Шолохов. Незаконный Прилепин Захар

Колодец с журавлём во дворе. Возле дома – крытая лавка с товаром, обращённая к улице. Если зайти – вдоль тёсаных стен полки с товаром. Одежда – мужская: шинели, папахи, полушубки, сапоги, шаровары, простые рубахи и рубахи с погонами. Женская: шали, косынки, платки. Ларцы с заколками, расчёсками, брошками. Ткани; кожа сыромятная и выделанная; посуда; утюги, самовары; упряжь, подковы и ухнали (гвозди). Хлеб ржаной и пшеничный, мука, икра, рыба, птица, говядина, баранина, телятина. Огурцы, дыни. Масло, сахар, кофе, спички, крахмал, папиросы, печенье, конфеты, бисквиты.

Годовой оборот в шолоховской лавке составлял 600 рублей в год, чистая прибыль в тот же срок – 60 рублей. Средняя зарплата в России составляла тогда 24 рубля, и на пять рублей в месяц Шолоховы разжиться точно не могли. Даже если поданные в соответствующие службы данные не вполне соответствовали реальной картине, говорить про хоть сколько-нибудь обеспеченную жизнь Шолоховых не приходится. При хорошем доходе с лавки Александр Михайлович не хватался бы то за одну, то за другую работу.

Причина слабого оборота была ещё и в том, что хуторяне Шолоховых чурались – как «стыдной» семьи – и отовариваться предпочитали в лавке купцов Обоймаковых.

Поначалу Анастасия пыталась торговать сама, но на неё смотрели так, что хоть не являйся на люди. Пожилой казак, заглянувший за товаром, мог плюнуть и сразу уйти, а иная казачка, разглядывая экономку во все глаза, с деланым сочувствием спрашивала шёпотом: а дале-то как будете жить? А законный муж-то чего? А, не серчай за спрос, соседка, дитя-то чьё?

Коллизия эта заставляет вспомнить ещё и сюжет «Анны Карениной» – только на донской почве. Как и Каренина с Вронским в петербургском обществе, Михаил и Анастасия никак не могли быть приняты хуторским миром. Разве что на хуторе ещё хуже, чем в городе, – здесь от соседских глаз не спрячешься, заборов и тех нет – плетни.

На хуторских праздниках вдвоём не появлялись они никогда.

Шолоховские родители были набожными; в хуторе стоял храм 1885 года постройки – но и туда ходили раздельно.

Анастасия мучилась и плакала от обиды на жизнь.

Александр тогда начал выпивать – запойно, тяжело.

И тем не менее именно их выбрал Бог для рождения небывалого ребёнка.

24 мая 1905 года, в день празднования памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, у живущих вне брака Александра Михайловича Шолохова и Анастасии Даниловны Кузнецовой родился сын.

Матери на тот момент было 35, отцу – 40.

Роды приняла кружилинская повитуха.

Мальчик родился большеголовый, а тельце маленькое; глазки навыкате.

Положили его в казачью люльку. Спели казачью колыбельную.

Крестили в Кружилинской Никольской церкви.

Назвали Михаилом в честь святого князя Михаила Муромского и деда. В переводе с еврейского Михаил означает «кто как Бог».

Имя это воспринималось в шолоховской семье как несущее силу рода. Называя так сына, Александр надеялся на снисхождение родни. Однако на крестины шолоховские братья и сёстры не приехали. Была лишь мать Анастасии.

Родившийся поперёк правил мальчик фамилию получил по законному мужу матери – Кузнецов – и соответствующее отчество – Степанович.

Михаил Степанович Кузнецов.

По формуляру дитя записали в казачье сословие, потому что законный отец его являлся казаком.

Шолоховская родня свой отказ являться на крестины могла объяснить просто: с чего бы им праздновать рождение какого-то Кузнецова, сына Степанова? С какими лицами сидеть за праздничным столом?

Здесь ставим другую глубокую зарубку: мальчик явился на свет незаконным. С будто подворованным у достойного купеческого рода именем, чужим отчеством и не своей фамилией.

В этом видится нам какой-то болезненный, на всю его жизнь наползший знак судьбы.

В автобиографии Шолохов будет уклончиво писать, что мать его «полукрестьянка, полуказачка» – что, конечно, не так. Переходя в иное сословие, человек не мог оставаться «полу»-прежним. Если ты из пушкарей стал купцом, то ты купец, а не полукупец-полупушкарь. Если из крестьянской семьи стал священником – ты лицо духовного звания, а не полукрестьянин.

Мать родилась холопкой, а выйдя замуж, стала казачкой. Никаких «полу-». И рождённый ею мальчик был казаком, хоть и не было в нём ни капли казачьей крови.

Ребёнок рос.

Отношение шолоховской родни ранило Анастасию. Их все сторонились. Им никто не помогал. Они выбивались из сил, добывая насущный хлеб.

Она хотела, чтоб Александр Михайлович как-то исправил это – но что он мог?

Несколько раз Анастасия Даниловна порывалась собрать вещи, уходила. Муж возвращал её с полдороги: да и куда теперь ей было идти? На паперть? Так и там будут сторониться, жалеть копеечку.

Эта стыдная, ничтожная, непризнанная жизнь изводила её.

В раннем рассказе Шолохова «Двухмужняя» описана схожая с материнской коллизия – у главной героини есть законный муж и есть незаконный. Законному, словно бы путая следы, Шолохов даёт имя своего отца – Александр. Героиню снова зовут на «А», как Анастасию и Аксинью, – Анна.

Законный однажды является.

«Думала Анна, что вот сейчас повалит наземь, будет бить коваными солдатскими ботинками, как в то время, когда жили вместе, но Александр неожиданно стал на колени в сырую пахучую грязь, глухо сказал, протягивая вперёд руки:

– Аннушка, пожалей! Я ли тебя не кохал?»

Степан Кузнецов действительно несколько раз возникал, нежданный, возле их кружилинского дома. Грозил написать жалобу наказному атаману в Новочеркасск, а то и в Святейший синод.

Анастасия выходила к плетню, неумолимо отвечала: пиши, куда хочешь, жить с тобой не стану.

В ней был характер! Это упрямство она передаст сыну.

После отъезда Кузнецова на хуторе с новой силой возобновлялись споры-разговоры: значит, всё-таки его дитя, еланского атаманца?..

Едва ли не первое, что заметил, подрастая, Миша – тогда ещё не Шолохов, а Кузнецов, – несхожесть их жизненного уклада с жизнью остальных хуторян.

У всех отец и мать – и у него вроде есть. Но у всех как положено, а у него родители – не муж и жена, а живут обманом, и сам он числится сыном пожилого казака, которого в глаза не видел.

Всё, что связано с неправедной любовью, легшей в основу «Тихого Дона», – человеческие страсти, пересуды, склоки, – составляло пространство его детства.

Стыдная мука, не имеющая конца, – жизнь Григория с Аксиньей, – была жизнью его родителей.

По-уличному Шолоховых прозывали «татарчуки». В этом слышится лёгкое пренебрежение и к Мише, и к его матери. Это на Нижнем Дону перемешавшихся когда-то с турчанками и татарами казаков было множество. Низовое казачество сформировалось примерно на век раньше, чем верховое, – ещё в XVI веке. В течение более чем ста лет, вплоть до конца XVII-го, низовые казаки брали в жёны турецких, персидских, крымских, ногайских, греческих, еврейских полонянок, и это сказалось на внешнем облике низового казачества. Чёрный волос их курчавился, орлиные носы встречались через раз. Во времена Петра Великого казацкие набеги запретили, а потом и Крым стал русским, и огромные пространства Кавказа отошли к России. С тех пор лет двести казаки ни с кем особенно не смешивались. Однако то давнее, жгучее, южное вливание нет-нет, да и пробивалось сквозь поколения.

Если б Шолоховы жили на Нижнем Дону, на их татарские черты и внимания б не обратили; но на Верхнем это бросалось в глаза. Верховые казаки были русые, голубоглазые – предки их вышли с рязанских, воронежских, тамбовских краёв и с полонянками перемешаться не успели.

Дед Григория Мелехова Прокофий привёз с Крымской войны турчанку: в XIX веке это был беспрецедентный случай, так уже никто не делал. Поэтому, когда на хуторе начался падёж скота, во всём обвинили мелеховскую полонянку. Явившись к дому Мелеховых, казаки убили её.

Внук турчанки – Гришка Мелехов – был бусурманистый на вид. И семья их, как мы помним по роману, носила прозвание «турки».

Татарчуки и турки: Шолохов в «Тихом Доне» не скрывает своеобразного родства их семьи с мелеховской. Шолоховская и мелеховская чернявость – очередная примета инаковости.

В каком-то смысле мы наблюдаем дважды воспроизведённую классическую историю о «гадком утёнке».

Едва не убитый в животе матери казаками-хуторянами отец Мелехова Пантелей рождает идеального казака – Гришку.

Носивший чужую фамилию и чужое отчество, по рождению – казак, по факту – сын лавочника, вынужденный стесняться собственной, живущей неправедной жизнью матери, стал главным певцом и символом казачьего Дона.

Коллизия мелеховской судьбы растворена в судьбе шолоховской. Да и сама фамилия «Мелехов», конечно же, создана на перекличке двух шолоховских родов: Моховых и Шолоховых. Покрутите на языке, попереставляйте буквы – и скоро получите искомое: Моховы, Шолоховы, Молоховы – и вот уже Мелеховы.

Фамилия «Мелихов», через «и», добавим, на Дону тоже имела хождение. Но в данном случае это второстепенно. Не важно, какие там имелись фамилии, – важно почему писатель выбрал своему герою именно такую.

Одна из сестёр отца – Ольга Михайловна, в замужестве Сергина, – после смерти своего мужа, вёшенского фельдшера, осталась вдовой с двумя сыновьями. Александр Михайлович забрал её с детьми к себе.

Нельзя не оценить широту и силу характера шолоховского отца. Никакого достатка они так и не нажили, в доме и самим было не слишком просторно, но вот поди ж ты – первым и единственным из всех семерых сестёр-братьев пришёл на помощь. Он даже предложил сестре усыновить её детей: раз уж Мишу не могу записать по закону как своего, так хоть племянниками по-отцовски разбогатею.

Здесь могла таиться и негаданная радость: наконец-то хоть кто-то из родни окажется возле, рядом, в одной семье – может, и Настя перестанет так горевать о своей незаконной юдоли.

Пока Ольга Михайловна не определилась с работой, они прожили вместе под одной крышей больше года. Тётка Оля станет едва ли не самой любимой у Миши, а старший её сын Саша был при маленьком Шолохове нянькой.

Много позже Александр Иванович Сергин вспоминал: «Излюбленной игрой хуторских ребятишек, маленьких казачат, было сражение у стен Порт-Артура. Соберёмся, бывало, у Голого лога, у оврага, на дне которого протекает ручей, и разобьёмся на два отряда – по одну и по другую сторону лога».

Кидались голышами, деревянные пики метали – суровые были забавы.

Миньке делали окопчик, чтоб в пылу битвы самого малого не повредить. Но тот никогда не мог усидеть на месте. Маленький Шолохов, вспоминал Сергин, бился с недетской какой-то яростью, являя удивительную, не по годам смелость.

В играх мещанские, купеческие, поповские, казацкие дети не делились: среда жизни была единой.

Иные фрагменты детства можно выловить в шолоховской прозе.

«И нечаянно вспомнилось Григорию, как вместе с Петром в детстве пасли они в степи индюшат, и Петро, тогда белоголовый, с вечно облупленным курносым носом, мастерски подражал индюшиному бормотанью и так же переводил их говор на свой детский, потешный язык. Он искусно воспроизводил писк обиженного индюшонка, тоненько выговаривая: “Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!” И сейчас же, выкатывая глазёнки, сгибал в локтях руки, – как старый индюк, ходил боком, бормотал:”Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре сорванцу сапожки!” Тогда Григорий смеялся счастливым смехом, просил ещё погутарить по-индюшиному…»

Такое ж не придумаешь! Подсмотрел.

Однажды, сумев подзаработать, отец привёз в Кружилин граммофон и пластинки с военными маршами. Вынес его на улицу и непрестанно включал. Самые суровые соседи смилостивились, явились посмотреть на диковину. Некоторое время возле шолоховского куреня толпилось множество народа, опасливо заглядывая в граммофонную трубу.

Музыка с малого детства – любовь и огромная сердечная привязанность Михаила. За кружилинским майданом жил старик, игравший на скрипке – привёз когда-то с балканского похода, и сам самоучкой овладел инструментом. Мишка постоянно бегал к нему с ребятнёй – упрашивал старого казака поиграть. Просил дать подержать скрипку – бережно касался струн. Мечтал о такой же.

Ну и, конечно же, казачья песня – она звучала повсюду, неизменно сопровождая праздники, любые работы, дни скорби.

«Тихий Дон»: «Бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полой вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят на песней:

– Голосистая жена Степану попала.

– Ишь ведут, складно».

С натуры писал Шолохов:

«Неярко, но тепло светило солнце. От Дона дул свежий ветерок. На углу, во дворе Архипа Богатырёва – большого, староверской складки старика… бабы пели дружными, спевшимися голосами. Старшая сноха, вдовая Марья… веснушчатая, но ладная казачка, заводила низким, славившимся на весь хутор почти мужским по силе и густоте голосом:

…Да никто ж так не страдает…

Остальные подхватывали и вместе с ней в три голоса искусно пряли эту бабью, горькую, наивно-жалующуюся песню:

…Как мой милый на войне.

Сам он пушку заряжает,

Сам думает обо мне…»

Немногим позже, самоучкой, Шолохов выучится играть на гитаре, а затем разучит несколько вещей на мандолине и на пианино.

Он оказался одарённым к музыке – хотя донские казаки, в отличие от запорожских, музыкальные инструменты почти не использовали, и музыканты среди них были крайне редки.

Быть может, этим своим стремлением и навыком Миша пошёл в дальнюю и неизвестную материнскую родню из Малороссии.

В колыбельной, которую Дарья поёт на первых страницах «Тихого Дона», будто бы заключено всё содержание и самой книги, и всей эпохи, вся череда трагедий, что грядут неотвратимо.

«– Колода-дуда, / Иде ж ты была? / – Коней стерегла./ – Чего выстерегла? / – Коня с седлом, / С золотым махром… / – А иде ж твой конь? / – За воротами стоит. / – А иде ж ворота? / – Вода унесла… / – А иде ж вода? / – Гуси выпили. / – А иде ж гуси? /– В камыш ушли. /– А иде ж камыш? / – Девки выкосили. / – А иде ж девки? / – Девки замуж ушли. / – А иде ж казаки? /– На войну пошли…»

В других вариантах этой колыбельной и того страшнее: «– Где мужья? / – Померли. / – Где их души? / – На небе. / – Где небо? / – У Бога».

Всё исчезнет, не останется ничего: только Бог. Но голос матери над колыбелью вдруг вытянет оборвавшуюся нить жизни. Ребёнок ухватится за ту нить цепкой ладошкой и выберется на белый свет.

Когда гадают о том, какую школу успел получить совсем юный Шолохов, подступившийся к огромному, неслыханному, необъятному роману, надо начинать не с его гимназий, а с казачьей песни, услышанной им.

Мало кто из числа русских классиков не просто слышал русскую песню – от нянь, от мужиков и баб на покосе, – но как бы и жил внутри этой песни изо дня в день. А Шолохов именно так и рос. Песни словно бы создавали, крепили, строили его сознание.

Из казачьей песенной мифологии он вынес первый и неохватимый урок: всё предопределено, боли нет предела, но свой путь надо пройти.

Отец начал допиваться до белой горячки. Пугал своего казачонка, изводил Анастасию Даниловну.

Протрезвев и выйдя из запоя, Александр Михайлович брался за голову. Поскорее старался выправить посыпавшиеся дела, но с каждым разом прорехи в семейном бюджете были всё больше. Легальных способов залатать их почти не оставалось.

Однажды он оказался на урюпинской ярмарке. Привычно не рассчитавший толком торговых своих возможностей, Александр Михайлович сыграл в купца: набрал у местных под вексель множество разного товара. Прошёл месяц, два, три, истекли все сроки платежа по векселю – а платить было нечем. В итоге к Шолоховым нагрянули разом из Вёшенской хуторской атаман, акцизный чиновник и полицмейстер.

Александра Михайловича гости застали в состоянии почти невменяемом. То ли он был тяжко пьян, то ли с дичайшего похмелья, то ли переживал нервный срыв.

Ему грозило тюремное заключение.

Предупредив господина Шолохова о последствиях, грозные гости отбыли. Едва придя в себя и еле сумев запрячь в повозку лошадь, Александр Михайлович бросился по родственникам: дайте денег. Но, видимо, речь шла о слишком больших суммах – и его не смогли выручить.

Что оставалось делать?

Всё продать подчистую.

Бросить пить.

Съехать прочь.

Начать другую жизнь.

В 1909 году Александр Михайлович предложил соседу Степану Шутову купить у него в долг дом.

Объяснил, что такая маленькая усадьба ему не нужна.

Этот милый несчастный человек, как мог, старался сохранить лицо. Усадьба его была вовсе не маленькой – имелись, как мы помним, и лавка, и крепкие хозяйственные постройки. Но, стараясь хоть на рубль поднять цену, он продавал свою «маленькую усадьбу» не просто со всей утварью, но даже с детскими игрушками.

Клавдия Степановна Телицына, дочка Шутова, вспоминала: «Мне тогда было 4 года. Мишу запомнила в коротких штанишках, в рубашке с матросским воротничком. Я подошла к нему, взяла его игрушки, а он их стал отнимать. Тут я расплакалась: считала, что игрушки теперь мои. Подошла к нам его мама, Анастасия Даниловна, тихо сказала, чтобы он отдал мне игрушки. И Миша тут же выполнил её просьбу».

Шолоховы съезжали вовсе не для того, чтоб перебраться в большую усадьбу. Они съезжали, чтоб отца не поселили в тюрьме.

Кое-как сторговавшись с Шутовым, в следующем, 1910-м, семья Шолоховых переехала в станицу Каргинскую, тогда ещё хутор Каргин.

С тех пор семья долго будет мыкаться по съёмным квартирам.

В Кружилине они прожили пять лет.

Лежащий на перекрестье дорог хутор Каргин был основан в 1797 году сотником Вёшенской станицы Фёдором Каргиным и его братом Дементием. На Дону хутора часто носили имена их основателей.

Шолоховы сняли квартиру в самом центре, возле Воскресенской площади: по воскресеньям там собирался базар, отсюда и название.

Брат Александра Михаил Михайлович Шолохов со своей семьёй и сестра – Капитолина Михайловна, в замужестве Бондаренко, – жили неподалёку. Казалось бы, трудное положение Александра и ближайшее соседство могло бы послужить наконец сближению с братьями. Всё-таки пять лет минуло с той поры, как сошёлся он с Анастасией. Но нет, ничего подобного не происходило. К Александру и Анастасии по-прежнему никто не заходил. Маленький Миша дядьёв и тёток и в новом доме не видал.

Сам Александр мог навещать брата Михаила и сестру Капитолину, но сожительницу и мать своего ребёнка брать с собою был не вправе.

В 1912 году Капитолина Михайловна в возрасте 49 лет умерла. Все братья и сёстры, ближняя и дальняя вёшенская родня явились на похороны. Была, скорее всего, и Мария Васильевна – бабушка Миши: так и не признавшая внука. Но и эта трагедия не примирила Шолоховых и Моховых с «экономкой» Черниковой. На поминки Александр сходил один. После поминок к нему в гости – хоть посмотреть, как обжился, – никто не заглянул.

Миша никогда не общался со своей бабушкой. Едва ли он вообще видел её.

Взрослея, он всегда ощущал свою отдельность, надорванность.

Казачество матери – не природное, а будто подворованное у оставленного мужа.

По отцовской линии он купеческий отпрыск – но в настоящего купца отец так и не обратился, навсегда застряв в мещанском сословии. Спасибо хоть в тюрьму не попал.

Дед внука не дождался, бабка его отвергла: не пришлось ему в богатом купеческом доме на перилах покататься.

Ладно – дом, ему даже фамилии от предков не досталось!

Когда-то шолоховские, а теперь моховские хоромы он видел только со стороны, когда с отцом бывал в станице Вёшенской.

Так и Гришка Мелехов на первых страницах «Тихого Дона», наловив с отцом рыбы, заходил во двор к Моховым: опасливо оглядывая чужой, богатый, спокойный быт.

Но и опыт отчуждения – он тоже обогащал этого татарчука, вцепившегося, как репей, в жизнь.

Его называли «нахалёнком» – на Дону это обычное определение безотцовщины, незаконнорождённых. Но здесь значение прозвища усиливал ещё и неуёмный характер мальчика.

Анна Петровна Антипова, жительница Каргина, некоторое время жившая с Шолоховыми по соседству, запомнила показательную картинку. Татарчук постоянно вертелся возле каргинского колодца: «Бывало, только повесят ведро на крюк, глядишь, а Мишка уже сидит на журавле. Прогонят его, только возьмут ведро, а он, сатанёнок, тут как тут – опять сидит и ухмыляется. Уговоры и стращания на него не действовали. Можно было, конечно, поднять его. А вдруг сорвётся да упадёт вниз. Хворостиной прогонят, так он издали смотрит, как бы уловить момент и снова подбежать».

Соседки ругались:

– Всё ему надо, повсюду лезет, балмошный какой!

Позже Шолохов напишет одноименный рассказ, где вспомнит себя мальчонком: «Мишка собой щуплый, волосы у него с весны были как лепестки цветущего подсолнечника, в июне солнце обожгло их жаром, взлохматило пегими вихрами; щеки, точно воробьиное яйцо, исконопатило веснушками, а нос от солнышка и постоянного купания в пруду облупился, потрескался шелухой. Одним хорош колченогенький Мишка – глазами. Из узеньких прорезей высматривают они, голубые и плутовские, похожие на нерастаявшие крупинки речного льда».

Почти никогда не появлявшийся в своей прозе в качестве персонажа или рассказчика, Шолохов раздарил иным героям неисчислимое количество примет собственной жизни.

«Для отца он – Минька. Для матери – Минюшка… А для всех остальных: для соседок-пересудок, для ребятишек, для всей станицы – Мишка и “нахалёнок”. Девкой родила его мать. Хотя через месяц и обвенчалась с пастухом Фомою, от которого прижила дитя, но прозвище “нахалёнок” язвой прилипло к Мишке, осталось на всю жизнь за ним».

Попов сынок, такой же малолетка, говорит Миньке: «Ты мужик, и тебя мать под забором родила!»

Минька зло переспрашивает: «А ты видал?»

Ему в ответ: «Я слыхал, как наша кухарка рассказывала мамочке».

Маленький Шолохов взрослел под такие речи.

«Мужик»! «Мать под забором родила»!

Сына Григория Мелехова тоже звали Мишкой.

За одну страницу до финала «Тихого Дона» Аксинья говорит Григорию – как про самое важное, о чём, умирая, забыть нельзя: «А Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит. “Ты чего?” – спрашиваю. Заплакал, да так горько. “Ребята со мной не играются, говорят – твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?” Говорю ему: “Никакой он не бандит, твой отец. Он так… несчастный человек”. Вот и привязался он с расспросами: почему несчастный и что такое несчастный? Никак ему не втолкую…»

Если слово «бандит» заменить на «мужика», или «пьяницу», или любое другое, столь же обидное определение, снова возникнет та самая детская, неумолимая боль.

«Тихий Дон» дописывался в 1940 году. Через целую жизнь Шолохов эту муку пронёс и своему тёзке – Мишке Мелехову – отдал.

Незаконность рождения – та самая болезненная звезда, что неведомой волей взошла над судьбой Шолохова.

Получив небывалый дар, равного которому не было ни у кого, он как начал с детства путь беззаконного человека, так во всю жизнь эту беду и протянул.

Беду никак не заслуженную, но намертво подшитую и к жизни, и к таланту, и к судьбе.

Каргин станет определяющим местом в шолоховской жизни.

Хутор этот – основное место действия в ранних шолоховских рассказах. Под своим именем он встречается во всех четырёх книгах «Тихого Дона», в восьми частях из восьми, в 53 главах: 83 прямых упоминания и 138 опосредованных – включая названия воинских частей по имени хутора (а затем – станицы).

Расположен Каргин на маленькой речке Чёрной, притоке Чира, который, в свою очередь, является притоком Дона. Речка Чир тоже многократно упоминается в «Тихом Доне». Неподалёку от Чира умрёт смертельно раненная ночным часовым Аксинья.

Местные жители, как правило, не умели плавать, на что укажет Гришка Мелехов, когда ему прикажут переправляться на левую сторону Дона: «Казаки с Чиру – не пловцы. Всю жизню середь степи живут, где уж им плавать».

За хутором высился песчаный курган – он есть и по сей день.

В XVIII главе первого тома «Тихого Дона» есть описание хутора Татарского: «Наталья прошла два переулка и свернула влево. На гору поднималась спеша. На перевале оглянулась назад: внизу лежал залитый солнечным половодьем хутор, белели выбеленные домики, на покатой крыше мельницы, отражаясь, искрились солнечные лучи, расплавленной рудой блестела жесть».

Это и есть вид на Каргинский хутор с песчаного кургана.

Вдоль речки в шолоховские времена были вытянуты семь улиц хутора.

Главная улица вела к площади и была в полтора раза шире остальных.

В 1912 году в Каргине имелось 260 дворов и 1707 жителей. Служили четыре священника. Службы в церкви шли на трёх алтарях одновременно.

По численности населения в округе это было третье селение после Вёшенской и Казанской станиц. Для сравнения: в Ясеновке, где жил атаманец Степан Кузнецов, дворов было всего двадцать. Базары в Каргине были самые многолюдные в ближайшей округе.

С 5 по 6-е числа устраивались рынки по продаже скота.

С 1 по 4 мая ежегодного проходили ярмарки.

Шолоховский рассказ «Калоши»: «С окружных хуторов и станиц казаки сгоняют скот, со станции наезжают скупщики, тут же на рыночной площади разбивают купцы дощатые лавки, на прилавках шелестят пахучие ситцы, возле кожевенных лавок бородатые станичники пробуют доброту кожи на зуб, “страдают” карусельные гармошки, на обливных горшках вызванивают горшечники, девки, взлетая на лодочках, визжат и нескромно мигают подолами, цыгане мордуют лошадей, в шинках казаки выпивают “за долгое свидание”. Рынок пахнет мёдом, дублёными овчинами, конским помётом».

На хуторе было открыто 11 торговых заведений.

В 1910 году Каргинский хутор имел наибольший торговый оборот в округе, уступая лишь станице Вёшенской. В Вёшках прокручивалось в торговых заведениях 39 тысяч рублей в год, в Каргине – 13 тысяч.

Александр Михайлович устроился на должность приказчика в лавке владельца торгового дома, купца второй гильдии, шолоховского родственника Ивана Сергеевича Лёвочкина, где уже трудился его самый младший брат Михаил. Ещё до женитьбы, давным-давно, Александр уже был у Лёвочкина приказчиком. И вот как распорядилась судьба – в минувшие десятилетия Лёвочкин только разбогател, а шолоховский отец едва не скатился на самое дно.

Не нажил ничегошеньки.

Лёвочкин – важное имя в нашей истории.

Предки его, как и Шолоховы, и Моховы, тоже вышли в своё время из Зарайска. Знакомство и соработничество семей Шолоховых и Лёвочкиных сложилось ещё при дедах-прадедах.

Иван Сергеевич Лёвочкин родился в Каргине в 1862 году и был, как мы помним, женат на родной сестре Александра Шолохова Прасковье 1860 года рождения. В своё время Лёвочкину передал все свои доходы местный богатый купец Иван Андреевич Озеров; за это, видимо, Озеров, разбитый параличом, доживал в доме Лёвочкина последние свои дни. Причём доживал так долго, что жена Лёвочкина Прасковья Михайловна умерла (в 1899-м), а Озеров всё тянул и тянул.

В 1910 году Лёвочкин женился во второй раз. От первого брака у него остались дочери, Валентина и Ольга Лёвочкины – двоюродные сёстры Михаила Шолохова. Первая умерла, когда ему было ещё два года. У неё осталось трое детей, которым Шолохов приходился двоюродным дядей, хоть и был их гораздо моложе.

Лёвочкин был известен как благотворитель и являлся почётным гражданином Войска Донского. На сохранившихся фотографиях мы видим благообразного, уверенного в себе, с огромной раздвоенной бородою, отлично, по моде того времени одетого человека. Иные его привычки, впрочем, были весьма своеобразны.

Местные жители вспоминали, как разъезжал Лёвочкин на дрожках и раскидывал кланяющимся ему хуторянам конфеты. На правах попечителя приходил в приходские училища с кувшином, полным опять же конфет. Предлагал ученикам: берите, сколько хотите. Конфеты тогда были редкостью – иные и не пробовали их никогда. Дети, конечно, сразу лезли рукой в кувшин, раз предложили, а он всё посмеивался – тащи, деточка, сколько душа требует. Но горлышко у кувшина было узкое, и хорошо если хотя бы одну конфетку удавалось достать. Дети, краснея от усердия, едва не плакали – Лёвочкин смотрел. И ведь не уставал от своей забавы. Так и ходил с этим кувшином из года в год.

Огромный, крытый железом торговый дом «Лёвочкин и К^о» был расположен в двадцати саженях от Покровской церкви. На площади Лёвочкин выставлял на продажу плуги, пароконные косилки, сеялки-рядовки. Имелся также «Магазин фруктовых вин И. С. Лёвочкина» – единственный винный в Каргине. Лавки свои Лёвочкин открыл в нескольких соседних хуторах и слободах. Выкупил хлебную ссыпку. Открыл мыловаренное производство.

Именно с Лёвочкина Шолохов во многом писал купца Сергея Платоновича Мохова. Что объяснимо: Лёвочкина будущий писатель наблюдал почти всё своё детство. Кто знает, возможно, одна из дочерей Лёвочкина и послужила прототипом для соблазнённой казаком Митькой Коршуновым моховской дочки. Митька, как мы помним из книги, решил посвататься к обесчещенной им купеческой дочке. В бешенстве Мохов спустил на Митьку собак.

Историю про сватовство наглого казака к дочке Лёвочкина каргинские старожилы не помнили. Но во дворе Лёвочкин действительно держал целую псарню – огромных и злющих цепных псов.

Как выглядел тогдашний труд отца?

Приказчик стоял на порожках магазина, зазывая покупателей, большинство из которых он чаще всего знал в лицо. Если покупатель соглашался зайти, приказчик командовал ученикам: «Подать креслу!» – и затевал разговор – о здоровье, о новостях, об урожае. И лишь потом переходил к представлению товаров.

Мог бы Александр Михайлович сам к тому времени приказчиков нанимать, да не вышло – работал на других; а лет ему было уже 45!

Горько бы грустил Михаил Михайлович Шолохов-старший, видя такую судьбу второго своего сына (первый – Николай – к тому времени спился вконец). В далеком 1890 году у Михаила Михайловича-старшего в Каргине было три своих лавки, не считая вёшенских и кружилинских. А ведь он и читать, как мы помним, не умел, считать не умел – а такой капитал поднял! Сыновей выучил всему – и что? Передать всё нажитое оказалось некому. Всё по ветру пустили дети непутёвые. Вон теперь – стоят на улице, богатых каргинцев зазывают понюхать новое мыло.

В 1907 году в Каргин перебрался из Плешакова брат Пётр – тот самый, у кого дети умирали один за другим, отчего он, бросив принадлежавший ему в Кружилине постоялый двор, уехал подальше.

Теперь у Лёвочкина работали приказчиками три брата Шолоховых.

– Тьфу на вас! – сказал бы Михаил Михайлович. – Не порода, а стыдно сказать что.

Из каждого мог такой же Лёвочкин вырасти. А выросли лёвочкины работники.

В «Тихом Доне» магазин Лёвочкина упоминается несколько раз.

«Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина купца Лёвочкина, пошёл к станичному атаману на квартиру».

Один из персонажей романа – казак Лиховидов (реальный человек, живший в Каргине) – бывал в магазине Лёвочкина: «…покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с седла, и выезжал в сквозную дверь».

Федор Дмитриевич Лиховидов родился в 1880 году в хуторе Гусыно-Лиховидовском. Окончил Каргинское приходское училище, затем Новочеркасское юнкерское. Воевал в Персии, причём настолько удачно, что был принят в личную охрану шаха.

Случай, когда в романе Лиховидов въезжает в магазин Лёвочкина, чтобы купить что-нибудь и, не слезая с седла, расплатиться, имел место в действительности и пришёлся на день работы Александра Михайловича Шолохова.

Сквозная дверь, между прочим, в магазине тоже была.

Ровно той же работой, что и шолоховский отец, занимался в те же годы отец другого русского гения, Сергея Есенина, служивший приказчиком в московском магазинчике.

Желал ли Александр Шолохов схожей со своей судьбы сыну?

Нет конечно.

Понимая, что надеяться Мише не на что, кроме как на собственную голову, отец начал готовить его к учёбе заранее, мечтая, чтоб единственный, пусть и незаконный наследник стал инженером.

В Каргине имелась церковно-приходская школа.

Шолохов обратился к руководству с просьбой принять на учение его сына. Там посмотрели документы. Миша Кузнецов, отец – Степан Кузнецов, атаманец Еланской станицы. Отчего ж ему здесь учиться? Пусть едет к отцу в Еланскую – и учится там.

Отец с матерью осознали, что не только им пути закрыты повсюду, но и сыну. Он незаконный настолько, что даже не имеет права учиться при родителях. Но Мишка, пожалуй, был только рад, что в школу его не отправили, а отец затосковал.

Учителем в церковно-приходской школе Каргина работал тогда 23-летний Тимофей Мрыхин. Жил он неподалёку от Шолоховых, с Мрыхиным они дружили. Александр Михайлович как-то начал исподволь разговор: весь день сынок на рыбалке, боюсь – утонет когда-нибудь в Шевцовой яме или ещё где-то в Чиру… Мрыхин, будто догадавшись, в ответ: «Может, попробовать его к книгам приохотить?»

Золотой человек, умница – спасибо ему навек, что сам предложил.

Мрыхину, по договорённости, стали платить, чтоб он отдельно, на дому, занимался с Михаилом. Хорошо, что он был начисто лишён всяких там сословных предрассудков. Потом вспоминал, что Миша к учёбе был расположен и схватывал всё стремительно: «…весь превращался во внимание и сидел неподвижно, уставив свои острые глаза…»

Похоже на взрослого Шолохова!

«Работа с Мишей доставляла мне полное удовольствие».

Прозанимались они почти полгода: за это время ребёнок изучил годовую программу. Это разгон – потом он будет за год схватывать столько, на что иным нужны долгие годы.

Около половины жителей Каргина по статусу казаками не были. Собственно казаков к 1917 году там проживало 701; помимо них шесть дворян, 29 представителей духовного звания, мещан – 54, крестьян – 428.

Сотни людей, приехавших с Рязанщины, Тамбовщины, Воронежского уезда, прижились на Дону в качестве ремесленников. Сами казаки издавна ремёслами почти не занимались, блюдя воинское своё предназначение.

На окраине хутора местный казак Тимофей Андреевич Каргин построил новейшую мельницу – внушительное здание из красного кирпича, стоившее колоссальных по тем временам средств.

Откуда у казака такие деньги?

В своё время Тимофей Андреевич участвовал в подавлении очередного польского восстания; затем служил на Кавказе. В бытность на службе где-то нашёл клад, но отдавать начальству не стал. Нашёл способ кинуть весточку родне на Дон. В те времена родственники традиционно навещали служащих казаков: вот и к Тимофею Каргину приехала на подводе родня. Одно из колёс подводы было полым. В оси колеса клад и вывезли.

Другой бы казак бросил всякую деятельность, проживая с тех пор безбедно и пьяно, но не Каргин. Тимофей Андреевич сначала развёл скот и устроил маслобойку. Потом, изучив вопрос и взяв для усиления капитала ссуду, начал собственное мельничное дело. Рядом с мельницей в 1909 году ещё и кинотеатр построил – один из первых в России! – на сто мест. Всякий привозивший муку на помол к нему мог посетить киносеанс бесплатно.

Кино показывали ежедневно, кроме субботы. Кинотеатр назывался «Идеал». У дальней стены небольшого помещения были две ограждённые ложи с диванами для купцов и богатых казаков. Детские билеты стоили пятак, взрослые – десять копеек. Киномеханик в идеально белой рубашке – с усиками и блестящей причёской – имел прозвище Макс Линдер в честь знаменитого французского актёра.