Бох и Шельма (сборник) Акунин Борис
Засунуть бы змею Габриэлю обратно в пояс, но и это было нельзя – увидят. А страшила наваливался на Яшку своим железным плечом, лепетал несвязное, улыбался. Скоро ль рассеивается дурман, исфаганский купец не сказал.
На углу Шельма высунулся поглядеть, близко ли конные, но только ударился локтем о дверцу. Вскрикнул.
– Больно? – участливо спросил Габриэль. – Это ничего. Чем тяжелей оттуда уходишь, тем легче приходить сюда. А кто на земле сполна не расплатился, тому приходится тут рассчитываться… – И дальше ответил кому-то невидимому: – Да не за что. Я что? Только меч в его руке… Вот именно. Его меч не убивает, а наоборот.
Разговаривает с казненными-убиенными, догадался Яшка. Палачу мерещится, что погубленные души его благодарят. Наверно, всякому кату иногда хочется, чтобы его простили. А Габриэлю, вишь, даже спасибо говорят.
Скоро и ему, Шельме, туда же. Если даже повиниться, вернуть алмазную змею, все равно не простят. Ни Бох, ни татары. Вряд ли на тот свет легко отпустят. За всё расплатиться придется. Ордынские мучительские казни на весь свет славятся…
А уже въезжали на Срединную площадь, и выплыл празднично-торжественный ханский дворец. Наверху – высоченный полушар с парящим месяцем, стены сверкают разноцветными плитками, по бокам множество башенок, и у каждой своя верхушка: одна в красно-зеленую клетку; другая луковкой – должно быть, снятая с русской церкви; третья острая и с шипами – эту мог привезти из европейского похода еще хан Батый. Красота и великолепие невыразимые, но Яшке сейчас вид сказочного чертога показался жуток.
В ворота полагалось входить пешком, и Бох уже стоял там, разглядывал купола.
– Варварство какое. Будто сорока понатащила в свое гнездо блестящей чепухи.
Заметил, что Габриэль стоит, покачивается. Удивился.
– Что с тобой?
– Я виноват, – вздохнул Шельма. – Вином сладким угостил, а он непривычный. Ум-то и залил…
Купец подошел, пощупал на верзиле пояс.
– Ладно. От него тут ума не понадобится. Веди его пока под руку. Надо же, раньше я его пьяным не видывал. Что за вино такое крепкое?
Тут вышел дворцовый служитель, велел следовать за ним, и опасный разговор, слава Господу, прервался. Получил Яшка отсрочку от неминуемой гибели.
Вели их сначала мраморными галереями, потом ковровыми. И были те возвышенные переходы то яркими от солнца, то сумрачными, а где не имелось окон, там горели многоцветные стеклянные лампы.
Но человеку, который прощается с жизнью, не до красот…
Вышли в тенистый дворик, посреди которого брызгался радужной капелью фонтан. В обвод дворика, за ажурными перильцами, тянулось возвышение. На нем, поверх мохнатых ковров – подушки и столики; на столиках царское угощение: диковинные плоды, сладости, сахарные фигуры. Здесь, должно быть, дожидались своего череда вызванные к Мамаю. Яшка тоже хотел сесть, еще немножко пожить напоследок, но провожатый не велел.
– Ступайте туда, ждут.
И показал на высокую дверь благовонного индийского дерева, украшенную золотыми гвоздями и узорами из слоновой кости. Перед входом стояли двое стражников в зеркальных панцырях, каждый не ниже Габриэля, Шельма же был им едва по плечо.
– Посади пьяного дурака вон туда, – велел Бох, кивая на подушки. – Сам иди со мной.
Пахучие двери распахнулись будто сами собой. Служитель громко возопил:
– Германской земли торговец Бох к его пресветлому величеству Гияс-ад-дин Мухаммед-Булак-хану!
Склонился до земли, но через порог не переступил. Задвигал спрятанной за спиной ладонью: входите, мол, входите.
Ага, лихорадочно соображал Яшка. Габриэля снаружи оставил – значит, сначала будет говорить про бомбасты. Про златой пояс – потом.
Не сомлеть ли, будто в обморок пал? Эх, раньше надо было догадаться, в дороге. Теперь что ж? Позовут придворного лекаря и живо раскусят…
– Что застыл? – спокойно спросил Бох. – Не отставай.
И вошел первым.
Яшка, едва переступив порог, бухнулся лбом в пол. Татары любят, чтобы им низко кланялись, а тут – шутка ли – сам Мамай с ханом.
Но купец остался на ногах, лишь снял свой барет и неглубоко поклонился. Да еще шикнул на Шельму:
– Встань! Нам татарские церемонии соблюдать незачем.
Встать Яшка не осмелился, но все же разогнулся, пополз за Бохом на коленках.
Заодно огляделся.
Зала была не столько широкая, сколько высокая, потолок сужался куполом, и оттуда через окошки било вечернее солнце, да так хитро, что входящие оказывались ярко освещены и слепли от лучей. Яшка в первую минуту только и разглядел, что некое возвышение, а на нем два кресла, великое и малое, да еще кто-то третий сидел прямо на полу, спиной к двери.
– Привет тебе, купец, – сказал хрипловатый, зычный голос. Такой бывает у больших воевод, кому надо в битве докричаться до многих воинов. – Шариф-мурза мне много про тебя рассказывал. Не трать времени на поклоны. Иди сюда, садись, и приступим к делу.
Шельма спохватился, что он тут толмачом. Перевел.
Бох нацепил барет обратно и неспешно пошел сквозь солнечные лучи. Опустился на подушки, неподалеку от человека, сидящего на полу.
Глаза немного привыкли к яркому. Яшка разглядел чалму, белую бороду, а потом и зеленые очки. Шариф – вот кто был третий.
Подсеменив поближе на коленках, Шельма выполз из слепящего сияния, пристроился за купцом и мурзой. Теперь можно было рассмотреть и особ на возвышении.
Тот, что заговорил, сидел на троне пониже. Это, конечно, был беклярбек Мамай, истинный правитель Орды. Что владыкой зовется не он, ничего не значило. В Новгороде вон тоже князь есть, а вся власть у посадника. Честь – одно, власть – другое, они не всегда вместе.
По привычке стал Шельма определять, в какую породу записать великого человека. Борода у Мамая была рыжая с проседью, и седины больше, чем рыжины, как в шерсти у матерого волка. Притом движения быстрые, молодые. Похож на лук с натянутой тетивой. Или на барса, готового к прыжку. Взгляд скорый, цепкий, будто удар когтистой лапой. И вот огненный этот взор обратился на согбенного Яшку – тот вострепетал.
– Толмач? Ближе сядь. Туда.
Короткий палец с сияющим перстнем показал куда: между беклярбеком и Бохом.
Шельма подполз.
Опасный зверь. Лишних слов тратить не любит. Люди очень большой власти знают, что каждое ихнее слово много весит, поэтому зря не расходуют.
Долго пялиться на Мамая было боязно, и Яшка скосился на хана.
На Руси его звали Мамат-салтан, татары Мухаммед-Булаком, а полностью законный государь Золотой Орды именовался хан Гияс-ад-дин Мухаммед-Булак.
Был он совсем юный, почти отрок. Лет восемнадцати, вряд ли старше. Похож на красивую дорогую игрушку. Густые брови будто нарисованы тушью, длинные ресницы словно насурмлены, на белых щеках нежный румянец, глаза – черный агат. Повезет невесте, дочке степного разбойника Тимур-Ленга, коли ей такой жених достанется.
Вон она – настоящая царская порода, подумал Яшка, поневоле залюбовавшись. Внук, правнук и праправнук самых красивых и здоровых женщин, самых сильных и удачливых мужчин – ибо бессчастные слабаки в Орде на троне не засиживаются.
Будучи в Любеке видал Шельма германского цесаря Каролуса, следовавшего через город по своим цесарским делам. То есть, самого-то императора, конечно, не видел, тот восседал в закрытой златой карете, но на свиту и слуг попялился. Там, в самом хвосте, шли псари, вели гончих и борзых собак, каждая ценой с хорошую деревню. Хан Мухаммед-Булак был очень похож на такого пса – гибкий, тонкий, трепетный. Сразу видно: ничем грязным и земным никогда не заботился. Так оно, может, и надо: чтоб царь был картинкой – только на него любоваться, и ничем бы не пачкался, а пачкается пускай беклярбек.
Неуместные мысли сжались и пропали, потому что Мамай вновь обратился к Яшке, хоть глядел на Боха:
– Скажи своему хозяину, толмач, что про железные трубы я знаю. Шариф-мурза сказал: хороши. Если поставить их в правильном месте и вовремя использовать, они могут пробить брешь в рядах врага, испугать его и решить исход битвы. Хочу спросить про другое. Взломают ли они каменную стену толщиной в пять аршинов?
– «Пять аршинов» это двенадцать футов? – осведомился у Яшки купец. Поразительно, до чего уверенно он держал себя с грозным ордынским властителем. Глаз не отводил, смотрел на Мамая, будто оценивал, сколько тот стоит. – Если несколько раз попасть чугунным ядром в одну точку, стена не выдержит.
Беклярбек засмеялся. Зубы у него были белые, крепкие, острые.
– Значит, Москва будет наша! Ты хорошо придумал, Шариф, что зарыл пушки близ русских пределов. Недалеко будет везти. А ты, купец, скажи, долго ль учиться стрельбе из твоих бом…баст? – не сразу вспомнил он новое слово.
– Стрелять просто, – ответил Бох, дождавшись перевода. – Трудно попадать в цель. Но четверо моих кнехтов пойдут с твоим войском до Москвы. Они сумеют пробить стену.
Мамай довольно кивнул.
– Очень хорошо. Сначала ты получишь задаток. Если же твои бомбасты окажутся в осаде так же полезны, как в поле, я щедро одарю тебя из русской добычи. Сколько ты хочешь задатка?
– Нисколько. И того, что ты захватишь на Руси, мне тоже не нужно. Лучше выдели для моей конторы двор в Сарае. И попроси Тамерлана сделать то же в Самарканде, когда вы заключите союз.
Румяный хан, всё время молчавший, но нетерпеливо ерзавший в своем высоком кресле, открыл рот – хотел что-то сказать, но беклярбек поднял руку: погоди – и Мухаммед-Булак со вздохом сомкнул уста.
– Подворье в Сарае ты получишь нынче же. С Тимур-Ленгом я вступлю в переговоры после победы над мятежными руссами. Великий государь, – взмах в сторону юного хана, – собирается осчастливить дочь самаркандского эмира своей благосклонностью. Шариф сказал, что ты привез подарок для сватовства. Достоин ли он моего высокородного повелителя?
Здесь Мухаммед-Булак уже не выдержал.
– Что ты мне привез, купец? – воскликнул он, подавшись вперед. – Мой дар должен не только завоевать сердце девы, но и поразить Тимура, а его поразить трудно. Он видел много чудес.
– Деловая часть аудиенции окончена, – пробормотал Бох как бы сам себе. – Быстро управились. Канцлер – серьезный господин, бережет свое время… Скажи королю, Йашка: «Сейчас ваше величество увидит собственными глазами». Потом пойдешь и приведешь Габриэля. Да пни его хорошенько, пьяного болвана, чтоб протрезвел.
Шельма почтительнейше, не поворачиваясь к тронам спиной, пополз к двери. Задом ползти выходило не очень-то ловко. Шурша мимо мурзы, Яшка потерял равновесие и был вынужден ухватиться за старика – тот недовольно отстранился.
Бох поморщился:
– Перестань валять дурака. Ты же видишь, канцлер не придает значения глупостям. Встань и иди.
Только тогда Шельма осмелился подняться и, кланяясь, медленно допятился до выхода.
Зато, оказавшись, за дверью, стал двигаться очень быстро. Тут каждый миг был на счету.
Габриэль сидел там же, где его оставили. Уже не улыбчивый, а хмурый. Тер лоб, щурился. Действие дурмана заканчивалось.
– Господин велел тебе досчитать до ста и войти вон в ту дверь, – сказал Яшка. – А я побегу, у меня срочное поручение.
Больше, чем до ста, было нельзя – удивятся, что очень долго, и пошлют кого-нибудь еще. А тут только начнут удивляться, а Габриэль – вот он. Пока снимет пояс, пока вытянет цепь, пока все будут хлопать глазами, соображать – лишние мгновения. А они сейчас ох как дороги.
– До ста? – промямлил Габриэль. – Я до ста не умею.
Схватил Яшка со столика кубок с засахаренными орешками, рассыпал.
– Собери все по одному. Как закончишь – пора входить. Понял?
И припустил прочь, по дворцовым переходам. Всем встречным кричал: «Приказ беклярбека! Посторонись!»
Бег по пушистым коврам был бесшумен, но недостаточно скор. Эх, сейчас бы сапоги-скороходы.
Но не было у Яшки никакого волшебства, кроме собственной смекалки. Хотя она-то, смекалка, может быть, самое главное волшебство на свете и есть.
Хождение за три степи
– …Семьнадесят два, семьнадесят три… Гони, гони! – торопил Шельма бачку.
Бачка – конный человек, промышляющий извозом. В огромадном Сарае из конца в конец на своих двоих не натопаешься. Для того придумана удобная служба: садишься за спину бачке, на мягкую подушку, и тебя отвозят куда пожелаешь, четверть дирхема за каждые три версты. Если груз, можно взять тележку, но это стоит вдвое.
Бачке был обещан целый дирхем – за скорость, и мчались с ветром. Не так-то было и далеко, а все же во двор караван-сарая Яшка попал лишь на счете «сто да сорок».
По пути всё прикидывал.
110 – это Габриэль подошел к стражникам. Они отбирают у него нож, рассматривают гребень. Он отдавать не хочет.
120 – допустили.
125 – Бох велит снять пояс.
135 – змей-горыныч тянет медную цепь…
Дальше воображать стало страшно, да и копыта уже стучали по каменным плитам караван-сарая.
Конь так и стоял оседланный. Взлетел Яшка в седло, пнул в горячие бока каблуками.
Поскорей затеряться средь городских улиц!
Было два вероятия: плохое и совсем плохое.
Совсем плохое, если Бох объявит Мамаю, что обманут слугой, и беклярбек кинет клич по всем сторжам и заставам. Тогда не уйти, возьмут прямо в Сарае.
Что Бох не сразу сообразит, чьих рук дело, Шельма даже не надеялся. Немец остромысленный, враз скумекает.
Надежда была на иное. Именно из-за острого разума купчина так же быстро смикитит, что ему перед Мамаем выставлять себя дураком незачем. И шума поднимать не станет.
Как он выкрутится? Да уж что-нибудь придумает, он ушлый. К примеру, скажет: «Прости старого человека, беклярбек. Ради пущей сохранности я дал нескольким слугам ложные пояса, и ныне перепутал, не того с собою взял. В другой раз покажу». Или еще как-нибудь набрешет. Что Мамаю-то? Он ведь денег за златую змею еще не заплатил.
Тогда Бох снарядит погоню за Яшкой сам. Это, конечно, тоже не шутка, тем более что купцу поможет Шариф-мурза. Однако тут уже есть надежда.
Пока старые приятели уединятся, пока Бох объяснит, пока мурза распорядится. Сколь бы он ни был могуществен, все же не Мамай, слуг у него меньше.
А за это время Яшка уже далеко будет. Благо стемнеет скоро.
Только уходить надо не туда, куда они ждут, а в иную сторону.
Поэтому, достигнув окраины (хорошо, что в Сарае ни ворот, ни стен), Шельма повернул не на северо-запад, где русская земля, а к юго-западу.
На Руси с золотой змеей опять же и делать нечего. У кого там есть деньги такое сокровище купить? Разве что у великого князя московского, но он покупать не станет, а попросту отберет.
Из степи накатывали сумерки, быстро перешедшие в спасительницу-тьму. В оставшемся позади Сарае никто не бил в била, не шумел тревогу, как сделали бы, прикажи Мамай сыскать государственного преступника.
На душе стало малость полегче.
Яшка достал из сумы нарядное татарское платье, купленное утром в Одежном ряду, перерядился.
Поехал медленно, по мягкой траве. Негромко. Навострил свои замечательно слухастые уши.
Где тут у вас дозор?
Из темноты донеслось ржание. Яшка остановил коня, приложил к уху ладонь.
В ночи голоса доносились далеко, каждое слово разберешь.
– Всё исполним, Курман-юзбаш, будь покоен, – сказал невидимый в ночи нукер, обращаясь к своему сотнику.
– Носом не клевать! Прислушиваться, не крадется ли кто степью, строго молвил начальственный голос.
Быстрый топот – кто-то зарысил в сторону.
Тронул с места и Шельма. Выехал прямо на дорогу, чтоб копыта громче стучали о плотно сбитую землю. Еще и уздечкой позвякивал.
– Кто там? А ну стой! – крикнули впереди.
Подъехал всадник.
– Пайцзу на выезд покажи.
– Ты из людей сотника Курмана? – важно спросил Яшка. – А ну, кликни его сюда. Живо!
И достал из-за пазухи золотую пайцзу – не зря, уползая из ханской горницы, к старому Шарифу прислонился.
Нукер чиркнул кресалом, запалил трут. Увидел пластинку с золотым львом, какая положена самое меньшее темнику. Ахнул. Сдернул малахай. Хотел из седла спуститься, земным поклоном поклониться, но Яшка остановил.
– Курмана ко мне. Стрелой!
Не прошло двух минут, как воин вернулся со своим начальником. Шельма показал пайцзу, подставив ее лучу очень кстати выглянувшего месяца. Сверкнуло золото.
Сотник спрыгнул наземь, приложился лбом к стремени. Тогда Яшка сунул юзбашу пластинку прямо под нос, чтоб было видно: пайцза не просто золотая, а со львом.
Татарин пал на колени.
– Я жду твоих приказаний, господин.
– Вели нукеру отойти. Секретное дело…
Понизив голос, Шельма важно объявил:
– Я Шельмач-мурза, советник беклярбека Мамая, да хранит его Аллах. Еду в дальние края с поручением великой важности и тайности, поэтому покинул город ночью и без сопровождения. Возьми десяток воинов и следуй со мной. Я поехал по этой дороге, зная, что встречу здесь тебя, Курбан. Мне сказали, что ты всегда рад отличиться. Тебе повезло. Лови арканом жеребца удачи. Смотри, не упусти.
– Я твой верный раб, благородный мурза! Ты останешься мной доволен! – воскликнул сотник. Немного покряхтел, осторожно спросил: – Далеко ли мы поедем, господин?
– Далеко. Куда – тебе знать рано.
– Я не выпытываю, господин! – поспешно сказал сотник. – Куда скажешь, туда и отправлюсь. Но хорошо бы сначала заехать в аил. Взять заводных коней, припасов на дорогу…
Хочет попрощаться с семьей, догадался Яшка. Оно и понятно, по-человечески, да только времени нет.
Отрезал:
– Нельзя. Коней, еду – всё получим по дороге.
И получали, без малейших затруднений: свежих лошадей, припасы, юрты для ночлега. Перед волшебной табличкой склонялось всё.
Одному с такой пайцзой ехать было бы подозрительно – не бывает, чтоб носитель златого льва следовал без свиты. Ныне же выглядело внушительно: впереди, в важном одиночестве прегордый мурза, за ним конные воины, и один держит шест с тремя белыми хвостами – на первом же привале Яшка велел изготовить, оставили в табуне трех бесхвостых белых кобылиц.
Намеченный путь, по которому можно было не бояться погони, вел через две степи, ногайскую и азакскую. На пятый день, в ногайских кочевьях, Шельма доверительно сообщил Курману, что они направляются в крымскую Кафу, с важным поручением к генуэзскому эмиру-консулу.
– Из-за войны с руссами? – понимающе шепнул юзбаш. – Вон оно что! Ходят разговоры, что беклярбек, да хранит его Аллах, хочет нанять тамошних пехотинцев, которые умеют строиться черепахой и пробивать вражеский строй длинными копьями.
– Не твоего ума дело чего хочет беклярбек, да хранит его Аллах, – осадил Яшка сотника, однако не стал опровергать догадку. Она была кстати.
В Кафу нужно было вот зачем.
Во-первых, чтоб обмануть преследователей.
Во-вторых, у генуэзцев там наиглавнейший после Сарая рынок, где Запад встречается с Востоком. Лучше константинопольского. И драгоценными каменьями торгуют, хорошую цену могут дать.
В-третьих же – из Кафы ходят корабли в дальние страны, а Яшке теперь надлежало уплыть куда-нибудь на край земли, где Бох не сыщет и Габриэль не достанет.
Ради столь важных надоб и две степи не околица.
Путешествие через ордынские земли было спокойным. При Мамае повсюду установился строгий порядок. Твердая власть баловства не любит. Мятежных беков, которые грабили кого хотели, Мамай усмирил, разбойничьи шайки повывел. Йамская служба работала исправно: от йама до йама, как положено, пол дневного перехода, и всюду кров, еда, подмена для лошадей. И чего русским под татарами не живется? Основательный народ. Торговлю охраняют, в чужие дела носу не суют, подать берут скромную – всего десятину. Князь-то московский, Дмитрий Иванович, ту десятину всё одно собирает, только не в Сарай шлет, а себе оставляет. И чем оно для людей лучше? А сейчас начнется война – города и села сгорят, крестьяне разбегутся по лесам, покроются поля мертвыми телами. Прав Бох: хуже войны ничего нет.
Так и ехалось без малого тысячу верст от Сарая до Азакского моря – под всякие мысли и мечтания, причем мечтаниями Яшка увлекался больше, чем мыслями. Поглаживал пояс, в коем почивала волшебная змея, и мечтал про восемь тысяч дукатов.
…На десятый день вдали заблистала большая вода. В морском городке Матрике погрузились на пузатый италийский корабль, называемый «неф», переправились через узкий пролив в Крым. Здесь уже были генуэзские владения.
Еще через день, утром, достигли Кафы, стоящей по-над берегом большой бухты.
В знаменитом этом городе Шельме прежде бывать не доводилось, а он оказался велик и пышен. Тыщ сто разноплеменного народу здесь обитало, вряд ли меньше.
Грозных каменных стен было аж две: большая в обхват всего города и малая вкруг кремля, стоящего на холме. Башен – не счесть. Дома тоже всё больше каменные, с красными глиняными крышами. Над крышами – острые зеленые перья кипарисов. Не Сарай, конечно, но все равно нарядно.
Свою охрану Шельма оставил в посаде, на постоялом дворе с вывеской «Fondaco», бес ведает что означавшей. Возвращаться сюда у Яшки рассуждения не было. Зачем ему в Кафе нукеры, а отправлять их честь по чести назад в Сарай, это придется выдавать прогонные да разъездные. Без золотой пайцзы кто им что даст? А на одиннадцать всадников оно накладно выйдет. Деньги-то, положим, были, плата от Боха, но зачем их на ветер пускать? Они не любят. Поэтому юзбашу было велено дожидаться, и своего коня Яшка тоже оставил в фондаке. Все равно на корабле плыть. Захватил только кошель, а змеюшенька и так всегда была при нем.
В городе Яшка торопыжничать не стал. Обошел все кварталы, огляделся, всё нужное заприметил.
Строились генуэзцы основательно, не хуже сарайцев, но много тесней. Узкие улицы тянулись от стен к вершине холма, на котором высилась цитадель. Там – консульский терем, епископские палаты, городское судилище, все лучшие лавки.
Ладно.
Спустился в гавань, где густо стояли фряжские, греческие, турецкие, франкские корабли. Чего там только не сгружали-погружали! Пшеницу, выпаренную соль, ткани, сушеную рыбу, дыни-арбузы, всякие ремесленные изделия. И конечно, рабов. Их отсюда увозили на далекие рынки Египта, Палестины, Мавританской Гишпании. Взамен ссаживали другой живой товар: африканских верблюдов, арабских скакунов, обезьян, многоцветных птиц. Верблюды-скакуны – понятно, но кому надобны обезьяны с бесполезными птицами, было непонятно. Верно, каким-нибудь богатеям, друг перед дружкой выставляться. Ни за чем не нужные товары – они самые дорогие.
Одна индийская птица именем «папагала» Яшке очень понравилась. Ее продавали прямо на причале, за большие деньги, два золотых, потому что она была говорящая, повторяла чего скажут.
Яшка ей:
– Дура ты дура.
Папагала наклонила хохластую башку, поглядела круглым глазом, ответила:
– Дура ты дура.
И Яшка расчувствовался. Вспоминал, как в отроческом возрасте сам работал такой же папагалой.
Было ему лет одиннадцать или двенадцать (своих лет он ведь в точности не знал); питался тем, что на Торге показывал штуку: кто что ни скажет, сколь угодно длинное, или на чужом языке, иль просто белиберду – повторял в точности. Память на звуки у него сызмальства была цепкая. На хлеб такого заработка хватало, на пряники – нет.
И вот однажды какой-то свейский купец-суконщик заставил повторить длинную абракадабру: «Исколенальцабедьяселундафатерверсомерихимелен». Остался доволен, погладил по голове, дал серебряный грош и позвал с собой. Предложил выгодную службу. Нужно было запоминать всё, что он скажет на своем свейском языке, и передавать другому свею, который сидит в конторе на реке Волхов, где оптовая торговля.
Стал Яшка бегать от одного к другому, повторял непонятное. В обоих концах мальчишке давали по монете, и зажил он славно. Хватало и на пряники, и на многое другое. Однако через месяц-другой Яшка уже понимал по-свейски и сообразил, что к чему. Это они между собой сговаривались за один и тот же товар одинаковую цену назначать. По новгородскому закону это запрещено. Когда продавцы в сговоре, покупателям убыток. Поймают – плати большую пеню, и еще палками побьют. Вот свеи и хитрили. Придет покупатель к одному: дорого. Пойдет ко второму – а у того столько же. И покупали, потому что никто больше в Новгороде свейским сукном не торговал.
Маленький Шельма придумал вот что: срядился с одним русским суконщиком. Первый свей ему сказал: отпускаю товар по два сребреца за штуку. Суконщик пошел ко второму. А там уже побывал Яшка, сказал по-свейски, чтоб отпускал в полцены. Второй удивился, но ничего. Продал новгородцу всю партию. На радостях покупатель дал Яшке целую гривну, первые настоящие деньги в Шельминой жизни.
Эх, милое отрочество. Приятно вспомнить.
Родственной птице Яшка подмигнул, пообещал: выкуплю тебя, не пожадобствую. Вот только змею продам. И пошел себе дальше.
Гуляючи приметил одежную лавку. Купил фряжского платья. Сразу и переоделся. В Любеке тоже хаживал во всем немецком, похожем на фряжское, привычка имелась.
Куцый и тесный европейский наряд хуже и просторного русского, и легкого татарского, но так следовало для дела. Влез Шельма в обтяжные портки-шоссы, в кружевную рубаху-камизу, потом еще в одну, льняную, называется котта, а сверху солидному человеку надлежало носить малый атласный кафтанчик-дублет и сверху другой, бархатный пурпуэн. Стал Яшка будто капустный кочан. Нахлобучил на голову барет точь-в-точь как у Боха, только попросил для красы перо воткнуть. Переобулся в короткие мягкие сапожцы с загнутыми носами.
Хозяин был француз, стрекотал с приказчиками по-своему. Прислушиваясь к их скорой певучей болтовне, Яшка подумал, что франкский язык нетрудный. Бот – сапог, шапо – шапка, депеше – поспеши, апорте – неси порты. Недельку-другую и, пожалуй, заговоришь. К франкам, что ли, податься? Нет, ну их, там все время воюют. Лучше в Италию. Сказывают, край веселый, богатый, а фряжский говор совсем легкий. Назваться можно Джакопо Шельми – красиво.
Как полагается лавочнику, торгующему в бойком морском городе, хозяин объяснялся и по-немецки, и по-татарски, и немножко по-русски. Брея Яшке ненужные теперь усишки-бороденку – бесплатно, в услужение за хорошую покупку, – франкский человек рассказал, что наипервейший кафский купец по дорогому товару (считай, местный Бох) зовется господин Синьёр Лонго. У него в Золотом ряду большая лавка-емпорио, но самых важных покупателей он принимает дома. И объяснил, как тот дом найти.
Скоро Яшка уже стоял в верхнем городе, близ главной площади, перед изрядным каменным теремом в четыре жилья, при собственном подворье. Над распахнутыми вратами гипсовая фигура: бородатый мужик держит рог, из рога сыплются монеты, крашенные в золотой цвет. Знатно!
Прошел двором, где суетилась челядь, велел передать хозяину, что его желает видеть служитель из любекского торгового дома «Бох Кауфхоф». Не могло быть, чтобы Сеньёр Лонго не слыхал о таком.
В этом Шельма не ошибся. Слуга вернулся, низко кланяясь. Повел в дом, по широкой мраморной лестнице, вдоль которой стояли белокаменные статуи: полуголые и вовсе растелешенные бабы несочного сложения. У немцев в домах такого срама не бывает.
Сам купец ждал гостя в горнице, затейливо изукрашенной и полной разных диковин, однако рассматривать их Яшке сейчас было недосужно. Он впился взглядом в хозяина и сразу увидел: прехитрый колобок. Весь кругленький – лицо, тулово, взмахи полных ручек и даже голос будто катится на колесиках по гладкому.
– Всегда рад видеть посланцев многочтимого господина Боха, – на сюсюкающем немецком сказал Синьёр Лонго. – Что на сей раз угодно его милости?
Это хорошо, что Бох у него в такой чести.
– Зовусь я Якоб Шельменготт, старший приказчик. Мой господин возил в Сарай великую драгоценность, златой-алмазный пояс-змею, заказанный ханом Мухаммед-Булаком для сватовства. Однако неверные дали плохую цену. Хер Бох повелел мне ехать в Кафу и предложить сей товар твоему степенству, как ты есть первый во всех здешних краях купец. А коли не сойдемся, приказано мне плыть в Италию, искать хорошего покупателя там.
Пухлые губы фрязина сложились в колесико, глазки – в щелочки. Синьёр молчал, часто помигивая. Уставился на Яшкин лоб.
– Это у меня знак поставлен, в награждение за верную службу, – объяснил Шельма. – Буквица S, сиречь Sicherheit – «Надежность». Я у господина на полном доверии, так что даже имею при себе его личную печать. Приложу сей перстень к купчей, дабы у твоего степенства не осталось никакого сомнения. Изволь, взгляни.
И достал печатку, вытащенную из мантельташа у Боха, когда на прощанье по-сыновьи обнимал его, припадал к колену. Знал, что пригодится.
– Не нужно! – заплескал ручками Лонго. – Я разбираюсь в людях и сразу вижу, что господин старший приказчик – человек высокой пробы. Лучше покажи мне пояс, чтобы я мог оценить его стоимость. Очень интересно, очень!
Яшка широким, заранее продуманным движением вытянул из кожаного кушака чудо-змею, чтобы засверкала всей своей алмазно-смарагдово-лаловой чешуей.
Купец ахнул. Трясущимися руками, бережно принял сокровище, понес на широкий стол. Приложил к глазу лупу, склонился. Глядел – причмокивал, что-то по-своему приговаривал: инкредибиле, кебелецца. Ясно: восхищался.
– Десять тысяч дукатов просим, – скромно молвил Шельма, чтоб был запас для торга.
Синьёр отложил стекло, похлопал на гостя глазками, что-то соображая или прикидывая.
– Таких денег нет ни у одного купца в Кафе. Нет их и у меня…
– Что ж, поплыву в Италию. Найду покупателя в Генуе, Венеции иль Милане.
Яшка забрал змею, слегка потряс, чтоб еще поиграла каменьями.
– Нет-нет! – поспешно сказал Синьёр. – Если я сказал, что у меня нет столько денег, это еще не означает, что я не могу их достать. Но мне придется взять ссуду в банке.
Что такое «банка», Шельма знал. Это такое купеческое заведение, которое торгует не товарами, а деньгами. Банка дает богатым купцам, князьям и даже королям ссуду под какое-нибудь дело, а после получает назад с прибылью. Еще банке можно отдать свои деньги на хранение – скажем, если путешествуешь в дальние края и боишься разбойников. Едешь себе налегке, с малой бумажкой. И в месте прибытия по той бумажке получаешь свои деньги обратно. Такой промысел у нас на Руси немыслим. Чтобы свои кровные чужому дяде отдать: на, храни – подобного дурака даже в Пскове не сыщешь, а глупее псковичей, как известно всякому новгородцу, на свете не бывает. Однако в итальянской земле как-то живут банки, не разоряются. Чудно, ей-богу.
– Я схожу к управителю банковской конторы «Барди» прямо сейчас. Подожди, хер Шельменготт, прямо здесь, – объявил хозяин. И крикнул: – Эй! Подать дорогому гостю вина, сыра, фруктов!
Засуетился, засобирался, укатился колобком за порог.
Дело, кажется, шло неплохо. Вишь, и торговаться не стал. Наверное, на после оставил. Вернется и скажет: мол, смог собрать только семь тыщ пятьсот, или сколько там. Хочешь – продавай, а то ступай на все четыре стороны. Что ж, это разговор деловой. Может, и сойдемся…
Шельма и обычно-то томился без движения, а сейчас, от великого возбуждения, не смог усидеть и полминуты. Вскочил с усидистого кожаного кресла, куда поместил его Синьёр, принялся расхаживать по горнице, оглядываться, щупать всякие интересные штуки – не чтобы утащить (зачем, при таком-то богатстве?), а по привычке к любопытству.
Погладил стоявший на столе череп, оказавшийся чернильницей. Сунул нос в мудреные бумаги, покрытые цифирью в два столбца, сверху писано непонятное: «Debere» и «Credere». Сзади в столе были закрытые ячеи – у Боха в Любеке такие же, запирались на малые ключики. У фрязина они тоже не открывались. Поковырять ножичком или гвоздем – откроются, но Яшка не стал. Больно надо.
Поглазел на образ Богоматери с Дитём, висевший на стене, – прямо как живые оба, глядят умильно. Но заинтересовался не иконописью, а венцом Пресвятой Девы. Он был не рисованный, а прицепленный к дереву и весь сверкал-переливался. Неужто из чистого золота?
Ни за чем, а просто для проверки Шельма потрогал блестящую корону. Она сидела некрепко, под пальцами вдавилась. И лязгнуло что-то в стене, крякнуло.
Яшка испуганно отдернул руку. Поломаешь святую вещь, которой и касаться-то грех, – что хозяин скажет?
Но оказалось, что это сдвинулся стенной шкап с полками, на коих стопами лежали бумаги и пергаменты. И потянуло откуда-то сквозняком.
Там, за шкапом, была потайная дверь, а златой венец ее, стало быть, отпирал.
И как же было удержаться, не поглядеть, что за тайны у первого кафского купца?
Шельма протиснулся в щель, повертел головой и разочаровался.
Читать бесплатно другие книги:
