Бох и Шельма (сборник) Акунин Борис
– А про пушки слыхал, что огнем грохочут?
– Слыхать слыхал, видеть не доводилось. Говорят, ими можно каменную стену пробить.
– Ими много чего можно. Бомбаста – самоновейшая немецкая пушка. Равной ей нету. Я потратил все свое достояние, купил четыре штуки. Хотел великому князю отвезти, по татарам стрелять. Вез степью. Но погнались за нами поганые, и бросил я повозку, а пушки зарыл в землю, чтоб татарам не достались. Слуг моих всех порубили, один я ушел. Лишь тем и спасся, что в татарское платье переоделся. Если не веришь, вели в правой суме посмотреть. Там моя одежда, в какой из Кафы выехал.
Князь поманил к себе Бойку, старшего дружинника. Велел показать, что в седельной сумке. Рассматривал чужеземное платье – спрашивал, какая вещь для чего. И сразу во всё поверил, вот какой простоумный.
Яшку развязали, а он еще только разворачивался.
– Пока до Коломенского лагеря доберемся, поздно будет. Придется за пушками в степь ехать, потом обратно. Не поспеют они к сражению. А мне, свет-князюшка, всё едино, кому свои бомбасты отдавать. Могу и тебе. Схрон не столь далече, в одном переходе на восток от Одоева. Отсюда верст двести будет?
– И полутораста не наберется. – Глаза у Глеба загорелись. – Эх, кабы я Дмитрию Ивановичу твои бон… бомбасты привез, он бы меня по-иному принял! Мне тебя, купец, Бог послал. Как твое имя?
– Яков Шельмин.
Князь прослезился, обнял – чуть кости не треснули в могучих его руках.
– Эй! Все сюда!
Когда вокруг сгрудились дружинники и ополченцы, Глеб крикнул:
– Глядите – вот добрый человек, за русскую землю радетель, моей чести спаситель!
И прочее разное, для Яшки лестное. Шельма стоял потупившись, рделся.
Объяснив, что в Коломну теперь ехать незачем, князь велел становиться на опушке лагерем, ибо все равно уже темно, а завтра на рассвете поворачивать к Липовскому лесу и оттуда на Пронский шлях.
На ночлеге случилось у Шельмы два разговора.
Сначала подошел Сыч, тихо сказал:
– Князь наш молод, доверчив, а я пес старый, меня ты не обдуришь. Купчина ты или кто, знай: глаз с тебя не спущу. Я утку на охоте влет первой стрелой сшибаю. И по тебе не промахнусь.
Яшка только вздохнул, кротко возвел очи к звездному небу.
А совсем поздно, когда уже все спали, была еще одна беседа, совсем шепотом. Поинтереснее первой.
Рядом пристроился боярин. Он давеча шумнее всех князь-Глебовой удаче радовался и объявил, что ради такого великого дела тоже за пушками поедет.
– Вижу, Яша, ты человек ушлый, – прошелестел Солотчин. – Не наврал про пушки-то?
Шельма побожился, сотворил крестное знамение – такой зарок не нарушит ни один русский человек, в ком жив Божий страх.
– Ну а коли так, слушай меня умом. Ты ж человек торговый, верно? Русь Русью, а прибыль прибылью, так?
Спорить с этим Яшка не стал. Любопытно было, что дальше.
– Тарусский князь гол, ничего ты от него за свои пушки не получишь. А мой господин, Олег Иванович Рязанский, за такой товар хорошую цену дал бы. Ему для обороны стольного града бомбасты твои ох как пригодятся.
Шельма стал слушать еще внимательней. Старый лис говорил дело. Так-то Яшка в степь возвращаться не собирался. Думал при первом удобном случае деру дать – верно его Сыч чертов исчислил. Однако кто же от своей выгоды бегает?
– Далеко ль нынче Мамай? Что сказывают? – спросил он, подумав.
– Собирает тумены у реки Самары.
Значит, бомбасты вырыть еще не успел, прикидывал Шельма. Если поспешить – опередим татар, точно.
– А как мы пушки у князь-Глеба из-под носу уведем? Они тяжелые. Каждую поднять – сам-четверт нужен.
На это у Солотчина был ответ:
– Я прямо сейчас холопа к себе в вотчину отправлю, он нас после верхом нагонит. И в месте, какое укажешь, будет нас ждать крепкая повозка. Ты только скажи, куда ее слать. Я те края хорошо знаю, сколько раз на соколиную охоту ездил.
– А много ль твой князь мне заплатит?
– По мешку серебра за пушку. Вот по такому, – показал боярин себе по колено.
Цена была щедрая, и Яшка решился:
– Курган с каменной бабой знаешь? Кособрюхая такая, одна персь отвалилась. От нее вот так три балки. Пусть повозка ждет в самой правой.
– Знаю я это место, – кивнул боярин. – Хорошее. Легко спрятаться. Так что, купец, по рукам?
Плюнули каждый себе в ладонь, скрепили уговор по старинному торговому обычаю.
Четыре мешка серебра? Поди знай, где потеряешь, а где найдешь.
Жизнь – она кучерявая.
Теперь Шельма ехал конный, рядом с князем, почти за главного. Уж точно поважней рязанского боярина, который скромно держался сзади.
Шлях давно кончился. Правили путь днем по солнцу, ночью по звездам. Длинных привалов Яшка не позволял. Боялся опоздать. Два, много три часа передохнут – и дальше, дальше.
Глебу Ильичу тоже не терпелось, он Яшкиному напору только радовался. Хороший был князь, ясный, только очень уж надоел своими разговорами. Их у тарусского горе-властителя было всего два: про драгоценную невестушку Степанию Карповну и про родную Русь-матушку. Ради первой Глеб Ильич желал во что бы то ни стало жить, ради второй выражал полную готовность погибнуть. Одно слово: дурак. Хоть и удалец, конечно. Но удальцы они все дураки, это непременно так.
Совсем уж важной особой Яшке мешал себя чувствовать Сыч. Чертов мельник вечно держался неподалеку, днем и ночью, неотступно. Чуть Шельма на него глянет – со значением поглаживал древко лука.
Когда на исходе третьих суток дошли до приметного кургана и сразу, без передышки, стали рыть землю в овраге под расколотым камнем, Сыч прямо прилип. Ждал, что сейчас Яшка наутек кинется.
Но заблестели облепленные жирным черноземом железные трубы: первая, вторая, третья, четвертая; за ними показались деревянные бочата с огненным прахом, и дрогнул даже суровый Сыч.
Тронул за плечо, поклонился.
– Прости, купец, что плохо про тебя думал. Виноват я перед тобой.
И отвязался, наконец, слава Тебе, Господи. А то вся затея сорвалась бы.
С Солотчиным ведь уговорились как? Когда после долгого безночлежного похода все с радости и устатка завалятся спать, боярин предложит, чтобы стан караулили его слуги, – им-де на войну не идти. Ночью четверо рязанцев, здоровенные быки, на руках перетащат бомбасты в соседнюю балку, где уже должна ждать повозка. С нею уедет и Шельма, а слуги вернутся в лагерь.
Утром тарусцы проснутся – ни пушек, ни Яшки. Часовые побожатся, что не сомкнули глаз. Куда подевался купец со своими бомбастами, один сатана ведает.
– Видал, как я с князем шептался? – говорил Солотчин. – Это я ему толковал, не раз и не два, что ты не иначе как колдун, потому что глаз у тебя острый и желтый. Глеб от меня отмахивался. Но когда увидит такое чудо – поверит. Он ведь прост.
Уже зная тарусского князя, Яшка был согласен: этот поверит.
Помешать делу мог только Сыч. Но вот и с ним уладилось.
Когда князь отликовал, отрадовался, трижды облобызал каждую бомбасту и велел бережно уложить их в телеги, Солотчин, ловкий старичок, устроил всё по-задуманному.
Тарусские улеглись и скоро все уснули, а рязанские силачи перетащили пушки, одну за другой, в недальний овраг. И там, в самом деле, ждала расчудесная повозка. При ней двое холопов, трое широкогрудых коней. Крепкие колеса с железными ободьями жирно смазаны, чтоб не скрипели; у коней, чтоб не заржали, морды обмотаны тряпками.
Наскоро попрощались.
– Езжай к моему князю, – сказал боярин. – Он тебя отблагодарит. И меня не забудет. Всё, пойдем мы. Не дай бог, проснется кто.
И побежал со своими лбами назад к стану, а Яшка сел и поехал: сначала балкой, потом, в пологом месте, выкатились наверх, под луну-звезды.
Времени Шельма попусту не терял. Завел ласковую беседу с провожатыми. Предложил выпить сладкой заморской бражки заради знакомства и удачной дороги.
Кто ж откажется?
В бражку был намешан остаток исфаганской травки, которой в Сарае полакомился Габриэль, не к ночи будь помянут.
Очень скоро рязанцы уже дрыхли, бормоча несвязное.
Яшка спихнул их с повозки – поспите, детушки, на травушке.
Взял поводья, развернулся, чтоб Большая Медведица была по правую руку.
Дураков нет ехать к рязанскому князю, который то ли заплатит, то ли нет. Зачем ему тратиться, коли бомбасты сами приехали?
За хорошую мысль – пушки продать – Солотчину, конечно, спасибо, но сделать это надо иначе. Товар по военным временам ходовой. Его всякий возьмет – хоть Ягайло, великий князь литовский, хоть Дмитрий, великий князь московский, хоть тот же Олег, великий князь рязанский. Но денежки вперед, пушки – потом. А то знаем мы великокняжескую честность.
Кони были добрые, подвода прочная. Ехал Шельма по вольной степи, под ладушкой-луной, пел приятную песню и на себя радовался. Есть ли кто на свете умней, ловчей да хитрей? Навряд ли.
Луна, правда, скоро спряталась за тучи, сделалось совсем темно, и Яшка петь перестал. Когда ничего не видно, нужно полагаться на уши.
Уши принесли из мрака, откуда-то сзади нехороший звук.
Стук-постук, стук-постук.
Никак конские копыта?
Насторожился. Да нет – вроде тихо.
Успокоился.
Однако через некоторое время уже справа донеслось: стук-постук.
И снова пропало.
Бес, что ли ночной шутки шутит? Некому в такое время по степи шастать.
Скоро сквозь тучи вновь стала проглядывать луна, пространство осветилось, и не было на нем никакого подозрительного движения, лишь шевелились под ветерком белые, выжженные за лето травы.
Впереди чернел, торчал торчком высокий валун – как раз там, куда правил Шельма.
Внезапно, когда было уже близко, валун шевельнулся. Луна доползла до чистого неба, залила всё серебристым светом, и увидел Яшка: никакой это не валун, а огромный конь с огромным всадником.
Тройка захрапела, встала.
Всадник медленно приблизился, будто ужасное сновидение, и сказал знакомым голосом, коверкающим немецкие слова:
– Он всё знает. – Длинная рука ткнула пальцем в небо. – Он сказал: «Шельма наверняка подглядел, где зарыты бомбасты. Будь там, Габриэль. Жди. Рано или поздно он явится». И ты явился. Сейчас ты со мной расплатишься за всё сразу.
И сник Яшка. Смежил отяжелевшие вежды, впал в милосердное небытие. Всё лучше, чем такая явь.
Повесть о неправде на Непрядве
Но блаженное забытье длилось недолго. Скоро Яшка очнулся – и сразу о том пожалел. Он лежал на телеге, а сверху, заслоняя луну и полнеба, нависал Габриэль.
Вот бывает же: человек думал, что помер, оказался жив и нисколько тому не рад.
Одежда на Шельме была вся растерзана – должно быть, палач нетерпеливо сдирал пояс, а тот зацепился. Золотая змея, изъятая из своего хранилища, сверкала у чудища на шее, троекратно обкрученная. Габриэль поглаживал ее лапищей.
Увидев, что Яшка хлопает глазами, изверг доверительно сказал, будто они закадычные приятели:
– Сижу вот, думаю. Как бы тебя помедленнее убить. Все дни про это думал, только этим утешался. То одно понравится, то другое. Беда в чем? Времени у меня мало. Спохватятся русские, станут пушки искать. Больше часа потратить на тебя не могу. Жалко. Я ведь как мечтал?
Яшка почувствовал, как на лбу выступает испарина. Ледяная. И холодно сделалось – будто в могиле. Но до могилы надо было еще дожить…
– …Вот у нас в Санктории был один мастер из дальней страны Катай, – продолжал Габриэль. – Рассказывал, что самая хорошая казнь – «Тысяча Кусочков». Отрезаешь кончик пальца – перетягиваешь ниточкой, чтобы кровь не вытекла. Потом дальше, дальше. Даже когда одно тулово с головой останется, там еще много чего обрезать можно. Я и нитки с собой захватил, крепкие. А времени-то и нету… – Вздохнул. – Или вот еще хорошая штука, в самый раз для степи. Закопать тебя в землю по шею и помочиться. Муравьи наползут, мухи налетят, слепни разные, оводы. Облепят, будут день, два кровь сосать. Я сидел бы, смотрел, цветы вырезал. Мне бы не надоело… Эх! А сейчас что? – Горько махнул рукой. – Ну, кишки тебе выпущу. Полюбуюсь четверть часика, как ты их руками собираешь. Потом ты сдохнешь, и вся забава…
– Это ты от одиночества такой разговорчивый стал, – проскрипел Шельма. – Соскучился без людей. Что попусту болтаешь? Выпускай мне кишки, я заслужил. Только дай попить напоследок. Горло пересохло – мочи нет. У меня вон там бурдючок, в нем бражка. Попью, и делай со мной что хочешь, твоя воля. А потом езжай на все четыре стороны, ночь еще долгая.
Страшенные чудовища, подобные мертвящему василиску, не пожирают всё сущее на земле по одной только причине. У них ума мало. Ибо кто очень силен, то привыкает единственно на силу полагаться, а разумом не пользуется, и голова от этого тупеет.
Клюнул Габриэль на подсказку. Хохотнул.
– От жажды – это хорошая смерть, долгая. И времени терять не нужно! Поеду, буду на тебя смотреть, как ты от сухости весь растрескаешься. Дня три подыхать будешь.
– Дай попить, гад! – взмолился Яшка.
– Проси меня, проси. – Палач взял бурдючок, побулькал. Потом выдернул пробку, вдохнул. – Сладкая. – Попробовал на язык. – И холодная. Хочешь?
Поднес к самому носу – убрал. Шельма заплакал. Габриэль засмеялся.
– А я отхлебну, – говорит.
И отхлебнул, дурень конопатый.
На свете, конечно, дураков много. Из десяти человек девять. Но таких, как Габриэль, было поискать. Кажется, в тот раз он и не понял, отчего ему мертвые души привиделись.
Подождав, чтобы дубина отпил побольше, Яшка ему сказал:
– Только самая глупая мышь попадает два раза в одну и ту же мышеловку.
– А?
– Сейчас договоришь с душами.
– Ч-что? – А сам уже качается.
– Баюшки-баю, – пропел Шельма и без страха толкнул великана в грудь. Тот мешком вывалился из телеги, бухнулся оземь.
Встав над беспомощным голиафом, Яшка изрек:
– Зарезать бы тебя, идолище поганое. Но комар – не аспид. Жалит, да не до смерти. Валяйся себе. Змею мою только отдай.
Убрав алмазную красу обратно в пояс, сел в повозку, взял поводья – почесал затылок.
Нечего в одиночку по степи таскаться. Этот очнется – вконец вызверится. Не сойдет со следа.
Подумал-подумал, да и повернул обратно.
Вернулся в стан тихохонько, не замеченный даже рязанцами-часовыми, которые, умаявшись таскать тяжелое, бдили незорко.
До рассвета оставалось еще часа два. Лег Шельма прямо на травушку, зевнул: ох и ночка.
Уснул.
Разбудили, как тому и следовало, громкими воплями.
– Пушки? Где пушки? – кричал князь. – Дозорные, собаки! Вы куда глядели?
Боярин надрывался:
– Колдовство! Говорил я, упреждал! Купец-то не купец, а кикимора!
Другие просто орали, метались.
Встал Яшка. Подошел. Все сгрудились у пустых телег.
Потягиваясь, спросил:
– Чего шумите?
Изумились только Солотчин да его холопы. Остальные про колдовство, похоже, не расслышали.
– Пушки… пушки твои пропали, Яков, – несчастным голосом молвил князь. – Черт их, что ли, унес…
– Не тревожься, Глеб Ильич, целы бомбасты. – Шельма весело подмигнул. – Пока вы ночью спали, я походил по степи, сыскал мою повозку, на которой пушки из Крыма вез. Лошаденки целы, на сочной траве только растолстели. Пушки теперь в моей телеге. Она крепче вашей, да и кони мои сильней.
Повозку он с ночи в овраге поставил, неподалеку.
Все туда побежали, тарусский князь – первый.
Опять было много крику, но теперь радостного.
Один Сыч глядел странно.
– Скажи, купец, а как ты пушки перетащил?
– Часовые вон помогли, – кивнул Яшка на боярских слуг. – А сразу не сказали вам ради шутки. Они ребята веселые. Так, что ли, рязанцы?
Мордатые холопы молчали, но боярин Карп Фокич был посмекалистей.
– Это да… Они у меня игрецы, – сказал он дрожащим голосом. – За то их и держу, за веселый нрав…
Тут и слуги тоже закивали.
– Ловко сшутили? – засмеялся Шельма.
И все тоже засмеялись, князь пуще других.
– Ну, коли так, варим кашу, да в путь! – объявил он. – Дорога дальняя, груз тяжелый!
В середине дня, улучив минуту, когда Яшка был один, подъехал Солотчин.
Спросил шепотом, коротко:
– Пошто?
– Что я тебе, дурак-тарусец? – ответил Яшка. – Расплатились бы со мною в Рязани, как же. За повозку с конями тебе, однако, спасибо. Пригодится. И моли бога, боярин, чтоб я князю Глеб-Ильичу про твое окаянство не рассказал. Вот ты у меня где. – Показал крепко сжатый кулак.
Карп Фокич плаксиво сморщился:
– Хорошо-хорошо, Яшенька. Не выдавай меня, старика. Я тебе подарок сделаю. Хошь, коня своего буланого отдам? Он венгерских кровей, десять рублей мне стоил.
Ум, он все препоны одолеет, все засады обойдет, думал Шельма, гордясь собой.
Однако ехал – все время оглядывался: не появится ли позади некая фигура кровавого цвета? И на всякий случай все время держался в середке, среди людей.
На Коломну, где Дмитрий Московский собирал рать, князь Глеб идти поостерегся – можно было опоздать и потом на медленном ходу войско уже не догнать. Надежней было двинуться к броду перед впадением Оки в реку Лопасну – его русское множество никак не минует, и на переправу со всеми обозами понадобится дня два. К тому месту путь лежал вблизи Тарусы, потому Глеб Ильич сделал людям подарок – велел пройти через родной город и еще разок повидаться с семьями, с которыми многие уже не чаяли встретиться на этом свете. Больше всего, конечно, князь желал порадовать сам себя – украсть у судьбы лишнюю встречу с ненаглядной невестой.
Добрались до Тарусы на второй день вечером. По домам князь никого не отпустил, потому что человеческое сердце не каменное и кто-то из ополченцев мог дрогнуть, наутро к сбору не явиться – они все своей волей на смерть шли, насильно не заставишь. Поэтому прямо на площади перед теремом поставили столы и скамьи, за которыми уселся чуть не весь маленький город. Ели, пили, пели песни. Мужики, разогревшись хмельным медом, хвастались, как зададут татарве жару. Бабы на них смотрели, вздыхали.
Горели костры, по лицам ратников плясали красные и черные тени, будто кто-то выбирал – одному красную участь, другому черную.
А Яшку усадили на почетном месте, на высоком крыльце, близ князя и его невесты. Здесь же находился и Солотчин.
Глеб Ильич со Степанией Карповной смотрели только друг на друга, вели меж собой тихий шепотный разговор. Пирующим на площади тоже было не до Шельмы, и потому он бесстыдно пялился на красу-боярышню, благо находилась она совсем близко.
Вот ведь производит Господь чудесные творенья! Всякое движение – дар драгоценный. Как ни повернется, только краше становится. Как пышноцветная роза, шевелящая лепестками на легком ветерочке.
Боярин только, старая жаба, мешал любоваться, всё нудел на ухо:
– Промашку ты дал, Яков. Я догадал твой умысел. Ты хочешь перед самой битвой Дмитрию Московскому пушки продать. Думаешь, он от нужды не поскупится, наобещает тебе злата-серебра. Может, и так, а только денег ты от Дмитрия не получишь, потому что где ему с Мамаем совладать? Побьют татары Москву, всегда так было. И сгинешь зазря вместе с этим петухом тарусским… Думаешь, я по своей воле нищеброда в зятья беру? Как бы не так. Мой господин Олег Иванович приказал. Желал оторвать Тарусу от Москвы, к Рязани прилепить. Удел маленький, но важный, Оку запирает. Олег Иванович думал тут крепость поставить, воткнуть Москве занозу в бок. Однако теперь всё будет иначе. Мы с татарами сговорились, проведем их бродами, гатями да тайными дорогами. Дмитрий не успеет «Отче наш» прочесть, а Орда уже вот она. И Таруса эта нам безо всякой свадьбы достанется, вместе со всем Верховьем – такой у Олега Ивановича с Мамаем уговор. Посему не буду я тут с дочкой сидеть. Завтра же, как только уйдете, свезу домой, в свою вотчину… А ты одумайся, Яша, пока не поздно. Сейчас всем не до тебя. Пушки в повозке лежат. Запряги лошадок и гони отсюда. И зря ты боишься, что мой господин тебя с расплатой обманет. Ведь никто у нас не знает, как из пушек стрелять. Один ты. Не получишь честного расчета – не расскажешь. Думай, купец. Тут – погибель, там – богатство…
Шельма его почти и не слушал, следил глазами за нежными девичьими губками, шептавшими:
– …Плакать не буду, не люблю плакать. И молиться тоже за тебя, Глеб Ильич, не буду, скучно. А просто сяду здесь, на крылечке, и стану глядеть на дорогу, тебя ждать. Буду ждать тебя так сильно, что ты никуда не денешься, вернешься живой…
И ручкой легонько погладила князя по щеке. Такого тонкого запястья Яшка у девок-женок никогда не видывал, а такими пальчиками лишь цветы срывать или сахарным пряником лакомиться. Недаром от их прикосновения князь котом замурлыкал. А Шельма на его месте, наверное, в небо бы воспарил…
Однако мечтать об этом нечего. Никогда у тебя такой павы-лебеди не будет, сказал себе Шельма. Не по воробью корка.
Но погладил себя по кожаному поясу и приосанился. Ничего. С этакими деньжищами можно любую царицу-королицу высватать.
Однако Степания Карповна рассмеялась серебряным голоском, дивный лик озарился улыбкой, обнажились блестящие зубки, и стало ясно: другой такой в мире нету.
– Отстань, боярин, – сказал Шельма. – При моем богатстве мне эти пушки – тьфу. Не жалко.
Ага, поедет он ночью один – прямо в лапы к Габриэлю-сатане. Нет уж, мы при дружине побудем. На битву идти, конечно, незачем. Пускай дураки воюют, кому жизни не жалко. А мы исчезнем где-нибудь по дороге. Можно с той же камышинкой на переправе потонуть. Или просто в суматохе потеряться.
Одно тревожило. Поглаживая пояс, думал Шельма, что с алмазной змеей на все военные хождения отправляться опасно. Человека в бегах, да в лихое время, всякий обидеть может. Сейчас по дорогам, лесам да полям какой только шушеры не бродит: разбойники, шатуны из обоих войск, русского и татарского, да мало ли кто. Польстятся на кожаный пояс, отберут, а в нем вся жизнь, всё счастье.
Тайник нужен хороший, во сбережение до нужного часа. Здесь где-нибудь спрятать змею, в Тарусе. Городок уже знакомый, люди глупые, к Яшке приязненные – видели его при князе, на почетном месте.
А дальше пара пустяков: уползти ужиком, прилететь комариком.
Хорошее место, чтоб утопиться, попалось сразу же, прямо назавтра перед вечером.
Глеб велел переправиться через Оку, чтобы сократить путь, – река здесь делала большую излучину, которую быстрей было срезать, чем обойти. После долгого жаркого лета река много где обмелела, берега заросли камышом – прячься не хочу.
И вот, сидя на коне, размахивая руками, вопя во всю глотку: «Прах не замочите! Подымай, выше подымай!» и разное прочее начальственное, Шельма вдруг сверзся с седла (ремень был загодя подрезан), бухнулся в воду с превеликим плеском – и уже не вынырнул. Распластался по дну, по-лягушачьи заработал ногами, поплыл к заранее присмотренному бочажку, где очень кстати торчала покрытая водорослями коряга. Тщательно прочищенные тростинки ждали, воткнутые в ил. На последнем запасе дыхания Яшка сунул одну в рот, маленькими глотками потянул воздух: уф-уф-уф.
Приготовился сидеть тут долго. Тарусский князь, добрая душа, скоро не уйдет. Велит искать тело дорогого утопленника для-ради христианского погребения. Час придется под водой проторчать, самое меньшее – пока не зайдет солнце. Потом в темноте тихонько выбраться на берег, и рысцой, рысцой, чтоб обогреться после долгого водяного сидения…
Однако вышло не долго, а очень коротко.
Не успел Шельма наладить дыхание, как схватила его за шиворот сильная рука, рванула, выволокла на поверхность.
Сыч, будь он неладен!
– Экий ты неловкий, купец. На мелком месте чуть не потоп. И течения вроде нет, а тебя вон куда уволокло, да вишь за корягу зацепился. Хорошо, я у себя на речной мельне привык рыбу острогой бить. Вижу под водой, почти как на земле. Эх ты, нескладень. Башкой, поди, стукнулся, да сомлел?
– Да… Ударился… – пролепетал Шельма. – Голова закружилась. Воды боюсь… Сызмальства…
Взгляд мельника показался ему нехорош. Неужто заподозрил?
– И пояс свой кожаный потерял, горемыка. Поискать?
– Бог с ним. Жив – и спасибо. Спаситель ты мой, Федорыч. Отблагодарю.
– Цел будь, тем и отблагодаришь. Как без тебя из пушек палить? Всё, купец. Ныне буду с тобой неотлучно, коли ты такой незадачливый.
И прилип хуже, чем тогда. Ни на шаг не отходил. Когда сызнова переправлялись, взял за локоть, сказал: «Не робей» – и до берега не отпускал. Если же надо было отойти по делу (а забот у Сыча в походе хватало), приставлял к Шельме двух мужиков, наказывал беречь как зеницу.
Очень всё это Яшке не нравилось. Так, пожалуй, в самом деле на войну угодишь. Да на какую – с Ордой, которую русские отродясь не побеждали. Позапрошлым летом великий князь Дмитрий, правда, одолел татарское войско, но оно было невеликое, а тут вся сарайская сила во главе с самим Мамаем, из волков волком. От одного воспоминания о жгучем взгляде грозного беклярбека Шельма ежился.
А с другой стороны на помощь Мамаю идет с большой ратью Ягайло Литовский. А князь Олег Рязанский тоже вон за татар встал.
Это же надо совсем с разума съехать – против такой мощи переть!
Глядел Яшка вокруг себя и ничегошеньки не понимал.
Глеб Тарусский – ладно, он из тех, кто на свете долго не заживается. Его дружинники – тоже понятно. Люди военные, что им и делать, как не мечом махать. Но мужикам оно зачем? По скудоумию? Однако Сыча скудоумным не назовешь…
Князь князем, но в походе всем распоряжался мельник: какую дорогу выбрать, где на привал стать, как быстро починить сломанную ось на телеге. Бойка, шепелявый старший дружинник, ревновал, пробовал перечить, но князь Глеб неизменно говорил: пускай, как Федорович сказал. И выходило ладно.
На телегах кроме пушек и праха везли щиты да съестной припас. Кольчуг князь велел не снимать – татары могли быть недалече. Мужики же шли налегке. У каждого только топор на длинном топорище да нож на поясе. На спине – пустой рогожный мешок, который годился на все случаи. На ночлеге в него набивали траву, чтобы спать не на голой земле. В дождь накрывались. На третий день вдруг похолодало – мешок сгодился и для утепления. Смекалистый вроде народ крестьяне – а такие дурни, сами своей волей на смерть тащатся!
И ведь сколько их!
Тарусцы теперь шли по дороге не одни. В том же направлении двигались и другие отряды, из разных мест. Кольчужных было мало, в основном такие же мужики в рубахах, с топорами. Лица хмурые. Ни песен, ни гогота, ни бахвальства. Знают, что на смерть, – и все-таки идут!
Большая земля Русь, думал Шельма с сокрушением, а народ в ней совсем глупый живет. Все толковые поселились в Новгороде, да и там, правду сказать, дураков хватает.
Так и не дошли до Лопасны, где князь рассчитывал влиться в московское войско.
В первый день осени поднялся Глеб Ильич на холм, с которого открывался вид на окрестные поля, да и остановился. Подъехав, Яшка понял, почему.
С другой стороны, от горизонта, навстречу двигалась великая рать.
Впереди – кучка всадников. Поодаль еще конные, много, под разноцветными стягами. Далее – нестройная колонна, хвост которой уходил за край земли.
– Вот она, сила русская! – с чувством молвил князь и снял шлем. Глаза у него заблестели от слез. – Испокон такой не бывало! С Божьей помощью одолеем неверных!
Так-то оно так. Народу действительно собралась туча – Яшка и на самом многолюдном новгородском вече столько не видывал. Однако насчет одоления неверных имел иное мнение.
Превеликая змея, ползущая по полю, если присмотреться, была двухцветная: голова и шея блестящая, чешуйчатая – это сверкали на солнце кольчуги, шеломы, наконечники копий; но все длиннющее тело серело да белело – то валило мужичье в холщовых рубахах. У них ни доспехов, ни щитов, ни оружия настоящего. Голое мясо под татарские стрелы.
То ли дело ордынское войско.
Однажды Шельма в Сарае видел, как оно выступает в поход. Все при справном оснащении, в седлах сидят кречетами, каждая сотня – будто железный кулак. И то еще был не великий поход, а всего лишь тогдашний хан Абдаллах шел войной против своего брата, с одним туменом. Ныне же на Русь движется вся Орда, и Мамай – не чета Абдаллаху.
Вокруг Глеба Ильича сгрудился весь его маленький отряд. Князь заволновался, велел встать постройнее. Сейчас сам великий князь будет досмотр делать!
Читать бесплатно другие книги:
