Моя рыба будет жить Озеки Рут

1

— Эта Бабетта, похоже, ничего себе, — сказал Оливер. — Мне кажется, она может стать Нао хорошим другом… — сказал он.

— Хотелось бы мне пройтись по Акибе, — сказал он. — …Грустно, насчет жуков.

Она захлопнула дневник, сняла очки, и положила и то, и другое на столик у кровати. Спихнув кота с живота, она выключила свет.

— Спокойной ночи, Оливер, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной.

— Спокойной ночи, — ответил он. Кот свернулся калачиком в ямке между ними и заснул опять. Так они и лежали, бок о бок, в молчании. Прошла пара тысяч моментов.

2

— Я что-то не то сказал? — спросил он в темноту.

Она могла притвориться, что спит, или она могла ответить.

— Да, — сказала она.

Ей практически было слышно, как он думает.

— Что? — спросил он наконец.

Обращаясь к стене, она заговорила, стараясь, чтобы голос звучал ровно:

— Прости, — сказала она. — Но я тебя не понимаю. На девочку напали, связали и чуть не изнасиловали, ее видео выложено на каком-то фетишистском сайте, ее нижнее белье было продано на аукционе какому-то извращенцу, ее отец, ничтожество, видит все это, и вместо того, чтобы разбиться в лепешку, но помочь ей, он пытается покончить с собой в туалете, и именно ей «везет» его обнаружить — и после всего этого все, что ты имеешь сказать, — Бабетта «ничего себе»? «грустно насчет жуков?»

— Ох.

Прошло еще несколько сотен моментов.

— Я понимаю, о чем ты, — сказал он. — Но ведь хорошо, что у нее есть настоящий, добрый друг, правда?

— Оливер, Бабетта — сутенер! Она не проявляет к Нао никакой доброты, она ее рекрутирует. У нее в этом ужасном кафе с горничными организован бизнес по торговле платными свиданиями.

— Правда?

— Правда.

3

В его голосе звучало неподдельное удивление:

— И что, все кафе с горничными такие?

— Ты имеешь в виду, все ли эти кафе — бордели? Наверное, нет. Но это конкретное — да.

Он немного подумал над этим.

— Ну, похоже, насчет Бабетты я был неправ.

— Да. Был.

— Но это неправда, что папа Нао не пытался помочь.

Тут она не выдержала. Она села и включила свет.

— Fuck, ты что, издеваешься? — сказала она, что есть силы ударив кулаками в мягкие складки покрывала. — Он узнаёт про этот хентайный сайт — и принимает таблетки, пытается покончить с собой? Как именно это может помочь?

Он не смотрел на нее, иначе бы понял — градус накала гораздо выше, чем можно было судить по ее голосу, иначе, может, он бы отступил. Кот знал. В ту же минуту, как Рут начала бить кулаками по покрывалу, Песто был таков — спрыгнул с кровати и вон из комнаты. Они услышали, как хлопнула кошачья дверь, когда он выскользнул под надежный покров ночи.

…Оливер глядел в потолок и пытался защитить свою точку зрения.

— Он старался помочь. Он ставки делал. Пытался выиграть аукцион. Не его вина, что он проиграл.

— Что?

— В ставках, — он был в замешательстве. — На ее трусы. Ты этого разве не поняла?

— Откуда ты знаешь?

— C.imperator? Тот, который аукцион проиграл? Это был он. Это был отец Нао.

Слушая, она почувствовала, как по ее лицу разливается волна жара.

— Cyclommatus imperator, — продолжал он. — Ты разве не помнишь?

Она не помнила.

— Это латинское название жука-оленя, — объяснил он. — Которого он из бумаги сложил? Это был летучий Cyclommatus imperator. Он выиграл третье место в битве жуков-оригами.

Конечно, это она помнила. Она просто забыла латинское название, и было просто невыносимо, что он помнил. Было невыносимо, как он считал нужным говорить медленно и осторожно, и вдаваться в объяснения, будто она была имбецилом или болела Альцгеймером. Этим тоном он разговаривал с ее матерью.

— Нао сразу узнала латинское название, — сказал он. — Поэтому она была так расстроена. Как только она увидела записку, она знала. «Я был бы смешон в глазах окружающих, цепляясь за жизнь, когда я более ничего не могу предложить». Ее отец говорил об аукционе, и Нао это поняла, поэтому она и пошла проверить компьютер. Такая у меня теория.

У него и теория была, это просто невыносимо, как и этот его самодовольный тон.

— Он больше ничего не мог предложить, понимаешь? На аукционе, поэтому он проиграл. И он не хотел показаться смешным в глазах…

— Я уже поняла, — резко оборвала она. — Это отвратительно. Он делал ставки на трусы своей дочери. Только больной станет делать ставки на нижнее белье собственной дочери.

У Оливера был удивленный вид.

— Он просто пытался спасти их, чтобы они не достались никому другому. Не хотел, чтобы их купил какой-то хентай. Он же не для себя их пытался купить.

— Откуда ты знаешь?

— О, вау. Ты сумасшедшая. Если ты правда так думаешь, ты сама больная.

— Спасибо.

— То есть, может, он и неудачник, но…

— Ну, тебе ли не знать.

4

Только слова вылетели у нее изо рта, ей захотелось затолкать их обратно.

— Я не имела это в виду. Ты меня сумасшедшей назвал. Назвал меня больной. Я разозлилась.

Но было уже поздно. Она смотрела, как затуманиваются его синие глаза, когда за ними возникает стена, и как втягиваются за стену уязвимые части. Когда он заговорил, голос его звучал чужим, отстраненным:

— Он не хентай. Он просто любит ее, вот и все.

Она опять выключила свет. Слишком поздно было пытаться что-то исправить. Она проговорила в темноту:

— Если он ее любит, тогда он больше не должен пытаться покончить с собой. Или, наконец, сделать это как следует.

— Уверен, так и будет, — тихо ответил Оливер.

5

Они ссорились нечасто. Ни один из них не любил спорить, и на определенные территории они избегали заходить. Он знал, что не стоит подкалывать ее насчет памяти. Она знала, что не стоит называть его неудачником.

Он им и не был. Он был самый интеллигентный человек из всех, кого она знала, автодидакт, ум, открывший ей заново мир, расколов его, как космическое яйцо, явив ей вещи, которые она сама бы никогда не заметила. Десятки лет он был художником, но из принципа называл себя любителем. Он был страстным ботаником; его хобби было выращивать и прививать, взламывать ограничения межвидовой гибридизации. Бывало, он возвращался из питомника в саду с триумфальным видом, крича: «Сегодня знаменательный день!» — после того, как ему удавалось убедить редкое дерево дать отросток или когда принимался привитый саженец. У себя на подоконнике он выращивал кактусы из семян, крошечными кисточками из соболя собирая крупинки желтой пыльцы с мужских растений и бережно перенося их на женские цветки. Он делал маленькие шапочки из сетки, похожие на шутовские колпачки, для своих Euphoria Obesa, и надевал их на круглые головы женских растений, чтобы не дать оплодотворенным семенам разлететься в воздухе.

До того как он заболел и они переехали на остров, он получал гранты и время от времени заказы на лэнд-арт; вносил вклад в их общий доход, преподавая и читая лекции. После того как они переехали, он продолжал заниматься любимым делом, несмотря на то, что был болен. Он писал статьи, заочно участвовал в арт-событиях, начинал новые проекты, такие, как НеоЭоцен. Ездил в Ванкувер участвовать в создании городского леса под названием «Средства производства», где должны были расти деревья для местных художников: древесина для мастеров по инструментам, прутья для плетельщиков, целлюлоза для производителей бумаги. Где бы они ни путешествовали, он всюду собирал семена и побеги: гетто-пальмы из Бруклина, метасеквойя из Массачусетса, гинкго — живое китайское ископаемое, с тротуаров Бронкса. В Дрифтлессе, еще до 9/11, он собрал корневища боярышника, на который привил мушмулу.

— Это мой величайший триумф! — сказал он, и пока она готовила, он сидел на лестнице и рассказывал ей историю мушмулы — плода, похожего на яблоко, который вкуснее всего есть подгнившим, несмотря на характерный противный запах.

— Похоже на засахаренные детские какашки.

— Мило, — сказала она, подсыпая в суп шалфей.

— Как на эту ягоду только не клеветали, — сказал он. — В Елизаветинские времена англичане называли их «открытая задница». Французы cul-de-chien, или «собачья задница». Шекспир использовал их в качестве метафоры проституции и анального сношения. Где твой том с «Ромео и Джульеттой»?

Она послала его наверх в ее кабинет за риверсайдовским изданием Шекспира, и через минуту он уже сидел на прежнем месте с тяжелым томом на коленях и читал вслух отрывок:

— Это Меркуцио, издевается над Ромео, что тот никак не добьется ничего от Джульетты, — сказал он ей.

Она прикрутила газ и накрыла суп крышкой.

— И где только ты это все находишь?

Он рассказал ей о сайте энтузиастов мушмулы, где он набрел на цитату из Шекспира. Он наткнулся на идею привить мушмулу на боярышник, штудируя «Некоторые эксперименты, касающиеся рыб и плодов» некоего Джона Тавернера, джентльмена, опубликованные в Лондоне в 1600 году.

— Эта книга наблюдений джентльмена относительно рыбных прудов и плодовых деревьев, — сказал он мечтательно. — Хотел бы я опубликовать такую книгу.

Он был наименее эгоистичным человеком из всех, кого она знала, и амбиций у него тоже было немного. Собственные проекты лэнд-арта, такие, например, как «Средства производства», он признавал успешными, только когда его участие в них заканчивалось.

— Я хочу, чтобы зритель обо мне забывал.

— Почему? — спросила она. — Разве ты не хочешь, чтобы тебя знали по твоим работам?

— Смысл не в этом. Смысл не в какой-то системе узнавания. Не в рынке искусства. Произведение становится успешным, когда всякая продуманность, всякая рукотворность исчезают, и после многих лет урожаев и нового роста люди начинают воспринимать его как часть окружающей среды. Когда последний отпечаток моей личности как художника или драматурга-садовода полностью исчезнет. Когда это больше не будет важно. Вот тогда произведение становится по-настоящему интересным…

— Интересным — как?

— Оно становится чем-то большим, чем «искусство». Становится частью оптического подсознания. Перемена завершена. Это просто новая норма — все так, как оно и должно быть.

По его собственным меркам, работы его были успешными, но чем большего успеха он добивался, тем труднее ему становилось сводить концы с концами.

— Никогда я не стану флагманом индустрии, — сказал он покаянно как-то вечером, когда они размышляли над своими финансами и пытались понять, как они будут расплачиваться по счетам. — Я чувствую себя таким неудачником.

— Не смеши меня, — сказала она. — Если бы мне нужен был флагман индустрии, я бы за него и вышла.

Он грустно покачал головой:

— В саду любви ты выбрала лимон.

1

Иногда сижу я здесь у «Фифи», пишу тебе, и тут вдруг ловлю себя на том, что задумалась, как ты на самом деле выглядишь, и сколько тебе лет, и какого ты пола. Интересно, узнаю ли я тебя, пройди ты мимо на улице. Если подумать, ты прямо сейчас можешь сидеть за пару столиков отсюда, хотя, если честно, я в этом сомневаюсь. Иногда я надеюсь, что ты мужчина, тогда я тебе понравлюсь из-за того, что я — симпатяшка, но иногда хочется, чтобы ты была женщиной, — больше шансов на то, что ты меня поймешь, даже если я при этом не слишком тебе понравлюсь. В общем и целом, я решила, это не важно. Да какая разница, мужчина, женщина. Если вдуматься, иногда я чувствую себя так, иногда — сяк, но по большей части — где-то посредине, особенно когда волосы у меня еще только начали отрастать после того, как я их сбрила.

Вот, кстати, хорошая история о «где-то посредине». Первое свидание, которое мне устроила Бабетта, было с одним парнем, он работал на знаменитое рекламное агентство, тебе оно, скорее всего, знакомо, но название я сказать не могу, чтобы меня потом не засудили. Денег у него было завались, и костюмов крутых, и часов, и все — лучшее от Армани, Эрмес и прочих, и Бабетта сказала, мы реально друг другу подходим. Просто идеальная пара. Это был мой первый раз, и Бабетта выбрала его — назовем его Рию — для меня, потому что он был богатым, но еще и потому, что он был очень вежливым и добрым. Он спросил меня, не хочу ли я сначала поужинать, но я так нервничала, думала, меня вырвет, и сказала, что хочу уже с этим поскорее покончить. Он отвел меня в симпатичное место, «Лав Отель Хилл» в Сибуя, и открыл бутылку шампанского, и снял с меня всю одежду. Мы вместе забрались в ванну, и он хорошенько меня напоил. Он постоянно меня целовал, и меня это задолбало, и так я ему и сказала, так что он прекратил. Он вымыл меня всю, и был настолько вежлив, что ничего не сказал о моих маленьких шрамах и не потребовал часть денег назад.

После этого он вытер меня полотенцем и отвел в кровать, и вот тогда я, типа, психанула. То есть, это был мой первый раз, и я боялась, потому что не знала, что делать. Был бы он подонком и просто держал бы меня, пока делал свое дело, может, я ушла бы в свое убежище тишины внутри айсберга, откуда можно заморозить мир, и, наверно, даже и не заметила бы, что он там со мной делает, и ничего бы не почувствовала.

Но Рию подонком не был. Он реально был добрым и милым, но я была слишком зажата, и это было все равно что пытаться за завтраком продавить сосиску сквозь оконное стекло — оно просто не шло. Каждый раз, как он пытался мне вставить, я начинала дрожать и просто не могла остановиться, и вдруг меня накрыло печалью, как океанской волной. Может, шампанское так на меня действовало, плаксивым образом, но тут вдруг меня стукнуло, что вот этот милый парень, про которого я думала, что он будет законченный урод, но он им не оказался, и вот он заплатил все эти бабки за свидание со мной, и когда он надеялся уже поиметь качественный девственный секс, у него на руках вместо этого оказалась безнадежно плаксивая школьница с непробиваемой вагиной. Я чувствовала себя жалким лузером. Было похоже, будто я только и умею, что плакать, сначала над теми дурацкими жуками, а теперь еще и это.

Он был слишком, слишком вежлив, чтобы принуждать меня, пока я плакала. Он сел в кровати и наблюдал за мной некоторое время, а потом подошел к стулу, где лежал его костюм, и достал из кармана красивый выглаженный носовой платок из льна, и дал мне, чтобы я могла высморкаться. Потом, поскольку я все еще дрожала, он принес свою рубашку тоже, и накинул мне на плечи. На ощупь она была такая мягкая и шелковистая, что я продела руки в рукава, а он застегнул пуговицы. За рубашкой последовал его розовый шелковый галстук, и он завязал его для меня красивым виндзорским узлом. Потом брюки, потом пиджак, и к тому времени, как я была одета — в его одежду — я перестала плакать, и он взял меня за руку, и подвел к зеркалу, и повернул, потом опять и опять, восхищаясь моим отражением.

Я была так красива в его костюме. Он был немного выше и крупнее меня, но на самом деле не так уж мы и отличались. Я сняла парик, и мои волосы под ним были все еще очаровательно короткими, как щетина, что, сказал он, ему очень нравилось. Он сказал, я выгляжу в точности, как бисёнэн[143], но на самом деле я была гораздо красивее любого мальчика. Правда. Честное слово, я бы сама могла в себя влюбиться. Он стоял позади меня, обнаженный, и, потянувшись мне через плечо в свой нагрудный карман, достал пачку сигарет. Вытряхнул две, сунул их в рот, а потом прикурил от стильной платиновой зажигалки размером едва больше спички. Первую сигарету он вставил мне между губами, а потом вернулся в кровать выкурить вторую и понаблюдать за мной. К счастью, я уже затягивалась пару раз папиными сигаретами, так что знала, как это делается. Я склонила голову набок и осмотрела свое отражение. Позволила дыму струйкой вытечь из уголка губ, пухлых и красных от всех этих поцелуев. Я видела его в зеркале уголком глаза. Он лежал на кровати, курил сигарету, и я видела, что он реально завелся. Я повернулась и налила сбе еще бокал шампанского, залпом выпила, потом затушила сигарету, забралась в кровать и оседлала его.

— Закрой глаза, — сказала я ему. — Притворись, что я — это ты.

Он закрыл глаза и дал мне себя целовать какое-то время, потом потянулся и развязал виндзорский узел своего розового шелкового галстука, и расстегнул пуговицы своей рубашки. Расстегнул свою ширинку. Стянул свои штаны, и я их сбрыкнула, но рубашку оставила, и когда я обхватила его бедра, он направил меня вниз, и было больно, но не очень долго.

После мы лежали рядом, и он закурил еще одну сигарету, и спросил меня, не хочу ли я тоже. Я сказала ему, нет, спасибо. Тогда он спросил, был ли секс для меня о’кей, и я сказала, конечно, и спасибо, что спросили. То есть, понимаешь, это мило с его стороны, правда? Уж наверняка многие даже не подумали бы об этом беспокоиться.

— Было больно? — спросил он, и я сказала ему, немного было, но я не против, потому что у меня низкий болевой порог. Он улыбнулся и сказал, что я забавная.

— Лет-то тебе сколько? — спросил он, и я уже было сказала, что пятнадцать, но тут вдруг вспомнила.

— Шестнадцать, — сказала я. — Мне шестнадцать.

Он рассмеялся:

— Удивленный у тебя был голос.

— Да, — сказала я. — Сегодня мой день рождения. Я чуть не забыла.

Он сказал, что сожалеет о том, что не принес мне никакого подарка, а потом дал мне свою блестящую зажигалку. После этого у нас была еще пара свиданий, и мы всегда делали это одинаково, я — в его костюме. Однажды я одела его в мою школьную форму, но он был так смешон со своими шишковатыми коленями, торчащими из-под складок юбки, что я разозлилась и мне захотелось его ударить, и так я и сделала. Я была в его красивом Армани, а это жестокий костюм, а он стоял передо мной такой пассивный, в моей юбке и блузе-матроске, вперив взгляд в пол. Его пассивность привела меня в еще большую ярость, и чем больше я злилась, тем сильнее мне хотелось его ударить. Я била его по щекам, пока чуть не впала в истерику, и когда он поднял взгляд, в нем было столько печали и жалости ко мне, что я подумала, мне придется его убить. Но когда моя рука в следующий раз полетела к его щеке, он поймал меня за запястье.

— Достаточно, — сказал он. — Ты только больно себе делаешь.

На мне тогда были часы небесного солдата, принадлежавшие Харуки № 1. Старая металлическая пряжка врезалась в запястье там, где он сжимал мне руку. Кожа у него на лице выглядела красной и раздраженной. Я положила другую руку ему на щеку.

— Простите, — сказала я и разрыдалась.

Он поднес мою ноющую ладонь к губам и поцеловал.

— Я прощаю тебя, — сказал он.

Ему очень нравились часы небесного солдата Харуки № 1, и как-то он спросил меня, не обменяю ли я их на его Rolex. На корпусе там были настоящие бриллианты, так что то было очень соблазнительное предложение, но, конечно, я сказала «нет».

2

Иногда, после того, как мы занимались любовью, Рию просто хотелось полежать в кровати, потягивая Rmi и глядя порно по телику, так что я надевала его костюм, оставляла его в этом положении и расхаживала вокруг. Иногда я даже выходила из отеля и гуляла по улице, обязательно убедившись, что окна нашего номера выходят именно на эту сторону, чтобы ему было видно меня в окно, если захочется посмотреть. Ему это нравилось.

Я в основном держалась в тени, просто слонялась, наслаждаясь ощущением, что я — мужчина. Иногда доставала сигарету из его кармана и прикуривала от платиновой зажигалки. На зажигалке тоже был маленький бриллиантик. Рию был по-настоящему стильный парень, с этими его тонюсенькими платиновыми зажигалками и костюмами от Армани, но курил он Mild Seven, а это совсем не стильный сигаретный брэнд. Нет, честно, на вкус они, как дерьмо. В следующий раз надо бы не забыть найти себе бойфренда, который курит Dunhill или хотя бы Lark.

Если было еще не слишком поздно, я иногда слала смску Дзико в храм, но мне было как-то странновато рассказывать ей о том, что у меня происходит. Я практически совсем прекратила сидеть в дзадзэн, так что мы теперь были не совсем на одной волне, да и распорядок дня тоже совсем не совпадал, потому что она ложилась спать рано, а я ходила на свидания и гуляла допоздна. Забавно, как время может стать решающим фактором для близости между людьми, вот, например, когда я переехала в другой часовой пояс, мы с Кайлой больше не могли быть подругами. Мне стало интересно, что бы Кайла сказала, если бы увидела меня сейчас. Может, она бы подумала, какой симпатичный парень, и подошла бы. Такое иногда случалось на улице, если я держалась в тени. Девчонки думали, я хост из хост-клуба[144], и пытались со мной пофлиртовать, и приходилось поскорее сматываться, пока они не раскусили, что я девушка, не разозлились и не избили меня за то, что я из них делаю дур.

Рию нельзя было назвать моим бойфрендом. Это было другое. Мы встречались практически месяц, но когда волосы у меня стали отрастать, он исчез. Я начала по-настоящему любить его, и когда он перестал звонить, я думала, сердце у меня разобьется. Я все спрашивала Бабетту, не слышно ли от него новостей, но она отвечала, что нет, и это могло быть правдой, а могло и не быть. Бабетта многим девушкам устраивала свидания, и она просто пожала плечами и сказала, что я, должно быть, что-то сделала не так, но, кроме как в тот раз, когда я его ударила, за что он меня простил, я правда ничего такого не припоминаю.

После этого я болталась у «Фифи», дулась и слушала Эдит Пиаф и Барбару, и отказывалась ходить на свидания, пока, наконец, Бабетту это не достало. Она сказала, что я должна прекратить быть такой эгоисткой, и я должна быть ей благодарна за то, что она свела меня с таким милым, добрым парнем для моего первого раза. Потом она сказала мне быть повеселее или выметаться, и пригрозила отдать мой столик более довольной девушке.

3

Не то чтобы я не была ей благодарна. Я была, правда. Она была моим единственным другом, и если я не могла подвисать в «Одиноком фартучке Фифи», куда бы я пошла? Дома у меня был полный отстой. Маму в этом ее издательстве повысили, и она была теперь редактор, а это значило, что она гробит себя на переработках. Папа был на стадии перехода в новую фазу, готовясь к своей третьей и последней попытке. Раньше, когда он проходил через фазу Притворных Походов на работу, потом через фазу Хикикомори, и фазу Великих умов, и фазу Насекомых-оригами, по крайней мере, было ясно, что его сумасшествие ему интересно, он им всецело захвачен. Даже во время фаз Ночной ходьбы и Падающего человека его безумие имело цель, он не разваливался на части. Но в этот раз все было по-другому. Таким подавленным я его еще в жизни не видела, будто он полностью и окончательно потерял всякий интерес к тому, чтобы оставаться в живых. Он избегал любого контакта со мной и с мамой, что в маленькой двухкомнатной квартире требовало нехилых усилий и изобретательности. Он притворялся, будто мы — невидимки, и не отлипал от монитора, но иногда, если я проходила мимо в узком коридоре и случайно ловила его взгляд, лицо у него начинало дергаться, сминаясь под тяжестью стыда, и мне приходилось отворачиваться, потому что вынести этого зрелища я не могла.

У нас с папой до сих пор был один компьютер на двоих, и однажды, прочесывая его логи, я напала на его линки на интернет-клуб самоубийц. Похоже, он обзавелся друзьями, и они болтали друг с другом, и планы строили.

Сложно представить себе более жалкое поведение. Один ты это сделать не можешь, и вот ты ищешь чужого тебе человека, чтобы он тебя за руку подержал? Но что еще хуже, одна из его подружек по клубу была школьницей, старшеклассницей, и он имел наглость пытаться отговорить ее от суицида. Я нашла запись их чата и прочла. Не понимаю, это лицемерие или что? Он хочет покончить с собой, но ей говорит, что она не должна? Что, типа, у нее вся жизнь впереди? Что у нее сколько всего, ради чего стоит жить?

И тогда меня посетила идея. Может, все же не стоит уезжать в храм к Дико и становиться монахиней. Может, мне просто нужно тоже себя убить, и дело с концом.

1

Дорогая Рут (если позволите мне Вас так называть)!

Я был рад обнаружить Ваше письмо у себя в ящике, и я должен попросить прощения за задержку с ответом. Конечно же, я помню Вас по Вашему визиту в Стэнфорд. Проф. П.-Л. с кафедры сравнительного литературоведения — мой хороший друг, так что в дальнейших рекомендациях нужды нет. К сожалению, я как раз уходил в академический отпуск во время Вашего резидентства, и у меня не было возможности посещать Ваши чтения, но я уверен, что вскоре буду иметь удовольствие слушать, как Вы читаете из своей следующей книги.

Теперь относительно Вашей неотложной просьбы; при том, что мне кажется правильным проявить сдержанность в отношении доверенной мне конфиденциально личной информации, думаю, немного помочь я Вам все-таки смогу.

Во-первых, я согласен, это вполне вероятно, что «Харри», автор письма, выложенного на моем сайте, — отец Нао Ясутани, дневник которой каким-то образом попал к Вам. Мистер Ясутани был ученый, специалист в области информатики; он работал на крупную информационно-технологическую компанию здесь, в Силиконовой долине, в 90-х годах. Думаю, можно сказать, мы были друзьями, и у него и в самом деле была дочь по имени Наоко, которой не могло быть больше четырех-пяти лет в то время, когда мы познакомились.

Спешу добавить, что пишу я в прошедшем времени не потому, что располагаю какими-либо сведениями об их судьбе, но только из-за того, что больше не поддерживаю контактов с мистером Ясутани, и, к сожалению, наше знакомство теперь принадлежит прошлому. Как Вам, должно быть, известно, он переехал обратно в Японию вместе с семьей вскоре после того, как лопнул доткомовский пузырь. После этого мы спорадически переписывались по электронной почте или перезванивались, но мало-помалу и эта связь заглохла, и прошло уже несколько лет с тех пор, как мы писали друг другу в последний раз.

Теперь позвольте мне рассказать Вам немного о нашем знакомстве. Я встретил мистера Ясутани в Стэнфорде в 1991 году, спустя год или около того после того, как он переехал в Саннивэйл. Он как-то пришел ко мне в офис, довольно поздно. Раздался стук в дверь. Рабочий день был уже окончен, и, помню, я ощутил некоторое раздражение от того, что меня прервали, но крикнул: «Войдите!» — и стал ждать. Дверь оставалась закрытой. Я крикнул опять, но ответа все не было, так что я встал, подошел к двери и открыл. На пороге стоял худощавый азиат с сумкой-мессенджером через плечо. Одет он был довольно неформально, в спортивную куртку, брюки-хаки и сандалии с носками. Сначала я подумал, что это курьер-мотоциклист, но вместо того, чтобы вручить мне посылку, он глубоко поклонился. Это поразило меня. Такой формальный жест резко контрастировал со стилем его одежды, да и поклоны для нас в Стэнфордском университете — дело непривычное.

«Профессор, — сказал он медленно, на тщательном английском. — Мне очень жаль, что я вас обеспокоил».

Он протянул мне визитку и поклонился еще раз. Карточка гласила, что зовут его Харуки Ясутани, и он — ученый, специалист по информатике в одной из быстро развивающихся IT-компаний в Долине. Я пригласил его войти и предложил сесть.

На своем чопорном английском он объяснил, что вообще-то он из Токио, и его пригласили работать над проектом интерфейса человек — компьютер. Работу свою он любил, и проблем с компьютерной частью проекта у него не было. Проблемой стал, как он объяснил мне, человеческий фактор. Он не слишком хорошо понимал человеческих существ и потому пришел в Стэнфордский университет, на факультет психологии, надеясь на помощь специалиста.

Я был крайне удивлен, но одновременно заинтригован. Силиконовая долина — определенно не Токио, и для него вполне естественно было бы испытывать культурный шок или переживать неприятности в отношениях с коллегами. «Какого рода помощь вам нужна?» — спросил я его.

Он сидел, склонив голову, подбирая слова. Когда он поднял взгляд, выражение лица у него было напряженное.

— Я хочу знать, что такое человеческая совесть?

— Человеческое сознание? — переспросил я, думая, что неправильно его понял.

— Нет, — сказал он. — Со-весть. Когда я посмотрел это слово в словаре, то увидел, что оно состоит из «со» — это значит «с, вместе», и «весть», что значит «знание». Так что «совесть» означает «вместе со знанием», «с наукой».

— Никогда не смотрел на это с подобной точки зрения, — сказал я ему, — но уверен, вы правы.

Он продолжил:

— Но в этом нет никакого смысла. — Тут он вытащил листок бумаги. — В словаре сказано: «Знание или ощущение, позволяющее отличить хорошее от плохого, принуждающее человека к правильным поступкам».

Он протянул мне листок, и мне ничего не оставалось, как взять его.

— Звучит как разумное определение.

— Но я не понимаю. Знание и ощущение — это не одно и то же. Знание я понимаю, но ощущение? Это то же самое, что и чувство? Совесть — это то, чему я могу научиться, узнать или это, скорее, эмоция? Связана ли совесть с эмпатией? Чем совесть отличается от стыда? И почему это принуждение?

Вид у меня, должно быть, был совершенно озадаченный, потому что он поспешил объяснить:

— Боюсь, несмотря на то что я был обучен информатике, я никогда не испытывал подобного ощущения или чувства. Это большой недостаток для моей работы. Я хотел бы спросить вас, каким образом я могу научиться переживать подобное ощущение или чувство? Или в моем возрасте это уже слишком поздно?

Это был совершенно поразительный вопрос, или, скорее, целый залп вопросов. Мы продолжили разговор, и в конце концов я смог разобраться в его истории. Изначально его компания была вовлечена в разработку интерфейса для компьютерных игр, но американские военные живо заинтересовались его исследованиями из-за огромного потенциала в области технологии полуавтономных вооружений. Харри тревожился из-за того, что интерфейс, который он помогал создавать, был чересчур удобным.

То, что делало компьютерную игру захватывающей и интересной, превращало бомбардировку массового уничтожения в увлекательное и забавное занятие.

Он пытался понять, существует ли возможность встроить совесть в проект интерфейса, какой-то способ пробудить в юзере этическую способность отличать хорошее от плохого и, в конце концов, принудить его к правильным поступкам.

История его была трогательной — и трагической. Несмотря на то, что, как он уверял, он не понимал механизмов человеческой совести, именно совесть заставила его подвергнуть сомнению существующее положение дел и в конечном итоге оставила без работы. Понятно, что создание технологий не может быть морально нейтральным и военные подрядчики, равно как и разработчики вооружений, не желали, чтобы поднимались подобные вопросы, не говоря уж о том, чтобы встраивать их в контроллеры.

Я сделал, что мог, чтобы его успокоить. Тот факт хотя бы, что он задавал эти вопросы, указывал на то, что совесть его была в полном порядке.

Он покачал головой. «Нет, — сказал он. — Это не совесть.

Это только стыд за собственную историю, а историю легко изменить».

Этого я не понял и попросил его объяснить.

— История — это то, чему мы, японцы, учимся в школе, — сказал он. — Мы узнаем об ужасных вещах, как, например, об атомных бомбах, которые разрушили Хиросиму и Нагасаки. Мы узнаем, что это плохо, но в данном случае это просто потому, что мы, японцы, здесь являемся жертвами.

— Более сложный случай — когда мы узнаем об ужасных японских зверствах, таких, как в Маньчжурии. В этом случае японцы занимались геноцидом и пытками китайского народа, и мы учимся, что должны испытывать огромный стыд перед миром. Но стыд — неприятное чувство, и некоторые японские политики постоянно пытаются изменить учебники истории для наших детей, чтобы следующее поколение не училось этим геноцидам и пыткам. Они пытаются изменить нашу историю и память, чтобы стереть весь наш стыд.

Поэтому мне кажется, что стыд и совесть отличаются друг от друга. Говорят, у нас, японцев, культура стыда, так, может, совесть — это то, что у нас получается не так уж хорошо?

Стыд приходит извне, но совесть должна быть естественным чувством, которое исходит из глубины индивидуальной личности. Говорят, мы, японцы, так долго жили при феодальной системе, что, возможно, у нас так и не развилась индивидуальность, как у людей Запада. Может, нельзя иметь совесть, не имея индивидуальности. Я не знаю. Поэтому и беспокоюсь.

Конечно, я могу здесь немного перефразировать тот необычный разговор, имевший место много лет назад.

Не помню точно, что я ответил ему тогда, но та беседа доставила удовольствие нам обоим и вылилась в другие беседы, которые со временем переросли в дружбу. Вы можете видеть, как та полемика об индивидуальности привела к обсуждению стыда, чести и самоубийства; последнее и стало темой того самого письма, которое привлекло Ваше внимание. Мой интерес к культурному контексту самоубийства был изначально вызван деятельностью летчиков-самоубийц на Среднем Востоке, но я многое почерпнул из многолетнего общения с мистером Ясутани. Он всегда утверждал, что в Японии акт самоубийства носит, прежде всего, эстетический, а не моральный характер, и бывает связан с понятиями чести или стыда. Как Вам может быть известно, его дядя был героем Второй мировой, пилотом сил Токкотай, и погиб, выполняя миссию камикадзе над Тихим океаном.

— Моя бабушка очень страдала, — говорил Харри. —

Если бы у дядиного самолета была совесть, может, он не стал бы выполнять то задание. То же самое с пилотом Enola Gay, может, не было бы Хиросимы и Нагасаки тоже. Конечно, тогда технологии не были настолько продвинутыми и подобное не было бы возможно. Это стало возможным теперь.

Он сидел совершенно неподвижно, разглядывая сложенные на коленях руки.

— Я знаю, это глупая идея — проектировать оружие, которое будет отказываться убивать, — сказал он. — Но, может, мне удастся хотя бы сделать убийство не таким забавным занятием.

Под конец пребывания в Силиконовой долине у мистера Ясутани возникли проблемы с его нанимателями, которые не желали подвергать риску свои отношения с военными и инвесторами из-за слишком чувствительной совести одного японского служащего. Его попросили воздержаться от дальнейших исследований в этой области, но он отказался. У него начались тревожные состояния и депрессии, и, хотя у меня нет клинической практики, я по-дружески его консультировал. Вскоре компания его уволила.

Это должно было произойти в марте 2000 года, потому что месяцем позже, в апреле, лопнул доткомовский пузырь, и NASDAQ обвалился.

Страницы: «« « ... 89101112131415 » »»