Моя рыба будет жить Озеки Рут

1

Тебе когда-нибудь приходилось слышать о сонном ступоре[71]? Об этом в Японии знает каждый, но никто и слыхом не слыхивал в Саннивэйле. Я знаю, я Кайлу спрашивала. Так что, может, у американцев этого не бывает. У меня тоже не было, пока мы не переехали в Токио.

Сонный ступор происходит так: ты просыпаешься среди ночи и не можешь двинуться, будто на груди у тебя уселось какое-то неимоверно толстое привидение. Становится очень страшно. После Инцидента со скоростным экспрессом до Чуо я просыпалась, думая, это папа сидит у меня на груди, а это значило, что он стал призраком и, следовательно, мертв, но потом я улавливала его храп у стены напротив и понимала, что это был тот самый ступор. Ты открываешь глаза и пялишься в темноту. Иногда ты слышишь голоса, будто злобные демоны говорят, но сказать ничего не можешь, ни малейшего звука не издать. Иногда ты вот так вот лежишь, и кажется, будто твое тело куда-то уносит.

До похорон сонный ступор у меня случался часто, но после — ни разу, наверное, потому, что я сама стала призраком. Я ела, я спала, я даже писала иногда мейлы Кайле, но внутри, я знала, я была мертва, даже если мои родители ничего не замечали.

Но Кайла-то догадалась. Мы к тому времени практически прекратили попытки чатиться в реальном времени из-за разницы во времени. Токио на шестнадцать часов впереди, а это значит, что когда в Саннивэйле день, здесь — глубокая ночь, и поскольку жила в я квартире размером с гардеробную Кайлы, не то чтобы я могла вскочить посреди ночи, включить компьютер и начать трепаться, так что по большей части мы с Кайлой просто переписывались, а это ужасно медленно. Ненавижу мейлы. Такие тормоза. По мейлу никогда не бывает «сейчас». Это вечно «тогда», поэтому так легко облениться и допустить, чтобы твой ящик был завален непросмотренными письмами. Не то чтобы мне это теперь угрожало, но раньше бывало. Когда мы только уехали из Саннивэйла, все писали мне как сумасшедшие и задавали кучу вопросов про Японию, но папе потребовалось пару недель, чтобы наладить интернет, а к тому времени все мои друзья переключились на летние каникулы, ну а потом началась школа, и все вроде как меня задвинули.

Сколько-то времени я пыталась вести блог. Руководитель нашего восьмого класса в Саннивэйле, мистер Эймс, сказал мне начать блог, чтобы я могла писать о своих впечатлениях и наблюдениях и всяких интересных штуках, которые будут происходить со мной в Японии. Папа помог мне все наладить еще до переезда, я озаглавила блог The Future Is Nao! — думала, что мое будущее в Японии станет одним большим приключением в американском духе. Тупее некуда.

На самом деле, не так уж и тупо. Тогда я надеялась — сейчас это кажется вроде как храбростью перед лицом отчаяния. Грустно. Не моя была вина, что я не понимала, что происходит. Нельзя сказать, что родители полностью раскрыли мне причины, по которым мы уезжали из Калифорнии. Они пытались сохранить лицо и притворялись, будто все в порядке, и на деле я не знала, что мы разорены и без работы, пока мы не приехали сюда. Когда я заценила все убожество нашей квартиры в Токио, до меня начало доходить, и я поняла, что никаких больших приключений мне не светит и что я не могу запостить в блог практически ничего, что не выставило бы меня полным лузером. Мои родители были жалкими неудачниками, моя школьная жизнь была кошмаром, мое будущее было отстоем. О чем я могла писать?

«Нам с мамой нравится принимать вместе горячую ванну в общественных банях».

«Сегодня в школе было ужасно прикольно — играли в какурембо с новыми друзьями. Какурембо — это прятки, и я водила!»

«Мой папа нашел новую работу — путевой инспектор на линии скоростного экспресса до Чуо».

Некоторое время я держалась, сочиняла такие вот бодренькие чирикающие посты для The Future Is Nao!, но чувствовала себя при этом, как полная лажа. А потом, в один прекрасный день, месяца через два после того, как мы вернулись, я решила проверить статистику и обнаружила, что за все это время, с тех пор, как я начала вести блог, страничку посетило всего двенадцать человек, оставаясь в среднем по минуте, и уже несколько недель я не получала ни единого клика, и тогда я прекратила писать. Нет ничего печальнее киберспейса, когда ты висишь там совершенно один, разговаривая сам с собой.

Короче, Кайле не потребовалось много времени, чтобы сообразить, что я — жалкий лузер и дружить со мной больше ни разу не круто. Честное слово, даже в интернете люди могут издавать особый виртуальный запах, и другие способны его унюхать, хотя я совершенно не понимаю, как это возможно. Это ж не настоящий запах, с молекулами, феромонными рецепторами и всем прочим, но действует точно так же, как испуганная вонь у тебя из подмышек, или запах, который вечно выдает твою бедность, неуверенность или отсутствие у тебя всяких модных штучек. Может, пиксели начинают вести себя как-то по-другому, короче, у меня точно это началось, и Кайла сразу унюхала все с другой стороны океана.

Кайла — моя полная противоположность. Она суперуверена в себе, и денег у нее куча, и она ничего не боится. Хотя мы не переписываемся уже какое-то время, и я даже не знаю, в какую она пошла старшую школу, я на 100 процентов уверена, что она там самая популярная девушка, потому что она будет самой популярной девушкой всегда и везде. Возможность быть номером два для Кайлы не существует, даже в качестве варианта. И так было уже во втором классе, когда она выбрала меня и разрешила сесть рядом во время ланча. Сейчас я вообще не понимаю, как она стала моей подругой — это чудо какое-то.

Все пошло наперекосяк после того, как я отправила ей фото себя в новой школьной форме, а она ответила мне смской в суперироничном стиле, что-то вроде: «Ну ваще форма за6ибись! Прям из манги! При6ли мне такую ж плз, буду на хеллоин яп 6кольницей!»

Для нее моя новая жизнь была всего лишь косплеем[72], но для меня это была самая настоящая реальность. У нас больше не было ничего общего. Мы не могли обсуждать моду, или ребят в школе, или кто лузер, а кто — нет, или учителей, которые нам нравились или которых мы ненавидели. Встречи в чате и мейлы никуда не вели, а потом она стала тянуть с ответами все дольше и дольше и, в конце концов, вроде как вообще исчезла. Когда я пыталась выйти на нее онлайн, ее никогда не было, даже когда я точно знала, что она сидит в интернете, и тогда я поняла, что она заблокировала меня в списке друзей.

Я еще писала ей время от времени мейлы, но она практически никогда не отвечала. После моих похорон я попыталась честно рассказать ей о своих чувствах, насколько сильно я ненавидела школу и жизнь в Японии, насколько я скучала по Саннивэйлу, но я так и не смогла написать ей об идзимэ или о папе и вообще обо всей нашей ситуации, так что, если уж совсем честно, ей вряд ли все было полностью понятно. Не могу ее за это винить. Когда она наконец ответила, это был такой коротенький бодренький мейл, который совершенно ясно давал понять, что я не особенно ей интересна, если собираюсь ныть и дальше.

После этого я переслала ей ссылку «Трагическая и безвременная кончина переводной ученицы Нао Ясутани» на мои похороны. По большей части мне хотелось ее шокировать, но, кроме того, я немного гордилась количеством просмотров. Я все ждала и ждала, когда же появится ответ, но она так и не написала. Может, так оно и происходит, когда умираешь. Твой почтовый ящик всегда пуст. Сначала ты думаешь, никто не отвечает, и проверяешь папку ОТПРАВЛЕННЫЕ, чтобы убедиться, что твои письма ушли, а потом проверяешь провайдера, убеждаешься, что твой аккаунт в порядке, и в итоге приходишь к заключению, что ты мертв.

Теперь ты понимаешь, почему я чувствовала себя призраком. Японского призрака не проигнорируешь. Это тебе не американские привидения, которые расхаживают, одетые в простыню. В Японии они носят белые кимоно, и у них длинные черные волосы, падающие на лицо, а еще у них нет ног. Обычно это женщины, справедливо обиженные на мир, потому что кто-то сделал с ними что-то ужасное. Иногда, если с какой-нибудь женщиной обращаются совсем уж плохо, она может даже стать икисудама[73], и, когда она спит, ее душа оставляет тело и странствует по ночному городу, совершая татари[74] и обрушивая месть на всех своих дерьмоклассников, которые пытали ее, сидя у них на груди. Это была моя цель на летние каникулы. Стать живым призраком.

Не такое уж это безумие, как можно подумать. Призрачная одержимость — это у нас семейное, хотя тогда я только начала это понимать. Папа начал вести себя еще более странно. Он сидел дома, пока было светло, но ночью, стоило нам с мамой заснуть, он уходил из дома пешком. Почему он потихоньку прокрадывался из дома ночью? Он тоже кого-то преследовал, как призрак? Превращался в вампира или вервольфа? Завел любовницу?

Я тогда лежала, бывало, в кровати, в ступоре, не в силах двинуться, и представляла себе, как он шаркает в ночи в своих драных пластиковых шлепанцах по кривым переулкам шитамачи[75], через районы Аракава и Сэндзю, сквозь старые кварталы Асакуса и Сумида, где живет рабочий класс и которые совершенно пусты в это время ночи, потому что все спят. Через пару часов он добирался до маленького парка на берегу реки Сумида; там поставили низенькую бетонную стенку, чтобы дети в воду не падали, и я могла представить себе, как он, склоняясь, опирается на стенку и смотрит, как мимо проплывает мусор. Иногда я даже слышала, как он беседует с одичалыми кошками, таившимися в тенях и мусорных кучах. Иногда он сидел на качелях, курил последнюю Short Hopes и размышлял о том, как можно заставить потонуть еще живое тело. Когда сигареты кончались, он шел обратно и потихоньку прокрадывался в квартиру. Я всегда слышала, как лязгает засов на входной двери, потому что ждала этого. Звук засова разрушал чары. Я не могла двинуться, пока его не услышу.

2

Как-то ночью, недели через две после моих похорон, у меня был тот безумный космический сон про одну мою одноклассницу, сукэбан по имени Рэйко. Кажется, я тебе про нее уже рассказывала. Она была суперумной и популярной, такая японская Кайла. Она никогда не издевалась надо мной напрямую, то есть никогда на била меня, не толкала и не тыкала ножницами. Ей и не нужно было, потому что все остальные в очередь выстраивались, чтобы сделать это за нее. Все, что ей было нужно, — посмотреть на меня с таким выражением, будто она увидела какую-то полудохлую мерзость, и ее подруги тут же бросались выполнять свою работу. По большей части она даже не трудилась смотреть, но иногда я ловила на себе ее взгляд, когда она так неторопливо отворачивалась, и глаз ее был самой жестокой и самой пустой вещью на свете.

Это-то и было в моем сне, ее жестокий глаз, только он был гигантский, огромный, как небо. Не знаю, как объяснить. Была ночь, и я была на школьном дворе, в ступоре, лежа на спине в каком-то ящике, но, может, это был гроб. Одноклассники смотрели на меня сверху вниз, и глаза у них поблескивали, как у зверей в темном лесу. Потом они начали мигать и исчезать один за другим, пока не остался только глаз Рэйко, буравя меня взглядом, испуская что-то вроде лазерного луча, только это было что-то противоположное свету, что-то черное, холодное и пустое. Он рос, становился все больше и больше, давя сверху вниз, обволакивая меня, и весь мир, и все в этом мире, и единственное, как я могла спасти мир, это воткнуть мой маленький кухонный ножик прямо в зрачок, и я сделала это. Я закрыла глаза и пырнула ножом в эту темную дыру, еще и еще, пока не почувствовала, как что-то прорвалось. Густая жидкость, холодная, как жидкий азот, начала сочиться из разрыва в мембране. Я знала, мне надо подняться, но не могла двинуться, а потом мембрану прорвало, и ледяная жижа хлынула потоком, и было уже не успеть, но я знала: пусть я умру от холода, но мир будет спасен от ужасного глаза Рэйко — благодаря мне.

Лязг дверного засова разбудил меня. Это был папа, он вернулся с обычной ночной прогулки, и я осознала — это был сон. Стоял июль, было очень жарко и влажно даже ночью, но меня била такая дрожь, что зубы клацали. Я крепко обхватила себя руками и притворялась, что сплю, пока папа не вошел в комнату и не забрался в футон. Я подождала, прислушиваясь, пока не услышала, как он спит. Мама спала тихо, но папа всегда издавал губами тихие «пу-пу-пу», впуская и выпуская воздух. Когда стало ясно, что он заснул, я поднялась и постояла немного рядом с ним, наблюдая. Лампочка на мониторе в углу давала достаточно света, и я могла различить маленькую дырочку у него между губами, и мне стало интересно, что случится, если я зажму дырочку пальцем, но я не стала этого делать. Вместо этого я на цыпочках прокралась в гостиную.

Его куртка висела на крючке в прихожей, и я накинула ее на плечи. Эта куртка досталась ему от его компании в Саннивэйле, крутая высококачественная куртка из Gore-Tex, вроде тех, что дают актерам на съемках, с логотипом IT-компании на спине, и он, бывало, носил ее поверх толстовки с капюшоном в те дни, когда он сам был еще крутым и высококачественным, до полиэстровых костюмов. Гладкая шелковистая подкладка до сих пор хранила тепло его тела, но от прикосновения к голой коже я только задрожала сильнее. Я закуталась в куртку и сидела так, пока не согрелась.

Я подошла к двери, которая вела на наш крошечный балкончик, и прижалась лбом к стеклу. Никакого прекрасного вида с балкона не открывалось. Район, в котором мы жили, совсем не похож на тот Токио, который существует в голове у большинства людей, весь такой блестящий и современный, как Синдзюку или Сибуя, с небоскребами из стекла и бетона. Этот район был больше похож на трущобы, старый и перенаселенный, с низенькими уродливыми многоквартирными домами — цементные стены все в пятнах от дождя, — стеснившимися вокруг кривого переулка. Все, что видно было с балкона, — это стены и старый шифер пестрых крыш, и все это сходится под странными углами. Будто лоскутное одеяло, собранное из разномастных поверхностей и плоскостей, сшитое на скорую руку телефонными кабелями и проводами, которые свисали повсюду неряшливыми петлями.

Днем были видны кусочки неба, но ночью все тонуло в темноте, кроме пятен света под уличными фонарями, фар такси, нарезающих стены полосками, и лучей велосипедных фонариков, пляшущих на заборах. И было так тихо. Слышно было, как крысы скребутся в мусоре, как пронзительно хихикают хостесс, которые возвращались, шатаясь, из баров с кавалерами под ручку. И я помню, той ночью было особенно темно и тихо, словно весь город проникся ужасом моего сна и лежал в ступоре, оцепенелый. Ничего не двигалось, даже кошачьи тени.

Сон был таким реальным. Может, на следующий день я узнаю, что Рэйко повесилась или была ночью убита. Будет ли это моя вина? Тогда-то мне в голову и пришло, что, видимо, я стала икисудама, а если нет, то смогу стать. Нужно будет потренироваться, но летние каникулы только начались, а куда еще мне было девать свободное время? Чем больше я думала над этой идеей, тем больше она мне нравилась, и весь следующий день, и в дни после этого тоже я ждала новостей о Рэйко. Я как-то даже подстерегла Дайсукэ узнать, не видел ли он ее. Дайсукэ и Рэйко ходили в одну подготовительную школу во время летних каникул. Большинство моих одноклассников ходили на курсы, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам в старшую школу, которые сдают во втором полугодии девятого класса. Если ты японский ребенок, эти экзамены, можно сказать, определяют все твое будущее, всю оставшуюся жизнь, и даже посмертное существование. То есть, понимаешь:

от того, куда ты пойдешь в старшую школу, зависит, в какой ты пойдешь университет,

от чего зависит, на какую компанию ты будешь работать,

от чего зависит, сколько ты будешь зарабатывать,

от чего зависит, на ком ты женишься,

от чего зависит, какие у тебя будут дети и как ты их будешь растить,

и где ты будешь жить, и где ты умрешь,

и будет ли у твоих детей достаточно денег, чтобы устроить тебе классные похороны с высококачественными буддийскими священниками, которые достойно проведут нужные ритуалы, чтобы ты точно попал в Чистую Землю, а если нет, то ты станешь голодным призраком, ищущим мести, обреченным преследовать живых из-за всех своих неудовлетворенных желаний,

а все из-за того, что ты завалил вступительные экзамены и не попал в хорошую старшую школу.

Теперь ты понимаешь, почему, если тебе небезразлична собственная жизнь, подготовительная школа — это довольно важно. В большинстве своем мои одноклассники и их родители относились к делу предельно серьезно, но мои родители не могли позволить себе дополнительные расходы, а мне тоже было плевать. То есть я уже была призраком, ищущим мести и преследующим живых, так что в целом не имело значения, мертвая я или живая, и потом, я выросла в Саннивэйле и к подобным вещам отношусь несколько по-другому. В глубине души я — американка и поэтому верю в свободу воли и что самостоятельно могу определять собственную судьбу.

Но вернемся к Дайсукэ — я подстерегла его у торговых автоматов, потрясла немного, а потом спросила про Рэйко, не случилось ли с ней чего и не пропускала ли она занятия, и он сказал мне, что с ней все о’кей и что появляется она в школе каждый день.

Тогда я допросила его с пристрастием. Может, она простуду схватила по жаре, предположила я, ущипнув его за руку, или аллергия у нее проявилась? Из носа течет? Глаза слезятся?

Да, ответил он, теперь, когда ты сказала об этом, вспомнил — она пришла в класс с повязкой на глазу пару дней назад.

Сердце у меня практически остановилось, и я отпустила его. Когда? — потребовала я, он начал считать дни на пальцах.

Понедельник, сказал он. Повязка на глазу у нее была в понедельник. У меня перехватило дыхание. Сон я видела ночью в воскресенье.

Я прижала его к автомату с напитками и вытрясла из него всю историю целиком. Он сказал, сначала все думали, что у нее ячмень, гадость какая, и один мальчик даже посмел назвать ее байкин. Но Рэйко только очаровательно рассмеялась и сказала ему, что это косплей, и она — это Дзюбэй-чан — девушка-самурай из «Секрета милой повязки». И правда, сказал мне Дайсукэ, ее повязка была розовой и в форме сердечка, точь-в-точь как милая повязка Дзюбэй-чан, поэтому, когда Рэйко набросилась на мальчика, который назвал ее бактерией, и избила его в кровь, все сразу поняли, что повязка придала ей потрясающие волшебные бойцовские качества Девушки-самурая. Раньше никто никогда не видел, чтобы она дралась, так что это и вправду было что-то сверхъестественное.

Он рассказал мне все это в переулке торопливым шепотом.

— И вы поверили ей? — сказала я. — Какая глупость!

Он пожал тощими плечами. Формы он не носил, и его кости выпирали под футболкой, делая его еще больше похожим на насекомое. Он был неимоверно жалок.

— Она похожа на Дзюбэй-чан, — промямлил он. — У нее фигура красивая.

Действительно, формы у Рэйко были довольно развитые для ее возраста, и это меня разозлило, плюс тот факт, что это сказал Дайсукэ, показался мне отвратительным. Это значило, что даже подобное насекомое способно замечать такие вещи, как ноги и грудь, и потому я сшибла его с ног и ущипнула сильнее, чем нужно, в качестве доказательства, что тебе не нужна Милая Повязка, чтобы заставить кого-то плакать. Но когда с этим было покончено и я шла обратно в квартиру, я мысленно вернулась к тому, что сказал Дайсукэ, и внезапно на меня нахлынуло осознание того, что я сделала. Я имею в виду, что, как ты думаешь, было под той повязкой? По крайней мере, ячмень, но, может, и что-то похуже, а это значило, что я добилась своей цели. Пока я спала и видела сон, мой дух и в самом деле покинул тело, чтобы совершить возмездие над врагом. Я была живым призраком, и, осознав это, я ощутила прилив восхитительного чувства силы.

3

Спустя неделю после того, как я стала живым призраком, в нашей квартире объявилась старушка Дзико. Я сидела в гостиной, читала мангу, а папа был на балконе, сидел на перевернутом ведре рядом со стиральной машиной и курил сигареты, когда зазвонил звонок. Мы, как правило, звонки в дверь игнорировали, потому что обычно это приходили насчет счетов или кто-нибудь из соседской ассоциации, но тут позвонили второй раз, а потом третий. Я посмотрела на папу на балконе, чтобы понять, какой реакции он от меня ждет. Он стоял там с паникой в глазах, голова наполовину скрыта мокрым бельем, носки и трусы свисают возле ушей, как парик.

С тех пор как его арестовали за падение на железнодорожные пути, паранойя одолевала его все сильнее, что довольно типично для хикикомори. Как я уже говорила, если не считать полночные прогулки, единственным местом, куда он еще ходил, были общественные бани, и то, только после того, как стемнеет, и только когда он начинал уже плохо пахнуть и мама угрожала, что отправит его спать на балкон, если он не сходит. Он, наверное, предпочел бы как раз этот вариант.

Ему нравилось на балконе потому, что он мог там курить, а еще это был его единственный шанс глотнуть свежего воздуха при свете дня. Он сидел там на перевернутом ведре и читал старую мангу, которую я отрыла в макулатуре, а когда докуривал, возвращался в комнату и читал «Великих умов философии Запада» и складывал своих бумажных насекомых. Он теперь почти никогда не работал за компьютером и не сидел в интернете, что было крайне странно, потому что именно этим он занимался практически все время в Саннивэйле. Теперь он вообще почти не выходил онлайн, разве что послать мейл кому-нибудь из старых друзей в Саннивэйле. Я уж начала думать, он тоже стал икисудама, или, может, был одержим монстром, суйко, там, или гигантским каппа[76], который вышел из темных вод реки Сумида, высосал у него всю кровь и вернул на берег опустошенное тело. Вот на что это было похоже.

Короче, когда звонок прозвонил в четвертый или пятый раз, я встала, чтобы открыть. Я думала, может, это жена хозяина, или газ пришли проверять, или перепись населения, или пара мормонов на задании, с сияющими лицами. И почему это мормоны на задании всегда выглядят как идентичные близнецы, даже если они разного роста или расы? Вот об этом я думала, когда открывала дверь, и поэтому особо не удивилась увидев двух чуваков, одетых в одинаковые серые пижамы и соломенные шляпы. Это были не мормоны, но все равно выглядели они как клоны, и лица у них были такие сияющие, что я прикинула, они еще из какой-то религии, где ходят парами. И почему у верующих всегда такие сияющие, прямо блестящие лица? Ну, может, не у всех, только у таких вдохновенных, у них будто свет Божий прямо из пор струится.

Судя по прямо-таки сверкающим лицам, у этих двух чуваков боговдохновенность была на высоте, хотя росту они были необычайно низкого. Один из них был старым, другой — молодым, но видно было, что под шляпами оба лысые. Пижамы у них были похожи на те, что носили монахи в храме по пути в школу, так что я решила, они — буддисты, которые пришли просить денег, а в этом случае они точно ошиблись квартирой.

Они глубоко поклонились. Я слегка так кивнула в ответ. Я не слишком вежливый человек по японским стандартам.

— О-дзяма итасимасу. Тадайма отосан ва ирассяймасука? — спросил молодой, это значит что-то вроде: «Пожалуйста, простите за вторжение. Возможно ли, что ваш достопочтенный отец в данный момент присутствует дома?»

— Йо, пап! — завопила я на английском, обернувшись назад, в комнату. — Тут пришли два лысых пигмея в пижамах, хотят тебя видеть.

У меня тогда был пунктик, я отказывалась говорить с мамой и папой по-японски. Я частенько делала это дома, а иногда — когда мы ходили в магазин или в сэнто. Люди в Японии не слишком сильны в разговорном английском, так что можно спокойно отпускать стебные замечания, а они, как правило, ни ухом, ни рылом. Маму, бывало, сводило с ума, когда я так делала. Не то чтобы я была совсем гадкой, только немножко, и папа, как правило, находил это забавным. Мне нравилось его смешить.

Короче, в этот раз молодой монах начал хихикать, и я такая, вот блин, спалилась, повернулась обратно посмотреть на них еще раз, и как раз в тот момент, как до меня начало доходить, что монахи эти — на самом деле женщины, тот старый прошмыгнул мимо, снял дзори[77] и шляпу, пересек комнату и, не успела я оглянуться, был уже на балконе рядом с папой, который к тому времени довольно сильно перегнулся через перила и смотрел на дорожку внизу, будто собираясь прыгнуть, и старый монах — то есть старушка-монахиня вскарабкалась на ведро и тоже перегнулась через перила рядом с ним, как маленький ребенок, который собирается перекувырнуться через перекладину на «паутинке». Она и ростом была как ребенок, и, может, поэтому папа отреагировал именно так, выбросив вперед руку, чтобы ее перехватить. Это был инстинктивный родительский рефлекс, тем же движением, должно быть, папа сто раз не давал мне сломать себе шею или врезаться во что-нибудь до смерти, только я никогда раньше не видела его в действии, вот так, со стороны, и меня потрясли точность и быстрота этого движения. Жаль, у него не было такой вот руки, которой он мог бы спасти себя самого.

Старушка-монахиня что-то сказала. Не знаю, что это было, но папа повернулся и уставился на нее, а потом отступил от перил и спрятал лицо в ладонях. Не знаю, много ли плачет твой папа, но, по моему мнению, это довольно напряжный объект для наблюдения. Один раз я уже имела этот опыт после Инцидента со скоростным экспрессом до Чуо, и мне не хотелось бы переживать его снова, особенно в присутствии незнакомцев. Но старая леди, похоже, ничего не замечала или, может, просто проявляла деликатность. Она продолжала разглядывать улицу внизу, а когда нагляделась, то повернулась, одернула пижаму и начала поглаживать папу по голове с таким слегка рассеянным видом, какой бывает, когда утешаешь ребенка, который упал и ушибся не слишком сильно. Продолжая его поглаживать, она медленно и внимательно разглядывала все вокруг своими затуманенными глазами; она обвела взглядом все поверхности в квартире, переполненную пепельницу, груды одежды, компьютерных деталей, манги, посуду в раковине и, наконец, остановилась на мне.

— Нана-чан дэсу нэ?[78] — сказала она. — Охисасибури[79].

Я отвела взгляд, не желая выдавать слишком быстро, что я — Наоко.

— Оокику натта нэ[80], — сказала она.

Я просто ненавижу, когда люди отпускают замечания, какая я большая, а эта старушка сама была пигмей, и что она вообще знала, и, кстати, что она о себе вообразила, — врывается в чужие квартиры и позволяет себе неделикатные замечания в чужой адрес.

И как раз, когда я об этом думала, папа шмыгнул носом у себя на ведре и вздохнул: «Обаачама!..»[81] И я такая, ну да! Конечно! Естественно, это его драгоценная бабушка. Он глядел на нее, задрав голову, и теперь я видела, он не то чтобы плакал, но щеки у него просто горели, у него так бывает, когда он выпьет, хотя мне, так, случайно, известно, что после Инцидента со скоростным экспрессом до Чуо у нас в доме выпивка отсутствует начисто, так что методом исключения оставались только смущение или стыд. И честно, мне тоже было стыдно, когда я видела, что у него лицо все в пятнах, и глаза красные с корочками, приставшими к ресницам, и крупные хлопья перхоти в жирных волосах. На нем была майка без рукавов, вся в пятнах и пожелтевшая под мышками, и когда он встал, я впервые заметила, что позвоночник у него приобрел S-образный изгиб, живот выпятился вперед, грудь втянулась и плечи ссутулились.

Тут я услышала шум сзади.

— Сицурей итасимасу…[82] — это была та, что моложе. Я совсем о ней забыла, но теперь повернулась и посмотрела на нее повнимательнее, и поняла, что она не такая уж молодая, как мне показалось сначала. У лысых дам это сложно определить. Я знаю еще всего одну лысую даму — это мама Кайлы из Саннивэйла, у нее рак груди, и все волосы у нее выпали, даже брови, но лицо у нее не сияло, как у этих двух. Оно было сухим и тусклым, как картон.

У каждой из них было по чемоданчику на колесах, и молодая монахиня теперь пыталась вкатить их в гэнкан, но весь пол был занят нашей обувью и шлепками, так что ей пришлось затащить их поверх всего этого. Потом она сняла сандали и, шагнув в квартиру, встала рядом со мной и поклонилась.

— Пожалуйста, войдите? — спросила она на осторожном английском, будто я была гостьей, прибывшей из Америки. Я только кивнула, потому что и вправду чувствовала себя иностранкой, живя в Токио в этой глупой квартире с этими странными людьми, которые утверждали, что они — мои родители, но которых я теперь вообще едва знала.

В Саннивэйле я иногда думала, что я — приемная. Некоторые мои подруги были китаянки, которых удочерили калифорнийские родители, но я ощущала себя как нечто противоположное, как обычная калифорнийская девчонка, удочеренная японскими родителями, странными и чужими, но вполне терпимыми, потому что быть японкой в Саннивэйле значило быть такой немного особенной. Другие мамы просили мою показать им, как делать суши или цветочные аранжировки, папы обращались с моим папой как с таким маленьким домашним зверьком, которого можно взять пробежаться на поле для гольфа и научить всяким новым трюкам. Он вечно возвращался домой с новенькими хайтековскими приспособлениями для ведения хозяйства, вроде гриля Weber и контейнеров для компоста, которые мама совершенно не представляла, как использовать, но все было круто. Это был определенный стиль жизни. Теперь у нас не то что стиля — и жизни-то не было.

4

Вот какая мысль: если бы я была христианкой, то в качестве Бога я верила бы в тебя.

Это же очевидно. То, как я с тобой разговариваю, — это как христиане разговаривают со своим Богом, так мне кажется. Нет, я не имею в виду молитву, ведь когда молишься, тебе, как правило, что-то надо, по крайней мере, так говорила Кайла. Она молилась о каких-нибудь вещах, а потом говорила родителям в точности, о чем именно молилась, и, как правило, получала что хотела. Они, наверно, хотели, чтобы она в Бога поверила, но мне точно известно — это не сработало.

Короче, я, конечно, не думаю, что ты — Бог, и не жду от тебя исполнения желаний или еще там чего. Просто я благодарна, что могу поговорить с тобой, а ты не против послушать. Но мне лучше поторопиться, а то я никогда не нагоню события.

Дзико с папой все еще разговаривали на балконе, а молодая монахиня, которую звали Мудзи, помогла мне сделать чаю, а потом мы все вели вежливый японский разговор ни о чем, пока не пришла мама, и по тому, какой удивленной она притворилась, обнаружив двух буддийских монахинь у себя в гостиной, я просекла — это она все организовала, плюс она зашла в магазин и набрала суши навынос на пятерых, а еще большую бутылку пива, что она никогда бы не сделала только для меня и папы.

Потом я сбежала в спальню и зашла в интернет проверить статистику «Трагической и безвременной кончины переводной ученицы Нао Ясутани», но с тех пор как я проверяла последний раз, ничего не изменилось, что было очень грустно, учитывая тот факт, что я была мертва меньше двух недель — и уже забыта. Нет ничего печальнее киберпространства… но я это уже говорила.

Мне было слышно, как они в гостиной разговаривают о том, что храм Дзико нуждается в ремонте и что данка[83] не могут оплатить работы, потому что вся молодежь уезжает в город, а у оставшихся стариков денег немного. Потом они сменили тему, понизив голоса, и я расслышала слова идзимэ и хомусику[84], и ниююгакусинкэн[85], и пришлось надеть наушники, чтобы не слушать дальше. Есть одна вещь, которая тоскливее киберспейса, — это быть подростком и сидеть в твоей общей с родителями-лузерами спальне, потому что они слишком бедны, чтобы снимать квартиру побольше, где у тебя могла бы быть отдельная комната, и слушать, как они обсуждают твои так называемые проблемы. Я подкрутила громкость и послушала пару треков из Ника Дрейка, которого мне дал папа и на которого я в то время начала всерьез подсаживаться. Песни у Ника Дрейка очень печальные. «Время сказало мне». «С днем покончено». Он тоже совершил самоубийство. Наконец, я уже больше не могла этого выносить, сдалась и пошла в гостиную.

Они все еще сидели за столом после ужина, но теперь вместо суши на столе стояла маленькая тарелочка ядовито-зеленых мочи[86], покрытых некой пастой, и пакетик зеленого горошка с васаби, и пили пиво из маленьких стаканчиков, которые стояли перед ними, все, кроме мамы, которая пила чай, и папы, который вынес пиво с собой на балкон, чтобы заодно покурить.

— А это еще откуда? — спросила я на английском, тыкая пальцем в мочи. Я, в общем, не фанат сладких рисовых колобков, но, знаешь, они могли бы и спросить.

Мама нахмурилась и потрясла головой, это значило, что я не должна указывать пальцем, и говорить на английском тоже не должна.

— Чотто, осувари… — сказала она, похлопывая по подушке, а это значило, что я должна сесть с ней рядом, как дрессированный чихуахуа. Глаза у нее были обведены красным, будто она плакала.

Я попятилась.

— Я пойду в кровать, — сказала я ей все еще на английском. — Я занималась. Устала.

Они все наблюдали за мной: папа — с балкона, Дзико — из-под опущенных век через стол, и Мудзи, на коленях у моих ног, лицо красное от пива и даже еще сиятельней, если это, конечно, возможно. Она подхватила тарелку с зелеными колобками и протянула мне:

— Пожалуйста! Вот этот — Зунда-мочи. Это особые соевые еды из регионального места Сендай.

Я вежливо кивнула, будто поняла, о чем речь, чего на самом деле не было. Она подождала, но когда стало ясно, что я не воспользуюсь ее предложением, поставила тарелку, взяла со стола бутылку пива и вылила остатки в стакан Дзико. Человеку явно нравилось прислуживать.

— Дзико-сэнсей наслаждает себя очень-очень, — сказала она. — Сэнсей очень сильна в питие о-сакэ, но я очень слаба. — Она хихикнула и рыгнула, потом прикрыла рот ладонью. Глаза у нее при этом округлились и завращались в глазницах, похожие на жареные каштаны. Я плюхнулась на подушку рядом с ней. Она явно была немного чокнутая, но мне начинала нравиться. Сидевшая напротив Дзико уснула прямо за столом.

— Нао-чан, — сказала мама. Говорила она на японском, и голос у нее был бодренький и фальшивый. — У твоей прабабушки Дзико чудесная идея. Она великодушно приглашает тебя провести все летние каникулы у нее в храме в Мияги[87].

Невероятно! Это была полная подстава. Теперь все они внимательно за мной наблюдали, мама, Мудзи и Дзико, которая, я чувствовала, прекрасно видит меня сквозь закрытые веки, и папа, который все еще пребывал на балконе, имея при этом преувеличенно безразличный и беззаботный вид. Ненавижу, когда взрослые вот так вот за тобой наблюдают. Начинаешь чувствовать себя неисправным киборгом. Не совсем человеком.

— Потрясающе, правда? — продолжала чирикать мама. — Такая красота на побережье, и гораздо прохладнее, чем в городе. И океан прямо под боком, плавать можно. Как весело будет! Я сказала ей, что ты с удовольствием поедешь…

Иногда взрослые с тобой разговаривают, а ты так вот пялишься на них в ответ, и начинает казаться, будто они вещают с экрана такого старомодного телевизора с толстым мутным стеклом, и ты видишь, как двигается рот, но слова все тонут в белом шуме статики, едва разобрать можно, что в данном случае было неважно, потому что я все равно не слушала. Мама все говорила и говорила, как ведущая утреннего телешоу, а Мудзи рыгала и попискивала, как пьяный воробей, а Дзико притворялась спящей, а папа выдыхал облака сигаретного дыма прямо на мои чистые трусы, которые до сих пор болтались на веревке, потому что я забыла их снять из-за всех этих треволнений, но все это ровным счетом ничего не значило, потому что я ушла глубоко внутрь собственного сознания, куда удаляюсь, когда окружающее чересчур на меня давит. Все можно просто переждать, я очень хорошо умею ждать — в школе у меня было полно практики. Здесь есть хитрость — когда ждешь, можно притвориться, что ты под водой или, еще лучше, заморожена внутри айсберга, и, если как следует сосредоточиться, можно даже увидеть, как будет выглядеть твое замороженное лицо — такое синее, зыбкое, искаженное толщей льда.

Папа вернулся с балкона в комнату и сел напротив меня.

Я все еще не могла разобрать его голос сквозь треск статики, но по губам я смогла прочесть:

— Давай. Поезжай.

Это было не то, чего мне хотелось. Я замедлила пульс. Я перестала дышать. Я совершенно прекратила двигаться.

Тогда Дзико открыла глаза. Не знаю, как я это поняла, я на нее даже не смотрела, но я вроде как почувствовала дуновение энергии с ее стороны стола, поэтому, когда она наклонилась и положила свою старую руку поверх моей, я не удивилась. Рука у нее была такой легкой, как теплое щекотное дыхание, и кожу у меня стало пощипывать. Она продолжала смотреть на меня, и хотя я ее не видела, я чувствовала, как она растапливает лед, как притягивает к себе сквозь холод мое сознание. Я чувствовала, как возвращается пульс, как кровь начинает течь опять. Я моргнула. Папа все еще говорил.

— Это ведь ненадолго, — говорил он. — Твоя мама все устроила. Здесь есть доктора, специалисты, которые помогут мне справиться с моими проблемами. К тому времени, как ты вернешься, мне будет гораздо лучше. Честно. Я обещаю. Ты ведь мне веришь, правда?

Теперь, когда я могла его слышать и видела, какой он усталый и грустный, я окончательно растаяла.

— Но… — сказала я, пытаясь заново найти голос. Конечно, я ему не верила, но что я могла сказать? Так что я просто кивнула, и все было решено.

1

Префектура Мияги расположена в регионе Тохоку, в северо-восточной части Японии. Эти места стали последними землями, отобранными у местных племен эмиси, потомков народа дзёмон, которые жили здесь с доисторических времен и потерпели поражение от японской армии в восьмом веке. Кроме того, побережье Мияги стало одним из районов, сильнее всего пострадавших от землетрясения и цунами 2011 года. Храм старой Дзико находился где-то у побережья.

Префектура Фукусима, расположенная прямо к югу от Мияги, тоже была частью исконных земель эмиси. Теперь Фукусима стала префектурой, приютившей у себя атомную электростанцию «Фукусима Дайичи». Название «Фукусима» означает «Счастливый остров». До того, как цунами повлекло за собой катастрофу на атомной станции, люди верили, что Фукусима — это счастливое место, и растяжки на улицах близлежащих городков отражали оптимистический настрой:

Атомная энергия — сила будущего!

Правильное понимание атомной энергии ведет к лучшей жизни!

2

Остров, на котором жили Рут и Оливер, был назван в честь знаменитого испанского конкистадора, низвергнувшего империю ацтеков. И хотя сам он так и не добрался до своего будущего географического тезки далеко на севере, его люди здесь побывали, поэтому карта побережья Британской Колумбии, ее бухт и заливов пестрит именами испанцев, преуспевших в массовых убийствах. Но несмотря на обагренное кровью название, это был относительно счастливый, милый и уютный островок. Два месяца в году здесь был почти тропический рай и остров был наводнен беспечным летним народом с яхтами и дачными домиками и блаженными фермерами-хиппи, растившими органические овощи и голопопых детишек. Тут были учителя йоги, целители и строители тел всех мастей, шаманы, барабанщики и уйма гуру. Два месяца в году сияло солнце.

Но когда уходили туристы и летний народ, голубые небеса затягивало тучами и остров показывал зубы, поворачиваясь неприветливой стороной. Дни становились короче, а ночи — длиннее, и все следующие десять месяцев шел дождь. Местным, тем, кто жил тут круглый год, это нравилось.

Прозвище у их острова тоже имелось, теневое имя, и упоминалось оно редко: Остров Мертвых. Одни говорили, что имя осталось от кровавых межплеменных войн или от эпидемии оспы, выкосившей в 1862 году большую часть коренной народности прибрежных салишей. Другие говорили, нет, остров всегда был местом захоронений у здешних племен, да он весь источен тайными пещерами, которые были известны только старейшинам, и здесь они хоронили своих мертвецов. Третьи настаивали, прозвище не имеет ничего общего с коренными племенами, а относится, напротив, к стареющей популяции белых пенсионеров, которые приезжают сюда провести на острове закатные годы, превратив его в своего рода закрытый коттеджный поселок, вроде как в Бока Ратон, только с паршивой погодой и без благоустроенной территории.

Рут прозвище нравилось. Была в нем определенная солидность, и в конце концов, мать она привезла сюда умирать. Коробку с прахом отца она тоже взяла с собой, и когда мать кремировали, она предала обоих родителей земле на крошечном уэйлтауновском кладбище, на участке, где места должно было хватить и для них с Оливером. Когда упомянула об этом как-то в разговоре с нью-йоркскими друзьями, ей было сказано, что сельская жизнь на острове превратила ее в зануду и меланхолика, но согласиться с этим она не могла. Конечно, атмосферу на острове нельзя было назвать оживленной, особенно по сравнению с Манхэттеном, но какая там оживленная атмосфера, если ты мертв?

3

Здание уэйлтауновского почтамта было маленькой деревянной хибаркой, лепившейся к скале на краю бухты Уэйлтауна. Почта приходила с паромом три раза в неделю, поэтому три раза в неделю представитель каждого домовладения в Уэйлтауне седлал свою легковушку, или пикап, или джип и ехал к почтамту забирать почту. Это безумное расточительство ископаемого топлива доводило Оливера до белого каления.

— Ну почему у нас нет почтальона? — возмущался он. — Один человек, одна машина, снижает выбросы, доставляет почту. Ну насколько сложно это устроить?

Он наотрез отказывался ездить на машине, и всегда добирался до почты на велосипеде, а когда наступала очередь Рут, он настаивал на том, чтобы она шла пешком, даже если шел дождь. Даже если надвигался шторм. Идти было три мили.

— Тебе надо упражняться, — сказал он ей.

Ветер набирал силу; дождь так и лил. К тому времени, как Рут добралась до почтамта, она уже промокла насквозь. Она выудила из кармана мокрые письма и спросила марки.

— Юго-восточный, — сказала Дора из своего окошечка. — И ветер набирает силу. Гидростанция отрубится к ужину. Света не будет. Хорошенькая ночка, чтобы писать, а?

Дора была почтмейстером, маленькая женщина с обманчиво кротким видом, острая на язык и обладавшая способностью доводить соседей до слез, если они не являлись вовремя забрать почту или показывались слишком рано, когда она еще не успела все рассортировать, или попросту неразборчиво надписывали конверты. Она была медсестрой на пенсии и писала стихи, которые отсылала в разные газеты и литературные журналы в порядке постоянной ротации. Она утверждала, что ей мало кто нравится, особенно новички, но немедленно прониклась симпатией к Рут, и отнюдь не только из-за того, что Рут была постоянным подписчиком «Нью-Йоркера». Рут как-то посетовала, что новые номера что-то запаздывают, и тогда Мюриел сообщила ей, что у Доры имеется привычка утаскивать их домой и прочитывать, прежде чем доставить, несколько запоздало, в почтовый ящик Рут. Нет, настоящая причина хорошего отношения к Рут заключалась в том, что она была коллегой, собратом-писателем, и, когда бы Рут ни заходила на почту, Дора сообщала ей последние новости о судьбе своих поэтических опытов. За те годы, как Рут ее знала, несколько стихов Доры приняли и опубликовали в небольших журналах, но «Нью-Йоркер» оставался ее Граалем, и она упорно отказывалась подписываться на журнал, пока они не опубликуют одно из ее произведений. Подобный порядок вещей, похоже, всех устраивал, пока Рут оставалась подписчиком «Нью-Йоркера». Дора утверждала, что собрать коллекцию отказов — почетный долг каждого поэта, и она по праву гордилась своей коллекцией. Она оклеивала ими отхожее место во дворе, потому что слышала, что Чарльз Буковски сделал именно это со своими. Рут восхищалась ей за то, что она восхищалась Буковски.

Дора знала все обо всех, и не только потому, что она читала их письма. Ее интерес к чужим делам был неизменным и совершенно беззастенчивым, но она была добрым человеком, несмотря на всю свою ворчливость. Она обожала мать Рут и часто приносила ей аляповатые букеты буйных роз из своего сада. Она всегда справлялась о здоровье соседей и держала запас морфина, оставшийся еще от ее работы, которым с готовностью делилась в случае нужды — если кто-то получал травму, или был при смерти, или нужно было усыпить домашнего любимца. Она вязала детские вещички для одиноких беременных мам на острове, а на Хэллоуин пекла для детишек печенья в форме отрезанных пальцев, с миндальными орехами в качестве ногтей и красной «кровавой» глазурью. Почтамт был чем-то вроде деревенского колодца. Люди никогда не спешили отсюда уходить, и, если вам надо было что-то узнать, вы шли сюда.

За эту неделю Рут поборола свое отвращение к телефонам уже два раза: в первый, чтобы поговорить с Калли, и второй раз — позвонить Бенуа ЛеБеку. Она оставила сообщение на автоответчике, и когда он не перезвонил, она подумала, что уж Дора должна знать, почему.

— О, их не было, — сказала Дора, ожесточенно колотя штемпелем по маркам на мокрых конвертах. Она очень гордилась уэйлтауновским почтовым штемпелем. Это был самый старый рабочий штемпель в Канаде, постоянно в деле с 1892 года, когда Уэйлтаун впервые обзавелся почтамтом.

— Ездили в Монреаль на свадьбу племянницы. Должны вернуться завтра, к началу встречи А. А что тебе нужно от Бенуа?

Рут отступила от окошечка и притворилась, будто ищет мелочь. Она была уверена, что в загадочной французской тетради можно найти путеводные нити, которые подскажут, где искать семейство Ясутани, и ей хотелось, чтобы тетрадь была переведена как можно скорее, но Доре она об этом сообщать не собиралась. Мюриел была неистощимым источником сплетен, но Дора была гораздо, гораздо хуже. Она рассматривала это занятие как часть обязанностей почтмейстера, а Рут странным образом хотелось защитить Нао и ее дневник и не хотелось, чтобы кто-то еще знал. В маленькую комнатушку почтамта набился народ; каждый медлил у своего ящика, притворяясь, будто читает почту — устричный фермер по имени Блэйк, учительница на пенсии из Лосиной Челюсти по имени Чандини, юная хиппушка, которую звали Карен, пока она не изменила имя на Пьюрити{12}. Никто не разговаривал, и, похоже, все ждали, что она ответит.

— О, — сказала Рут, отдавая Доре деньги за марки. — Да, в общем, ничего. Нужно немного помочь с переводом.

— Это ты о той французской тетради, которую нашла на берегу? — спросила Дора.

Черт, подумала Рут. Мюриел. На этом чертовом острове тайн не существует.

— И дневник тоже, а? — спросила Дора. — И письма какие-то?

Отрицать не было смысла. Остальная публика придвинулась поближе к окошечку.

— Это правда из Японии принесло? — спросил устричный фермер Блэйк.

— Возможно, — ответила Рут. — Трудно сказать.