Моя рыба будет жить Озеки Рут
2
Не знаю, почему я все время задаю тебе вопросы? Не то чтобы я ожидала ответа, и пусть даже ты ответишь, как бы я об этом узнала? Но, может, это и не важно. Давай так: вот я задаю тебе вопрос типа: «У тебя все о’кей?», а ты просто отвечай мне, и пусть услышать я не могу, но я буду просто сидеть здесь и представлять себе твой ответ.
Может, ты ответишь: «Да не вопрос, Нао. У меня все о’кей. Все просто прекрасно».
«О’кей, круто», — ответила бы я тебе, и мы улыбнулись бы друг другу сквозь время, как друзья, потому что мы теперь уже друзья, правда?
И раз мы друзья, есть кое-что, чем я хотела бы с тобой поделиться. Это инструкции Дзико, как развить в себе суперпауэр. Я думала, она шутит, когда она мне об этом сказала. Иногда трудно понять, шутит ли реально очень старый человек или нет, особенно если это монахиня. Мы тогда были на храмовой кухне, помогали Мудзи с соленьями. Дзико мыла огромные белые дайконы, а я резала их, солила и клала в пластиковые пакеты для заморозки. Это было уже после того, как Дзико обнаружила мои шрамы и я рассказывала ей о моих похоронах, и как одноклассники пели для меня Сердечную сутру, и как я стала живым призраком, и устроила нападение-татари на Рэйко, и проткнула ей глаз. Дзико стояла у раковины и скребла огромный старый дайкон, который был длиннее и толще ее руки, а когда я закончила рассказывать, она плюхнула дайкон на кучу других редисок, которые мы складывали рядом с ней в виде поленницы, и сказала:
— Ну, Наттчан, беспокоиться тут не о чем. На самом деле ты не умерла. Похороны были ненастоящими.
Я такая, — э-э? Это мне вроде и так уже было известно.
— Они не ту сутру читали, — объяснила она. — Шингьо на похоронах не читают. Надо читать Дай Хи Шин[106].
А потом, не успела я сказать ей, какое это огромное облегчение, она добавила:
— Наттчан. Я думаю, надо, что бы у тебя были свои собственные силы. Думаю, лучше всего для тебя было бы иметь суперпауэр.
Она говорила на японском, но тут она использовала английское слово superpower, только произнесла она это, скорее, как супа-пава. Очень быстро. Супапава. Или даже вот так: СУПАПАВА!..
— Как у супергероя? — спросила я, тоже использовав английское выражение.
— Да, — сказала она. — Как СУПЕРХИРО!.. с СУПАПАВА!..
Она сощурилась, глядя на меня сквозь толстые стекла очков:
— Тебе бы это понравилось?
Странновато слышать, как очень, очень старый человек рассуждает о супергероях и суперспособностях. Супергерои и суперспособности — это для молодежи. Да вообще, у них хоть были супергерои, когда Дзико была ребенком? У меня сложилось впечатление, что в старые времена у них были только призраки, и самураи, и демоны, и «они». Не СУПЕРХИРО!.. с СУПАПАВА!.. Но я только кивнула.
— Хорошо, — она медленно вытерла руки, сняла фартук и выдала Мудзи пару инструкций насчет солений, а потом взяла меня за руку.
Сначала мы пошли в то место, где моют ноги, и сказали маленькую ногоомывательную молитву, которая звучит вот так:
- Когда я омываю ноги
- Пусть ко всем существам, обладающим сознанием,
- Придет сила сверхъестественных ног,
- И не будет им препятствий в их поиске.
Конечно же, я сразу стала думать о способности сверхъестественных ног и как мне хотелось бы иметь хоть чуточку такой суперсилы, но мне, наверное, не особо хотелось, чтобы у всех существ тоже были такие ноги, потому что тогда какой смысл? Вот вам и разница между мной и старушкой Дзико. Уверена, уж ей-то хотелось бы, чтобы у всех существ были сверхъестественные ноги. Короче, мы омыли ноги, и она повела меня внутрь хондо[107].
Хондо — это особая комната, очень темная и очень тихая. Здесь стоит большая золотая статуя Шака-сама и другая, поменьше, лорда Мондзю, Господина Мудрости[108], у другой стены, и перед каждым — специальное место, где стоят свечи и где можно возжигать благовония. У Дзико с Мудзи куча времени уходит на ритуалы, но в храм теперь приходит совсем немного данка, потому что большинство народу в деревне либо уже умерли, либо состарились, а молодым религия особо не интересна, и вообще все они поуезжали в город, чтобы найти работу и вести интересную жизнь. Это как устраивать вечеринку, на которую никто не придет. Но старушку Дзико, похоже, это не напрягает.
Существует множество ритуалов, которые нужно совершать, даже в таком маленьком храме, как у Дзико. Мудзи мне как-то все объяснила. Время от времени их навещает пара монахинь из большого главного храма, узнать, как дела, и помочь с церемониями поважнее. Они очень милые. Когда Дзико умрет, одна из них, вероятно, переедет в храм помогать Мудзи, если, конечно, главный храм не решит продать Дзигэндзи застройщикам, которые, скорее всего, старые здания снесут, чтобы устроить здесь горячие источники или поле для гольфа. У старушки Дзико делается грустный вид, когда об этом заходит речь. Маленький храм разваливается на части, и денег на реставрацию нет, а Мудзи говорит, она вообще удивляется, как он до сих пор держится на склоне. Она беспокоится насчет землетрясений и боится, что здания просто рухнут и съедут вниз в ущелье, и их смоет в море.
Дзадзэн проводился обычно безумно рано, типа, в пять часов утра, когда я еще спала, плюс еще раз вечером после ужина, когда я была уже слишком уставшей. На самом деле, я немного нервничала насчет всего этого дела с медитацией, потому что не особо люблю сидеть неподвижно, но мне понравилось в хондо, и когда Дзико показала мне, как возжигать благовония перед господином Мондзю — надо прикоснуться палочкой ко лбу, прежде чем воткнуть ее в чашку с пеплом — мне стало интересно. Она совершила три поклона райхай[109], и я тоже, так, как она меня учила, — встала на колени, локти и лоб прикасаются к полу, руки подняты ладонями вверх, к потолку. Потом, когда мы закончили, она подвела меня к дзафу[110], сказала сесть, и вот тогда-то она дала мне эти инструкции.
Хмм. Погоди-ка секундочку. Я ее вообще-то не спрашивала, можно ли тебе это рассказывать, и вот теперь подумала, что надо бы у нее сначала спросить.
О’кей, я отправила ей смску и спросила, можно ли мне рассказать другу, как делать дзадзэн. Ей, наверно, понадобится некоторое время, чтобы ответить, но поскольку в «Фартучке» сейчас абсолютно тухло и никто меня не беспокоит, я как раз могу рассказать тебе, как Дзико стала монахиней. Она как-то рассказала мне эту историю, довольно печальную. Это произошло сразу после войны. В Японии, если ты говоришь «после войны», люди сразу понимают, что речь идет о Второй мировой, потому что это была последняя война, в которой принимала участие Япония. В Америке по-другому. Америка постоянно участвует в войнах то здесь, то там, так что приходится уточнять. Когда я жила в Саннивэйле, «после войны» значило «после войны в Персидском заливе», и большинство моих друзей в школе даже не знали, что это за Вторая мировая, потому что она была так давно, и с тех пор была еще куча войн.
И вот что забавно. Американцы называют эту войну Второй мировой, но японцы в основном говорят о ней как о «Великой Восточно-Азиатской», и, оказывается, в двух странах существуют совершенно противоположенные версии того, кто начал эту войну и что случилось потом. Большинство американцев уверено, что во всем виновата Япония, потому что Япония вторглась в Китай, чтобы отнять у китайцев их нефть и природные ресурсы, и Америке пришлось вмешаться, чтобы это прекратить. Но многие японцы считают, что первой начала Америка, наложив все эти ничем не обоснованные санкции, и Япония недополучала нефть и еду, и японцы такие, ооооой, мы ж только бедное, несчастное, маленькое островное государство, которое без импорта выжить не может, и т. д. Согласно этой теории, Америка вынудила Японию начать войну в качестве самозащиты, а то, что они там делали в Китае, вообще Америки никак не касалось. Так что Япония взяла и напала на Перл-Харбор, про что многие американцы говорят, это было как 9/11, и тогда Америка разозлилась и тоже объявила войну. Так они и воевали, пока Америке не надоело и она не сбросила атомные бомбы на Японию, полностью стерев с лица земли Хиросиму и Нагасаки, что, по мнению большинства, было уже чересчур, потому, что они и так уже выигрывали.
Примерно в это же время единственный сын Дзико, Харуки № 1, изучал философию и французскую литературу в Токийском университете, когда его призвали в армию. Ему было девятнадцать, всего на три года больше, чем мне сейчас. Простите, конечно, но я бы точно с ума сошла, если бы кто сказал мне, что через три года надо будет идти на войну. Я же еще ребенок!
Дзико сказала, что Харуки это тоже сводило с ума, потому что он был мирный парень. Вот ты сидишь в своей комнатушке в общаге, греешь ноги над жаровней с углями, потягиваешь зеленый чай и, может, почитываешь la recherche du temps perdu, а через два месяца ты уже в кабине бомбардировщика без шасси, пытаешься удержать нос самолета направленным в борт американского военного корабля и знаешь, что через несколько мгновений ты взорвешься, станешь большим огненным шаром и полностью аннигилируешь. Только подумай, насколько это ужасно. Я даже представить себе не могу. То есть, вот вам и «там пердю»! Знаю, я тут все повторяю, что собираюсь уйти из времени, закончить жизнь, но это же совсем другое, это же мой собственный выбор. Харуки № 1 не выбирал становиться огромным огненным шаром и не собирался полностью аннигилировать, и, судя по рассказам Дзико, он был не только мирным, но еще и веселым, оптимистичным парнем, и ему вообще-то нравилось жить, что совершенно не похоже на нашу с папой ситуацию.
Вот я сказала, что не могу представить себе, насколько это было ужасно, — все-таки, наверно, могу, пусть немного. Если взять вместе все те чувства, которые у меня были, когда мы паковали чемоданы в Саннивэйле, и когда мама увидела мои шрамы в сэнто, и когда папа упал на рельсы, и когда мои одноклассники запытали меня до смерти, а потом усилить все эти чувства в сто тысяч миллионов раз, тогда, наверно, это будет хоть немножко похоже на то, что чувствовал мой двоюродный дед Харуки № 1, когда его призвали в силы специального назначения и заставили стать пилотом-камикадзе. Это то самое чувство, когда холодная рыба умирает у тебя в животе. Ты стараешься забыть об этом, но, только ты забываешь, рыба опять начинает трепыхаться у тебя под сердцем, напоминая, что произошло что-то совершенно ужасное.
Дзико тоже это почувствовала, когда узнала, что ее единственный сын будет убит на войне. Я знаю это, потому что рассказала ей про рыбу в животе, и она сказала, что прекрасно понимает, о чем речь, потому что у нее тоже была такая рыба, много лет. На самом деле она сказала, у нее много было таких рыб, некоторые — маленькие, как сардины, другие — среднего размера, вроде карпа, а другие были большие, как голубой тунец, но самая большая была от Харуки № 1, и она была, скорее, размером с кита. Еще она сказала, что, когда она стала монахиней и ушла от мира, она научилась, как открывать свое сердце, чтобы кит мог уплыть. Я тоже пытаюсь этому научиться.
Когда Дзико поняла, что ее единственный сын погибнет, став пилотом-самоубийцей, она тоже хотела совершить самоубийство, но не могла, потому что ее младшей дочери, Эме, было всего пятнадцать лет и она была ей нужна. Поэтому вместо самоубийства Дзико решила подождать, пока Эма станет чуть старше и сможет быть независимой, и тогда она обреет себе голову и станет монахиней и посвятит остаток жизни тому, чтобы учить людей жить в мире, и, в общем, именно так она и поступила.
Старушка Дзико говорит, что мы, сегодняшняя молодежь в Японии, очень хэйвабокэ[111]. Не знаю, как это перевести, но, в общем, это значит, что мы бестолковые и неосторожные из-за того, что не понимаем, что такое война. Она говорит, что мы думаем, будто Япония — мирная нация, потому что родились после того, как закончилась война, и мир — это все, что мы помним, и нам это нравится, но на самом деле всю нашу жизнь определила война, наше прошлое, и нам надо это понимать.
Если хочешь знать мое мнение, Япония не такая уж и мирная, и большинству людей мир на самом деле не нравится. Я верю, что в самой глубине души люди полны насилия и им доставляет удовольствие причинять друг другу боль. В этом мы с Дзико расходимся. Она говорит, что в соответствии с буддийской философией моя точка зрения — это иллюзия, и что по природе, изначально, мы добрые и хорошие, но, честно, я думаю, она тут перебарщивает с оптимизмом. Я вот знаю пару людей, вроде Рэйко, которые по-настоящему злы, и многие Великие умы философии Запада меня в этом поддерживают. Но все же я рада, что старушка Дзико верит в нашу изначальную доброту, это дает мне надежду, даже если я не могу поверить в это сама. Может, я и смогу — когда-нибудь.
О, погоди-ка. Круто. Дзико только что прислала мне в ответ смску, она говорит, все о’кей, я могу научить тебя дзадзэн, если мы оба относимся к этому серьезно и не будем валять дурака. Я дурака не валяю, а ты? Не думаю, что ты кого-то там валяешь. По крайней мере, я собираюсь вообразить, что ты не валяешь, и, тогда, наверно, ты и не станешь. Я просто дам тебе инструкции, и если ты не захочешь их выполнять, можешь этот кусок пропустить.
ИНСТРУКЦИИ ДЛЯ ДЗАДЗЭН
Первым делом тебе надо сесть, что, наверно, ты и так делаешь. Традиционный способ — сидеть на дзафу или на полу со скрещенными ногами, но, если хочется, можно сидеть и на стуле. Важно то, чтобы у тебя была хорошая осанка, нельзя горбиться или опираться на что-то.
Теперь можешь положить руки на колени, одну на другую, так, чтобы тыльная сторона левой ладони лежала в правой, а большие пальцы были согнуты и соприкасались вверху, образуя кружок. Точка, в которой соединяются большие пальцы, должна быть на одном уровне с пупком. Дзико говорит, такой способ держать руки называется хоккай дзё-ин[112] и символизирует всю вселенную, которую ты держишь на коленях, как прекрасное огромное яйцо.
Потом ты расслабься и просто сиди совсем неподвижно, сосредоточившись на дыхании. Только не нужно насчет этого напрягаться. Ты вроде как и не думаешь о дыхании, но и не не думаешь об этом тоже. Это как ты сидишь на пляже и смотришь, как волны набегают на песок, или видишь, что какие-то детишки, тебе незнакомые, играют где-то вдалеке. Ты просто замечаешь все, что происходит, внутри тебя и снаружи, в том числе, как ты дышишь, и детишек, и волны, и песок. Вот, в общем-то, и все.
Звучит довольно просто, но когда я попробовала в первый раз, меня постоянно отвлекали все мои безумные мысли и навязчивые идеи, а потом у меня все ужасно зачесалось, будто по мне многоножки ползают. Когда я объяснила это Дзико, она сказала мне дышать вот так:
Вдох, выдох… раз.
Вдох, выдох… два.
Она сказала мне сосчитать вот так до десяти, а потом, когда я дойду до десяти, опять начать заново. Я такая, да без проблем, Дзико! И вот я считаю, и тут у меня в голове вспыхивает какая-нибудь безумная фантазия о мести одноклассникам, или ностальгическое воспоминание о Саннивэйле, и концентрацию сносит напрочь. Как тебе, наверно, уже понятно, сознание у меня, благодаря СДВ, постоянно трепется, как мартышка, иногда я даже до трех не могу досчитать. Представляешь? Неудивительно, что я так и не попала в приличную старшую школу. Но хорошая новость в том, что в дзадзэн налажать нельзя. Дзико говорит, даже не думай об этом как о неудаче. Она говорит, для человеческого сознания совершенно естественно думать, потому что оно для этого и существует, так что, если тебя отвлекают всякие сумасшедшие мысли, переживать не нужно. Это пустяки. Просто отметь, вот, это произошло, и отпусти — типа, ну и что? — и опять начни с начала.
Раз, два, три и т. д. Вот и все, что тебе надо елать. Кажется, ничего особенного, но Дзико уверена, что если ты будешь делать это каждый день, то достигнешь пробуждения сознания и разовьешь в себе СУПАПАВА!.. Я пока занимаюсь довольно усердно, и, как втянешься, это становится не так уж и сложно. Что мне нравится, это когда ты сидишь на дзафу (или, если у тебя нет под рукой дзафу, например, если ты в поезде или на коленях в кругу подростков, которые бьют тебя или собираются сорвать с тебя одежду, другими словами, неважно, где ты находишься), и возвращаешься сознанием в дзадзэн, чувство такое, будто вернулся домой.
Может, для тебя в этом нет ничего особенного, потому что у тебя и так есть дом, но для меня — притом, что у меня никогда не было дома, кроме как в Саннивэйле, а этот дом для меня потерян, — это действительно важно. Дзадзэн — это дом, который ты не потеряешь никогда, и я делаю это опять и опять, потому что мне нравится это чувство. А еще я верю старушке Дзико, и в любом случае, попытка не пытка, и я попробую смотреть на мир немножко оптимистичнее, как это делает она.
Еще Дзико говорит, что делать дзадзэн — это значит полностью погружаться во время.
Мне это очень нравится.
Вот что сказал об этом старый дзэновский учитель Догэн:
Думай не-думание
Как думать не-думание?
Не думая. В этом и есть искусство дзадзэн.
В общем, смысла в этом не особо много, пока не сядешь и не сделаешь. Я не говорю, что тебе обязательно надо это делать. Просто говорю, что я думаю сама.
Рут
1
Раз. Два. Три. Когда бы Рут ни пыталась сидеть тихо и считать вдохи, ее сознание медленно, душно сжималось, как кулак, вокруг ее вселенского яйца, и она засыпала.
Опять и опять.
Как это может привести к пробуждению сознания? Ощущение было, как от скуки. Ощущение было, как когда отключалось электричество. Но Нао была права. Это ощущение было, как дом, и она не была уверена, что это ей нравилось.
2
Снова и снова, попытка за попыткой. Голова у нее падала на грудь, она резко просыпалась и начинала считать, но засыпала снова и снова. В промежутках между бодрствованием и дремотой она парила в смутном пограничном состоянии, которое не было сном, но постоянно балансировало на грани. Она висела там, полностью погрузившись и медленно вращаясь, как частичка флотсема под самой поверхностью волны, которая вечно готова рассыпаться брызгами.
3
А если я так далеко зайду во сне, что не успею вернуться, когда надо будет проснуться?
Рут как-то спросила об этом отца, когда была маленькой. По вечерам он подтыкал ей одеяло, целовал в лоб и желал приятных снов, но пожелание это всегда заставляло ее тревожиться. Что, если мои сны не будут приятными? Что, если они будут страшными?
— Напомни себе, что это всего лишь сон, — сказал он, — а потом проснись.
Но что, если я не успею вернуться вовремя?
— Тогда я приду за тобой и приведу обратно, — сказал он, выключая свет.
4
— Может, не надо так уж стараться, — сказал Оливер. — Может, тебе стоит устроить перерыв?
Он стоял в дверях ее кабинета и смотрел, как она поправляет на полу подушку.
— Не могу я перерывы устраивать, — сказала она, вновь усаживаясь и скрещивая ноги. — Вся моя жизнь — один сплошной перерыв. Мне нужно это сделать, правда.
Она сместила центр тяжести вперед и выгнула спину. Может, ей слишком удобно. Может, ей должно быть неудобно. Она потянулась за спину, подоткнула подушку и попробовала опять.
— Может, ты просто устала, — сказал Оливер. — Может, стоит прекратить медитировать и вздремнуть.
— Вся моя жизнь — это дремота. Мне необходимо проснуться. — Она закрыла глаза и выдохнула. И немедленно ощутила глухое бормотание усталости, давящее откуда-то изнутри, тянущее вниз. Она потрясла головой и опять открыла глаза.
— Слушай, — проговорила она. — Ты же сам сказал, что Вселенная дает нам шансы. Вселенная дала мне Нао, а Нао говорит, что это — способ пробудиться. Может, она права. В любом случае, я хочу попробовать. Мне нужно хоть что-то. Мне нужна супапава.
Она опять закрыла глаза. Ее суперспособностью было ее сознание, и она хотела получить его обратно.
— Ладно, — сказал он. — Хочешь пойти пособирать двустворок и устриц после того, как закончишь? Дождик прекратился, и отлив сейчас низкий.
— Конечно, — сказала она, не открывая глаз.
Кот, который точил когти о косяк, протиснулся у Оливера между ног, решительно направился к ней и сунул голову прямо в мудру, между большими пальцами.
— Пестицид, — сказала она, разрывая круг космического яйца, чтобы почесать у него за ухом. — Оливер, если можно, забери, пожалуйста, своего кота и закрой за собой дверь.
— Это его суперспособность, — сказал Оливер, подхватывая кота. — Он знает, как доставать людей.
В дверях он опять остановился, все еще с котом под мышкой:
— За ракушками нужно идти поскорее, пока отлив. Ты сколько еще собираешься сидеть? Хочешь, я зайду и разбужу тебя?
5
Их любимый ракушечный «сад» показала им когда-то Мюриел. Островитяне хранили множество тайн: секретные ракушечные «сады» и устричные отмели, секретные грибные места, где росли мацутакэ и лисички, секретные посадки марихуаны, тайные списки телефонов, по которым можно было раздобыть лосося и палтуса, мясо и сыр, и непастеризованые молочные продукты. За последние пару лет бакалейные лавочки острова (их было три) расширили ассортимент, и теперь в них можно было купить большую часть необходимых продуктов, но в старые времена, если ты был новичком, то мог помереть с голоду без помощи какого-нибудь старожила, который сжалился бы над тобой и посвятил бы в парочку тайн.
Ракушечный «сад» был на западной стороне острова — отмель, глядевшая в глубокие холодные воды Прохода. Устрицы там были маленькими и очень вкусными, и двустворок было полно. Мюриел говорила, что «сад» был очень древним, что за ним приглядывали поколения салишей, но теперь здесь мало кто собирал «жатву», и это было плохо, потому что «садам» полезны частые жатвы. И все же, копнув песок, они каждый раз доставали с десяток или больше жирных двустворок, и минут через двадцать у них уже был набран их дневной лимит — сто пятьдесят литтлнеков{14} и тридцать устриц.
Они уселись на гладком камне прямо над песчаной отмелью, откуда открывался вид через залив, на иззубренный силуэт гор на той стороне. Темное индиго неба было усеяно мазками легких облачков, отражавших умирающий свет дня. Над головой уже высыпали первые звезды. Мелкие волны лизали камень у их ног.
Оливер взял банку пива из кармана пальто, вскрыл и передал Рут. Вытащил устричный нож и лайм. Блеснул нож, верхняя половинка раковины описала дугу и ушла в темную глубину под волнами. Нижнюю половинку он вручил ей. Вскрытый моллюск блестел на перламутровом фоне раковины; пухлый комочек мяса с темной каймой. Ей показалось, он дернулся, когда она сбрызнула его лаймом.
Приняв подношение, она поднесла раковину к губам и дала устрице соскользнуть в рот. Вкус был прохладным и свежим. Он вытащил еще одну из ведерка, вскрыл и высосал мякоть.
— Аааах, — вздохнул он. — Crassostrea gigas. Суть моря. — Он запил устрицу хорошим глотком пива.
У него был такой счастливый вид. И здоровый тоже. Когда он был болен, то сильно сбросил вес. Приятно было видеть, в какой он хорошей форме. Она подумала об устричном фермере, Блэйке, и о том, что он сказал о радиации, и о том, что Мюриел сказала о дрифте.
— Ребята, которые устрицами занимаются, беспокоятся насчет радиоактивного загрязнения, — сказала она. — Из-за Фукусимы. Ты что думаешь?
— Тихий океан — довольно большая штука, — ответил он. — Хочешь еще одну?
Она помотала головой.
— Какая ирония, — сказа Оливер. — Эта тихоокеанская устрица — не местный вид.
Она это знала. Все это знали. Невозможно было жить на острове и не знать. Устричные фермы — самая близкая к промышленности вещь, какая у них была после того, как опустели нерестилища лосося, а большие деревья были вырублены.
— Они были интродуцированы в 1912-м или 13-м, — сказал он. — Но по-настоящему акклиматизировались только в тридцатых. Зато уж потом они выжили все остальное. Местные, более мелкие виды были полностью вытеснены.
— Да, — сказала она. — Я знаю.
— Раньше по берегу можно было босиком ходить. Так старожилы говорят.
Об этом она тоже слышала. Теперь местные пляжи были покрыты острыми, как нож, раковинами устриц; трудно было себе представить, как тут можно было ходить босиком.
— А при чем здесь ирония?
— Ну, может, ирония — неправильное слово. Просто Crassostrea gigas вообще-то родом из Японии. Из Мияги, кстати. На самом деле их второе название — «устрица Мияги». Это ведь оттуда твоя монахиня?
— Да, — сказала она, чувствуя, как необъятный Тихий океан вдруг стал немного уже. — Я этого не знала.
Холод камня проник сквозь ткань ее джинсов. Она встала и попрыгала, чтобы согреться. Было еще слишком холодно для того, чтобы сидеть на камнях и пить пиво, но она была не против. Свежесть морского воздуха в легких растворила сонливость и мутное ощущение клаустрофобии, овладевшее ею после целого дня, проведенного за компьютером. Здесь она наконец ощутила, что проснулась.
— Ты хоть понимаешь, насколько нам повезло? — говорил Оливер. — Жить в таком месте, где вода до сих пор чистая? Где мы все еще можем есть ракушки?
Она подумала о салишах, которые когда-то ухаживали за этими садами. Ей стало интересно, когда на отмелях Манхэттена добыли последнюю устрицу. Она подумала об утечке на Фукусиме. Она подумала о храме старой Дзико, лепившемся к горному склону в Мияги. Или уже нет?
— Интересно, сколько нам осталось времени… — сказала она.
— Кто знает? — ответил он. — Лучше наслаждайся, пока можно.
Он протянул ей устрицу. Пальцы у него были обветренные и мокрые.
— Хочешь еще одну?
— Можно, — острый край раковины у губ, мягкость холодной плоти на языке. Она проглотила, смакуя соленую влагу. Вокруг их камня поднимался прилив; волны подкрадывались к ногам.
— Я замерзла, — сказала она. — Пошли домой.
Нао
1
Тебе когда-нибудь приходилось издеваться над волной? Бить ее? Колотить? Пинать? Щипать? Бить палкой до смерти?
Глупо.
Как-то раз, уже после того как старушка Дзико обнаружила мои шрамы, она взяла меня с собой в город, по делам. На обратном пути ей захотелось купить рисовых колобков, и газировки, и шоколадок. Она носилась с идеей, что мы можем сесть на автобус до океана и устроить пикник. Мне было, в общем, все равно, но она явно думала, что для меня будет просто праздником поесть еды из магазина и поиграть у моря, так что я такая, ну ладно — ну ты понимаешь, я не стала упираться, кому захочется разочаровывать человека, которому уже сто четыре.
Из-за своих катаракт Дзико не очень хорошо ходила, и она всегда брала с собой палочку, но на самом дела она ужасно любит, когда ты держишься с ней за руки. Мне кажется, когда она держится за руку, то чувствует себя увереннее, так что у меня вошло в привычку всегда брать ее за руку, когда я была рядом, и, если совсем честно, мне это нравилось. Мне нравилось чувствовать ее тоненькие пальцы в своих. Мне нравилось быть тем, кто сильнее, и ощущать рядом ее крошечную фигурку. Я чувствовала себя полезной. Когда меня не было рядом, она пользовалась палочкой. Мне нравилось чувствовать, что я полезнее палки.
Перед тем как сесть на автобус до моря, Дзико хотела зайти в Family Mart в городе, купить все для пикника, но на парковке у входа болталась шайка девиц-янки[113], так что я соврала и сказала, что есть не хочу. Это были телки-байкерши из «племен скорости»{15} — вытравленные желтые и оранжевые лохмы, мешковатые штаны, как у рабочих на стройке, и развевающиеся лабораторные халаты вроде тех, что носят доктора и ученые, только не белые. Халаты были кислотно-ярких расцветок, с намалеванными поверх жирными черными кандзи. Девицы сидели на корточках на тротуаре у двери, курили и жевали жвачку. Парочка из них опирались на деревянные мечи, такие, знаешь, для кэндо, и я такая, ну нет, бабушка, я правда совсем не голодная, но старушка Дзико уже вложила душу в этот будущий пикник ради меня, и что я могла поделать? Я сжала ее маленькую руку очень крепко, и, когда мы подошли к девицам, одна из них плюнула нам прямо на ноги, а остальные начали говорить всякие вещи. Ничего нового я не услышала, спасибо школе, но все же это был шок, потому что Дзико такая старенькая, как можно говорить всякие грубости насчет манко[114] и чинчин[115] старушке-монахине? Шли мы мимо них целую вечность, потому что Дзико ходит так медленно, а они вроде как загораживали нам дорогу. Они все орали и плевались, и я чувствовала, как дико стучит у меня сердце и лицо становится горячим, хотя Дзико и глазом не моргнула.
Наконец мы вошли в Family Mart. Все время, пока мы выбирали рисовые колобки и напитки и решали, хотим мы купить на десерт шоколад или кексики со сладкими бобами, или и то, и то, я всё поглядывала в окно на девиц, сидевших на корточках снаружи. Я знала, когда мы будем уходить, они нам еще много всего скажут. Может, они будут кидать в нас чем-нибудь, а может, поставят подножку. Может, они проследят за нами до пляжа, и подговорят своих парней изнасиловать нас и избить, и сбросить наши мертвые тела в океан, а может, они и сами сделают дело с помощью деревянных мечей. В школе я уже привыкла представлять, как подобные вещи происходят с моим телом, потому меня это не так уж беспокоило, но идея, что кто-то может навредить моей Дзико, была для меня совершенно новой, и от этого мне хотелось блевать.
Но старушка Дзико не обращала внимания ни на что. Она полностью посвятила себя выбору рисовых колобков с начинкой и, в конце концов, остановилась на соленой сливе, ароматизированной морской капусте и острой тресковой икре. Она хотела, чтобы я выбрала шоколадки — Pocky или Melty Kisses, или и то, и то? — но как я могла сосредоточиться на таких пустяках? Я должна была защитить нас от врагов, поджидавших за дверью, даже если она была слишком слепой и старой, чтобы понимать всю опасность нашего положения; и я пыталась подсчитать свои шансы против десятка сучек-янки с нехилыми мечами, и все, что у меня при этом было, — моя несчастная супапава!
Расплатиться на кассе у Дзико заняло целую вечность — ты знаешь, как оно бывает со стариками и их кошельками для мелочи, — но я не возражала и не предложила помочь. Я вроде как надеялась, что на это у нее уйдет весь день и к тому времени, как она закончит, шайки уже здесь не будет, но нет, куда там. Они все еще были здесь, сидели на корточках на тротуаре, и только мы вышли, они стали на нас надвигаться, поплевывая и примеряясь. Я попыталась поскорее провести мимо них Дзико, но ты знаешь старушку Дзико. Она никогда не торопится. Девицы начали орать, и чем ближе мы подходили, тем пронзительнее и визгливее становились вопли. Я выдвинулась вперед, но когда мы с ними поравнялись, Дзико вдруг остановилась. Она развернулась к ним лицом и стала разглядывать, будто только что их заметила, а потом потянула меня за руку и начала продвигаться в их направлении.
Я потянула ее назад, шепча: «Дамэ да йо, Обаачама! Ико йо!»[116], — но она не слушала. Она подошла, встала прямо перед ними и окинула долгим, внимательным взглядом — так она на все смотрит. Подолгу и внимательно, может, потому, что изображению требуется некоторое время, чтобы проникнуть сквозь мутные линзы ее катаракт. Девицы, с их яркими, вырви-глаз, штанами и синими, оранжевыми, красными лабораторными халатами с жирными черными кандзи, ей, наверно, казались сплошной мешаниной линий и пестрых красок.
Никто ничего не говорил. Девицы выпячивали бедра и подбородки, беспокойно переступая с ноги на ногу. Наконец старушка Дзико поняла, на что она смотрит. Она отпустила мою руку, и я задержала дыхание. А потом она поклонилась.
Я просто поверить не могла. И это был не просто поклон. Это был глубокий поклон. И девицы такие, какого хрена? Одна из них, толстуха, сидевшая на корточках в переднем ряду, вроде как кивнула — не поклон, нет, не особо уважительно, но и не плевок в лицо. Но тут высокая девица в середине, явно девица-босс, потянулась и дала ей увесистый подзатыльник.
— Намэтэн но ка! — прорычала она. — Чутохампа нан да йо. Чанто одзиги мо декиней но ка?![117]
Она еще раз стукнула толстуху, и та встала прямо, сложила вместе ладони и глубоко поклонилась от пояса. Вся остальная банда быстренько подхватилась и сделала то же самое. Дзико опять им поклонилась и пихнула меня локтем, так что я тоже поклонилась, но сделала это халтурно, и она заставила меня сделать это еще раз, и теперь мы вроде как были квиты, потому что теперь Дзико была как лидер нашей банды, а я — как неуклюжая толстуха, которая даже поклониться не умеет. Мне это не показалось таким уж забавным, но банда явно считала, что это просто оборжаться, и Дзико тоже улыбнулась, а потом она взяла меня за руку, и мы ушли. Когда подошел автобус, Дзико села у окна и оглянулась назад, на парковку.
— Интересно, что за омацури[118] сегодня? — сказала она.
— Омацури?
— Да, — сказала она. — Эти симпатичные молодые люди, все одетые к омацури. У них был такой веселый вид. Интересно, по какому случаю… Мудзи обычно помнит такие вещи…
— Это не омацури! Это была банда, Ба. Байкерши. Девицы-янки.
— Это были девушки?
— Плохие девушки. Малолетние преступницы. Они такое говорили! Я думала, они нас изобьют.
— Ну нет, — сказала Дзико, покачивая головой, — они все были так симпатично одеты. Такие веселые цвета.
2
— Ты когда-нибудь пробовала издеваться над волной? — спросила у меня Дзико на пляже.
Мы уже съели рисовые колобки и шоколадки и теперь просто приятно проводили время. Дзико сидела на деревянной скамеечке, а я лежала на песке у ее ног. Жарило солнце. Дзико повязала вокруг лысой головы влажное полотенце и была свежа, как огурчик, в своей серой пижаме. Мне было жарко, я вспотела и не могла найти себе места, но купальника я с собой не взяла, и по-любому купаться мне не хотелось. Но она не об этом спрашивала.
— Издеваться над волной? — повторила я. — Нет. Конечно, нет.
— Попробуй. Пойди в воду, подожди самую большую волну и стукни. Пни ее хорошенько ногой. Ударь палкой. Давай. Я посмотрю. — Она вручила мне свою палочку.
Кругом никого не было, кроме парочки серферов вдалеке от нас, дальше по берегу. Я взяла палочку Дзико и сначала пошла, а потом побежала к морю, размахивая над головой палкой, как мечом кэндо. Волны были большими, они свирепо обрушивались на берег, и я бежала на первую попавшуюся волну, которая тоже неслась на меня, и вопила при том «кияиии!», как самурай, идущий на битву. Я ударила волну палкой, разбив поверхность воды, но волна продолжала надвигаться. Спасаясь, я отбежала обратно к берегу, но следующая волна сбила меня с ног. Я поднялась, я атаковала снова и снова, и каждый раз вода обрушивалась на меня, возила лицом по камням и покрывала песком и пеной. Мне было плевать. Мне было приятно ощущать обжигающий холод, и жестокость волн была такой мощной и такой реальной, и соленая горечь в носу была щипучей и вкусной.
Снова и снова я бежала на море и била его, пока не устала так, что еле могла стоять. И когда я упала в следующий раз, я просто лежала там, и волны перекатывались через меня, и мне стало интересно, что бы случилось, если бы я не стала вставать. Просто отпустила бы собственное тело. Смыло бы меня в море? Акулы сожрали бы мои руки и ноги, и внутренние органы тоже. Мелкие рыбки объели бы кончики пальцев. Мои белые кости, такие красивые, упали бы на дно океана, и анемоны выросли бы на них, как цветы. Жемчужины бы легли в глазницы. Я поднялась и пошла обратно, туда, где сидела старушка Дзико. Она сняла с головы маленькое полотенце и протянула мне.
— Макэта, — сказала я, шлепаясь на песок. — Я проиграла. Океан победил.
Она улыбнулась:
— Это было приятное чувство?
— Мм, — сказала я.
— Это хорошо, — сказала она. — Хочешь еще рисовый колобок?
3
Мы посидели еще немного, подождали, пока высохнут мои футболка и шорты. На пляже в отдалении серферы все продолжали падать в воду и исчезать.
— Волны и их тоже все время побеждают, — сказала я, указывая на них пальцем.
Дзико сощурилась, но не могла разглядеть их сквозь свои цветы пустоты.
— Вон там, — сказала я. — Видишь вон того? Вот он встает… стоит… стоит… о, упал. — Я засмеялась. Смотреть было смешно.
Дзико кивнула, будто соглашаясь со мной.
— Вверх, вниз, одно и то же, — сказала она.
Типичный комментарий Дзико насчет все той же природы бытия — она называет это «не-два»[119], и это когда я всего лишь пытаюсь понаблюдать за симпатичными серферами в естественном окружении. Спорить с ней я не собиралась, потому что она всегда выигрывает, но это как та шутка про «тук-тук», где ты просто обязан спросить: «Кто там?», чтобы тот, кто шутит, мог сказать финальную фразу. Так что я сказала:
— Нет, это не то же самое. Не для серфера.
— Да, — сказала она. — Ты права. Не то же самое, — она поправила очки. — Но и не другое.
Понимаешь, что я имею в виду?
— Это совсем другое. Весь смысл серфинга — оставаться на волне, а не под ней.
— Серфер, волна — одно и то же.
И зачем я вообще это делаю?
— Это просто глупо, — сказала я. — Серфер — это человек. Волна — это волна. Как они могут быть одним и тем же?
Дзико посмотрела поверх океана, туда, где вода сходилась с небом.
— Волна рождается от глубинных причин внутри океана, — сказала она. — Человек рождается от глубинных причин внутри мира. Человек возникает из мира и катится вперед, как волна, пока не настанет время вновь упасть. Вверх, вниз. Человек, волна.
Она указала на обрывистые скалы, нависшие над берегом.
— Дзико, гора, одно и то же. Гора высокая и жить будет долго. Дзико маленькая и долго не проживет. Вот и все.
Как я уже говорила, это довольно типичная беседа, которую можно иметь с Дзико. Я никогда не могу понять до конца, что она говорит, но мне нравится, что она все равно пытается мне все объяснить. Это очень мило с ее стороны.
Пора было возвращаться в храм. Шорты и футболка у меня уже высохли, и кожа ужасно чесалась от соли. Я помогла Дзико подняться на ноги, и мы вместе вернулись к автобусной остановке, снова взявшись за руки. Я все думала о том, что она сказала о волнах, и мне стало грустно, потому что я знала, ее маленькая волна долго не продержится, вскоре она вновь сольется с океаном, и, хотя я знала, воду не удержишь, я все же сжала ее пальцы чуть крепче, чтобы не дать ей утечь.
Рут
1
Невозможно удержать воду или не дать ей утечь. Этот урок корпорация TEPCO выучила за несколько недель, последовавших за цунами, когда они закачали тысячи тонн морской воды в оболочки реакторов на атомной электростанции Фукусимы, пытаясь охладить топливные стержни и не допустить расплавления реактора, что, на самом деле, к тому времени уже случилось. Они назвали это «стратегией продувки-подпитки», и в результате их действий каждый день образовывалось около 500 тонн высокорадиоактивной воды — воды, которую нужно было хранить, не допуская утечки.
На другом берегу Тихого океана Рут просматривала один за другим отчеты о катастрофе. Международное агентство по атомной энергии, которое осуществляло мониторинг ситуации, ежедневно публиковало «Отчеты о ядерной аварии на Фукусиме-2011», описывавшие в деталях отчаянные и безнадежные попытки стабилизировать реакторы. Вот короткая выдержка из отчета от 3 апреля:
2 апреля, откачка воды из бака запаса конденсата блока 2 в уравнительный бак бассейна-барботера была завершена в процессе подготовки к откачке воды из подвала турбинного отделения блока 1 в конденсатор.
Также 2 апреля, была начата откачка воды из конденсатора блока 2 в бак запаса конденсата в процессе подготовки к откачке воды из подвала турбинного отделения блока 1 в конденсатор.
Параграф за параграфом, страница за страницей, отчеты в деталях описывали хитроумную систему насосов и стоков, уравнительных баков и трубопроводов питательной воды, линий впуска и закачки, расхода воды и поиска протечек, траншей, туннелей и затопленных подвалов — все это использовалось для того, чтобы удержать воду.
Первое упоминание о трещине появилось в этих отчетах в записи от 3 апреля. Трещину обнаружили в боковой стене накопительного резервуара под реактором № 2, рядом с водозабором морской воды. В образцах морской воды, взятых в тридцати километрах от реакторов, были обнаружены высокие концентрации радиоактивного йода-131 и цезия-137, уровень загрязнения в тысячи раз превышает тот, что был до аварии. Накопительный резервуар извергал, как позднее писала «Нью-Йорк Таймс», реки высокорадиоактивной воды, которая поступала прямо в море.
4 апреля в ежедневных отчетах появилось сообщение, что TEPCO получила от японского правительства разрешение сбросить в Тихий океан 11 500 тонн загрязненной воды. Такое количество воды примерно равно содержимому пяти олимпийских бассейнов.
5 апреля отчет подтверждает, что сброс начался. Сброс продолжался пять дней.
Уровень радиации у загрязненной воды был примерно в сто раз выше допустимых норм, но Тихий океан глубок и широк, и в TEPCO не предвидели проблем. Судя по тем же отчетам, компания рассчитала, что представитель общества, ежедневно в течение года принимающий в пищу водоросли и морепродукты, добытые вблизи атомной станции, получит дополнительную дозу облучения 0,6 миллизиверт, что будет гораздо ниже уровня, опасного для здоровья человека. Последствий для рыбы компания не оценивала.
Информация во многом похожа на воду: трудно удержать, трудно не допустить утечек. TEPCO и японское правительство пытались придержать новости о расплавлении реактора, и хотя некоторое время им удавалось скрывать жизненно важную информацию об уровне радиации в регионах, прилегающих к станции, в конце концов, информация начала просачиваться. Японцы гордятся своим стоицизмом и незлобивостью, но постоянные попытки скрыть ошибки, непрерывная ложь и увертки пробудили какую-то глубинную ярость.
2
В средневековой Японии люди верили, что причиной землетрясений является рыба сом, живущая под островами.
Самые ранние легенды говорят, что моно-ию сакана, или «рыба, говорящая вещи», правит реками и озерами. Эта сверхъестественная рыба могла принимать человеческий облик, и если люди каким-то образом вредили ее водяному царству, она являлась и предупреждала о последствиях. И если обидчики к предупреждению не прислушивались, разгневанная моно-ию сакана насылала на них в наказание потоп или другое стихийное бедствие.
К середине девятнадцатого века моно-ию сакана эволюционировала в дзисин намазу, или Сома землетрясений, неимоверное китоподобное создание, которое, неистово трепыхаясь, заставляет землю трястись и дрожать. Единственное, что удерживает эту рыбу — огромный камень в руках бога Касимы, который обитает в святилище Касимы.
Сам камень носит название канамэ-иси, непереводимый японский термин, который означает что-то вроде «краеугольный камень», или «речной камень», или «магнит». Бог Касима обездвиживает рыбу с помощью канамэ-иси, придавливая им голову чудовища. Стоит Касиме задремать или отлучиться по делам, давление на голову сома ослабевает, и он начинает трепыхаться и биться, вызывая землетрясение.
Если вы посетите святилище Касимы, много вы не увидите, поскольку большая часть камня погребена под землей. Собственно святилище — это небольшой участок голой земли, огороженный и накрытый навесом, и из земли торчит округлая верхушка камня — небольшая, всего около двенадцати дюймов в диаметре — как макушка младенца, который вот-вот родится. Понять, насколько велика та часть камня, которую скрывает земля, невозможно. Только подумать, судьба Японских островов зиждется на предположении, что закопанный в землю и по большей части невидимый камень достаточно велик и увесист, чтобы удерживать рассерженного Сома землетрясений!
3
Сом землетрясений — не такой уж отрицательный персонаж, несмотря на все разрушения и беды, которые он способен причинить. У этой рыбы есть и благоприятные аспекты. Например, подвид Сома землетрясений, называемый йонаоси намазу, или Исправляющий мир сом, способен избавить страну от финансовой и политической коррупции, хорошенько ее встряхнув.
Вера в Исправляющего мир сома была особенно сильна в начале девятнадцатого века; это был период слабого, неэффективного правительства и сильного делового сословия, а кроме того, экстремальных погодных аномалий, гибнущих урожаев, голода, городских бунтов и массовых религиозных паломничеств, которые зачастую перерастали в массовое же насилие.
Мишенью Исправляющего мир сома было деловое сословие, чья не знающая удержу страсть к наживе, ценовые сговоры и взяточничество привели к экономической стагнации и политическому разложению. Рассерженный сом насылал землетрясение, причиняя разрушения и хаос, и богатым приходилось расставаться с деньгами, чтобы восстановить разрушенное, а это означало новые рабочие места для низших классов на разборе завалов, расчистке площадей и на стройках. Подобное перераспределение богатства иллюстрирует один сатирический рисунок того времени, на котором изображен Исправляющий мир сом, вынуждающий богатых торговцев и президентов компаний испражняться золотыми монетами, которые тут же подхватывают трудящиеся.
Но, к сожалению, у землетрясений имеются и побочные эффекты, так что Сома часто терзает раскаяние. На другом душераздирающем рисунке сеппуку намазу — Сом-самоубийца — вспарывает себе живот в знак раскаяния за причиненные им смерти. Из разреза у него в животе извергаются потоком золотые монеты. Еще один рисунок изображает Сома, подносящего брусок золота людям, в то время как сверху за ним наблюдает бог Касима с духами.
4
Связь между сомами и землетрясениями продолжает существовать и в наше время. Мобильное приложение «Юре Куру» предупреждает владельца телефона о надвигающемся землетрясении, снабжая его информацией о местонахождении эпицентра, времени начала события и мощности в баллах. «Юре Куру» означает «Трясти будет», а логотипом служит мультяшный сом с глуповатой ухмылкой и двумя молниями, торчащими из головы.
— Симпатично, — сказал Оливер и потянулся за айфоном. — Надо бы нам это установить. Давненько у нас уже землетрясений не было. Интересно, будет ли эта штука работать в Уэйлтауне?
Они сидели у камина в гостиной после ужина, состоявшего из супа-пюре из двустворок и устриц, свежевыпеченного хлеба с розмарином и салата из нежной молодой капусты с остреньким горчичным листом из теплицы. Был всего лишь февраль, но Оливер умудрялся снабжать их свежей зеленью даже в зимние месяцы.
— В Штутгарте, где выросли мои родители, у них там водились огромные сомы, жили они под мостом через Неккар. Никто никогда их не видел, кроме как перед землетрясением — тогда сомы поднимались на поверхность. Огромные усатые рыбины, весом до двухсот фунтов.
— Они правда были такие большие?
— Так мне папа говорил. Их сейчас практически всех повыловили. Таких больших сомов больше нигде не увидишь, разве что в Чернобыле. Там целая компания живет в канале, по которому раньше подавалась вода для охлаждения реактора. Они там тусуются под железнодорожным мостом. Никто там больше не рыбачит, и сомы процветают. Выросли до каких-то гигантских размеров, некоторые длиной двенадцать, тринадцать футов. Кормятся они со дна, и ил там до сих пор должен содержать радиоактивные частицы, но сомам, похоже, все равно.
Рут опять подумала о ракушках. Она на сутки поставила их на крыльце, очищаться от песка и ила. У нее был особый способ — она выдерживала ракушки в ведре с морской водой, куда добавляла пригорошню кукурузной муки и ржавый гвоздь. Взвесь надо было взбалтывать несколько раз за день, а через двенадцать часов поменять воду.
Этот метод она вычитала в каком-то романе, забыла уже, в каком. Ей помнилось, это была история о семье и их летнем доме в Массачусетсе, или Мэне, или, может, на Род-Айленде. Место на Восточном побережье, анклав красивых летних людей; у семьи — золотистые длинноногие дети и комфортабельный стиль жизни. В ракушках, которые ела эта красивая семья из Новой Англии, просто не могло быть противного песка, который скрипел бы на их крепких белых зубах. Может, это были Хэмптоны. Странная штука — память. У Рут в голове застряло, как именно мать семейства избавлялась от песка в ракушках, но она совершенно не помнила ни сюжета, ни почему, собственно, этот способ был действенным.
Когда она рассказала об этом Оливеру, он выдвинул свою теорию:
— Я думаю, происходят две вещи. Кукурузная мука — это просто-напросто пища; ракушки поглощают ее, освобождая кишечный тракт и внутренние органы от этой зеленой фигни.
Когда он все это объяснял, Рут как раз резала картошку для супа. Под стук ножа и звук его голоса она вдруг ясно увидела образ матери из романа. Она носила длинные белые платья из тонкого льна. У нее в ракушках уж точно не могло быть никакой зеленой фигни.
— Это первый процесс, — говорил Оливер. — Биологический. Второй процесс — электрохимический. Соленая вода — это ионный раствор и является, таким образом, электролитом. Ржавый гвоздь состоит из железа и служит проводником, как, собственно, и сами моллюски.
На самом деле, почти наверняка это были Хэмптоны, думала Рут. Там точно были песчаные дюны и атлантические бризы, полосатые бело-зеленые тенты и холщовые шезлонги. Мать в романе носила белое платье, которое вздувалось от вечернего бриза, а может, она была в шортах, и вздувались на самом деле тюлевые занавески в высоких окнах дома.
Читать бесплатно другие книги:
