Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий

Не вылезли. Так устали, что даже на стоячей воде не проснулись.

А фильмы – так себе отхватил «маркони». Один – про какую-то балерину, как ей старая учительница не советует от народа отрываться; погубишь, говорит, свой талант. Мы даже вторую бобину не стали заправлять. Другой поставили – про сектантов, как они девку одну охмуряют, а комсомольская организация бездействует. Потом, конечно, новый секретарь приезжает, и от этих сектантов только перья летят. Но там одно место можно было посмотреть – как этот новый секретарь влюбляется в эту охмурённую девку, и она, конечно, взаимно, только ужасно боится своих сектантов, и он ей внушает насчёт радостей любви, в таком это симпатичном берёзовом перелеске, и берёзки эти кружатся, и облака над ними вальс танцуют. Мы эту бобину два раза прокрутили. «Юноша», который из камбузного окна смотрел, попросил даже в третий раз поставить, да нам есть захотелось. И пробоина больше нас занимала.

То один, то другой ходили на неё смотреть – не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.

– Эх, кабы ещё баллер погнуло – это уж наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.

– А хорошо б ещё – винт задело.

– Ну и что – винт? Это водолазы сменят. Что, на базе винтов запасных нету? Самое верное – баллер.

Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.

– Энтузиасты вы, ребята! А как же насчёт «море зовёт»?

– А вот оно и зовёт, – ответил Шурка. – В порт идти.

Тут нас позвал старпом по трансляции:

– Выходи, палубные, к нам швартоваться будут.

В бухту ещё один СРТ вошёл, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.

– Ребята, – кричит, – дайте за вас подержаться!

– Подержись, – говорим, – только не за нашу поцелованную.

– Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?

– А там же, где ты бороду.

– Счастливо вам теперь до порта.

– Спасибо, – отвечаем, – на добром слове.

На этом СРТ все оказались бородачи: кеп – бородач, «дед» – бородач, дикари – то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку намылились идти. Тоже своего рода «летучие голландцы».

Ну, а на палубе у них – все наши были, кто на базу ушёл. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так случилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нём какое-нибудь чепе.

Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошёл смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошёл старпома утешать:

– Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а всё обошлось.

– А это, считаешь, не на твоей вахте было?

– Ты что, больной? – Третий сразу улыбаться перестал. – Шляпил кто – я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил, понимаешь.

А старпом-то – надеялся. На что надеялся!

«Дед» тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер и Митрохин, и Васька Буров – поскакали, конечно. Воротясь, только головами покачивали и языками цокали.

Бородачи тоже поинтересовались:

– Ну, как, хороша?

– Знаешь, – дрифтер говорит, – просто не ожидал, что так хороша!

– До порта с нею дойдёте?

– До порта, хоть всю корму отруби, дойдём!

Потом кто-то принёс на хвосте:

– Бичи, «дед» в каюте акт составляет. В окошко видать.

Я пошёл к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную такую реляцию.

– Пошарь там в рундучке, – сказал мне. – Я сейчас закончу.

Я вытащил коньяк и кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчёт пробоины – вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.

– Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шеям раззяве, который это допустил, всего и делов. А вы – в порт! С такой дыркой в порт идти – стыдно.

– Ты ж не видел её.

– Видал. Снаружи. Чепуха собачья.

– Изнутри поглядеть – море видно!

– Заварим – не будет видно море.

Я подождал, пока он кончит свою реляцию, разлил по кружкам. Мне даже грустно стало – так мы все настроились на возвращение.

– Что ж, – говорю. – Тогда – за счастливый промысел?

– А вот это не выйдет. – «Дед» взял свою кружку. – В порт всё равно придётся идти.

– Ты ж говоришь – чепуха.

– Та, что в корме. Но у нас ещё в борту заплата.

Я что-то не помнил, чтоб мы ещё и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал – когда такой толчок был с кормы?

– Постой, – сказал я «деду». – Но мы же правым стояли к базе, а заплата – на левом.

– Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая – ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, все листы на бортах перешивать надо.

– Шов пока не разошёлся.

– Ну-ну, – сказал «дед», усмехаясь, – брякнуть-то легко: «не разошёлся», а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошёлся, – значит, попозже. Волна хорошая ударит…

– А по новой её заварить?

– В доке. Там всё исследовать хорошенько. Ну, поплыли?

Вечером, когда я шёл от «деда», я всё же посмотрел на неё. Свесился через планширь и ничего не увидел – ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.

Шурка Чмырёв подошёл, тоже свесился.

– Ты чо там высматриваешь?

Я ему рассказал, о чём говорил с «дедом».

– Из-за этой в порт? – спросил Шурка. – Да ей чёрта сделалось!

Я тоже подумал, что чёрта.

В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодёром и проблему решал – открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика – с яблоками, с мандаринами и с шоколадом, – и проблема была такая: если остаёмся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, ещё и на аттестат не заработали.

Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.

– Не знаю, что и сказать, бичи, – Шурка сразу в койку полез. – Трёхнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док перешивать пойдём.

Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.

– Так это он про неё акт составляет?

Я сказал, что да, про неё. Ванька от смеха затряс голенищем.

– Теперь, – говорит, – мне всё ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, не «дедом». Разве ж простому дикарю додуматься!

Васька Буров почесал свою лысину.

– Дак как, бичи? Открывать? Я – как все скажут.

– Не мучайся, – Димка ему посоветовал, – открой. Посмотрим на твои яблоки.

– Твоё слово – последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.

– Неужели?

– Вот те «неужели». Весь ящик возьмёшь?

– Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.

– Пятнадцать – не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.

– Была не была, – Шурка сказал. – Я три кило возьму.

– Кто ещё?

– Ты своим пацанкам – по три.

– Я не возьму, – сказал Митрохин.

– В гробу я их видел, твои яблоки, – сказал Ванька Обод.

Васька Буров ещё постукал по ящику гвоздодёром – может, кто отзовётся, – и стал его задвигать под койку.

– Запиши на меня весь, – сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. – Всех угощаю.

Тут – только фанера затрещала. Пятнадцать кило в один миг расхватали.

Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:

– Матрос Шалай, явиться за радиограммой.

Я взял десяток, пошёл к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в посёлке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.

«Маркони» лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепою. Вся щека у него была расцарапана.

– Выпить хочешь? – спросил.

Я понял, что никакой радиограммы не было; просто хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.

– Как находишь? – Он показал на щёку. – Всё как полагается?

– Отдельная – не помогла?

– Точно. Но – подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго – оно надёжней.

– А думаешь – ещё подойдём к базе?

– Не раз и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдёт. Он воду будет пить солёную, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало ещё, он на лишний месяц останется – пока про этот «поцелуй» все забудут.

Мне хотелось про заплату сказать, но я уже как-то и сам в неё не верил. Только сказал:

– В таких случаях команда должна решать. Ситуация – аварийная.

Он усмехнулся криво.

– А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.

– Тоже верно. Значит – за счастливый промысел?

Мы отпили ещё из горлышка.

– Кстати, – сказал я, – чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограммку, что он возвращается, – вдруг и правда застанет.

– Отобью.

Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему ещё хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.

– Слушай, – я спросил, – на кой она тебе?

– Сам удивляюсь. А в общем, ни на кой.

– Влипнешь ещё.

– Э, куда мне влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до неё дойдёт, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. – Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. – Вот, до темечка доползёт лысина – тут я вполне успокоюсь.

Я ждал, когда он про Лилю хоть мельком вспомнит. Наверняка же он с ней говорил обо мне. Он как будто угадал:

– А твоя-то всё расспрашивала, как ты да что ты. Язык у меня отсох – тебя хвалить.

– Зачем бы это ей?

– Зачем! Замуж ей – пора вроде?

– За меня, что ли?

Он засмеялся.

– Молодой ты ещё, Сеня. Молодой, необученный. Если баба любит, то хуже моряка для неё мужа нету, а если не любит – то нету лучше. Круглый год ты по морям, по волнам, только весточки от тебя и груши. Чувствуешь, какая малина.

– Ну, она про это не думает.

– Смотри-ка, до чего особенная! Не думает, но – прикидывает. Сама себе в том не признаётся. Ты женился б на ней?

– Не знаю.

– Это опасно, Сеня, когда не знаешь.

– Ну, не для меня она. И я – не для неё.

– Почему бы это, Сеня? Она образованная, да? Институт кончила? Какой же институт, рыбный? И что – она больше твоего про рыбу знает? Книжек больше прочитала?

– Она, наверно, знает, какие читать.

– Этого никто не знает, пока не прочтёт. Ах, Сеня! Нам с тобой совсем другое нужно.

– Что же нам нужно?

– Ну, как минимум, чтоб по нас тосковали, когда мы в море качаемся. А главное – жить бы не мешали, когда мы приходим. Не висели бы гирями какими-то! Сколько мы пороху тратим, а потом сами же в мышеловке сидим. И учти, Сеня, она тебе тоже жизни не даст. Знаешь, чем она тебя держать будет? Тем, что она тебя облагодетельствовала. Век ты ей будешь обязан. Такая это девка, я кожей чувствую.

Ну, дальше-то можно было и остановить его. Что я хотел про неё знать, я сам выясню.

– Спрашивала она у тебя, что, наверно, «трудный у него характер»? У меня то есть.

– Спрашивала, Сеня.

– Говорила, что ко мне подход нужен особенный?

– Говорила, Сеня.

– И что не всякая, мол, согласилась бы со мной иметь дело?

– И про это, Сеня.

Вот тут мне сразу грустно сделалось. Оттого, наверно, что она не соврала, когда говорила: «Я – как все».

– Ну, кончили об этом, – я сказал. – Ты спать будешь?

– Хотел бы, да кепа должны запрашивать с базы. Чего-то там про нас решают.

Мы ждали часов до двух, допили всю бутылку и не дождались вызова.

Утром причалил к нам катер с плавбазы.

Каждый после чая слонялся как хотел, когда увидели – он режет зеркальную воду в бухте. Зашёл к нам с правого борта, хоть ближе было с левого – начальство, стало быть, пожаловало.

Мы его притянули, наладили трап, и вот кто по нему сошёл – собственной персоной Граков.

С «Арктики» он уже обветриться успел, как-то поздоровел. Спрыгнул на палубу, как молодой, улыбнулся нам по-отечески, зубы показал золотые.

– Что носы повесили, утопленники? Ну, понимаю, понимаю, когда план срывается, это обидно.

Такое, значит, было начало. Кеп вышел его встречать, он с кепом едва-едва поприветствовался и снова к нам, палубным:

– С таким-то капитаном унывать? Ну, Николаич, веди, показывай свои раны.

С Граковым сошли ещё групповой механик, тощеватый, сутулый, в синем плаще с капюшоном, и пара работяг – сварщики, в руках у них ящики были с электродами, молотками, клещами. Повалили все в корму. Граков первый в каптёрку полез. Там уже доски боцман проложил, чтоб начальство ноги не промочило. Граков там походил, доски под ним гнулись, снял перчатку и пальцем пощупал край пробоины.

– Н-да… Обидели вас чувствительно.

Групповой механик тоже спустился, тоже поглядел, но – молча. Вид у него скучный был, наморщенный, как перед первой стопкой.

Граков спросил:

– А что по этому поводу стармех думает?

Кто-то уже позвал «деда», он стоял над люком. Кашлянул в кулак и сказал:

– Думает, что чепуха.

Граков от его голоса вздрогнул, выгнул шею, чтобы увидеть «деда», и чуть потемнел.

– Ну, не совсем чепуха. Но если команда горит желанием…

– Команда-то горит. Пока не зальётся.

– Ну, что за настроение, Сергей Андреич, я тебя не узнаю.

Граков стал вылезать. «Дед» стоял ближе всех и мог бы подать ему руку, но не подал. «Дедов» начищенный штиблет был как раз против его лица. Граков на него поглядел и поморщился. Но «дед» не убрал ногу, пока тот не вылез.

– Не узнаю, – опять сказал Граков. – Сам говоришь: «чепуха», а настроение… Этак ты нам бичей деморализуешь.

– Сходим ко мне в каюту, объясню. И акт покажу.

– У тебя уже и акт составлен? Ну-ну. Группового тоже приглашаешь?

– Конечно, – сказал «дед». И подал групповому руку. – Он-то, надеюсь, и поймёт.

Граков опять потемнел, но смолчал.

Пробыли они у «деда» минут пятнадцать. Вышли, заглянули через планширь. Мы гурьбой стояли поодаль.

– Что-то сомнительно, – Граков поглядел на группового. – Как твоё мнение?

Тот опять заглянул, как будто ему мало было одного раза.

– Не мешает прислушаться к Бабилову.

– А мы что делаем, Иван Кузьмич? – Граков спросил досадливо. – Мы разве не прислушались? Но надо же решать по существу.

Групповой пожал плечами. Решать ему очень не хотелось. Граков подождал и отвернулся от него.

– Что ж, Сергей Андреич. Твои соображения, конечно, весомые. Тем более ты акт составил. Стал, так сказать, на официальную точку зрения. Тем самым ты с себя ответственность как бы снимаешь…

«Дед» как будто не слушал его, смотрел на фарерские сопки.

– Ну, естественно, ты о безопасности обязан думать. На то ты и стармех. Никто тебя не осудит, если ты находишь, что судно – аварийное и надо его вести в док. В таких случаях лучше, как говорится, перестраховаться. Никто не осудит, ты прав. Но стране рыба нужна, вот в чём дело. Мы все это помним. Стране нужна рыба.

«Дед» поглядел на него как-то устало.

– Стране тоже и рыбаки нужны.

Граков засмеялся, оценил шутку.

– Метафизик ты, Сергей Андреич. Отделяешь людей от дела. Ну, что ж… Вот они-то пусть и решают. А, рыбаки? Как – уйдём в порт или останемся на промысле, выполним трудовой долг? Тут первое слово – команде. Не возражаешь?

«Дед» чего-то сказать хотел, но повернулся и пошёл прочь. Мы расступились, дали ему пройти.

– Ну, утопленники, – Граков к нам подошёл, – ваше слово! Никто за вас его не скажет. Опасность некоторая, конечно, есть. Бабилов механик знающий. Но и мы с вами тоже кое-что знаем. Как люди плавают. В каких, понимаете, условиях. Когда необходимость велит. Про это ведь в акте не напишешь…

Мы стояли толпой, переминались. Потом Шурка спросил:

– Ну, дак чего? В порт, значит, не идём?

Граков ему улыбнулся.

– Хочешь, чтоб я тебе приказал? А я, наоборот, тебя хочу послушать, твоё мнение.

– А чего меня слушать? На жопу поглядеть, как нам её поцеловали.

– Это ты называешь «поцеловали»? Я думаю, это по-другому называется. Это на вашу жопу только «обратили внимание». Так точнее будет, верно? Да сам же ваш Бабилов – слыхали? – «чепуха», говорит, заварить – раз плюнуть.

Я сказал:

– Он не про это говорит.

Шурка от меня отмахнулся, чуть не со злостью.

– Да будет вам хреновину плести с твоим «дедом»! Помешались на этой заплате.

Граков переглянулся с групповым.

– Я ж говорю, совсем он их деморализовал.

Тот лишь плечами пожал, не ответил. Тут Ванька Обод вперёд выступил.

– Лично я вот списаться хочу… Это как, можно или нет?

Граков поглядел на него строго. Ванька весь ужался.

– Как фамилия?

– Да чо «фамилия»? Вопрос нельзя задать?

– Ну, а всё-таки, фамилия у тебя есть? Или ты её стесняешься? Вот у меня – Граков, все знают. А ты у нас – беспризорный, что ли? Иван, не помнящий родства?

Ванька помялся, выдавил из себя:

– Чо это не помнящий? Иван Обод я…

– Родила, наконец! Значит, списаться хочешь, Иван Обод? Товарищей бросишь?

– К доктору я на приём записан. Ещё раньше.

– Болен, значит? Плохо себя чувствуешь? Это другое дело, прости. Это вопрос не принципиальный. Конечно, держать не будем. Причина вполне уважительная.

Бондарь спросил:

– А другим нельзя? Ребров моя фамилия.

– Можно, Ребров. Представь себе, можно. Каждый, кто хочет списаться, может это сделать. В установленном порядке. Подать заявление капитану, получить у второго штурмана аттестат и так далее. Держать никого не собираемся. Боязливые да робкие нам не нужны. Коллектив у нас здоровый, а от балласта освободится – ещё здоровее будет. Так, орлы?

Он улыбался, всё своё золото выставил, а руку положил на плечо – тому, кто поближе. А ближе всех к нему Митрохин стоял, чокнутый наш, моргал белёсыми ресницами. И тут он весь встрепенулся, покраснел, даже затрясся – от злости, что ли, или знамение ему привиделось.