Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий
– Завтра увидишь.
– Тогда уж лучше с кормы бросать?
– Лучше. Но можно и на винт намотать.
– Да, верно.
Я чувствовал – они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошёл, а Димка всё наблюдал – как моя роба волочится в струе и штерт похлёстывает по обшивке.
– Шеф, – спросил он, – ты с ней давно знаком?
– С кем?
– Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.
– Ладно, не будем делать вид. Тебе – зачем знать?
– Слушай, – он взял меня за локоть, я отодвинулся. – Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я её чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.
Ну что ж, в общем-то я правильно догадался. Можно было и про письма всем троим догадаться заранее. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла – Алик у неё или Димка?
Он спросил:
– У тебя с ней было что-нибудь? Мне просто хочется знать – далеко ли у вас зашло.
Я пожал плечами. Вот уж о чём не хотелось бы.
– Не было, – сказал Димка. – И скажи спасибо. И ничего не будет.
– Так ты уверен?
– Шеф, речь же идёт не об переспать. С таким парнем ей это будет даже интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю – роман у вас всё равно не склеится, только для неё это пройдёт бесследно, а для тебя – нет. Я на тебя посмотрел в салоне и понял – нет.
– Чья она? Твоя или его?
– Ничья, шеф. Отношения исключительно товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф… Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось… И ничего тут плохого.
– Да хоть горшком.
– Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.
– Она, ты хочешь сказать, стерва?
Он засмеялся:
– О нет! Это было бы даже прелестно!
– Ну, может, она какая-нибудь…
– Шеф, она – никакая!
Мне смешно стало.
– Ну, это я уж не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты её не знаешь.
– Почему я думаю, что я её всё-таки знаю, шеф? Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьёзно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своём кругу. Не делают карьеры один за счёт другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что – никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом – совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.
– Что ж вам такого говорили?
– Ну, не нам, предкам нашим. Мы ещё не так далеко от них ушли… Это же всё было – отрекись от отца с матерью, если их в чём-то подозреваешь, забудь про гнилые, так называемые родственные чувства. Потом – сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить – ложным наветам. Теперь как будто всё верно? А вот во время войны – мне отец рассказывал – висел на нашем доме такой плакат: «Граждане, не верьте ложным слухам!». И никто не смеялся. А ведь смехотура – как же распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были – не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься – можно? Тогда разоблачить их – это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам ложного чувства товарищества, а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять то же самое. И всё, чёрт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был – отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь свой век прожить без подлостей.
– Так всё-таки – насчёт Лили?
– Шеф, вот за что я тебя уважаю! Ты последователен. Дитя природы. Ты всё-таки хочешь знать – хорошая она или плохая. Слышал ты про такую философскую систему – данетизм? Один мой приятель, Вадик Сосницкий, считает себя её основоположником. Он великий человек, Вадик. Может быть, не меньше, чем Аристотель. Это такой философ был в древности, воспитатель Саши Македонского, первого фашиста. Он же, по некоторым сведениям, выдумал диалектику. Так вот, данетизм – это её дальнейшее развитие, высший расцвет, дальше уже развиваться некуда. Понимаешь, в русском языке есть слово «да» и есть слово «нет». А вот слово «данет» катастрофически отсутствует. Вадик Сосницкий считает, что его просто необходимо ввести, с каждым десятилетием человечество будет всё больше в нём нуждаться. Мы с ним затевали такую игру: «Вадик, любишь ты свою Алку?» – «Данет». – «Хочешь на ней жениться?» – «Данет». – «Хочешь, чтоб она ушла и не появлялась?» – «Данет»… Спросишь его, уже для смеха: «Но кирнуть с нами, в смысле выпить – хочешь?» – И что думаешь – Вадик и тут себе верен: «Данет»!
– Делать вам больше не хрена!
– Теперь, шеф, я скажу тебе о Лиле. Насколько я понял, это ты её приглашал в «Арктику». Так вот, она весь вечер говорила об этом. Что она должна, должна, должна пойти. Что её мучит совесть, совесть, совесть. Нам с Аликом это просто надоело, мы её уже в шею гнали. А она – клялась и продолжала с нами трепаться. Не знаю, как ты, а по мне – так лучше, если тебя отшивают сразу и посылают подалее, чем вот такие вшивые угрызения. Нравишься ты ей? Данет. Она такая же данетистка, что и Вадик, и все мы. Ну, вот, шеф. Если ты хоть что-нибудь понял – я счастлив. Озадачил я тебя сильно?
– Ничего, переживём.
– Тогда я могу спокойно заснуть. Сном праведника. Чао!
Он ушёл. А я залез повыше, на ростры, сел там под шлюпкой. Там было ветрено, и трансляция ревела джазами над самым ухом, и сажа летела из трубы, но хоть можно было одному побыть и кое о чём подумать. Одно я понял – не нужно мне перечитывать её письма, ничего я там не найду между строчек. А нужно встретиться и посмотреть на неё – пристально, как я никогда, наверно, к ней не приглядывался.
Чёрные облака несло ветром в корму, и уходили назад корабельные огни – топовые, ходовые, гакабортные и лампочки на вантах. Какой-то праздник был у англичан, и все мачты оконтурились огнями.
Глава третья
Граков
Утром я первое, что увидел, – базу.
Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось – огромный серо-зелёный борт, белые надстройки, жёлтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры – белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами. Подножья их не было видно, и так казалось – база стоит, а они плывут в воздухе.
Перед нами ещё штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.
И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в микрофон:
– Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу.
Или там:
– Триста второй, отходите. Отдать шпринговый, отдать продольный!
Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло – там кеп стоял и старпом.
– Что там в кубрике? – кеп спросил. – Спят?
– Просыпаются.
– Пошевели. Сейчас причал нам дадут, надо бочки выставить.
Бочки – это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная, на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь – раньше чем через пару часов причала нам не видать.
В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубку. Кеп подошёл, послушал.
– Чо? – спросил старпом.
– «Дед» напоминает. Чтоб левым бортом не швартовались. Носится со своей заплатой.
– Это уж как дадут!
– Ладно, – сказал кеп. – Попросимся правым.
Бичи вылезали понемножку – на базу поглядеть. Там почти у каждого кореш или зазноба. Много там женщин плавает – буфетчицы, медички, рыбообработчицы, прачки. У меня там Нинка плавала. Да и утро было хорошее – как не вылезешь! Тихое, штилевое, волна лоснилась, как масленая, небо чистое, чуть видные пёрышки неслись по ветру. Ненадолго, конечно, такая погода – колдунчик[48] на бакштаге показывал норд-вест; ближе к полудню, пожалуй, зыбь разведёт.
По случаю базы кандей Вася пирог сделал с кремом – в базовые дни какая-то чувствуется торжественность, хотя, если честно говорить, торжественного мало, а работы много – и самой хребтовой, суток на двое без передышек, без сна. Поэтому чай пили молча и даже за пирог кандея не похвалили, хотя он всё время у нас над душой стоял, напрашивался на комплимент.
Наконец услышали:
– Восемьсот пятнадцатый, ваш второй причал, подходите!
Кеп попросил в мегафон:
– Нам бы правым, если возможно!
– А что вы такие косорылые?
– Такие уж!
Там подумали и ответили:
– Тогда к седьмому, убогие!
– Спасибо вам!
Непонятно было, за причал он благодарит или за «убогих».
Машина заработала веселее, и боцман сунул голову в дверь, выкликнул швартовных – по четыре на полубак и на корму. И тут уже было не до пирога, уже в иллюминаторе показался борт плавбазы – высоченный, вполнеба. Он придвигался и закрыл всё небо, и мы пошли, не допив.
В корме я оказался с Ванькой Ободом и салагами. Очистили кнехты – стояла там кадушка с капустой и мешки с углём. Борт плавбазы проплывал над нами – с ржавыми потёками, патрубками, в них что-то сипело, текли помои и старый тузлук. Наконец вахтенный к нам подплыл – в синей телогрейке, в шапке с торчащими ушами.
– На «Фёдоре»! – спросил Ванька. – Медицина на месте?
Вахтенный не расслышал, приставил варежку к уху.
– Глухари тут, – Ванька махнул рукой.
Но уже было не до разговоров, пошли команды – и с плавбазы, и с нашего мостика, – и вахтенный нам подал конец.
Потом его снова пришлось отдать, плохо подошли, никак нос не подваливал.
– Пошли чай допивать, – сказал Ванька.
Салаги удивились:
– Сейчас же опять зайдём.
– Щас же! Учи вас, учи. Когда зайдём, уж пить некогда будет.
Они всё же остались у кнехта, а мы с Ванькой пошли в салон.
– На самом деле списываешься? – я спросил.
Он какой-то осовелый был, будто непроспавшийся.
– Что задумал, то сделаю, понял? Только симптом надо придумать. Симптом должен быть. Погляди – ухо у меня хорошо дёргается?
Ухо у него не дёргалось, но двигалось. Ваньку это не устроило.
– Плохо мы психику знаем. Ладно, чего-нибудь потравлю. С ходу оно лучше получается. У меня тогда глаз как-то идёт.
– Я думал, ты всё шутишь – насчёт топорика.
– Хороши шутки! Я уже вот так дошёл. – Он ладонью провёл по горлу. – Рыбу только сдам. Святой морской закон.
Мы успели выпить по кружке чаю и по куску пирога съесть, пока нас опять позвали. На этот раз как будто чисто подошли.
– Эй, на «Фёдоре»! – Ванька опять начал. – Врачиха у вас когда принимает?
– Зубная?
– Нервная!
Вахтенный себя похлопал варежкой по лбу.
– Тут чего-нибудь?
– Есть малость. Сплю плохо. Совсем даже не сплю. Грудь всё время сдавливает. Коленки дрожат. И воду всё пью, никак не могу напиться. Вот уже не хочется, а пью.
– Это у меня тоже бывает, – сказал вахтенный. – Только с водярой. Ну, хошь – запишу тебя на приём.
– Будь ласков. Обод моя фамилия.
– Обод. Ладно. Только там не врачиха, а мужик. Он строгий.
– Володька, что ли?
– Ну!
– Какой же он строгий, когда он Святой? Он-то мне запросто бюллетень выпишет.
Вахтенный нам подал конец. Салаги всё совались нам помочь, да только мешали.
– Сгиньте! – Ванька им сказал. – Бойся тут за вас. Защемит кому-нибудь хвост, а нам переживание. И так у нас полно переживаний.
Конец провисал, мы его потихоньку подтягивали.
– Почему Святой? – я спросил. – Фамилия?
– Что ты! Фамилия у него знаешь какая… Не знаю какая. А это кличка. Про него ж песенку сочинили, сейчас я тебе спою.
Пропел он дурным голосом, без мотива:
- А было так – тогда на нашем судне
- Служил Володька, лекарь судовой,
- Он баб любил и в праздники, и в будни
- И заработал прозвище – Святой.
Вахтенный посмеялся:
– А и правда, чокнутый. Есть малость.
– Как раз сколько нужно.
Мы закрепили конец и пошли с кормы.
С базы уже завели стрелу, под ней качалась сетка. Это ещё не грузовой строп, а для людей, хоть он такой же, из стального троса, только поновее – в него руками цепляешься, так чтоб не пораниться жилкой.
А к сетке между тем уже понемногу очередь собиралась. Каждому, конечно, найдётся на базе дело. Радисту – фильмы поменять или аппаратуру сдать в ремонт, рыбмастеру – следить, чтоб не обидели нас, когда рыбу считают, дрифтеру – сети новые получить, механикам – какие-нибудь запчасти, кандею – продукты. Одним неграм палубным на базе делать нечего, их в последний черёд отпускают, когда выходит какая-нибудь задержка. А она редко случается, вон сколько траулеров очереди ждут, и ещё новые подходят. Никогда не знаешь, попадёшь ты на эту базу или нет.
Пятеро вцеплялись в сетку, продевали ноги в ячею. Старпом из рубки кричал третьему:
– Ты там не задерживайся. Сдашь и сразу майнайсь, мне тоже охота!
– Смотря как сдам. Если на пятёрку, тут же вернусь с бутылочкой. А двойку – ещё переживать буду.
– Договорились же!
– Ладно, не скули, я за тебя на промысле две вахты отстою.
– Что там на промысле!
– Не скули.
Сетка понеслась, взлетела над базовским бортом, там её ухман[49] перехватил. Третий ещё выглянул:
– Смотри, не шляпь, я тебе доверил!
Со второй сеткой тоже пятеро вознеслись. Потом её снова спустили, и в неё только четверо вцепились. И тут Васька Буров к ней кинулся.
– Куда?! – Серёга ему заорал. – Тебе там чо делать, сачок!
– Бичи, я ж артельный, мне в лавочку – яблоки получить, мандаринчики, «Беломорчик».
– Кандей получит!
Серёга его догнал, но сетка пошла уже, он только за сапог Васькин схватился.
– Артельный же я, за что ж я десятку лишнюю получаю?
– За то, чтоб на палубе веселей работал!..
Сапог так и остался у Серёги. Васька летел кверху и дрыгал ногой, портянка у него размоталась. Потом он из-за планширя выглянул, стал канючить:
– Бичи, ну отдайте ж сапог! Я ногу застужу.
– Майнайсь книзу, получишь.
– «Майнайсь»! Вы ж меня потом не пустите. Как же вы главного бича на базу без сапога отпустили, позор же для всего парохода.
– Ладно, – сказал Серёга. – Подай штертик.
Васька там куда-то сбегал, потом стравил штерт. Серёга концом обвязал сапог.
– Мотай, сачок.
– Вот спасибо, бичи. Зато уж я вам самых лучших яблочков выберу, мандаринчиков…
С базы крикнули:
– Строп идёт!
На шкентеле[50], за один угол зацепленный, спускался строп – стальной, квадратный. Мы его расстелили и пошли катать к нему бочки. Друг за дружкой, каждый другому накатывает на пятку, остановиться нельзя. Бочку валишь, катишь по палубе, вкатываешь на строп и рывком её – на стакан[51]. И она должна стать точно, как шар в лузу, ни на дюйм левее или правее, потому что их должно стать девять; считают нам рыбу теперь не бочками, а стропами; будет восемь – ухман заметит, заставит перегружать.
Ну, вот их уже и девять, по три в ряд, стоят пузатенькие, стоят родные, кровные. Двое забегают, заносят углы, цепляют петли на гак – и теперь рассыпайсь, кто куда успеет, потому что ухман не ждёт, у него там работа на два борта, с той стороны такой же траулер разгружается. Он махнул варежкой, и нет его, а строп с нашими пузатенькими полетел к небу, мотается между мачтами. Беда, если хоть одна петля как следует не накинута, тогда он весь рассыпается, бочки летят и лопаются, как арбузы.
Но ничего, прошёл первый, сгинул за бортом, и пока его там разгружают, мы вылетаем, кидаемся к трюмам – готовить новые девять. А успеваем – так и в запас, пока не крикнут сверху:
– Строп идёт!
Через час у нас в спинах хорошо заломило, то и дело кто-нибудь остановится, трёт поясницу – прямо как радикулитные. Первым салага Алик начал сдавать. Бочку накатывал долго, ставил кое-как, потом ещё кантовал её, а все его ждали наклонясь – на палубе лежачую бочку нельзя выпускать из рук, она покатится.
Скоро он и вовсе сдох, не мог поставить на стакан, хоть и рвал изо всей силы. Ну, правда, на стропе её потрудней поставить, тут ещё сапогами в тросах путаешься, в стальных калышках[52]. Мне пришлось сначала свою поставить, а потом уж я подошёл к нему и за него поставил.
– Слабак! – на него орали. – Инвалид!
– Тебя ещё здоровей. Лень ему мослы таскать!
Вообще-то, не слабей он был хоть Ваньки Обода. Просто сноровка в нём кончилась от усталости. И маленькой хитрости он не заметил – что нужно её серединой по тросу катить, тогда она идёт как по ролику, а потом наклонить в одну сторону, взять разгон, тогда она сама взлетает, как ванька-встанька. Я ему это показывал, а бондарь кричал:
– Что, так и будет за тебя вожаковый ставить? Ты только подкатываешь?
– Угомонись, – я ему сказал, – меня-то тебе чего жалеть?
Алик весь красный сделался. Следующую бочку он уже так рванул, что она чуть не завертелась. И опять зря, тут силы совсем не надо тратить. Димка подошёл, отнял у него бочку.
– Отдохни, Алик. Пропусти свой черёд.
– Да я не устал!..
– А я говорю – отдохни. И посмотри внимательно.
Шурка, ясное дело, тут же стал орать:
– А мне тоже отдохнуть можно?
– Можно.
– Тогда ты и за меня поработай, а я посижу, отдохну.
– И помолчи также, – сказал Димка. – А то я кой-кому могу и отвесить.
Шурке это до того понравилось, что он даже не ответил. Сел на свою бочку и закурил.
Димка несколько раз показал Алику, сам весь строп нагрузил, а тот лишь кивал.
Шурка опять не стерпел:
– Что ж только один? Теперь за меня строп нагрузи.
Но в общем-то до всех дошло, что Димка не одному Алику дал передохнуть, но и нам тоже. И маленький урок он нам дал…
Не заметили мы, как и погода переменилась, палуба уже не жёлтая была от солнца, а серая, и по волне пошли гребешки. А мы ещё только один стакан выгрузили, верхний. А их в обоих трюмах по четыре.
Не замечали мы, что вокруг делается – кто ещё там подходит к базе, кто отчаливает. Раз только, я помню, вышла какая-то задержка, и я разогнулся, поглядел на море. Там, среди зелёных гребней, шёл куда-то баркасик с подвесным мотором – красненький борт и белая рубка, а в корме сидели двое, молодые, с рыжими бородами, и глядели на нас. Куда они шли? А бог весть куда, в море. И не знал я, на сколько у них горючего хватит для этого моторчика и был ли у них ещё парус с собой, но их-то это не заботило, и я подумал – да уж, наверно, дойдут куда хотят. Главное – идти куда хочется. Может, и мне вот так – смотаться сейчас на базу и на ней вернуться в порт, а оттуда, не задерживаясь ни на час, на поезде в Россию, хотя бы в Орёл к себе поначалу… Что меня держит – неужели вот эта бочка?
Тут же мне про неё напомнили, толкнули в спину.
– Кати, чего стал!
И я забыл про этот баркасик.
Небо темнело понемногу, и ветер свежел. В этих местах погода меняется быстро, в полчаса штиль кончается и разводит мёртвую зыбь.
Со следующим стропом какая-то задержка вышла. Ухман нам крикнул:
– Ступайте отдохните, я покричу.
Шурка с Серёгой в самый кубрик сошли, сели за свои карты. Остальные на трапе устроились, кто повыше, кто пониже. А я – на самой верхней ступеньке, следить, когда ухман появится.
– Не разгрузимся сегодня, – сказал Ванька Обод. – А я к врачу не попаду до вечера.
– Так вали сейчас, – Алик сказал.
– «Вали»! А кто мне тогда эту рыбу засчитает? Вдруг он мне с этого дня бюллетень выпишет.
– Разгрузились бы, – сказал Димка. – За три часа бы разгрузились, если б с «голубятника» на подвахту вышли.
– А кому это надо, – Ванька спросил, – чтоб за три часа? Им трое суток погулять охота на базе. А сразу разгрузишься – тебя и погонят на промысел.
– Но можно же и по-другому, – сказал Алик. – Всем дружно поработать день, а потом всем гулять двое суток. Это было бы справедливо.
Ванька даже закашлялся от смеха.
– Вот ты человека ограбишь, а тебя засудят, и ты тоже будешь говорить – несправедливо?
Алик удивился.
– Что за логика?
– Не понимаешь, салага? Вот ты на СРТ подался. Почему на плавбазу не пошёл, там тоже матросы есть? Или – в берегаши? Потому что дикари вчетверо больше получают. Значит, за рублём погнался? Так чего ж тут несправедливого? Ты и должен уродоваться, как карла. А они там, с «голубятника», гулять в это время будут, водку пить, с бабами спать. Потому что дипломы имеют, а ты – не имеешь. И ты хоть упади на палубе, они тебе руки не подадут. Хотя нет, подадут – вставай и дальше уродуйся. Всё справедливо!
Алик примолк, только усмехался про себя.
Ванька спросил:
– Понял теперь, салага, как она ловится, селёдочка?
– Приблизительно.
– Вот, когда совсем поймёшь, ты её и жрать не захочешь. Если б все знали, как она ловится, она б у них колом в горле стала!
– Лучше пусть не знают, – сказал Алик.
Ванька согласился:
– Это ты верно, салага. А то её и покупать не станут.
С базы позвали:
– Эй, на «Скакуне»!
Я выглянул. Там стоял Жора-штурман.
– Шалай, позови там салагу.
– У нас их двое.
– Любого.
Димка полез.
Читать бесплатно другие книги:
