Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий

– Интересно – что за такие «великие»!

– Да уж, какие б ни были, – кандей наш спор закончил, – а раз они не пришли, так мы – и подавно. Кому ещё чаю налить?

Вот на чём все и сошлись – что не нам это знать, сколько человек стоит[68]. Шотландцам, которые только глаза таращили, попробовали растолковать, об чём мы здесь травим, – не поняли они, плечами пожали. Но всё же высказались – за расширение контактов. Стали нас к себе в Шотландию приглашать, в гости. Из-под роканов вынули шариковые ручки и записали свои адреса, а ручки нам подарили. Адреса мы взяли, на всякий случай. Их тоже пригласили – кто во Мценск, кто в Вологду, кто в село Макарьево Пензенской области.

А дело там, на палубе, само делалось. Слесаря с «Молодого» и правда не дали нам пальцем пошевелить. Сами и парус убрали в форпик, и бочки убрали, и обломок мачты к месту приварили – это рей оказался, мачт чуть только погнулась. Даже антенну «маркониеву» натянули. «Дед» сходил поглядеть и рукой махнул:

– Как-нибудь дошлёпаем.

Потом мы опять спали. И мы, и шотландцы. Проснулись только под вечер, когда «Молодой» нас потащил через фиорд. В Атлантике шторм уже послабел, я это по птицам видел – опять они усеяли скалы и горланили, когда мы под ними проходили. В шторм они прячутся куда-то.

Когда вышли, солнце светило косо и океан темнел грозно, поблёскивал невысокой волной. Но скалы уже припорошило снегом, и были они снова белые, с лиловыми извилинами, с оранжевыми верхушками, и даже не верилось, что мы-то их видели чёрными, и не так давно. В миле примерно от фиорда мотались в прибое чьи-то обломки. От «Герл Пегги», наверно, или чьи-нибудь другие. Шотландцы наши помрачнели и снова стали креститься.

База нас ожидала на горизонте – вся в огнях. На мачтах, на такелаже – огни, и в десять рядов иллюминаторы. Целый город стоял посреди моря, а в воде его отражение. Когда подошли поближе, стало видно, как светится голубым светом вода вокруг её днища, как будто его подсвечивали из глубины. Весь борт усеян был людьми, вдоль всего планширя торчали головы и на верхних палубах, в надстройках. Между мачт висел флажный сигнал по международному коду, снизу его подсвечивали прожектора: «Привет спасённым отважным морякам Шотландии!» Я на крейсере сигнальщиком служил, так я бичам и перевёл. «Молодой» нас притёр аккуратно к базе, матросы с него перескочили к нам и закрепили концы. Они же и сетку приняли от ухмана. Мы ни к чему не прикасались. Прямо как пассажиры.

Шотландцы стояли уже наготове. Мы вышли с ни-ми попрощаться.

– По пятеро пускай цепляются! – крикнул ухман. – Вы уж им объясните, ребятки.

Кто-то с базы по-английски в мегафон прокричал. Наверно, то же самое.

– А ты штормтрап не мог подать? – спросил дрифтер. – Э, грамотей!

Ухман себя только рукавицами похлопал. Оплошал, мол, бывает.

Двое шотландцев подсадили маленького своего, помогли ему ноги продеть в ячею. Он вцепился одной рукой, а другой, забинтованной, помахал нам на прощанье. Вдруг они о чём-то перекинулись, и один соскочил, показал нам на сетку. Они нас приглашали с собой.

– Да нам-то чего там делать? – спросил Васька Буров.

– Э, чего делать! – сказал Шурка. – Ехать, и всё!..

Он первый вцепился в сетку и меня потянул за собой:

– Земеля, поехали, раз приглашают.

Пятым вскочил Васька. И сетка понеспась. Была не была!

Ухман кинулся к нам:

– А вы-то куда? Впереди гостей…

– Ай лав ю, мистер ухман! – Шурка ему сказал.

Маленький шотландец тоже чего-то подвякнул. Очень, наверно, толковое. Нас и этот, с мегафоном, не стал задерживать.

Со второй сеткой поднялись из наших Серёга с дрифтером и «маркони». Потом салаги и дрифтеров помощник Геша. А последним – с ихним кепом, представьте, – мотыль Юрочка. И так мы всей капеллой и пошли по живому коридору. Тут, конечно, все высыпали на шотландцев поглядеть – и комсоставские, и матросы, и девчата-тузлучницы, и прачки, и медики. Ну, и мы, конечно, пользовались успехом.

Мы сошли – по главному трапу – вниз куда-то, палубы на три, и тут вахтенный – в кителе с двумя шевронами – распахнул перед нами стеклянные двери и показал, куда идти – по длинному-длинному коридору, по красным коврам, прямо к кают-компании. А там-то уже двери были настежь и стол накрыт для банкета – не соврать вам, персон на сто двадцать, – весь сверкающий, уставленный бутылками, графинчиками, тортами, ещё чёрт-те какой закусью, утыканный флажками – нашими и шотландскими.

Тут-то мы и заробели. Шотландцы – во всём чёрном, лоснящемся – прошли, а мы поотстали, чтоб их пропустить вперёд. И вахтенный, с двумя шевронами, нас и узрел.

– Что вы, ребятки, куда в таком виде? Вы б хоть почистились, прибрались…

Дрифтер чего-то ему промямлил, но очень неубедительно. Это он на палубе горластый, а тут заалел, как майская роза, и сник. Один мотыль Юрочка проскочил дуриком. Но он-то в куртке был и в ботинках. Не такая курточка, как моя, но всё же приличная. А мы-то все в телогрейках, кто даже в сапогах полуболотных, под ними хлюпало, а у меня ещё и вата повылезла из плеча. Мы же про этот банкет и духом не ведали, ну каждый и пошёл, в чём был.

Мы стали тесной кучкой у переборки, смотрели на всю эту толкотню и уж как чувствовали себя, даже говорить не хочется. И уйти нельзя – как попрёшь против толпы, во всём сыром?

– Бичи, – сказал «маркони». – Я так понимаю ситуацию. Теперь, если только девки нас не проведут, топать нам домой, бичи.

Это он верную мысль подал. Вахтенный всё же моряк был, и очень даже галантный. И ведь почти у каждого кто-нибудь тут есть знакомая – то ли медичка, то ли рыбообработчица.

Первым Васька Буров высмотрел.

– А вон, – говорит он, – Ирочка идёт.

Ирочка не шла, а прямо летела на шпильках, юбка чёрная колоколом, блузка белая с кружевом, в ушах красненькие клипсы. Если только на руки поглядеть и на шею, видно было, что работает она на ветру, на палубе. Может быть, тузлук разливает по ящикам.

Ирочка нам понравилась.

– Надёжная? – спросили мы Ваську.

– По квартире соседка. Ирочка, ты меня не узнаёшь?

Ирочка взмахнула накрашенными ресницами.

– Васенька! Вот встреча неожиданная!..

Но тут она на Шурку посмотрела, и Васькиных надежд сильно поубавилось. На Шурку же не могут они не засмотреться. И она как прилипла к нему – всё забыла.

– Кстати, Василий. Очень бы я хотела с твоими товарищами познакомиться.

Шурка поглядел на Ваську, тот на Шурку. Всё тут было ясно.

– Пошли. – Шурка взял Ирочку под локоток. – Там познакомимся.

Вахтенный поморщился, но пустил их…

Дальше всё парами шли, чистый убыток. Наконец, ещё одна пава выплыла, одиночная. Под газовым шарфиком. Вся такая, что мы чуть не ослепли. На голове было наворочено – как только шея не подламывалась!

Дрифтер на неё нацелился.

– Это же Юля-парикмахерша. Она же мне чёлочку подстригала. В прошлую экспедицию.

И что-то нам эта «прошлая экспедиция» сомнения заронила.

– Как жизнь, Юля? – он её спросил. Таким палубным голосом.

Юля даже вздрогнула. Посмотрела на него холодно – голубыми-голубыми.

– Это ты меня зовёшь?

– Тебя, Юля. Кого же ещё.

– Какая я тебе Юля? Я не Юля, а Верочка.

– Ах, Верочка!..

– Вот именно. Ты свою Юлю и окликай.

И прошла Верочка. Дрифтер себя хлопнул по лбу и уж начисто сник.

– Бичи, – сказал Васька, – потопали? В этом вопросе нам не светит.

– Всем по-разному, – сказал «маркони». – Я всё же надеюсь.

Это он ещё двоих углядел, которые из каюты вышли, от нас неподалёку.

– Минные аппараты – товьсь! Ну, если эти нас не затралят, двоих как минимум.

Бичи слегка вперёд подались. Но я-то уже разглядел, кто это, и стал подальше, за их спинами. Одна – Галя была, а другая – Лиля, неспетая песня моя.

По походке я её узнал, Лилю. Ну, и по цвету, конечно, зелёному, неизменному. А походка у неё была занятная – не прямая, а чуть синусоидой, какая-то неуверенная. Ах, как мне это нравилось когда-то – как она ко мне идёт! Как будто не хочет идти и всё-таки что-то тянет её. И всё же она красива была, это я должен сознаться. Ну, не такая, как Клавка, на которую таксишник засмотрится и в столб при этом врежется. У ней – своё было, что и не всякий заметит. Но мне и не нужно, чтоб всякий.

Она вдруг улыбнулась, сразу как-то вспыхнуло у неё лицо, и пошла к нам с протянутой рукой.

– Мальчики! – Это она салаг узнала. – Ну, знаете… Теперь-то, надеюсь, вам для биографии достаточно?

– Подробности потом, – сказал Димка. – Сейчас, старуха, вся надежда на тебя. Проведи уж нас, по старой памяти.

– Туда? Почему же нет? А он вас пустит, вахтенный?

– Что за вопросы, старуха. Чего хочет женщина, того хочет бог. Ну, и вахтенный, естественно.

– Ой, ну я так рада за вас!..

Она ещё посмотрела на нас, скользнула взглядом по моему лицу – тут я не мог ошибиться – и не узнала меня… Ну, вообще-то она немножко близорукая. И немножко стеснялась – столько тут мужиков стояло.

Алик обернулся ко мне. Я помотал головой. Тоже тут всё было ясно.

Вахтенный их с большой неохотой пропустил – двоих с одной дамой. Ей пришлось улыбнуться ему – так мило, смущённо, – и, конечно, она его убила.

А «маркони», ясное дело, Галя провела.

– Галочка, – он ей сказал, – память о вас не умирает в моём сердце!

– Больше на щеке, – сказала Галочка. – Пошли, трепло несчастное.

«Маркони» к нам повернулся, развёл руками:

– Желаю вам, бичи, всего того же самого.

– Валяй, – сказал дрифтер. А нам он сказал: – Потопали, нечего тут по переборочке жаться.

И правда, нечего было. Толкотня эта уже поредела слегка, и вполне мы могли отвалить. А больше всего мне этого хотелось. Знобило меня отчаянно. Самое милое сейчас – в койку забраться, все одеяла накинуть, какие есть.

Оттуда, из зала, вышла Клавка, бросила весёлый взор на вахтенного, и он ей чуть поклонился, слегка заалел. Я уже рад был, что хоть за чужими спинами стою, не хотелось бы, чтоб она меня сейчас видела. А мне даже приятно было её видеть – такую живую, раскрасневшуюся, нарядную, в синем платье с кружевом каким-то на груди или с воланом, я в этих штуках слабо разбираюсь, в ушах серёжки золотые покачивались. Даже в лице у ней что-то переменилось – оно как-то яснее стало. Может быть, оттого, что она волосы зачесала назад и лоб у неё весь открылся…

Клавка нас увидела и подошла.

– Бичи, вы не со «Скакуна»?

– Королева моя! – сказал дрифтер. Опять же палубным голосом. – Да мы же с эфтого самого парохода!

– Где ж этот рыженький, что с вами плавал, сердитый такой? Что-то я не вижу его. Он, часом, не утоп ли?

– Сердитых у нас много. А рыженьких – нету. Может, я его заменю?

Клавка ему улыбнулась.

– Да нет, тебя мне слишком много… Ну, это я его рыженьким зову, а он светленький такой, шалавый. В курточке ещё красивой ходил.

– Так это Сеня, что ли?

– Ну-ну, Сеня.

Дрифтер махнул своей лапищей, сказал мрачно:

– По волнам его курточка плавает.

Клавка взглянула испуганно – и меня как по сердцу резануло: так она быстро побелела, вскинула руки к груди.

– Да не сообщали же… Типун тебе на язык!

Дрифтер уж не рад был, что так сказал.

– Погоди, груди-то не сминай, никто у нас не утоп. Сень, ты где? Ну-ка, выходи там. Выходи, когда баба требует!

Бичи меня вытолкнули вперёд.

Клавка смотрела на меня и молчала. Клавкино лицо, такое ясное, опять порозовело, но отчего-то она вдруг поёжилась и обняла себя за локти – как в тот раз, на палубе.

– А чего же вы тут стоите? – спросила. – Вахтенный, ты почему их здесь томишь? Они же со «Скакуна» ребята.

– Ну, Клавочка, – вахтенный малость подрастерялся, – это же на них не написано… Представители от команды должны быть, безусловно. Но не в таком же виде.

– А какой ты ещё хотел – от героев моря? Да пропусти, я их в уголке посажу.

– Ну, Клавочка… На твою ответственность.

– На мою, конечно, на чью же ещё… Ступайте, ребята, – она их подталкивала в плечи, – вон туда идите.

Бичи повалили в зал. Но меня он всё-таки задержал, вахтенный.

– А вата-то, – говорит, – зачем? – Выдернул из меня клок и показал ей. – Зашить нельзя? И был бы герой как герой.

– Да, это не годится, – Клавка кинула руку к груди, поискала иголку, но не нашла, потянула меня за рукав. – Пойдём, зашью тебя.

Навстречу нам уже какое-то начальство шло, с четырьмя шевронами. Граков прошёл – опять меня не заметил, за ним кеп и штурмана. Третий всю Клавку обсосал глазами снизу доверху и покачал мне головой. Ещё второй механик наш прошёл и боцман с Митрохиным – все прикостюмленные. Вот, значит, наши представители…

Мы сошли вниз – ещё на несколько палуб, пошли по такому же коридору, только с зелёным ковром. Клавка выпустила мой рукав и взяла за руку.

– Холодная! – Она вдруг остановилась. – Слушай, ты, может, в душ хочешь? Я тебя сведу. Погреешься, пока зашью. Что-то ты у меня совсем холодный.

– Да хорошо бы.

– Ну, чего же лучше!

Из душа какое-то ржанье доносилось. Клавка постучала в дверь туфлей – ответа никакого, сплошное ржанье.

– Ну, да, – сказала Клавка, – жеребцы парятся, это надолго. Лучше я тебя в женский устрою, там-то сейчас никого.

– Да ну его, в женский…

– Пойдём! – опять она меня тащила. – Держись за Клавку, не пропадёшь.

По дороге споткнулась, стала поправлять чулок. Я её поддерживал за локоть.

– Ну, и когда ты меня держишь, – улыбнулась, – тоже, представь себе, приятно.

В женском и правда никого не оказалось. Клавка – опять же туфлей – откинула дверь, втолкнула меня.

– Мойся тут смело, никто не сунется. Успеешь ещё, к самому интересному.

– Как я тебя потом найду?

– Я сама тебя найду. Телогрейку скидывай.

Сама мне её расстёгивала и морщилась. Потом стащила с плеч.

– Надоело – в соли-то ходить?

– Да уж надоело…

– Ну вот, как я хорошо-то придумала. Ну, я – живенько.

Клавка убежала с телогрейкой, и я тогда скинул с себя всё, бросил шмотки в угол у двери. Там для них и было настоящее место. Кабинка была просторная, не то что наша на СРТ, и с зеркальцем. Я себя увидел – волосы слиплись от солёной воды, щёки запали, глаза как-то дико блестят. Тут поёжишься! И куда ещё такого пускать в приличную кают-компанию?

Я встал под душ. Но пошла какая-то тёпленькая, сколько я ни крутил – я всё не мог согреться. Или такой уж холод во мне сидел – в костях, наверное. Или там, где душа помещается. Я всё зубами дробь выбивал и дрожал, как на морозе.

Кто-то ко мне постучался. Я и вспомнить не успел, задвинул я там щеколду или нет, как дверь откинулась. И Клавка сказала:

– Я не смотрю. Вот я тебе зашила. И полотенце тут возьмёешь.

– Спасибо.

Я к ней стоял спиной. Клавка спросила:

– Что у тебя с плечом?

– Ничего.

– Вот именно – «ничего»! Оно же у тебя всё синее. Просто чёрное. Господи, что там с вами было?

– Да всё прошло. Вода вот – еле тёплая.

Клавка подошла, завернула рукав и попробовала воду, потом выкрутила кран, постучала кулаком по смесителю. И там заклокотал пар. Пробку, наверно, прорвало – из ржавчины.

– Видишь, тут всё с хитростью. Ну, теперь хорошо?

– Ещё погорячее нельзя?

– Что ты! Я бы и минуты не вытерпела. Вон как ты намёрзся! – Она помолчала и вдруг припала к моему плечу, к больной лопатке. Я её волосы почувствовал и как покалывает серёжка. – Такой красивый, а плечо – синее. Зачем же так жить глупо!

– Намокнешь, – я сказал.

– Намокну – высушусь. Дай я тебе разотру.

Но не потёрла, а только гладила мокрой ладонью, и это-то, наверно, и нужно было, боль понемногу проходила. И холод тоже.

Она сказала:

– Ты дождись меня. Ладно?

– Куда ты?

– Ну… надо мне. Посидишь, отдохнёшь… Запрись только. А то тебя ещё кто-нибудь увидит.

Опять она куда-то умчалась. А я посидел на скамейке, пока меня снова не зазнобило. И я даже заплакал – от слабости, что ли. И опять стал под душ. Я решил стоять, пока она не придёт. Целый век её не было. И я вдруг увидел, что мне всё равно без неё не уйти – она всё моё барахло куда-то унесла.

Наконец она пришла.

– Хватит, миленький, ты уж багровый весь, сердцу же вредно.

– Куда унесла? – я спросил.

– В прачечную, в барабан кинула. Всё тебе живенько и постирают, и высушат, я попросила. Ты не спеши, там ещё долго речи будут говорить. Халат мой пока накинешь.

– Тот самый? С тюльпанами?

– Тот самый. Какая разница? Девка ты, что ли?

Я попросил:

– Ты отвернись всё-таки.

– Да уж отвернулась. В халате ты мне совсем, совсем не интересен. Не то что в курточке. Правда она утонула?

– Да.

– Ну, приходи давай. Четвёртая дверь у меня налево, по этой же стороне.

Коридор весь как вымер, и я до четвёртой двери дошлёпал спокойно. В каюте горел ночник на столике, и чуть из коридора пробивался свет – сквозь матовое стекло над дверью. Иллюминатор заплёскивало волной, и она тоже светилась – голубым светом.

Клавка стояла у столика спиной ко мне.

– С кем ты тут? – Я две койки увидел.

– Вот на эту садись. Валечка ещё тут, прачка. Которая как раз тебе стирает. Как говорится, две свободные с отдельным входом.

– Две – это уже не с отдельным.

– На то, миленький, существуют вахты. Шучу, конечно. Ну, согрелся хоть?

– Как будто.

– Поешь теперь? Мне тебя покормить хочется.

Клавка повернулась ко мне. На столике у неё поднос стоял, накрытый салфеткой.

– Спасибо. Да мне-то не хочется.

– Ну, попозже. Просто ты перенервничал. Ну, а что ты хочешь? Выпить – хочешь? Совсем захорошеешь.

– Это вот – да.

– Водки тебе? Или розового?

– У тебя и то, и то есть?

– А зачем же Клавка живёт на свете!

Я засмеялся. Я уже пьян был заранее.

– Налей розового.

Клавка быстро ввинтила штопор, бутылку зажала в коленях, чуть покривилась и выдернула пробку. Я смотрел, как она наливает в фужеры.

– Себе тоже полный.

– Конечно, полный. За то, что ты жив остался. Ну, дай я тебя поцелую. – Клавка ко мне нагнулась, голой рукой обняла за шею, поцеловала сильно и долго-долго. Даже задохнулась. – Ну, живи теперь. Меня хоть переживи.

Она смотрела, прикусив губы. И я себя снова чувствовал молодым и крепким, жизнь ко мне вернулась. Я уже пьян был по-настоящему – и вином, и теплом, и Клавкой.

– Клавка, тебе идти надо?

– Конечно, надо. Но ты же меня дождёшься?

– Дождусь.

– Не умри, пожалуйста. Не умрёшь?

Она подошла к двери – без туфель, в чулках, – задвинула замок.

– Клавка, тебя же там хватятся…

– Ну, хватятся. Разве это важно?

– Что же важно, Клавка?

Она мне не ответила. А важно было – как женщина повернула голову. Ничего важнее на свете не было. Как она повернула голову и вынула колючие серёжки, положила на столик; как вскинула руки и посыпались шпильки, а она и не взглянула на них, и весь узел распался у неё по плечам; как она смотрела на иллюминатор и улыбалась – наверно, что-то ещё там видела, кроме голубой воды, – как завернула руку за спину, а другой наклонила ночник, и как быстро сбросила с себя всё на пол и переступила…

– Понравилась я тебе? Скажи…

Она ко мне прильнула, вытянулась, положила голову мне на плечо.

– Ты же знаешь.

– Но услышать-то – хочется! Сильно понравилась?

– Да.

– Ну вот, – она вздохнула. – Ты выпил, и Клавку ещё получил, теперь тебе хорошо. Я знаю. За это мне всё простится.

Всё хорошо было, только вот плечо у меня дрожало. Намахался я с этими шотландцами треклятыми, чёрт бы их драл.

– Болит всё? Какая ж я дура, с этой стороны легла. Надо бы с той. Нехорошо я устроилась?

– Ничего, так лучше… Клавка, за что тебя прокляли?

– Кто?

– Родители. Ты говорила тогда.

– Ну вот… Зачем ты сейчас про это?

– Скажи.

Она помолчала.