Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий

Шотландцы опять вскакивали, пожимали ему руку, улыбались – всё понятно, джаб.

Я вышел за ним, спросил:

– С базой говорить?

– Определяться, наверно. По радиомаякам. Что ты, Сеня, какая база нам теперь поможет! Мы, уж, наверно, в миле от Фарер.

– Куда же теперь?

Он пошёл вверх по трапу.

– Ох, Сеня, спроси чего полегче. Осталось нам только на скалу выброситься. – И побежал.

Через наружную дверь ввалились боцман с Аликом – тащили нагрудники. Как я понял, они их из шлюпки приволокли – для шотландцев.

Опять включилась трансляция, и Жора-штурман сказал:

– Команде – приготовиться! По местам стоять!

К чему приготовиться? И где теперь наши места? Никто ничего не спросил. Но все пошли из салона. Все, кроме шотландцев и кандея.

И раз навсегда я скажу тебе, юноша, и ты можешь мне поверить, что лучше плавать с хорошим угрюмым капитаном, чем с капитаном шутливым и плохим.

Герман Мелвилл. Моби Дик[67]

Рассвет ещё не брезжил – хотя до него, наверно, рукой уже было подать, – и оба прожектора зажглись, посветили вперёд. Вокруг была чернота, из неё сыпался снег, а брызги сверкали в луче.

Над палубой раскатилось из динамиков:

– Всем покинуть носовые кубрики! Боцману – проверить!

Но мы-то все были здесь, друг перед другом, в кубриках никого не осталось, только шмотки наши. И все как раз и кинулись за ними. Каждому что-нибудь хотелось же взять.

Мне-то ничего не хотелось, раз куртка погибла. Чемоданчик – что в нём толку, пара сорочек да носки, я решил не морочиться. Взял только нагрудник, надел сразу и завязал тесёмки. Шурка взял карты, затиснул под рокан. Васька Буров потащил из-под койки ящик с мандаринами, да Шурка ему отсоветовал:

– Разобьются на палубе, а тут, может, и уцелеют, если не приложимся…

Мы выскочили, стали на трюме, каждый держался за что мог. И друг за друга.

Из рубки кричали:

– Кто в носовых остался?

– Никого! – Шурка ответил. – Вышли все!

И в ту же буквально секунду Серёга на нас налетел – бежал с руля.

– Я ещё не вышел!

И убежал в кап. Минута прошла, другая, а его всё не было. Мы с Шуркой кинулись за ним.

И что же он там делал, в кубрике? А он, прохиндей, коллекцию свою отдирал с переборки – Валечек, Надечек, Зиночек и Зоечек, – да не отдирал, а откнопывал аккуратненько и прикладывал к пачке. Только ещё половину успел собрать.

– Серёга, ты озверел?

Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава, и он всю пачку выронил на трапе.

Про что мы ещё забыли, про кого?

– У рулевого нагрудник есть? – спросил Шурка у Серёги. – Тебя кто сменял?

– Кеп.

– Сам кеп?

Мы поглядели на стёкла рубки: в слабеньком свете из компаса – кепово лицо над штурвалом. Чёрные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.

– А «дед»? – я спросил.

– В машине, у реверса.

– У него есть?

– Дурак ты, – сказал Васька Буров. – Помогут нам всем нагрудники!

Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний – с Ваньки-Ободовой койки – и выскочил.

…«Дед» стоял у реверса по колено в масленой чёрной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в чёрном рокане. Снизу их окутывало паром.

– «Дед»! – я крикнул в шахту. – Нагрудник возьми!

Не услышал он меня, наверно. Машина стучала с большими перебоями, и он, верно, к ней больше прислушивался.

– «Дед»!

Он ответил, не оборачиваясь:

– Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.

Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А «дед» всё смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.

Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмёт. Я ему показал – не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:

– Посвистим, Сеня?

Видали идиотов?

– Посвистим, – говорю.

– А за что – за бабу или за политику?

– В прошлый раз – за бабу. Теперь уж давай – за политику.

– Как мы решим с Кубой?

– Мнение моё непреклонно. Куба – си, янки – ноу!

Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!

И тут я увидел – в полутёмном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.

– Куда? – я ему заорал. – Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?

Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал – не обезумел ли кто?..

– Смоет же тебя к такой матери! – Я подошёл, рванул его за плечо.

Граков это был. В расстёгнутом кителе, волосы спутаны… Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный вусмерть. Я прямо обалдел – неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали – спасать наши жизни и его драгоценную тоже…

– Ступайте в каюту! – я ему сказал. – Надо будет – придут за вами, не оставят.

– Плохо, матрос? – Глаза у него были мутны, лицо набрякло багрово.

– Да уж куда хуже.

– Гибнем? Скажи честно.

Я ему протянул нагрудник.

– Авось выплывем.

– Кто это приказал?

– Что?

– Нагрудник… мне…

– Капитан.

– Врёшь, матрос…

– Сказал бы я вам!..

Я на него надел нагрудник и завязал тесёмки.

– Зря всё это, матрос…

Я подумал – действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот «деда» никто не спасёт, разве что Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальёт. Я бы остался здесь, но моё место – палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я всё-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу «деда».

Я довёл Гракова до каюты, втолкнул в дверь.

– Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал…

Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серёгой и Шуркой. Палубу трясло – от машины, и зубы у меня стучали. Нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел – потому что увидел камни. Мы все их увидели.

Прожектора их нащупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни – чёрные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошёл прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. «Дед», наверно, дал реверс, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся – стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись на помощь.

Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел чёрную щель фиорда – прямо против нас; волна на неё накатывала косо и закручивалась по стене; от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо щели. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались – то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.

Мы опять развернулись – медленно-медленно – и снова стояли против чёрной щели, ни назад, ни вперёд. И вдруг нас рвануло, приподняло – всё выше, выше – и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с рёвом. Я только успел подумать: «пронесло!» – и увидел скалу – чёрную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы…

Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал – все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились – что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберёмся на эти скалы, на них ещё никто не взобрался. Спаси – и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить… Спаси «деда». Шурку спаси. Спаси «маркони» и Серёгу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев – им-то за что второй раз умирать сегодня! Но Ты и так всё сделаешь. Ты – есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но – не ударь!..

Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, какая-то проволока… Ох, это же антенна, «маркониева» антенна!.. И что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами – как будто верхушка мачты. Но ещё ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.

Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны – от носа и от винта, а шторм для нас – кончился.

Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесёмки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серёга. И все.

Потом открылась бухта – стоячая вода, без морщинки. В маленьком посёлке светились два-три окошка, и тишина была такая, что в ушах звенело.

Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в посёлке, судёнышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то её зачем-то сматывал.

Потом боцман ушёл к брашпилю. Пошёл молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стёкла, кто-то высунулся, смотрел на посёлок.

А пароход покачивался ещё, по инерции. Сутки простоим – успокоится.

Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришёл на море. Едва я успел дойти и свеситься через планширь. «Дед» подошёл ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок – вытереть рот – и кинул его в воду.

– Ничего, – сказал «дед». – Всё, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.

До чего же мне было плохо! И стыдно же до чего – хотя никто как будто на меня не смотрел.

Стукнула дверь – шотландцы выходили на палубу в чёрных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.

Люди как люди. И я ушёл с палубы.

Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал – кого-то ещё вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом ещё, помню, кричали: «“Молодой” пришёл!.. Примите кончики…» – и я никак понять не мог, какой там ещё молодой… И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом всё стихло, и я провалился в черноту.

А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает – иллюминатор в подволоке крохотный, – но всё можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки-Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.

А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.

Я вышел – увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Посёлок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зелёные, жёлтые, и от причала отходили судёнышки.

Вот что, оказывается, сопело – у нашего борта буксир стоял, «Молодой». От одного названия мне весело стало – только поглядеть на эту калошу, на трубу её высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с «Молодого» тянулись к нам толстые шланги – в оба трюма и в шахту, через дверь.

В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.

Я присел на комингс, закурил.

– Смотри-ка, – этот сказал, в беседке, – один живой обнаружился!

– Живой, – говорю. – Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?

– Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдёте? Мы-то поспели, а вас и во всём квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.

– Поспели вы! На нашу панихиду.

Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:

– Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.

– Ничего, – сказал этот, в беседке, – зато долго жить будете, ребята.

– Да, – говорю. – Это нам не помешает.

Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в неё цементным раствором.

– Нас, – я спросил, – не позовёте помогать?

– Что ты! – сказал этот, в беседке. – Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые.

Что-то я ещё хотел у них спросить?

– Курточку я тут потерял. Не находили?

– Которую? – спросил в беседке.

Я вздохнул:

– Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.

– Да если б нашли – не заначили, какая б ни была. – Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. – Слышь-ка, тут шотландец один – рокан снимал. Такой свитер у него под роканом! Мечта моей жизни. Ты похвали – может, подарит.

– Так он же мне подарит, не тебе.

– Всё равно приятно. А я бы с тобой на чего-нибудь обменялся.

– Нет уж, просить не буду.

– Зря, момент упускаешь.

Снизу угрюмый спросил:

– Как же ты её потерял? Шов небось курткой затыкали?

– Да вроде того.

Он покачал головой:

– Это бы вам, ребятки, много курточек понадобилось. В трёх местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.

– Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?

– Ну!

– Скажи пожалуйста! А мы и не знали.

В беседке ещё спросил:

– Ну, а этот-то, Родионыч – ничо себя вёл? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?

– Ничего. Когда тонули, смирный был.

– Смирный! – сказал угрюмый. – Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на бережок, так сразу про свои зубы-то вспоминают.

– Может, и так, – говорю. – Всё же он урок получил.

– На таких, знаешь, уроки не действуют.

Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего-то я всё никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.

– Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.

– Кандей неужто встал?

– Ну!

Я уже хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.

– Вахтенный! – покричали мне с катера. – Позови-ка там Гракова.

Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из «голубятника» – побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана – Жора и третий. Старпом их провожал – в меховой своей безрукавке – до самого трапа.

И ещё с ними боцман вышел – хмурый, с пятнышком зелёнки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.

– Как с гостями-то? – старпом спрашивал у Гракова. – С шотландцами…

– Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезёте. Только ты приглядывай всё-таки, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.

Третий помахал старпому с катера.

– Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.

– Оправдывай доверие, – крикнул Жора.

Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду. Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.

Старпом ко мне повернулся сияющий:

– Слышь, вожаковый? Может, всё и обойдётся. – И зашлёпал к себе вприпрыжку.

Отчего же нет? – я подумал. – Конечно, обойдётся, дураков же мы до отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я – заслуженный композитор. Политинформации толкать – это ты научился: чего нам империалисты готовят и их пособники, – а поставь тебя на мостик – то курс через берег проложишь, то назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде вываливать. Ещё, глядишь, в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, бог с таким кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить – вон хотя бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.

И холодно мне было зверски. Не так чтобы от воздуха, день-то намечался не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошёл на камбуз.

А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем сбивал – из масла и сахара.

– Для гостей? – я спросил.

– Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.

Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было нечего, а то б совсем стали родные. Кандей всё печалился:

– Раньше б знать – наливку сотворил бы из конфитюра. И рецепт у меня есть, и конфитюр есть, а вот времени не было – для закваски.

Но мы и так пообщались. Каждый себе по шотландцу отхватил – и общались, не знаю уж на каком языке. Васька Буров – тот себя пальцем тыкал в грудь и говорил:

– Вот я – да? – Васька Буров. Такое у меня форнаме и наме. А по должности – так я на этом шипе главный бич, по-русски сказать: артельный. Теперь говори, ты кто? У тебя какое наме и форнаме? Джаб у тебя на шипе какой?

И между прочим, он-то больше всех и выяснил про этих шотландцев.

– Бичи, – говорит, – тут, считайте, одно семейство плавает. Кеп у них – всеобщий папаша. Вот этот, долгий, которому Сеня-вожаковый конец бросал, так он – младший потрох. Вон те два рыжанчика – Арчи и Фил – старшенький и средний. А те – зятья, у кепа ещё две дочки имеются. Один у них только чужой – «маркони», они ему денежками платят, а себе весь улов берут. А судно у них – не своё, владельцу ещё пятьдесят процентов улова отдают как штык.

– Что ж они ему теперь-то отдадут? – спросил Шурка. Очень ему жалко стало семейство.

– А ни шиша. Всё ж застраховано. Они ещё за свою «Пегушку» компенсацию получат. – «Пегушкой» он «Герл Пегги» называл. – И с фирмы ещё штраф возьмут, которая им двигатель поставила дефектный.

Нам как-то легче стало, что не совсем они пропащие, наши шотландцы.

– А нам бичи, знаете, сколько бы премии отвалили, если бы мы ихний пароход спасли? Пятьдесят тыщ фунтов, не меньше.

– Ладно, – сказал Серёга. – Нашёл, чего спрашивать.

– А я разве спрашиваю? Сами говорят.

Старпом всё тёрся около нас, прямо как тигр на мягких лапах, чуть себе ухо не вывихивал, – да мы вроде политики не касались, всё больше по экономическим вопросам.

– А вот вы мне чего скажите, бичи, – Васька Буров говорит. – Как же это получается: за пароход или там за имущество какое – дак деньги платят, а за людей – ни шиша?!

– А ты б чего – взял бы? – спросил кандей.

– Я-то? Нипочём. Я бы и за пароход не взял. А за людей – это уж просто грех. Но ведь другой-то – он бы, может, и взял. Ему не посули заранее – он и пальцем не пошевелит выручить кого.

– Что ж он, хуже тебя? – опять кандей спросил.

– Хуже не хуже, а должно что-то и за людей полагаться. Неуж душа живая дешевле имущества?

– Полагается, да не нам, – сказал Серёга. – Просто ихний министр нашему задолжал. А сколько – это ты никогда не узнаешь.

Шурка сказал:

– Ни хрена не полагается. Одно моральное удовлетворение. Это вроде как субботник.

– Дак на него и ходят-то так, знаешь… пошуметь да посачковать. Опять же – зовут, попробуй не выйди. Не-ет, – Васька Буров всё не соглашался. – Материальный стимул – он большой рычаг. Верно ж, старпом?

Старпом насчёт этого рычага не нашёл чего возразить.

– Вот я и говорю – чего-то ж всё-таки стоит человек. Должен стоить!

– А ничо он не стоит, – сказал Серёга мрачно. – За тебя кто-нибудь поллитру даст? И усохни.

– Башка! Ни о чём с тобой по-серьёзному нельзя…

– Ну, так ведь… – Шурка поразмыслил. – Смотря же – какой человек.

– А! Так, стало быть, цена-то ему всё ж таки есть! Только вот – какая?

Салага Алик прислушивался, голову склонив набок, улыбался, потом сказал, зарумянясь:

– Наверное, надо так считать – во что человека другие ценят… Я так думаю.

Васька подумал и не согласился.

– Вот этот жмот – слыхал? – за меня б и поллитры не дал, а пацанок моих спроси – им за папку любимого и десять мильонов мало будет.

– Ты ж им не просто человек, – сказал Шурка, – ты ж им родитель. Да об чём спор? Кто сколько получает – столько он и стоит.

– У! – Васька сказал. – Ежели так, то старпом у нас четырёх салаг перетянет.

Поглядели мы на старпома нашего, потом – на салагу Алика. Нет, решили молча, так тоже нельзя считать. Салагу мы как-то больше теперь ценили.

– И опять же, – Васька добавил, – вот нам за сегодняшний день одна гарантийка идёт: рыбы стране ж не даём, бичуем, а позавчера ещё – давали. Что же мы, позавчера и стоили больше? Так это же, если разобраться, рыбе цена, не человеку.

Старпом всё же вмешаться решил, предложил разграничить чётко, какой человек имеется в виду – советский или не советский. Ну, это мы его оборжали всем хором. Попросили хоть при шотландских товарищах воздержаться, вдруг – поймут. К тому же, Серёга ему намекнул, если иностранец – его же в наших рублях нельзя считать, его же надо – в валюте, так это, может, и подороже выйдет. Старпом своё предложение снял.

– Ай, мужики! – Васька засмеялся. – Ну, не ожидал… Бородатые, детные, а не знаем – сколько ж стоит человек!..

– Может, и не надо нам этого знать, – сказал кандей. – Господь знает – и ладно.

– Это – которого нет? – старпом подхихикнул.

– Ещё не выяснено, – Алик заметил.

– Как это – «не выяснено»?

– Да так. Великие умы спорили – к единому выводу не пришли.