Три минуты молчания. Снегирь Владимов Георгий

– А задам-ка я вам, бичам, работу. Ишь рыла наели, как кухтыли. А судно прибирать кто за вас будет?

– Ты, боцман, сходи поспи, – Серёга ему посоветовал. – Нас же по приходе в док поставят.

– До дока мы ещё в порт должны прийти. А на чём? Срам, а не пароход!

Ну, мы, конечно, повякали, душу отвели, а потом, конечно, взяли шкрябки, стальные щётки, флейцы, начали прибирать пароход. Шкрябали от ржавчины борта, переборки, потом суричили, потом красили. А кто кубрики мыл с содой, кто рубку вылизывал, кто гальюны драил. Салаги зачем-то на верхотуру напросились, на мачту, красили там «воронье гнездо» белилами и чернью, покрикивали зычными голосами:

– Алик, подержи ведёрко, я на клотик слазаю, надо его мумией[69] покрасить.

– Держу, Дима. Всё покрасим – от киля и до клотика!

Дрифтер с помощником свою сетевыборку выкрасили – такой зеленью, что поглядеть кисло. Третий из рубки смотрел зверем и плевался:

– Во, деревня! В шаровый[70] полагается механизмы красить. Вкуса морского – ни на копейку.

А дрифтер, чтоб ему совсем угодить, и шпиль выкрасил зеленью.

Нам с Шуркой досталось камбуз снаружи прибирать. Милое дело. В корме хорошо, ветра не слышно. Переборка от солнца греется и от начальства заслоняет. Попозже и Васька Буров к нам перебрался – значит, и правда лучшего места не найдёшь.

– Бичи, – говорит, – можно, я у вас тут честно посачкую?

– Сачкуй, – Шурка ему разрешил. – Флейц только в руку возьми. И за полундрой следи.

– Что ты, я полундру за милю унюхаю!

И Васька во всю дорогу так и не взял флейца. Сидел, блаженствовал.

Кандей с «юношей» прибирали камбуз внутри и часто к нам выходили – посидеть на кнехте, потравить за жизнь.

– Я, бичи, обратно на завод пойду, – говорит Шурка. – Сварщик же я дипломированный, такое дело на ветер бросать? А по морям шастать – ну его к бесу! Пусть вон салаги попрыгают, они ещё этой романтики не нахлебались. Ты, кандей, со мной согласен?

Кандей Вася не только что согласен, а дальше эту тему развивает:

– Но я тебе скажу, Шура: море нам тоже кое-что дало. Меня возьми – судовые ж повара такой экзамен проходят! Если ты своего дела не профессор, на судне ты не задержишься, не-ет! Кеп тебя в другой рейс не возьмёт, ему тоже покушать хочется хорошо. Так что у меня шанс. В ресторан «Горка» пристроиться. Блат, конечно, нужен. А где он не нужен? Но в принципе?

Не знает Шурка, возьмут ли кандея в «Горку», но кивает, соглашается. Великое дело – погода, солнышко! А тут ещё в порт идём.

– Кандей! А, кандей! – говорит Васька Буров. – А я про тебя сказочку сочинил. Божественную.

– Ну-к, потрави!

И Васька плетёт невесть какую околесину. Но если прислушаться да расплести – забавная сказочка.

Вот так примерно. Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придём туда – к Господу, Которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие учёные и заслуженные артисты, – им-то прямая дорога в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, Которого нету, спросит с металлом в голосе: «Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!» – «Повар я. По-рыбацки сказать – кандей. На милость Твою надеюсь, Господи. Больше-то мне на что надеяться?» – «Говори, что натворил ты в жизни земной и морской?» – «Да что ж особенного, Господи? Делал, что все делают. Ну, и грешен, конечно. Бабе изменил с её же сеструхой, она из деревни приехала погостить, жена дозналась – и в крик…» – «Это большой грех, кандей. Он тебе зачтётся. Но главное – что ты делал?» – «Борща варил, с болгарскими перцами». – «Что ж тут за фокус – борща сварить? Это и баба сумеет, а ты всё-таки штаны носил». – «А шторм же был, Господи. Одиннадцать баллов Ты нам послал!» – «Одиннадцать, говоришь? Тогда это не Я – это сатана вам удружил. Я только до шести посылаю, а дальше он». – «Это верно, Господи. При шести ещё жить можно – и к базе швартануться, и на камбузе управиться. А при одиннадцати – попробуй. Если карданов подвес имеется, ещё ничего, а если так, на плите, полкастрюли себе на брюхо прольёшь». – «И как бичи – ценили твоё искусство?» – «Жалоб не поступало. А за ушами пищало. Да как не ценить – другие кандей при семи баллах сухим пайком выдают, им это и по инструкции положено, а я – исключительно горячим довольствием, да ещё каждый день хлеб выпекал. Но честно сказать Тебе, Господи, тогда им уже не до меня было. Гибли бичи, совсем пузыри пускали». – «Постой! – скажет Господь, Которого нету. – Они, значит, смерти ждали. Им же, значит, о душе следовало подумать, приготовиться к суду Моему. А ты им – борща! Как же это, кандей? Ты, значит, против Меня?» – «Господи, где же мне против Тебя! Но разве Тебе охота с голодными бичами дело иметь? Ведь они уже не о душе будут думать, а как бы насчёт пожрать. Я человек маленький, но я дело знаю. Потонем мы там или выплывем, предстанем пред очи Твои или ещё подождём, в рай Ты нас пошлёшь, в золотую палату для симулянтов, или же сковородки заставишь лизать калёные, а я к Тебе бичей голодными не пущу. Я их должен накормить сперва, и притом – горячим довольствием. При любом волнении и ветре. А там – суди меня, как знаешь. Но я свою судовую обязанность исполнил». Призадумается тогда Господь, Которого нту. «Пожалуй, ты прав, кандей. Но у Меня ещё вопрос к тебе. Сам-то ты верил, что смерть пришла?» – «Какие там сомнения, Господи! Ветер – на скалы, а машина застопорена, и якоря не держат. О чём же я думал, когда на бичей смотрел, как они рубают?» – «И всё-таки ты им борща сварил?» – «Истинно так, Господи. Хорошего, с перцами. Это моё дело, и я его делал на совесть». И скажет Господь, Которого нету: «Больше вопросов не имею. Подойди ко Мне, сын Мой, кандей Вася. Посмотри в Мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобой, не станем мелочиться. В основном же ты – Наш человек. И вот Я тебе направление выписываю – в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!» И скажет Он своим ангелам и архангелам: «Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности…»

Ну, а если серьёзно говорить – я и с Шуркой согласен, и с кандеем, и с «юношей», который в совхоз наметился гусей разводить, – конечно, не дело это – по морям шастать. Они меня тоже спрашивают:

– А ты, вожаковый, куда подашься?

– Не знаю, ещё не решил. Пока в Орёл съезжу, к мамане. А там присмотрюсь. Я всё же на фрезеровщика когда-то учился.

Шурка обрадовался:

– Точно, земеля! На пару в Орёл рванём, наши же места. На одном заводе объякоримся и повело – вкалывать! Салаги, салаги пускай попрыгают!

Ну вот, мы каждый себе союзника нашли и радуемся. И мне как-то и вспомнить лень, что вчера только был у «маркони» и видел все их радиограммы – Шуркину, кандееву, «юношину». Пишут в управление флота, просят продлить им соглашение ещё на год. А я зачем к «маркони» ходил? С такой же самой радиограммой. Потому что ещё за день до этого вызывал нас по одному Жора-штурман, который списки составляет на новый рейс. Меня тоже вызвал, спросил, глядя в сторону:

– Команду набирают на новый траулер, типа «океан». В Баренцево под треску. На двадцать дней. Ты как, пойдёшь?

– Жора, – я напомнил, – мне же под суд идти.

– Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это ты до сих пор не жил, страхом мучился? Спросил бы… Только статью подберут, по какой списать. В счёт международной солидарности, что ли. Советская власть – она ж добрая, чего хочешь спишет.

– Граков постарался?

– Ну, и он тоже…

– Спасибо ему. Хороший человек.

– Ты тоже ничего, – говорит Жора. – И как ты только на свободе ходишь? Ты же первый кандидат в тюрягу. Она же по тебе горькими слезами плачет! Ты хоть контролируй свои поступки.

– Стараюсь.

– Ни хрена ты не стараешься!

Я не в обиде на Жору, что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да он и не советовал, если помните. А намек ещё нужно до дела довести. И его тоже понять можно, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали, и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как всё обошлось.

Я спросил у Жоры:

– А ты пойдёшь?

– Да не решил ещё. Отдохнуть хочется, после всех волнений.

Но себя он в список вторым поставил. А первым – «маркони». Потому что «маркони» всё равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.

Сам же «маркони» мне так сказал:

– Я тут учебник подзубриваю, на шофёра. Вообще-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?

А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.

В порт пришли мы под утро. «Молодой» нас долго тащил – мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонёк ещё не светился, мимо «Арктики», ещё пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.

Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.

Я бы порассказал вам, как это обычно бывает – как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору – за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы – прижимные, продольные, шпринговые – и только заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: «Есть!» И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и – пожалте «сумму прописью», кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам её за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчёт. А покуда – аванс, и женщины уже нас ждут на пирсе, чтобы сразу же развести по домам – хватит, наплавались капеллой!

Но в этот раз всё по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели – и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто – дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, – и мрачно нам сказал:

– Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? – И скинул нам гашу с тумбы.

– Милый человек, – кеп ему говорит, – у нас же ходу нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.

– А моё дело маленькое. Сказано – правым, значит – правым. Хотите на рейде позагорать – это я могу устроить.

Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.

Мы пошли по причалу – не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели наших женщин – со всех ног они к нам бежали, с плачами, охами:

– Васенька, Серёженька, Кеша, а нам-то восьмой сказали причал. А мы, дуры, там стоим, ждём. А чтоб ему, этому диспетчеру…

И пошло, и поехало. Они, моряцкие жёны, тоже умеют слова выбирать.

Ваське Бурову жена обеих дочек привела – платками замотанные, одни глазёнки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую рань будить. Или же сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.

– Горяченькие чего-то.

– Ты что! – Жена кинулась отнимать. – Да где же горяченькие, сдурел совсем. У кого ещё такие здоровенькие!

Васька их сгрёб под мышки, одну и другую, и так понёс. Потом на плечи пересадил.

– Да отпусти ты их, старый дурак! – жена ему кричит. – Они ж уже взрослые, сами небось пойдут.

– Не отпущу! До дому донесу. Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, маленькие мои…

Она и улыбалась, и слёзы утирала платком. Поворачивалась к нам ко всем востреньким личиком, виноватым каким-то, будто она оправдывалась за Ваську: «Видите, каково мне с ним…»

Зато у Ваньки Обода жена оказалась – чуть не на голову его выше. И разодетая – в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом. А из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет. Этакое богатство, конечно, без топора не убережёшь.

– Ах ты чучело моё! – ударила Ваньку по плечу. – Фокусы устраиваешь? Я тебя с плавбазой встречаю, а ты мне – сюрприз!

Затискала, затормошила его и сама же хохотала, как от щекотки. Ванька совсем потерялся:

– Клара, ну мы ж не одни, ты б хоть познакомилась раньше.

– А чего ж не познакомиться! – И всем нам руку стала совать, с наманикюренными ногтями. – Клара Обод, очень приятно!

Мне пожала – я чуть не присел. До кепа даже добралась.

– Клара Обод, очень приятно! А неприятности – сплюньте через левое плечо, всё будет чудненько!

Кепова жена поглядела на неё испуганно. Клара её успокоила:

– Ах мы женщины, дуры, столько переживаем, а они потом приплывают, такие мордастые, и ничегошеньки с ними не случается. Эх, соколики, как мне вас видеть приятно! Денежки вам уже выписаны, в полтретьего валяйте получать.

Мы пошли дальше с женщинами, повернули от причалов к Центральной проходной и понемногу растягивались, разбивались на пары.

Рядом со мной «маркониева» жена шла – не скажу, что подарок. Переваливалась, как утица, ноги – бутылками, а личико – ну, то самое, о котором говорят: «На роже скандал», – надменное, губы сухие поджаты, глаза наполовину веками прикрыты, голыми какими-то, без ресниц. Даже и тут она удержаться не могла, пилила его шёпотом, но таким, что и другим было слышно:

– Не понимаю, что у тебя общего с этими серыми людьми! Пусть они лезут хоть к чёрту на рога. А ты специалист, радиооператор, с квалификацией. Ровню себе нашёл!

– Ну, Раиска, ну, перестань, – он ей говорил, морщась, со страданием в голосе. – Ну, киска. Всё же благополучно.

– Да? А кто мне поправит мою нервную систему? Совершенно расшатанную. Твоими похождениями.

– Ну, дома всё скажешь.

– Дома я тебе ещё не то скажу! Напозволялся там. Наверно, с такими же вульгарными нюхами, как эта? – Кларе в спину вонзилась глазами. Как у той шубка не задымилась? – А вспомнить, какая вчера была дата, ты, конечно, не мог?

– Какая? – «маркони» спросил с ужасом. – Ёлки зелёные, выпало начисто!

– Ах, выпало! Чем у тебя голова занята, позволь узнать? Что, ты два слова не мог отбить – в день рождения моей мамы! Которая столько для тебя сделала. Мне все говорят, все говорят: «Твой Андрей – такая свинья, совершенно равнодушный человек!»

Муторно мне стало. От такой напозволяешься – хоть кусок жизни урвёшь. Я вперёд ушёл, пока они не передрались.

К Серёге сразу трое явились – ну до чего ж одинаковые! Такие матрёшки кругломорденькие – в бурках все, в коротких пальтишках, волосы у всех красно-рыженькие, с пышными такими начёсами, платки в горошек, как будто кровельки с высоким коньком. Удивительно, как он их различал.

– Ну, как ты там, Зиночка? – спрашивал тягучим голосом. – Как ты там, Аллочка, Кирочка?

Они только фыркали да хихикали. Однако не ссорились между собою. Даже ухитрялись виснуть на нём по очереди.

От стенки пакгауза, из тени, вышла под фонарь фигурка. Постояла робко, шагнула к нам навстречу. Но близко постеснялась подойти, стояла, мучила ворот пальтишка.

– Моя дожидается, – Шурка узнал. – Ну, подойди, не съем.

Она к нему подошла на шаг и заплакала.

– Шурик…

– Ну, что? Ну, не повезло нам. Ну, всё бывает.

– Что значит «не повезло»? Ты же умереть мог, Шурик.

– Ну, не умер же.

– А ты думаешь – я бы жива тогда осталась? Я бы тут же на себя руки…

Шурка её взял за плечо, сказал нам:

– Вы, ребята, идите. Я её успокою.

Так вышло, что с Шуркой мы попрощались с первым. Помахали Шурке и его жене, спросили:

– Встретимся в «Арктике»?

– Как закон, бичи. К восьми придём.

Мы пошли дальше – по грязному снегу, между цехами коптильни и складами. Наперерез нам локомотивчик тащил платформы с обмёрзшими бортами. Мы остановились, чтоб его пропустить, опять сгрудились в толпу. Но вдруг он застопорил перед нами, сцепка загрохотала в конец состава. Из будки выглянул машинист – беловолосый, с шалыми глазами, кепка прилипла к затылку. Коля его звали, известный нам человек. И нас он знал, некоторых.

– Чудно мне, – сказал Коля. – Серёгу вижу со «Скакуна». Месяца не прошло, как я тебя провожал. Или чего случилось?

– А ты не знаешь?

– Не слыхал. Проморгал новеллу. А в чём суть, если в двух словах?

– Не повезло нам.

– Понятно, – сказал Коля. – Живы-то все?

– Все.

– А за груз, хоть за один-то, получите?

– За один и получим.

– Так чего ж вы огорчаетесь? Вы не огорчайтесь, ребята.

Мы сказали Коле:

– Ну, проезжай. Нас ещё дома ждут.

Коля подумал, снял кепку и снова её надел.

– Не могу, ребята, перед вами. Порожние везу. Лучше-ка я назад сдам.

И вправду сдал. И мы перешагнули через рельсы.

Третьему нашему переживание досталось: дама его пришла встречать, та самая, что «за полторы сойдёт», в пальто с лисой и в шляпе. Однако «морская наблюдательность» его не подвела, он свою «дорогую Александру» издалека высмотрел, как она прогуливается под фонарём, постукивает себя сумкой по коленям. Он поотстал слегка, спрятался за нашими спинами.

– Не прощаюсь. И вообще меня тут не было, ясно? – И скрылся за углом.

Она пригляделась к нам близоруко, спросила низким голосом:

– Простите, это экипаж восемьсот пятнадцатого? Штурман Черпаков не с вами плавал?

– С нами, с нами, только что видели… Ах, нет, на судне задержался.

– Но он здоров, по крайней мере?

– Здоров, чего с ним сделается?

Она кивнула:

– Спасибо. Мне этого достаточно. – И ушла вперёд широкими шагами.

Возле управления флота кеп от нас откололся с женой и Жора-штурман. Им над актами надо ещё было колдовать – приходным и насчёт сетей. Жора нам сказал:

– В полтретьего на судне. Адьё!

Мы напомнили:

– А к восьми в «Арктике». Вы тоже, товарищ капитан?

Кеп ответил насупясь, но торжественно:

– Капитан вашего судна тоже уважает законы.

Чуть попозже, у портового кафе, Васька Буров откололся, кандей с Митрохиным – им к морскому вокзалу нужно было, через залив переправляться. Ещё сто шагов прошли, и ещё наша когорта поредела: «маркони» и боцман в Нагорное ехали, им нужно было к Южной проходной. С ними – Ванька Обод, Серёга…

– Встретимся в «Арктике»?

«Маркониева» жена сказала:

– Точно не обещаем. Как сложится…

Клара на неё цыкнула:

– Ты моряцкая жена или злыдня? Уж так торопишься мужика скорей под туфлю затолкать. Дай ему хоть вечер от тебя отдохнуть.

Та смолчала, губы сжала в полоску, лицо белое стало от злости. «Маркони» развёл руками, улыбнулся виновато:

– Приложу все усилия, бичи. Но – как сложится…

Потом салаги откололись. Они в общежитие Полярного института надеялись устроиться. Я к ним подошёл, спросил:

– Ну, как? В Баренцево не идёте с нами? Надоело?

– Мы ещё подумаем, – сказал Дима. – Пока до свидания, шеф.

Я попросил Алика отойти на пару слов. Димка его ждал, отвернувшись.

– Скорей всего не пойдём, шеф, – сказал Алик. – Мы должны вернуться к своим кораблям.

– Конечно. Не ваше это всё-таки дело. – Но мне совсем другое хотелось у него спросить. – Скажи, почему ты тогда отказался, в тузик не захотел сесть?

– Как тебе объяснить? – Он смущался, смотрел под ноги себе. – Ты не поймёшь, наверно. Ну… хотелось разделить с вами. Что бы там ни случилось. Даже любопытно было. И где-то я до конца не верил. Может быть, на минуту – когда свет погас.

– Что ж тут непонятного? Всё как полагается.

– Ты его тоже не осуждай. – Он посмотрел мне в глаза твёрдо, хоть и покраснел. – А я – как мог его отпустить? Что, если б он решился? И его бы там захлестнуло в плотике. Тут грех обоюдный, шеф. Ещё неизвестно, кто кому должен простить.

Я засмеялся.

– Что вы ребята, бросьте. Какой грех? Все глупостей наделали, ваша не самая большая.

– Хорошо, если ты так думаешь.

– Уже одно, что вы в море с нами сходили…

– Да, для меня это многое значило. Ты не представляешь…

Я перебил его:

– В «Арктику» же вы придёте? Ну, там и скажешь. Все послушают с удовольствием, не я один… Да! – я вспомнил. – Лилю увидишь сегодня?

– Передать ей, чтоб пришла?

– Мне всё равно. – Я даже удивился, как легко я это сказал. – Захочет – придёт, гостьей будет. Но привет, конечно, передай. И ещё – спасибо. Это уж как она поймёт. – Я пожал ему руку, а Димке просто помахал. – Встретимся в «Арктике»!

Совсем уж маленькой кучкой мы прошли через Центральную проходную, поднялись наверх, к вокзалу. Здесь, на площади, от нас последние уезжали в Росту – «юноша», дрифтер и бондарь. Сонного таксиш-ника растолкали, приспособили к делу.

– Не поминай лихом, – сказал я бондарю. – Я знаю, ты в Баренцево не идёшь, так попрощаемся?

Он руки моей не взял.

– Кто тебя ещё поминать будет? Много чести, знаешь. – И тронул таксишника. – Езжай, родной.

Дальше мы пошли с «дедом». Он совсем близко от нашей общаги жил. Вот так мы с ним когда-то и познакомились: все разошлись, а мы вдвоём пошли пробиваться через метель – и вдруг разговорились, и он меня к себе затащил обедать. А за весь рейс не сказали друг с другом ни слова.

Я шёл с «дедом» и он говорил мне:

– Беспокоит меня твоё дальнейшее, Алексеич. Ты всё же не бросай флот, зачем тебе жизнь переламывать надвое. Мы, может, самое трудное уже пережили, а теперь, глядишь, техники поднавалят, новые суда пойдут – «океаны», «тропики», условия наладятся. А я-то – уж кончился, это точно. Кончился я в этом рейсе. Тридцать лет около машины провёл, а как посмотрел на парус – вдруг понял: кончился.

– Что ты, «дед»! Мы ещё поплаваем вместе. Ты же меня делу обещал научить.

Он не отвечал, усмехался, а я вспомнил: «Приятно и легенду послушать».

У своего переулка он спросил, помявшись:

– Может, ко мне завалимся? Накормят нас, выпить поставят, и спать где найдётся. Чего тебе сразу – с парохода и в общагу?

Но я как вспомнил их комнатёшку, диванчик, на который меня положат…

– А я не в общагу, – сказал я ему весело. – Есть ещё куда завалиться.

– А! – Он улыбнулся мне. – Ну, до «Арктики»!

Мы пожали руки, и «дед» зашагал – тяжёлый, в коротком своём полушубке, в мохнатой шапке, в сапогах. Ещё раз обернулся ко мне, точно бы знал, что я жду этого, и помахал на прощанье. И я пошёл один, сначала одной щекой к ветру, потом другой.

Навстречу мне два чудака шли. Один чего-то бубнил, размахивал длинными мослами, другой – трусил полегоньку, упрятав нос в воротник. Я пригляделся – знакомые силуэты, Вовчик с Аскольдом. Я вышел к фонарю, сделал им ручкой.

– Приветствую вас, кореши. На промысел топаете?

Стали как вкопанные. Вроде бы дёрнулись друг от друга. Потом Аскольд заулыбался, губищи распустил.

– Сень, откудова, какими судьбами?

– Да всё оттуда же, с моря. Где вас никогда не видно.

– А мы тебя в апреле встретить готовились. Как это понять, Сеня?

Неохота мне было им рассказывать.

– Поздновато вы сегодня, бичи. Разошлись уже все. Да и не повезло нам, много с нас не выдоишь.

Вовчик вздохнул:

– Мы б хоть посочувствовали.

Мне смешно стало. И никакой же злости я к ним не испытывал. Но и жалости тоже.

– Всё те же вы, кореши, – сказал я им. – Всё в тех же ушанках драных, в телогреечках. Не пошли вам впрок мои деньги.

Аскольд удивился:

– Какие деньги, Сеня?

– Да уж скажите по правде, дело прошлое… Сколько заначили? Кроме тех, что Клавдия отобрала.

Вовчик, друг мой, кореш верный, поскрипел мозгами и сознался:

– Сень, ну заначили… В такси ещё. Ты ж не помнишь даже, как ты роскошно хрустиками кидался. Это ж кого хошь соблазнит.

– Так… Ну, а заначенные – неужели все пропили? Ох, дурни!

– Сень, – сказал Вовчик, – ты ж знаешь, на неё же, проклятую, никаких не хватит.

– Дурни вы, дурни…

Аскольд меня подколоть решил:

– А ведь ты, Сеня, тоже вот в телогреечке. Где ж твоя курточка, подарок наш?

– От вас, – говорю, – и подарок не задержится.

Я пошёл от них. Вовчик меня окликнул:

– Так, может, проводим курточку?

– Это идея!

– Значит, приглашаешь?

– Пригласил бы я вас, кореши. Но вас же не было с нами. Мне очень жаль, но вас не было с нами.

Долго они маячили под фонарём.

В городе намело сугробов, и когда я шёл, тут же мой след заметало позёмкой. На Милицейской, возле Полярного института, ветер гудел, как в трубе, телогрейку мою продувал насквозь. Но я всё-таки постоял немного перед знакомым крыльцом и с каким-то даже удивлением почувствовал – нет, ничего это для меня уже не значит. «Спасибо» – и только. Неужели так быстро мы излечиваемся?