Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей Маккарти Кормак

Я отдам тебе все, что заработаю. А ты сможешь делать что хочешь.

Ты соображаешь, что несешь? Тут ничего не заработаешь. Эта ферма уже двадцать лет приносит одни убытки. После войны на ней не работал ни один белый. И вообще, тебе только шестнадцать. Ты не сможешь управлять фермой.

Смогу.

Чушь. Лучше учись.

Мать положила салфетку на стол и, отодвинув стул, встала и вышла из комнаты. Джон-Грейди оттолкнул чашку и выпрямился в кресле. На противоположной стене, над буфетом, висела картина с изображением лошадей. Там их было с полдюжины. Они перепрыгивали через ограду корраля с развевающимися гривами, бешено выпучив глаза. У них были длинные андалусские носы, а в очертаниях голов угадывалась кровь берберов. У передних лошадей были видны крупы, мощные и тяжелые. Возможно, это напоминала о себе линия Стилдаста. Но в остальном животные на картине не имели ничего общего с теми, кого он, Джон-Грейди, видел в жизни. Как-то раз он спросил деда, что это за лошади.Тот поднял голову от тарелки, посмотрел на картину так, словно видел ее впервые, и буркнул, что это все фантазии, после чего снова принялся за еду.

Джон-Грейди поднялся по лестнице на бельэтаж, отыскал дверь матового стекла, на которой дугой было начертано «Франклин», снял шляпу, взялся за ручку и вошел. За столом сидела секретарша.

Я к мистеру Франклину.

Вам назначено?

Нет, мэм, но он меня знает.

Как вас зовут?

Джон-Грейди Коул.

Минуточку.

Она вышла в соседнюю комнату, потом вернулась и кивнула.

Джон-Грейди встал и подошел к двери.

Входи, сынок, сказал адвокат Франклин, и он вошел. Садись.

Он сел.

Когда Джон-Грейди рассказал все, что хотел, адвокат откинулся в кресле и уставился в окно. Покачал головой. Перевел взгляд на Джона-Грейди и выложил руки перед собой.

Во-первых, начал он, я не имею права давать тебе советы. Это называется злоупотребление положением. Но я могу сказать тебе, что ферма – ее собственность и она вправе поступать с ней так, как сочтет нужным.

А я, значит, никто?

Ты несовершеннолетний.

А как насчет отца?

Сложный вопрос.

Франклин снова откинулся на спинку кресла.

Они ведь официально не разведены…

Разведены, друг мой, разведены.

Джон-Грейди вскинул голову.

Это уже подтвержденный факт и потому не является секретом. Развод оформлен документально.

Когда?

Все бумаги подписаны три недели назад.

Джон-Грейди опустил голову. Адвокат наблюдал за ним.

Все было решено окончательно еще до того, как умер старик.

Джон-Грейди кивнул:

Ясно.

Это грустно, сынок, но что делать… Уже ничего нельзя изменить.

А вы не могли бы поговорить с ней?

Уже говорил.

И что она сказала?

Какая разница? Главное, она не собирается менять решение.

Джон-Грейди кивнул. Он сидел, уставясь на свою шляпу.

Сынок, далеко не все свято верят в то, что жизнь на скотоводческом ранчо в Западном Техасе уступает разве что вознесению в райские кущи. Твоя мать не хочет жить на ферме, вот и все. Если бы это занятие приносило деньги, тогда, конечно, другой разговор. Но денег это не приносит.

Ранчо могло бы давать доход…

То ли да, то ли нет. Оставим этот спорный вопрос. Дело в том, что она еще молодая женщина и ей хотелось бы вести не столь замкнутый образ жизни, как прежде.

Ей тридцать шесть.

Адвокат откинулся на спинку вращающегося кресла. Слегка поворачиваясь в нем туда-сюда, провел указательным пальцем по нижней губе.

Он сам виноват. Безропотно подписал все бумаги, что сунули ему под нос. Даже не почесался, чтобы как-то защитить свои интересы. Господи, я говорил ему, чтобы он нанял адвоката. Черт, я просто умолял его!

Знаю.

Уэйн говорит, он перестал ходить к врачу.

Да… Спасибо, что уделили мне время, мистер Франклин, добавил он, помолчав.

Извини, что не могу сообщить тебе ничего более обнадеживающего. Но ты имеешь право обратиться к кому-нибудь еще…

Да ну, зачем…

Кстати, почему ты сегодня не в школе?

Я туда больше не хожу.

Понятно…

Джон-Грейди встал, надел шляпу:

Большое вам спасибо.

Не за что, отозвался Франклин, тоже вставая. Есть в нашей жизни вещи, против которых мы бессильны. Это, похоже, тот самый случай.

Похоже, сказал Джон-Грейди.

После Рождества мать в доме почти не появлялась. Джон-Грейди проводил время на кухне с Луисой и Артуро. Луиса не могла говорить о ранчо без слез, и потому они о ранчо не говорили. Тем более никто не решался сообщить о предстоящей его продаже Луисиной матери, которая жила тут с начала века. Потом наконец Артуро пришлось рассказать ей. Старуха его выслушала, кивнула и отвернулась.

Утром, на рассвете, Джон-Грейди надел куртку и вышел на шоссе. В руке у него был кожаный саквояж, в котором лежали чистая рубашка, пара носков, а также зубная щетка, бритва и помазок. Саквояж принадлежал его деду, а подбитая пледом куртка была отцовской. Ждал он недолго. Вскоре появился грузовик, который остановился, когда он поднял руку. Он сел, поставил саквояж на пол кабины и принялся греть озябшие кисти рук между коленями. Водитель перегнулся через него, подергал дверь, потом, двинув длинным рычагом, включил первую скорость, и машина покатила дальше.

Дверца плохо закрывается. Тебе куда?

В Сан-Антонио.

Ну а я в Брейди. Так что не до конца, но подброшу.

Спасибо.

Торгуешь скотом?

Не понял.

Шофер кивнул в сторону саквояжа с ремнями и медными застежками:

Скотом, говорю, торгуешь? У них такие же.

Нет, просто другого нет.

А я подумал, не торгует ли парень скотом. И давно там стоял?

Да нет, пару минут.

Шофер показал правой рукой на приборную доску, где светился оранжевый диск:

Вон печка. Вот только греет так себе. Чувствуешь?

По-моему, греет. И неплохо.

Шофер махнул левой на серый зловещий рассвет:

Видишь?

Угу.

Ненавижу зиму. Ума не приложу, какой от зим толк. А ты не из разговорчивых, верно?

Вроде бы нет.

Полезная черта.

Через два часа показался Брейди. Проехав через весь город, шофер высадил Джона-Грейди на противоположной окраине.

Во Фредриксбурге оставайся на Восемьдесят седьмом шоссе, а то, если попадешь на Девяносто второе, тебя за милую душу увезут в Остин. Понял?

Да. Большое спасибо.

Джон-Грейди захлопнул за собой дверцу, шофер махнул ему рукой, развернул грузовик и укатил. На шоссе показался еще один грузовик. Джон-Грейди проголосовал и, когда машина остановилась, залез в кабину.

Тебе куда? – спросил водитель.

Пока ехали по округу Сан-Саба, пошел снег. Снег шел и на плато Эдвардса, сек беленые стены домов в Балконесе. Джон-Грейди смотрел перед собой. Вовсю трудились дворники, вокруг играла метель. Края черного асфальтового полотна подернулись белым пушком, а мост через реку Педерналес обледенел. Ее зеленые воды медленно уползали вдаль мимо темных прибрежных деревьев. На мескитах вдоль шоссе повисли белые грозди, будто это акации в цвету. Шофер сидел за рулем чуть сгорбившись, что-то тихо напевая себе под нос. В три часа они въехали в Сан-Антонио. Метель бесчинствовала с прежней силой. Джон-Грейди поблагодарил шофера, выбрался из кабины и пошел по улице. Увидев кафе, завернул в него, подошел к стойке, сел на табурет, а саквояж поставил на пол рядом. Взял с подставки меню, раскрыл его, перевел взгляд на часы на стене. Официантка поставила перед ним стакан воды.

Здесь время такое же, как и в Сан-Анджело?

Так и знала, что ты начнешь с дурацкими вопросами приставать! По тебе это сразу видно.

Так как все-таки насчет времени?

А я почем знаю? В жизни не бывала в Сан-Анджело. Есть что-нибудь будешь?

Дайте мне, пожалуйста, чизбургер и шоколадный коктейль.

Ты на родео приехал?

Нет.

Время тут такое же, сказал мужчина, одиноко сидевший у другого конца стойки.

Джон-Грейди поблагодарил его, а тот повторил еще раз, что да, мол, время тут такое же.

Официантка записала заказ Джона-Грейди в блокнотик и удалилась.

Раз приехал, значит надо, себе под нос пробормотал Джон-Грейди.

Он бродил по городу под снегопадом. Стемнело рано. Постоял на мосту Коммерс-стрит, глядя, как снег падает в темную воду и бесследно в ней растворяется. Припаркованные машины обзавелись белыми шапками. С наступлением темноты движение транспорта почти полностью прекратилось. Только изредка, на снегу почти не шурша шинами, проезжало такси или грузовик с включенными фарами, свет от которых еле-еле пробивал белую пелену. Отыскав на Мартин-стрит отделение Уай-Эм-Си-Эй, Джон-Грейди снял номер за два доллара. Поднялся на второй этаж, вошел в номер, стащил сапоги, поставил их сушиться к батарее, потом снял и развесил носки, бросил куртку на стул, а сам растянулся на кровати, накрыв лицо шляпой.

Без десяти восемь он стоял у театральной кассы в чистой рубашке и с деньгами в кулаке. За доллар двадцать пять центов приобрел билет в третьем ряду балкона. Девушка-кассирша уверила его, что оттуда все отлично видно.

Он поблагодарил ее, отдал билет капельдинеру, который проводил его до устланной ковром лестницы и вернул билет. Джон-Грейди поднялся наверх, отыскал свое место и сел, положив шляпу на колени. Театр был заполнен наполовину. Когда огни стали гаснуть, его соседи начали вставать и перебираться в партер. Тут подняли занавес, на сцене появилась его мать и заговорила с женщиной, сидевшей в кресле.

В антракте Джон-Грейди надел шляпу и спустился в фойе. Спрятавшись в нише с позолоченными стенами, он свернул сигарету, а потом долго стоял, упершись в стену подошвой, и курил, а проходившие мимо зрители поглядывали на него с удивлением. Одну штанину он подвернул и время от времени стряхивал мягкий светлый пепел в углубление получившейся манжеты. Замечая мужчин в таких же, как у него, шляпах, Джон-Грейди молча кивал им, а они ему. Затем свет в фойе померк, и Джон-Грейди вернулся в зал.

Он сидел, поставив локти на спинку переднего кресла и подперев подбородок кулаками, и сосредоточенно следил за происходящим на сцене, в душе надеясь, что пьеса объяснит ему что-то важное об этой жизни, растолкует, что собой представляет окружающий мир, но его надежды оказались напрасными. Пьеса была начисто лишена какого-либо смысла. Когда в зале снова вспыхнул свет, публика зааплодировала. Мать вышла поклониться публике раз, другой, третий, потом все актеры выстроились на сцене и, взявшись за руки, тоже принялись кланяться. Затем занавес опустился, и зрители стали расходиться. Джон-Грейди долго сидел в пустом зале, потом надел шляпу и вышел на холодную улицу.

Утром он отправился в город позавтракать. На улице было темно и ноль градусов. В Тревис-парке лежал пушистый снежный ковер толщиной в фут. Единственное работавшее кафе оказалось мексиканским. Джон-Грейди заказал яичницу и кофе и стал просматривать газету. Он думал, что найдет там упоминание о спектакле и о матери, но и тут его надежды не сбылись. Кроме Джона-Грейди, в кафе посетителей не было. Обслуживала его юная мексиканочка. Когда она поставила перед ним тарелку, он отложил газету в сторону и отодвинул чашку.

Ms cafe?[13]

S por favor[14].

Она принесла кофе:

Hace mucho fro[15].

Bastante[16].

Джон-Грейди шел по Бродвею, сунув руки в карманы и подняв воротник от ветра. Зайдя в отель «Менгер», сел в кресло в вестибюле и, закинув ногу на ногу, развернул газету.

Около девяти в вестибюле появилась мать под руку с каким-то мужчиной в костюме и расстегнутом пальто. Они вышли на улицу, сели в такси и уехали.

Джон-Грейди долго сидел в кресле. Потом встал, сложил газету, подошел к конторке. Портье вопросительно на него посмотрел.

А в каком номере у вас остановилась миссис Коул?

Коул?

Да.

Минуточку.

Портье стал просматривать регистрационный журнал, потом покачал головой:

Нет, такой у нас нет.

Спасибо, сказал Джон-Грейди.

Последний раз они выезжали верхом вместе в начале марта, когда резко потеплело и вдоль дорог запестрели «мексиканские шляпы». В округе Маккалох они дали лошадям передохнуть, потом двинулись дальше вверх, по среднему выгону вдоль речки Грейп-Крик. Вода в реке была чистая и казалась зеленоватой от прядей мха на каменных перекатах. Они медленно ехали по долине вверх среди зарослей мескита и нопала. Вот позади уже остался округ Тома Грина, начался округ Кока. Пересекли старую шуноверову дорогу и углубились в горы, кое-где поросшие кедрами. Под копытами лошадей похрустывала базальтовая крошка. День выдался ясный, и на синих горных хребтах в сотне миль к северу были хорошо видны шапки снега. Ехали почти не разговаривая. Отец, чуть подавшись вперед, держал поводья в одной руке всего на пару дюймов выше седельного рожка. Болезненно исхудавший, он словно терялся в собственной одежде. Он ехал и смотрел по сторонам глубоко запавшими глазами так, будто окружающий мир внезапно сделался не таким, каким был всегда, – или, хуже того, словно наконец-то предстал в своем истинном обличье. Увиделся таким, каким был искони и каким вовеки пребудет. Джон-Грейди, ехавший впереди, держался в седле так, словно в нем и родился, что, в общем-то, почти соответствовало действительности. Глядя на него, верилось: родись он в стране, где и слыхом не слыхивали о лошадях, он все равно отыскал бы их, достал хоть из-под земли. Он быстро смекнул бы, что в этом мире трагически не хватает чего-то такого, без чего и сам он, и этот мир не могут нормально существовать, пустился бы странствовать и не успокоился до тех пор, пока не нашел бы лошадь и не понял, что именно это существо, которое он видит впервые, ему необходимо.

К полудню они оказались на столовой горе, где когда-то было ранчо, а теперь среди камней виднелись столбы бывшей ограды с остатками колючей проволоки, какой нынче уже нигде и не встретишь. Проехали покосившийся амбар, потом останки старинного деревянного ветряка, покоившиеся среди валунов. Нигде не останавливаясь, они неуклонно продвигались вперед. Из низин вылетали спугнутые ими утки. К вечеру они спустились к заливным лугам-красноземам и вскоре подъехали к городку, носившему имя Роберта Ли.

Подождав, пока шоссе очистится от машин, они перевели лошадей через деревянный мост. Река была рыжей от глины. Проехали по Коммерс-стрит, свернули на Седьмую, потом оказались на Остин-стрит и, миновав банк, спешились. Привязали лошадей у кафе и вошли.

Появился хозяин, чтобы взять заказ. Он обращался к ним по именам. Отец оторвался от меню, которое изучал:

Давай заказывай. Не торчать же ему перед тобою час.

А ты что возьмешь?

Пирог и кофе.

А с чем у вас пироги? – спросил Джон-Грейди хозяина, тот обернулся к стойке и, прежде чем ответить, долго разглядывал образцы.

Закажи что-нибудь посущественнее, посоветовал отец. Ты же ничего не ел.

Они сделали заказ, потом хозяин принес им кофе и вернулся к стойке. Отец вытащил из кармана рубашки сигареты:

Ты думал насчет Редбо? Где будешь его держать?

Еще бы. Конечно думал, сказал сын.

Уоллес, может, разрешит тебе чистить денники и кормить лошадей. Договорись с ним.

Ему это не понравится.

Кому? Уоллесу?

Нет. Редбо.

Отец молча курил и смотрел на сына.

Ты еще видишься с той девицей из Барнетта?

Джон-Грейди покачал головой.

Она тебя бросила или ты ее?

Не знаю.

Значит, она тебя.

Выходит, так.

Отец кивнул и снова затянулся сигаретой. За окном проехали двое верховых. Отец и сын проводили их изучающими взглядами. И седоков, и их лошадей. Отец взял ложку и стал мешать ею в чашке, хотя мешать было нечего, потому что он пил кофе без молока и без сахара. Потом вынул дымящуюся ложку и положил на бумажную салфетку, поднял чашку, поглядел в нее и сделал глоток. Затем снова повернул голову к окну, хотя смотреть там было уже не на что при всем желании.

Мы с твоей матерью по-разному относились к жизни, начал он. Ей нравились лошади. Я думал, этого достаточно, чтобы жить на ферме. Что лишний раз показывает, какой я был дурак. Я думал, она с возрастом позабудет всякие свои капризы. Правда, может, это только мне они казались капризами… А война тут не виновата… Мы поженились за десять лет до войны. Потом она уехала. Причем надолго. Когда уехала, тебе было полгода, а вернулась, когда тебе исполнилось три. Ты, конечно, кое-что об этом слышал… Зря я в свое время не рассказал тебе все. Мы расстались. Она жила в Калифорнии. За тобой присматривала Луиса. Луиса и Абуэла.

Отец посмотрел на Джона-Грейди, потом опять устремил взор в окно.

Она хотела, чтобы я поехал к ней, сказал он.

Почему же ты не поехал?

Поехать-то я поехал. Только недолго продержался.

Джон-Грейди кивнул.

Она вернулась не из-за меня, а из-за тебя. Это я, собственно, и хотел тебе рассказать.

Понятно.

Хозяин принес обед сыну и пирог отцу. Джон-Грейди протянул руку за солонкой и перечницей. Он ел, не поднимая головы. Хозяин подошел с кфейником, наполнил их чашки и ушел. Отец затушил сигарету, взял вилку, стал ковырять пирог.

Она проживет дольше, чем я. Хотелось бы, чтобы вы поладили.

Джон-Грейди промолчал.

Если бы не она, я бы тогда не выжил, не сидел бы сейчас с тобой… Там, в Коти, в японском лагере, я мысленно разговаривал с ней часами… Внушил себе, будто она из тех, кто может все. Рассказывал ей о других ребятах, которые, как мне казалось, не выстоят, и просил ее молиться за них. Кое-кому удалось выжить. Конечно, я тогда был сильно не в себе. Какое-то время, во всяком случае. Но если бы не она, и я бы тоже не выжил… Черта с два там выживешь. Но об этом я никому никогда не говорил. Она даже и не догадывается об этом.

Сын молча ел. За окнами темнело. Отец пил кофе. Они ждали Артуро, который должен был приехать на грузовике. Напоследок отец сказал, что эта страна никогда не будет такой, как прежде.

Люди потеряли чувство безопасности. Мы как команчи двести лет назад. Нам неизвестно, что случится завтра, кто тут будет всем заправлять. Мы даже не знаем, какого цвета кожа будет у этих ребят…

Ночь выдалась почти теплая. Он и Ролинс улеглись прямо на шоссе, чтобы погреться о еще теплый асфальт. Они смотрели, как с крутого ската небесной тверди срываются звезды. Где-то в отдалении хлопнули дверью. Кто-то что-то крикнул. Койот, жалобно завывавший в горах, вдруг умолк, но потом снова завел свою тоскливую песню.

Это не тебя зовут?

Может, и меня, отозвался Ролинс.

Они лежали на асфальте, раскинув руки и ноги, словно пленники, которых на рассвете должны судить.

Ты сказал своему старику?

Нет, пробормотал Джон-Грейди.

Скажешь?

Зачем?

А когда вам надо съезжать?

Первого июня.

Не хочешь до июня подождать?

А что толку?

Ролинс поставил каблук сапога одной ноги на носок другой:

Мой отец сбежал из дому в пятнадцать лет. Иначе я родился бы в Алабаме.

Ты вообще не родился бы.

Чегой-то вдруг?

Потому что твоя мать родом из Сан-Анджело и он никогда бы с ней не познакомился.

Так познакомился бы с кем-нибудь еще.

И она тоже.

Что ты хочешь этим сказать?

То, что ты не родился бы.

Вот заладил! Значит, я родился бы где-то в другом месте.

Но как?

Как-как… А никак!

Если бы твоя мать родила ребенка от другого мужчины, а твоему отцу родила бы сына другая женщина, кто из этих двоих был бы ты, а?

Никто.

Вот видишь!

Ролинс лежал и молча смотрел на звезды.

И все равно я где-нибудь да родился бы. Может, я выглядел бы не так, как сейчас, но если бы Богу было угодно, чтобы я появился на белый свет, значит я бы все равно родился.

А если бы ему не было угодно, то и не родился бы.

От твоих «если бы» у меня башка болит.

У меня у самого она болит.

Они полежали молча, глядя на звезды.

Ну так и что ты думаешь?

Не знаю, сказал Ролинс.

А кто тогда знает?

Если бы ты был из Алабамы, то тебе имело бы смысл отправиться в Техас, так? Но раз ты уже в Техасе… В общем, не знаю… У тебя куда больше причин валить отсюда, чем у меня.

А какие такие причины держат тебя? Думаешь, кто-нибудь помрет и оставит тебе наследство?

Ничего я не думаю!

И правильно делаешь. Потому что никто тебе наследства не оставит.

Снова хлопнула дверь. Снова в темноте раздался голос.

Я, пожалуй, пойду, сказал Ролинс.

Он встал, одной рукой отряхнул штаны, а другой надел шляпу:

Если я останусь, ты все равно тронешься?

Джон-Грейди сел, тоже надел шляпу: