Своя цена Ефремова Татьяна

Глава 1

Май

Выглядело здание нелепо. С улицы еще ничего – обычная серая коробка, увешанная там-сям по фасаду кондиционерами. На первом этаже возле входа пестрели разноцветные вывески и таблички. Вполне все прилично и привычно, не придерешься.

А вот если обогнуть девятиэтажку справа, да пройти в железные, крашенные в серый цвет ворота, да пробраться осторожно по тропинке между кучами строительного мусора, забытого после ремонта… Вот тут и открывалось измученному путнику, недоумевающему, чего его понесло в эти ворота, неожиданное зрелище. С тыла к зданию было пристроено еще одно. Небольшое, всего на четыре этажа, приземистое, даже словно приплюснутое сверху. Будто куча какого-то нужного барахла, сначала аккуратно сложенная, со временем расползлась по земле, потеряла первоначальную форму и очертания, расхристалась и разлапилась. С улицы этой пристройки видно не было, основное здание прятало его за спиной, будто стесняясь.

Помещения там толком не сдавались. Только пара складов да автосервис на первом этаже. Остальные три этажа глядели пустыми темными окнами. Даже стекла были не во всех. Лестница, ведущая наверх, тоже была пустынной и неухоженной, с кучками оббитой штукатурки и забытыми банками из-под краски. Впрочем, никому эти кучки и банки не мешали, потому что никто по лестнице не ходил. И у складов, и у автосервиса были свои отдельные входы, а наверх подниматься было незачем.

Иногда на крышу пристройки залезали местные подростки. За адреналином, не иначе.

Использованных шприцев, впрочем, не находили. Ни на лестнице, ни на крыше. Поэтому и подростков особо не гоняли. Вреда от них не было, да и неохота никому ввязываться в воспитание чужих великовозрастных деток. Пусть их родители с крыш гоняют.

В пятницу двадцатого мая, часов в шесть вечера к двери пристройки подошла девушка. Шла она неуверенно, озираясь, словно не верила, что именно сюда ей надо.

Серега Кочетков, вышедший покурить на свежий воздух, сразу понял, что она заблудилась. Очень уж неуверенно шла. Да и вид слишком приличный: прямая серая юбка чуть выше колена, блузка в сине-белую полоску, туфли на каблуках. В руке еще пиджачок несла, юбке в тон.

Смотрелась эта офисная фря на их заднем дворе не просто нелепо, а даже жалко. Серега, поначалу с интересом смотревший, навернется дамочка на своих каблуках с кучи гравия или все же устоит, потом даже сочувствовать ей начал. Очень уж несчастной она выглядела на этих своих каблуках. Да и лицо (заметил, когда она обернулась беспомощно) не было надменным или высокомерным, как бывает у всяких там секретарш и менеджериц. Нормальное лицо, симпатичное даже. Хотя лет дамочке немало, это он поторопился, когда девушкой ее определил. Лет тридцать пять, не меньше. Но это если приглядываться. А на первый взгляд вполне себе девушка.

Серега про себя решил, что так и будет ее считать девушкой. Ему-то все равно, в общем, а бабам всегда приятно, когда им возраст убавляют. Пусть и эта порадуется, чего там.

– Девушка! Там нет никого, – крикнул Серега незнакомке, которая уже тянула на себя дверь в темный нежилой подъезд. Или не подъезд, а как там называется этот вход на лестницу?

Крикнул, вроде, нормально, не грубо. Даже специально старался поприветливей, вдобавок к «девушке», чтобы показать свое к ней расположение. Но она посмотрела на него, словно мазнула взглядом на ходу, и молча в подъезде скрылась.

Ну и черт с ней! Никакая она не особенная – такая же секретутка, как все остальные. Одни каблуки чего стоят.

Серега сплюнул в траву перед собой и стал курить дальше, жмурясь на солнце и мечтая, чтобы сильно гордая дамочка переломала на темной лестнице ноги. Или хотя бы колготки порвала. Для секретуток порванные колготки – катастрофа похлеще конца света. Дуры все потому что.

Думал он об этом, впрочем, лениво и неторопливо. Мысли будто сами в черепушке ворочались, какие хотели. А он, Серега, будто и не при чем. Он на солнышке совсем разомлел, глаза даже прикрыл. Никуда не торопился. Даже рука, вымазанная в масле и толком не оттертая, поднималась с сигаретой медленно-медленно. И затягивался он медленно, вдумчиво. И дым выпускал тонкой струйкой, смотрел из-под полуприкрытых век, как поднимается эта струйка вверх. Сначала отчетливая, заметная. А потом растворяется в нагретом майском воздухе, смешивается с синевой неба. И все медленно-медленно, лениво-лениво. Как во сне.

Когда раздался крик, Серега даже не сразу сообразил, что это уже не сон. Пока сообразил, да пока глаза разлепил, да на крик повернулся. И повернуться не сразу получилось – так разморило его на солнце – голова тоже медленно-медленно ворочалась.

В общем, к тому времени, как он сообразил, да повернулся, да резкость навел, крик уже и прекратился. Он вообще короткий такой был, неуверенный. А потом вдруг удар. Глухой такой.

Серега повернул голову и сразу увидел ту самую дамочку. В той же серой юбке и полосатой блузке. Дамочка лежала лицом вниз на асфальте чуть правее входа. Пиджачок свой к земле рукой прижимала. А вот туфлей на ней уже не было. Босиком лежала, в одних колготках. Из-под головы натекала, увеличиваясь прямо на глазах, темно-красная лужица.

Серега замер, не донеся сигарету до рта. Потом сглотнул, протолкнув в горло непонятно откуда взявшийся комок, и стал подниматься, прижимаясь спиной к стене. Все так же неотрывно глядя на неподвижное тело, полез в карман за телефоном, пачкая масляной рукой и без того непрезентабельные рабочие штаны…

Капитана Захарова раздражало все. И жаркое не по-весеннему солнце, и запах жареного мяса, доносившийся из многочисленных уличных кафе, и расслабленные праздношатающиеся люди в летних шортах и сарафанах. И особенно раздражала необходимость дежурить в такой теплый пятничный вечер. Все давно на дачу да на природу уехали, радуясь долгожданному теплу и возможности попить пивка под шашлычок. Один он как проклятый.

Он, да еще дежурный следователь, да медэксперт, да водитель Гоша…

От того, что он не одинок в своем сегодняшнем невезении, Дмитрию Ивановичу Захарову легче не было. Все равно казалось, что самый несчастный здесь он. Гоша привык уже, его и так постоянно из дома дергают в законные выходные. Эксперт вообще какой-то замороженный, никаких эмоций. Ему, небось, вообще все равно: в городе в жару париться или на природе загорать. А следователя Захаров не любил, поэтому даже в глубине души радовался, что именно этому хмырю выпало дежурить в теплый вечер пятницы. Так ему и надо, заслужил.

Кроме их четверых, вляпавшихся в дежурство по графику, был еще Толик.

Толик страдал добровольно, за компанию, и своим благородством раздражал больше всего остального. Умом Захаров понимал, что должен быть Толику благодарен за такую вот самоотверженную дружбу и готовность лишить себя всех радостей жизни из солидарности. Но никакой благодарности он не испытывал. Мало того, он на Толика еще и злился. Вернее, злился он на себя за то, что не способен испытывать чувства благодарности в этой ситуации, хотя должен бы. И еще за то, что подозревал: окажись он на месте Толика, не хватило бы сил остаться добровольно, чтобы как-то скрасить несчастному товарищу дежурство. У него не хватило бы, а Толик вот смог. Выходит, он гораздо благороднее и вообще, дружить умеет. А он, Захаров, получается, и неблагородный, и друг так себе. Не друг, а барахло. Такие выводы оптимизма тоже не добавляли, и Захаров злился на себя за собственное несовершенство. Но поскольку себя он и так чувствовал несчастным дальше некуда, то злость свою переносил на ни в чем не повинного Толика, который сильно благородный выискался.

Толик же – добрая душа – списывал смурной вид товарища на недовольство именно пятничным дежурством и старался, как мог, это дежурство скрасить.

В результате страдали оба – и Захаров, терзаемый муками совести, и Толик, задолбавшийся уже излучать оптимизм и жизнерадостность.

– Вот не понимаю я людей! В такую погоду – и самоубиваться, – Толик шел впереди всех, вертел головой, размахивал руками, поминутно оборачивался и заглядывал хмурому Захарову в глаза. – Димыч, ну вот объясни мне, как знаток психологии, что толкает людей на самоубийство в такой вот день? Солнышко светит, птички поют, жизнь прекрасна! Чего им надо-то?

– Тоска у них, – пояснил Димыч. – Ты давай под ноги смотри, а то как бы у нас второй труп не нарисовался. Шибко радостный.

Про себя он подумал, что еще немного, и не только понимать самоубийц начнет, но и будет морально готов к ним присоединиться. И так настроение хуже некуда, так еще и клоун этот лезет со своей психологией.

– Все равно не понимаю, – не сдавался Толик. – Как можно о чем-то плохом думать в такой день? Ведь хорошо же!

Он задрал рыжую башку вверх и, зажмурившись, подставил и без того конопатую физиономию солнцу.

– Сейчас поймешь, – злорадно пообещал Димыч. – Сейчас мы побегаем с тобой в поисках понятых. Вечер пятницы, да еще жара такая – город будто вымер. В офисах, наверняка, никого уже не осталось. А если и остался кто, то фиг мы его уговорим. Все отдыхать торопятся.

Но уже в следующую минуту стало ясно, что самые мрачные Захаровские предположения не оправдались. Народу во внутреннем дворе было более чем достаточно.

Вокруг тела погибшей топталось человек шесть, да у двери автосервиса четверо, да еще дверь одного склада была приоткрыта ровно настолько, чтобы видеть место происшествия, оставаясь при этом в тени и прохладе склада. Захаров решил злорадно, что за понятыми пойдет именно на склад. Пусть послужат отечеству, не все любопытными глазами зыркать из темноты.

– Кто полицию вызвал? – громко поинтересовался он, раздвинув бесцеремонно толпу вокруг тела и обводя всех недобрым взглядом.

От группы куривших у двери сервиса работяг отделился щуплый парнишка лет двадцати и пошел навстречу, преданно глядя на Димыча.

– Владимир Николаевич, вот вам свидетель, – представил он парнишку следователю. – А мы пока за понятыми сходим.

Толик тем временем попытался оттеснить от тела любопытных. Без особого, впрочем, энтузиазма. Сразу было понятно, что никуда они не уйдут, так и будут топтаться рядом, вздыхать, причитать и сожалеть на тему «такая молодая, и вдруг…». Поэтому Толик быстро выдохся, плюнул на это дело и оставил посторонних стоять где им хочется. Только для эксперта немного расчистил место.

К тому же оказалось, что никакие это не посторонние, а как раз люди, близко знавшие погибшую.

Тут Захаров схватил Толика сзади за ремень джинсов и потянул прочь от возможных свидетелей.

– Пошли за понятыми, – буркнул он, – свидетелей пусть дежурный следователь опрашивает. А наше дело телячье – подай-принеси.

Толик усмехнулся, но возражать не стал. Про взаимную нелюбовь следователя Девяткина и старшего оперуполномоченного Захарова знали все. Зануда и педант Девяткин не раз подкладывал оперативникам крупную свинью со своим неукоснительным соблюдением уголовно-процессуального кодекса. Так что понять Захарова, не желающего даже пальцем пошевелить сверх своих процессуальных обязанностей, было можно. Тем более, и самому Толику не особенно хотелось разбираться сейчас, кто там есть кто из этих шестерых. Да еще окажется, в конце концов, что никто ничего толком не видел, не слышал и даже предположить не может, что толкнуло пострадавшую на такой чудовищный шаг. Девки будут плакать без остановки, а парни пыхтеть и затравленно озираться.

– Откуда их тут столько взялось? – вяло поинтересовался Захаров, оглядываясь.

– Они шашлыки жарили на крыше. Целая компания. Сестра этой… самоубийцы, и друзья-приятели.

– Шашлыки? На крыше?

– Ну да. Говорят, там место удобное. Крыша плоская, и с улицы не видно. Вот они там и устроились. Мангал, столик. Один из их компании в этом здании работает, – Толик махнул рукой на офисную девятиэтажку, – вот и обустроил местечко на крыше. Прикинь, как удобно: почти центр города, и нет никого. Даже загорать можно без отрыва от основной работы.

– А потерпевшая, значит, решила испортить им праздник, что ли? Или она случайно эту крышу выбрала, чтобы с нее сигануть?

– Да нет, – слегка растерялся Толик, – она тоже к ним на крышу шла. На шашлыки.

– И что? Передумала по дороге?

Толик пожал плечами. Кто же знает, что там творилось в голове у девицы, решившей покончить с собой в такой день?

Понятых они нашли на удивление быстро. Даже уговаривать никого особо не пришлось.

– Так объясни мне, как получилось, что шла наша потерпевшая на шашлыки, и вдруг решила самоубиться? – снова завел свою песню Захаров, когда они, представив пред ясные следовательские очи понятых, отошли покурить в сторонку.

– Далась тебе эта потерпевшая! Других забот мало, что ли? Сейчас Девяткин протокол настрочит, свидетелям повестки раздаст, и поедем себе тихонько обратно. Все бы вызовы такие были. Даже личность погибшей устанавливать не надо. Все ясно. Свидетель видел и как шла, и как потом упала. Девяткин в понедельник уже это дело закроет. Чего ты докапываешься? Заняться больше нечем?

– Да не докапываюсь я. Просто странно как-то…

– Чего странного? Сам же говоришь – тоска у нее. Вот и сиганула.

– Э, нет! – Димыч картинно покачал указательным пальцем перед лицом собеседника. – Ты не путай. Тут тоска не при чем. Когда у человека тоска, он на шашлыки с друзьями не собирается. Для шашлыков особый настрой нужен.

С этим Толик вынужден был согласиться. Действительно, шашлыки с тоской никак не вязались. Но и отказываться от такой замечательной картины, какую он уже мысленно нарисовал, ему тоже не хотелось. Он задумался на секунду и предложил компромиссный вариант.

– Ну может, это не самоубийство, а несчастный случай. Может, она случайно с крыши свалилась. Голова закружилась от высоты или еще что.

Захаров кивнул, все так же задумчиво глядя перед собой, и вдруг предложил:

– Пошли на месте все посмотрим.

И не дожидаясь согласия, развернулся и бодро зашагал в сторону нужной двери. Толик скорчил страдальческую физиономию и побрел следом.

– Димыч, чего тебе неймется? – с чувством спрашивал он у Захаровской спины, пробираясь по темной лестнице наверх. – Ты еще хуже Девяткина сейчас. Чего ты вдруг таким занудой стал? На солнце перегрелся?

– Кстати про Девяткина, – сказал не оборачиваясь Димыч. – Если мне это показалось неестественным, то Девяткин точно заметит. И начнет дотошно все выяснять. А значит, на крышу нам с тобой по любому лезть придется.

– Да чего тут неестественного? Ну хорошо, не хочешь самоубийство – пусть будет несчастный случай. Так тебе больше нравится?

Захаров не ответил, что ему нравится больше. Он стоял в коридоре последнего, четвертого, этажа и вертел головой, пытаясь сообразить, как отсюда попадают на крышу.

– Может, привести кого из той компании? – предложил Толик. – Пусть покажут все на месте.

– Сами справимся, – не согласился упрямый Димыч и пошел по коридору, дергая все подряд двери.

Какие-то были закрыты, за другими обнаруживались пустые помещения разной степени готовности. Видно, владелец хотел расширить офисные площади, для этого и пристроил к основному зданию четырехэтажного пасынка. А потом то ли деньги закончились, то ли энтузиазм иссяк, но до конца дело не довели, бросили в состоянии полуготовности.

Методичное дерганье дверей скоро принесло результаты. Вместо недоделанного офиса за одной из них оказался еще один небольшой коридорчик, почти сразу поворачивающий направо и упирающийся в лестницу, ведущую наверх. Лестница была невысокой, всего из восьми ступенек, заканчивалась узкой дверью, толкнув которую, опера оказались в квадратной комнате совсем уж непонятного назначения.

– Чего это у них тут такое? – спросил Толик, оглядываясь. – Чердак, что ли?

– Голубятня, – буркнул Димыч, и выглянул в незастекленное окно. – Вот отсюда они на крышу и попадают. Вон даже и стульчик подставили для удобства.

Действительно, у окна стоял старый деревянный стул с отломанной спинкой. Встав на него и перемахнув через подоконник, можно было выйти на крышу – непонятная комната возвышалась над ней, как домик Карлсона.

Вылезли на крышу.

«Голубятня» делила ее две части. С той стороны, куда выходило окно, простиралось открытое пространство размером с небольшой стадион. Совершенно пустое, если не считать нескольких рулонов какого-то кровельного материала, заботливо укрытого полиэтиленом.

Захаров подошел к краю крыши и заглянул за угол «голубятни». Между ее стеной и краем оставалось еще сантиметров сорок. Узкая такая тропинка, метра три длиной.

Захаров прижался спиной к стене и пошел по этому перешейку мелкими приставными шагами. На полдороге он остановился и крикнул, показывая рукой вниз:

– Вот отсюда она и упала, судя по всему.

Толик, тоже уже ступивший на узкую тропинку, посмотрел вниз, на лежавшее прямо под ними тело, и ощутил вдруг непривычное для себя беспокойство. Вообще-то он высоты не боялся, но тут вдруг стало не по себе. Быстро поднял глаза и стал смотреть на плывущие над головой облака, вжавшись в стену «голубятни».

– Ты чего? – удивился, заметив это, Димыч. – Высоты, что ли, боишься?

Сам он уже стоял на другой стороне и смотрел вниз с интересом. Посторонился, пропуская Толика, и сказал довольно:

– Ну вот, не надо никого звать. Сами нашли. Вот где они устроились, оказывается.

С другой стороны был точно такой же по размерам кусок крыши, абсолютно пустой и ровный. В тени, отбрасываемой стеной «голубятни», действительно, стоял мангал, круглый пластиковый столик и четыре пластиковых же кресла. На мангале догорали брошенные шашлыки.

– Мог быть, конечно, и несчастный случай, – согласился Захаров. – Чтобы сюда попасть, надо по этому вот перешейку пройти, иначе никак. Если девчонка высоты боялась, вполне могла запаниковать и оступиться. Или вниз посмотрела, голова закружилась. Вполне могла свалиться нечаянно. Непонятно только, почему ее друзья-приятели не подстраховали, если она боялась?

– Может, она не знала, что высоты боится, вот и не попросила никого подстраховать, – предположил Толик, вспомнив свой неожиданный страх. – Тут вообще какое-то место… дурное. Удивительно, что до сих пор никто не падал.

Вниз они спустились гораздо быстрее, дорога-то уже была знакома. Потом еще раз поднялись, уже со следователем. Тот осмотрел без особого интереса место несостоявшегося пикника, слегка задержался на опасном перешейке, посмотрел вниз, опасно наклонившись.

– Скорее всего, несчастный случай, – согласился Девяткин. – Отсюда вполне можно свалиться, если голова закружилась. К тому же, никаких причин для самоубийства у гражданки Листопад не было. У нее вообще через две недели свадьба. Должна была быть.

– Как ее фамилия? – спросил Захаров.

– Листопад. Листопад Кира Владимировна. Красивая фамилия. Редкая.

– Редкая, – согласился Димыч. – И где-то я эту фамилию слышал. Совсем недавно.

Глава 2

Январь

Гулять утром первого января – сплошное удовольствие.

Часиков в девять самое время. Когда те, кто мужественно встречал Новый год до самого утра, уже угомонились, а те, кто сдался часа через два после полуночи, еще не проснулись толком. Улицы в это время пустынные, но по-прежнему праздничные. По инерции. Нельзя же вдруг прекратить праздник, к которому изо всех сил готовились две недели подряд. Это не лампочку на кухне погасить – нажал, и темно. Тут нужно время, чтобы успокоиться и устать от радости. Или чтобы почувствовать разочарование от несбывшихся планов и желаний.

Кира придержала тяжелую подъездную дверь, выпуская Петьку, и обернулась за санками. Санки были тяжелыми и громоздкими, с прочной спинкой и мягким матрасиком на сидении. Отец купил их у кого-то по случаю и очень гордился. Говорил, что санки финские, а потому особенно прочные. Ведь Финляндия страна снежная. И самое главное, всегда была капиталистической, халтурить там не привыкли. Насчет прочности Кира не спорила. Сработаны санки были явно на века. Но на этом их достоинства в Кириных глазах и заканчивались. Был этот продукт капиталистической добросовестности массивным, неповоротливым, а самое главное, ужасно тяжелым. Отцу хорошо о качестве рассуждать – он их не таскает каждый день на улицу и обратно.

Выбравшись с грехом пополам из подъезда, она грохнула санки на землю и смогла наконец оглядеться.

И моментально задохнулась от восторга. И еще от долгожданного умиротворения.

Падающий крупными хлопьями снег неторопливо покрывал темный, затоптанный квадрат двора. Прятал под мягкой периной весь житейский мусор и грязь, сглаживал неровности, делал окружающий мир нереально красивым. Заодно засыпал и следы ночной пиротехнической вакханалии – двор пестрел от картонных трубок использованных фейерверков.

Кира не могла больше радоваться в одиночку и обернулась к Петьке.

– Посмотри, какая красота!

Петька молча смотрел поверх мягкого шарфа черными смородинами глаз. Непонятно было, разделяет он Кирины восторги, или думает о чем-то своем.

Кира вздохнула, усадила податливого Петьку в санки. Просто подкатила их сзади, ткнув краем в голенища валенок, легонько толкнула – и Петька привычно плюхнулся на матрасик. Еще раз проверила, не натирает ли шарф щеки, еще раз порадовалась, что диатезная сыпь стала, как будто, поменьше, еще раз мысленно обматерила добренькую тетушку во дворе, сунувшую Петьке незаметно конфетку в честь праздника.

Гуляли они в сквере через два квартала.

Кира впряглась в санки и резвой лошадкой поскакала по пустой улице. Чем еще хорошо утро первого января – можно не беспокоиться о том, как выглядишь со стороны. Она и не беспокоилась. Добравшись до сквера, Кира зашла по колено в сугроб и аккуратно, стараясь не потревожить новую снежную перину, легла на спину. Раскинула руки и подставила лицо снежинкам. Как в детстве.

Маленькими они с сестрой любили гулять здесь зимой. Можно было отойти с дорожки чуть в сторону, лечь в сугроб, раскинув руки, и смотреть на падающие снежинки. Когда смотришь вот так, снизу вверх, кажется, что они несутся к земле с бешеной скоростью, с каждой секундой все быстрее. Словно хотят разогнаться как следует и пронзить насквозь и землю, и лежащую на ней маленькую Киру. Превратить ее в маленькое сито, унося с собой в глубину земли крохотные Кирины частички. Потом, весной, из этих частичек вырастут травинки, и в каждой будет она, Кира Листопад. Но каждая травинка будет думать, что именно она и есть настоящая Кира, а все остальные – самозванки и притворщицы. Однажды она рассказала об этом сестре.

– Ерунда какая. Не может снег проткнуть человека насквозь, – моментально отреагировала Динка. – Придумываешь фигню всякую.

– А если не фигня? – Кира сделала еще одну попытку приоткрыть перед сестрой свой страшноватый, и от этого особенно притягательный, мир. – Если вдруг получится, и снежинки смогут со всей скорости пролететь насквозь?

– Тогда ты умрешь, дура, – заявила Динка авторитетно. Она, хоть и была на пару лет младше, считала себя гораздо умнее сестры.

– Почему умру?

– Потому что тебя продырявят снежинки и ты вся истечешь кровью. А от потери крови ты не сможешь встать и останешься лежать тут, в сугробе. Тебя занесет снегом, а весной ты сгниешь и останутся одни кости…

– А ты разве не поможешь мне встать? – спросила Кира тихо.

– Вот еще! Лежи, раз такая дура.

Кира замолчала и закрыла глаза. Не хотелось больше ничего рассказывать Динке. Хотелось молча лежать и чувствовать замерзшими щеками легкие кошачьи касания снежных хлопьев. И думать лениво о том, что она никогда не умрет. А если даже и умрет, то ведь все равно в каждой травинке останется ее малюсенькая частичка, а значит, умирать совсем не страшно. Страшной была та смерть, которую описала Динка: когда умираешь медленно и неотвратимо, когда к страданиям физическим присоединяются еще и нравственные, от осознания одиночества и собственной ненужности. А Кирина смерть была не страшной. Даже интересно было представлять, как будешь чувствовать себя потом, глядя из одной травинки-Киры на всех остальных, тоже искренне считающих себя Кирой.

Из ностальгической задумчивости ее вывел взметнувшийся вдруг вихрем снег и сразу же – прикосновение к щеке холодного собачьего носа.

Кира открыла глаза, нисколько не сомневаясь, кого увидит перед собой. Рич, их знакомый лабрадор. Тоже ранняя пташка.

Вообще, они с Петькой знали многих окрестных собак. Кира с ними дружила, а Петька не боялся, воспринимал, как часть пейзажа. Наверно поэтому и собаки к нему особого интереса не проявляли.

Рич радовался изо всех своих собачьих сил, лез целоваться. Кира обхватила его за шею и прижалась лицом к холодной черной шерсти. Шерсть пахла меховым воротником только что с мороза.

– Рич, паразит! Что же ты делаешь! – Людмила, хозяйка, подбежала, но в сугроб ступать боялась, топталась на дорожке рядом с Петькой. Смотрела виновато, но с надеждой, что обойдется, и ругать собаку Кира не будет.

Рич вырвался из объятий и начал нарезать круги, проваливаясь в снег по пузо.

– Людочка, доброе утро! С новым годом! – Кира поднялась и побрела к своим, даже не отряхивая снег с лыжных, «прогулочных» штанов.

Они прошлись немного все вместе. Кира тянула за веревку санки и оглядывалась время от времени на бредущего сзади Петьку. Слушала в пол-уха, как Рич испугался вчера фейерверков, забился в ванную и просидел там до утра. И даже на прогулку сегодня не хотел идти поначалу. Пса было жалко, хотя сейчас по нему не было заметно, что он чего-то боится. Носится как угорелый по сугробам, время от времени взлаивая от восторга.

Возле заснеженных качелей расстались. Людмила повела Рича домой, а Кира с Петькой пошли дальше, по главной аллее.

Здесь уже не хотелось валяться в сугробах. Здесь была цивилизация: расчищенные ровные дорожки и скамейки через каждые три метра. Здесь сумасбродства будут неуместны, нужно было идти с прямой спиной и следить за выражением лица.

Кира посадила Петьку в санки. Так было спокойнее. Не придется поминутно на него оглядываться, проверяя, не отстал ли и не обижает ли его кто-нибудь.

Хотя обижать сейчас было некому. Но все равно, пусть сидит в санках – так спокойнее.

Одинокую мужскую фигуру на скамейке она заметила издалека. Поискала глазами собаку – ведь никому кроме собачников в такую рань идти на улицу не надо – но не увидела и решила, что это просто загулявший прохожий. Может, из гостей возвращается. Правда, странно, что он один. Все-таки новогоднее веселье предполагает компанию.

Кира на всякий случай поспешила пройти мимо. Было в этой одинокой фигуре на скамейке что-то тоскливое, разом перечеркивающее праздничную эйфорию. Даже неудобно стало за свое хорошее настроение.

Она уже почти прошла, старательно не глядя в его сторону.

– Кира!

Он вдруг резко поднялся на ноги, бросился догонять.

Остановилась, боясь поверить. Почти забытым ледяным покалыванием затылка узнала раньше, чем вспомнила голос. Повернулась обреченно, замирая от запрещенного самой себе счастья.

– Здравствуй, Паша…

Он сильно изменился за эти шесть лет. Погрузнел, оплыл лицом.

Кира смотрела на него жадно. Выискивала родные до боли черточки, узнавала, разглядывала сквозь многодневную щетину и одутловатость.

Снова привычно сдавило в груди. Будто кулак сжался между ребрами, не давал вдохнуть. Как будто и не было этих шести лет, за которые она убедила саму себя, что все прошло, все забыто и ничего уже назад не вернется.

Вернулось.

Он пристроился рядом, справа, улыбнулся и пошел вперед. Даже не обернулся, словно был уверен, что Кира никуда не денется, пойдет следом.

Она и пошла. Никуда не делась. Как раньше, как всегда.

Какое-то время шли молча, но молчание не угнетало, наоборот было очень спокойно и хорошо. Как раньше, когда им не нужны были слова, чтобы чувствовать, что они вместе. Ощущение это – «мы вместе» – вернулось неожиданно легко и по-хозяйски заняло ту внутреннюю пустоту, что возникла тогда, шесть лет назад. И Кира поняла, пугаясь и презирая себя за бесхарактерность, что снова счастлива.

Постепенно она разговорилась, словно оттаяла, незаметно рассказала все, что случилось с ней за эти годы. Только про Петьку не говорила, тянула время, ждала, когда сам спросит.

Паша спросил небрежно, показав на санки подбородком:

– Твой?

Кира кивнула молча. Ждала следующего вопроса, суматошно решая, как отвечать.

Он больше ничего не спросил про пятилетнего пацана, молча сидевшего в санках.

Взял Киру за руку и повел за собой по дорожке.

Ладонь у него была мягкая и неожиданно теплая, домашняя. И не скажешь, что зима на дворе, а он без перчаток.

Глава 3

Май

К следователю Девяткину Димыч зашел вообще-то по другому делу. Эксперт попросил занести пару листочков, из-за которых Девяткин ему «уже всю душу вынул». Захаров согласился, помня, что с экспертами ссориться не стоит, но для себя решил, что задерживаться в кабинете у следователя не станет принципиально. Зайдет, отдаст результаты и сразу же уйдет, не дожидаясь нудных Девяткинских нотаций. У него, в конце концов, своих дел полно.

Девяткин в кабинете был не один. На «свидетельском» стуле сидела очень симпатичная длинноволосая девушка в короткой юбке. О наличии юбки Димыч сначала просто догадался. Не могла же она, в самом деле, прийти в милицию в одной только полупрозрачной блузке-тунике. Димыч присмотрелся внимательно, отметив не без удовольствия совершенно невероятную длину ног, и обнаружил-таки узкую полоску темной ткани. Едва прикрывающую верхнюю часть бедра.

Девяткин поднял на него вопросительный взгляд, но Димыч даже не сразу вспомнил, зачем пришел. Стоял столбом и смотрел на необыкновенную свидетельницу с восторгом девятиклассника. Потом уселся за пустой соседний стол, разом забыв о своих решительных планах.

Девяткин покосился на него, но ничего не сказал. Вернулся к прерванному разговору.

– Марина Александровна, расскажите все же поподробнее, какое настроение было у вашей подруги в последние дни? Вы с ней часто виделись?

– Не очень часто, – русалка-Марина медленным, тягучим движением убрала прядь волос за спину и покосилась на капитана Захарова. – Некогда особенно встречаться. Работа, личная жизнь. У Киры еще и ребенок ведь… был. Вернее, ребенок и сейчас есть, это Кира…

Марина испуганно замолчала на полуслове и уставилась на следователя полными слез глазами.

Тот привычным движением, даже со стула не поднимаясь, налил воды из стоящего в углу кулера, поставил стакан перед свидетельницей.

– То есть, виделись вы с подругой редко, правильно я понял? И о ее настроении в последние дни ничего рассказать не можете?

– Почему это не могу? – как будто даже обиделась Марина. – Как раз про последние дни я очень даже в курсе. Она замуж собиралась. Свадьба через две недели должна была быть. Мы с ней об этом много говорили. И настроение у Киры было очень хорошее. Какое же еще может быть настроение перед свадьбой?

Димыч вспомнил свою недавнюю свадьбу и многозначительно хмыкнул. Они-то с будущей женой помирились как раз накануне. А до этого месяц друг друга видеть не могли.

Свидетельница, как видно, приняла это хмыканье на собственный счет, потому что принялась вдруг с жаром доказывать свою правоту:

– Да Киру прямо не узнать было в последнее время. Она помолодела даже. У нее же это первая свадьба. Раньше все как-то не складывалось.

– Почему? – спросил Девяткин с интересом.

Свидетельница опять споткнулась, словно услышала что-то, совершенно выбивающееся из ее системы жизненных координат. Может, не предполагала встретить в милиции такой заинтересованности в личной жизни погибшей подруги. А может, и сама только что впервые задумалась о причинах ее одиночества.

– Не знаю, – сказала она наконец растерянно. – Вроде и симпатичная, и неглупая. Характер покладистый, со всеми могла общий язык найти. А вот не складывалось как-то с личным счастьем. Как будто порча какая. Знаете, бывает, что на людях венец безбрачия есть.

Как только свидетельница завела песню про порчу и венец безбрачия, Димыч заметно приуныл. Не любил он этих бабских бессмысленных разговоров. Венцы какие-то, порчи, зловещие недоброжелатели, которые спят и видят, как бы оставить несчастную дамочку без заветного штампа в паспорте. Нет бы на себя посмотреть повнимательнее. Может, и догадались бы в конце концов, что не в порче дело, а в стервозном характере.

Вот и сегодняшняя свидетельница, видно, из таких вот «потусторонних» дамочек. Никто, видите ли, ее замечательную подружку замуж не брал, потому что на той какой-то загадочный венец. Занудой, небось, была подружка. Недаром с родителями жила до тридцати пяти лет. Привыкла, наверно, что о ней кто-то все время заботится и опекает, вот и от мужиков своих ждала того же. А кому же охота на себя сразу заботы взваливать, да еще после первого же свидания с родителями знакомиться? Вот и просидела в девках почти до пенсии.

Димыч как-то разом потерял к свидетельнице-русалке всякий интерес. Тоже, как видно, хищница. Даже в милиции не забывает глазами стрелять по сторонам, оценивает, какой эффект производит своими ногами.

Девяткин в отличие от него оставался невозмутимым. На русалкины прелести не реагировал, разговоры про венец безбрачия и прочая ересь его тоже не раздражали. Переждал поток рассуждений о мистической природе женского одиночества и мягко вернул свидетельницу в нужное русло:

– Марина Александровна, а с женихом вас подруга познакомила?

– Нет. Так он же за границей сейчас.

– Где именно?

– Во Франции. Он же француз вообще-то.

Димыч умилялся уже без остановки. Раз француз, значит сидит безвылазно во Франции. Без вариантов. Прелесть, что за свидетельница попалась Девяткину. Если бы просто сидела молча, цены бы ей не было. Но у следователя в кабинете сидеть молча не принято. Вот и растеряла русалка всю свою загадочность. Оказалась обычной такой, среднестатистической «прелесть какой дурочкой».

– Ну а на свадьбу он не собирался приезжать, что ли?

– Свадьба тоже там должна была быть. Кира к нему должна была уехать.

– Значит, настроение у нее было хорошее, собиралась во Францию переезжать?

Марина кивнула и снова поправила волосы, глянув при этом мельком на Захарова.

Тот отвернулся с показным равнодушием и стал смотреть в окно за спиной следователя Девяткина. И еще немножко на кулер. Понял вдруг, что тоже хочет воды, и чтобы не из-под крана, с запахом хлорки, который никаким отстаиванием не перебивается, а холодненькой, из кулера. Про то, что вода в нем, скорее всего, тоже налита из крана, а родникового в ней – только название, он старался не думать. Надо же хоть во что-то в этой жизни верить.

– Дмитрий Иванович, – спросил вдруг Девяткин, когда свидетельница ушла, бросив на всех прощальный медовый взгляд, – как вы думаете, бывает вообще на свете женская дружба?

– Бывает, наверно, – пожал плечами Димыч.

– А я вот начинаю сомневаться. Вот хоть это дело взять, самоубийство гражданки Листопад. Такие все подружки закадычные, а чем дальше, тем больше убеждаюсь, что не любили они покойницу. Ох не любили.

Дверь кабинета с треском распахнулась.

Толик выглянул из-за монитора и увидел сияющего капитана Захарова.

– Чего радостный такой? – спросил он подозрительно. – Начальство премию пообещало? Или грамоту почетную? Или Девяткин рапорт написал на увольнение?

– Я вспомнил, откуда мне знакома фамилия той самоубийцы!

– Которая с крыши свалилась?

– Той самой. Оказывается, Кира Владимировна Листопад последние четыре года работала старшим кассиром в банке.

– В каком? – уточнил Толик, уже догадываясь, какой ответ получит.

– В «Юго-Восточном Объединенном»

Толик помолчал минуту, любуясь на взбудораженного Димыча, и уточнил на всякий случай:

– Ограбление инкассаторской машины?

Тот кивнул, непонятно чему радуясь.

Толик вздохнул обреченно. Надежда на тихое закрытие дела по факту гибели Киры Листопад таяла на глазах.

Светлана Василенко отвела телефонную трубку в сторону и, вытянув шею, посмотрела в зеркало.

Зрелище, конечно, не для слабонервных. Два дня почти непрерывных рыданий не прошли даром. Лицо, и без того круглое, совсем заплыло. Вместо глаз щелочки. На щеках лихорадочные пятна. Впору снова разрыдаться, теперь уже от своего кошмарного вида.

– Нет, Марин, не пойду я сегодня никуда, – сказала она в трубку решительно. – У меня такой вид сейчас, что лучше людям не показываться.

– Да кому он нужен, твой вид? – Марина терпеть не могла, когда ей возражали, и потому завелась моментально. – Никто на тебя смотреть не будет, не переживай.

Конечно, кому же придет в голову смотреть на нее, если рядом будет Маринка? А даже если и придет, Маринка быстренько подавит этот бунт на корабле. Все пойдет по раз и навсегда установленному порядку: существует только одна красавица, да и просто девушка, достойная внимания – Марина Волошина. Все остальные – только фон, массовка, свита, призванная оттенять и подчеркивать.

У нее и подруг поэтому немного. Если, конечно, их вообще можно считать подругами.

Света вздохнула и сказала в разрывающуюся от Маринкиного негодования трубку: