Своя цена Ефремова Татьяна
– Ну если тебе так необходимо встретиться, приходи ко мне. Какая разница, где разговаривать, в кафе или дома?
Она, конечно, знала, что разница для Маринки есть. Одно дело в кафе себя показывать, совмещая разговор с «охотой». И совсем другое – сидеть на кухне в чужих тапочках, отчетливо понимая, что все усилия по наведению внешнего лоска пропали зря. Отчасти именно потому, что знала, как важно для Маринки чужое восхищенное внимание, Света и отказывалась сейчас от встречи на нейтральной территории. На открытый бунт она бы никогда не решилась. А вот в этом маленьком удовольствии – поставить Маринку в заведомо невыгодное положение – отказать себе не могла.
– Приходи ко мне, если это так срочно, – сказала она и быстро положила трубку.
В том, что Маринка придет, она не сомневалась. Успела уже изучить подругу за столько лет.
Маринка впорхнула в прихожую и разом заняла собой все: место, время, мысли. Не было больше во вселенной ничего и никого, только она – Марина Волошина, красавица тридцати двух лет от роду, в очередной раз незамужняя, а значит свободная и решительная. Светлана в который уже раз с досадой поняла, что обо всех своих делах и переживаниях теперь придется забыть на неопределенное время. Придется внимательно слушать, вникать и соглашаться. Можно и не вникать, конечно, но соглашаться придется точно.
Надо с этим заканчивать. Зачем волочить, как опостылевший мешок, эти неприятные и даже обременительные отношения? Пусть Марина существует теперь где-нибудь отдельно от нее. Сама собой любуется и сама от себе приходит в восторг. Теперь, когда нет Киры, которая их хоть как-то связывала, дружить дальше им совершенно незачем.
Надо просто собраться с духом и сказать об этом Маринке ясно и четко. Чтобы не звонила больше, не приходила, не мешала жить так, как хочется. Вот прямо сегодня и сказать. Или лучше все же завтра, после похорон?
– Ты чего в темноте сидишь? – спросила Марина, по-хозяйски заглянув в комнату. – Зачем шторы задернула? Темно же. Да и духота у тебя невероятная.
Она сдвинула тяжелые портьеры в сторону и повернулась к Свете, жмурившейся от яркого солнечного света, разом заполнившего небольшую замусоренную комнату.
– Да уж, видок у тебя! Ты не пила эти два дня, случайно? Выглядишь как алкоголичка конченая.
«Сегодня скажу» – решила Света, глядя на гостью с равнодушным интересом. Сейчас, когда она решила порвать эти многолетние выматывающие душу отношения, вдруг оказалось, что Маринку можно слушать без обиды и ярости. Просто наблюдать, как за экзотическим зверьком.
– Нет, не пила. Завтра напьюсь, на поминках.
– А чего тогда опухшая такая? Ревела что ли?
Света молча повернулась и пошла на кухню.
Надо было говорить все сразу, еще у двери, пока Маринка не прошла по-хозяйски в квартиру. Если бы тогда сказала, а не мямлила как обычно, сейчас бы уже была свободна. Пила бы спокойно чай и думала, как теперь быть. А вместо этого придется слушать самодовольную и самоуверенную особу, и без того осложняющую жизнь. Права была Кира тогда. Надо было слушать умного человека, когда еще была возможность все поменять. А теперь поздно. И плакать поздно, и сожалеть. Избавиться от Маринки будет непросто.
«Лучше бы это она с крыши свалилась» – подумала вдруг Света и сама испугалась своих мыслей. Хотя, если разобраться, это был бы самый лучший выход. Для всех. Кроме Маринки, естественно, но о ней переживать как раз хочется меньше всего.
– Ты в полиции была? – спросила Маринка в спину.
– Была.
– Что спрашивали?
Света пожала плечами и стала наливать воду в чайник.
– Не придуривайся. Я тебя, кажется, ясно спросила: чем менты интересовались?
– Ничем особенным. Спрашивали, какое настроение у Кирюшки было в последнее время.
Марина фыркнула. Она терпеть не могла, когда подругу называли этим мальчишечьим именем. Света об этом помнила, и называла так нарочно, особенно при Маринке.
– И что ты им сказала?
– Как есть, так и сказала.
– Что именно?
– Да тебе-то какое дело? – не выдержала Света и, повернувшись, посмотрела на нее в упор. – Что ты привязалась ко мне, хуже следователя.
– Ты совсем дура, Василенко? Не понимаешь, что ли, что они пытаются виноватых в ее смерти найти? И чтобы они от нас всех отвязались, надо говорить, что все было хорошо и замечательно. Замуж собиралась, от счастья прямо пухла. А упала случайно. Понимаешь ты меня? Случай-но.
Света смотрела на стоявшую напротив красавицу и не понимала ровным счетом ничего. Главное, непонятно было, с чего вдруг Волошина так переполошилась? Как вообще кто-то может быть виноват в Кирюшкиной смерти?
– Как вообще кто-то может быть виноват в ее смерти? – спросила она.
Марина села боком к столу (Света машинально отметила, что села на ее любимое место. Специально, чтобы позлить и заставить топтаться нерешительно рядом, как прислугу). Положила одну бесконечную ногу на другую, бережно отвела прядь волос за спину и достала из сумочки сигареты. Чиркнула зажигалкой, даже не спросив разрешения, и замерла, насмешливо глядя на Светку.
«Пепельницу ждет, – догадалась она. – Самой-то дотянуться до подоконника не судьба, хочет, чтобы вокруг нее все увивались».
Очень не хотелось в очередной раз «увиваться», и Света даже решила было не подавать ей никакую пепельницу, пусть выкручивается сама, не строит из себя барыню. Но уже в следующую секунду догадалась, что Маринка выкручиваться как раз не будет. С нее станется и на скатерть пепел стряхнуть, раз не создали ей нужных условий.
«Сегодня же ей все скажу!» – подумала Света без прежнего, впрочем, энтузиазма, и поставила перед Маринкой пепельницу, хорошенько стукнув ей по столу.
– Так в чем проблема-то? Каким образом кого-то могут обвинить в Кирюшкиной смерти?
– Василенко, ты слышала что-нибудь о такой статье «Доведение до самоубийства»? Это тебе вообще о чем-нибудь говорит?
– Ты с ума сошла, – сказала Света шепотом. На нее вдруг разом накатил безотчетный липкий страх. Не потому, что она про существование такой статьи только что узнала. А потому, что осознала вдруг, что если Волошина до такого додумалась, то уж следователь тем более может. И еще потому, что слишком уж пристально Маринка на нее смотрела. Будто догадывалась о чем-то. Или не догадывалась, а знала наверняка.
– То-то, – сказала Марина удовлетворенно. – Я потому у тебя и спрашиваю, что ты в милиции отвечала.
– Да ничего особенного. Про свадьбу сказала, про Паскаля, про то, что в инете познакомились и целый год переписывались. Про то, что в марте приезжал и замуж Кирюшку позвал. Что я еще могла рассказать-то?
– Вот и молодец. Чего ты так разволновалась-то? Все правильно сделала.
Этот Маринкин покровительственный тон, и то, что она разговаривала, как воспитательница младшей группы с умственно-отсталым подопечным, окончательно вывело Свету из себя. Про собственный страх она разом забыла, все перехлестнула яркая, как фотовспышка, злость на самодовольную Марину Волошину.
– Я не волнуюсь, – сказала она с вызовом. – Чего мне волноваться? Если уж кого подозревать начнут, так тебя в первую очередь. Как ты говоришь статья называется? Доведение до самоубийства? Не боишься, что про ту историю кто-нибудь расскажет?
– Уж не ты ли? Что же ты столько лет молчала, если такая смелая?
– Тут не в смелости дело. Мне просто Кирюшку жалко было. Но об этом ведь не только я знала. Не думаешь, что кто-то Кире про тебя, сволочь такую, рассказал? А теперь и следователю расскажет?
– Не боюсь. Не хлопай зря крыльями. Если бы она о той истории узнала, то сначала со мной бы поговорила, а потом уже с крыши стала сигать. Это, кстати, еще неизвестно, сама ли она прыгнула или помог кто. Я-то, в отличие от некоторых, в тот момент никуда не отходила. Я у мангала сидела, как паинька. Твой Глеб, кстати, свидетель. А вот тебя, лапа, никто не видел.
Глава 4
Май
День стремительно наливался жарой.
Как яблоко соком, от которого светлый бочок становится совсем прозрачным, вкусным даже на вид.
Такой сорт назывался Белый налив и рос на даче у родителей. Созревшие яблоки нужно было снимать с веток очень осторожно, не надавливая, в корзину укладывать бережно. Если ухватить яблоко покрепче, на полупрозрачной кожице появлялись темные пятна, как синяки.
Мама сама перекладывала их в ящики. Бережно и аккуратно. Руки у нее были маленькие, с очень светлой кожей. Однажды они с мамой ходили в кино на «Легенду о динозавре», и он, чтобы не было страшно, держал ее за руку. А после фильма, когда они вышли из душного зала в такой же как сегодня солнечный майский день, увидел синяки на ее запястьях и тыльной стороне ладони. Такие же, как на яблоках сорта «белый налив», если слишком грубо хватать их пальцами.
Эти яблоки, уложенные в деревянные ящики и пересыпанные опилками, хранились почти всю зиму. Когда их приносили из погреба в дом, по нему моментально распространялся одуряющий запах свежих яблок и свежих опилок. Даже через несколько месяцев, перед Новым годом, яблоки все равно пахли как только что сорванные.
Ни у кого больше в их садовом обществе яблоки не росли. Слишком суровый для них климат. Росли кислые полукультурки и крепкие румяные ранетки. А настоящие яблоки – только у мамы, ей все соседи завидовали. Она над своими двумя яблонями кружила, как птица над гнездом: подкармливала, какие-то подпорки под ветки пристраивала, чтобы не сломались, на зиму соломой обвязывала, чтобы не замерзли.
Яблони вымерзли в ту зиму, когда мама умерла. И солома не спасла. Осенью их мама укутала, перед тем как в больницу первый раз лечь. А когда они с отцом весной на дачу приехали, первыми бросились в глаза два мертвых дерева, обвязанные прошлогодней соломой. Отец тогда их вырубать не стал. Все надеялся, что отойдут. Поливал, удобрял, осенью снова закрыл стволы соломой и обмотал старыми куртками, для верности. Даже ездил потом снегом их закидывать, чтобы теплее было.
В июне, когда весь сад покрылся бело-розовой дымкой цветущих ранеток и слив, отец срубил сухие яблони и сжег их на пустыре за оградой. А через несколько лет и дачу продали. Без мамы там все пошло наперекосяк. Как ни бились они с отцом, сад все больше дичал, превращаясь в непролазную путаницу сорняков и кустов малины, разросшихся по всему участку.
А новая отцовская жена в земле копаться не любила.
Володя Девяткин потер глаза, слезящиеся от яркого солнечного света. Не хватало, чтобы кто-нибудь увидел его вот такого, с красными глазами. Подумают еще черт знает что.
Он открыл форточку и подставил лицо потоку воздуха, ринувшемуся снаружи. Даже на оживленной улице воздух все равно чище, чем в закупоренном кабинете. Надо проветривать почаще, что ли?
В дверь коротко постучали и, не дожидаясь разрешения, на пороге возник капитан Захаров.
– Владимир Николаевич, вы дело по самоубийству Листопад закрываете уже?
Девяткин, совсем не ожидавший такого служебного рвения от строптивого капитана, растерянно пожал плечами.
– Рано закрывать, – Захаров крутанул перед собой стул и уселся на него верхом, положив локти на спинку.
Владимир Николаевич, которого по имени-отчеству называли только на работе, сел за стол напротив Захарова и приготовился слушать его доводы. Очень хотелось, конечно, «щелкнуть по носу» зарвавшегося опера, напомнить, кто тут кто. Но отношения у них и так были напряженные, и Девяткин решил не усложнять их еще больше. В конце концов, у Захарова опыта больше, да и оперативник он хороший, это все признают. Да и старше он двадцатисемилетнего Володи. И вообще…
– Почему рано? – спросил он неофициальным, домашним, тоном. – Какие-то факты стали известны?
Димыч кивнул, отметив про себя, что Девяткин сегодня какой-то странный, сам на себя не похож. Как будто нормальный человек, а не ходячий уголовно-процессуальный кодекс. Это открытие добавило ему уверенности, что разговор сегодняшний он затеял не напрасно.
– Тут такое дело. Погибшая ваша проходила у нас по делу свидетельницей. Хотя вполне на обвиняемую тянула, только прямых улик против нее не было.
– Что за дело?
– А помните ограбление инкассаторской машины в апреле? Вот там наша Кира Владимировна Листопад и засветилась.
– Она что, в ограблении участвовала? – не поверил Девяткин.
– Да нет, конечно. Сама не участвовала – я же говорю, прямых улик там не было. Мы ее только в качестве свидетельницы допрашивали. Хотя служба безопасности банка просто мечтала нам ее подсунуть в качестве соучастницы.
– Были основания?
– С их точки зрения были. И достаточно веские. Эта Листопад ведь старшим кассиром там работала. Была в курсе, какие суммы, когда и откуда в банк привозят. Ведь машину-то ограбили как раз в тот момент, когда они выручку из гипермаркета везли. А выручка там очень неплохая была.
– Ну так любого кассира можно подозревать, – не согласился Девяткин. – Да вообще любого, кто в банке хотя бы месяц проработал. Про то, что из гипермаркета каждый день выручку привозят наверняка все знали. За что же именно на Листопад так вызверились?
– Вот тут-то и начинается самое интересное. К Кире Владимировне на работу несколько раз заходил старый знакомый. Это она так его охарактеризовала. Просто, мол, знакомый, сто лет не виделись. Но одна из кассирш слышала, что разговаривали они совсем не как «просто знакомые».
– А как?
– Если верить той девице, были они любовниками, пусть даже в прошлом. Хотя свидетельница утверждает, что отношения там совсем не бывшие. Каким-то он особым взглядом на Листопад смотрел, и она там чего-то особенное ему отвечала. Прямо мексиканский сериал. Мы когда, эту кассиршу слушали, у нас головы кругом пошли от ее слезливых историй. Очень уж она подробно нам всю эту любовь-морковь расписывала, да еще и с примерами. Чуть не уморила всех. Но про Листопад была уверена, что никакой там не старый знакомый, а вполне себе реальный любовник. Как-то умеет она на глаз определять, спят люди вместе или не спят.
– Дмитрий Иванович, вы зачем мне все это рассказываете? Какая разница, с кем у погибшей были интимные отношения, не пойму никак?
– Сейчас дойдем до главного, – пообещал Димыч, ничуть не смутившись. – Ограбление там было дерзкое. Нападавшие – полные отморозки. Двоих инкассаторов они на месте положили, одного ранили. Так вот, этот раненый инкассатор по записи камеры наблюдения банка опознал потом одного из нападавших.
– «Старый знакомый», который любовник? – Володя, сам того не ожидая, включился в игру, начатую Захаровым.
– Точно! Он самый. Некто Павел Радов, тридцати шести лет от роду, ранее не судимый.
– Задержали?
– В том-то и дело, что нет. Как в воду канул гражданин Радов. А вместе с ним и все похищенные деньги, двадцать восемь миллионов.
– Неплохо, – присвистнул Девяткин. – Это же без малого миллион долларов.
– Еще как неплохо, – согласился Димыч. – Нападавших было четверо. Двоих инкассаторы положили, когда отстреливались. Двое ушли. Радов и Терещенко. Труп Терещенко нашли через неделю в лесу недалеко от города, в десяти километрах в восточном направлении. С ножевым. По заключению экспертов именно от ножевого ранения он и умер, огнестрельных у него была парочка, но совсем легких, от этого не умирают. К тому же, огнестрельные ему перевязал кто-то. Или сам изловчился. А вот ножевое оказалось смертельным – повреждение бедренной артерии, кровью истек. А Радов пропал. И деньги тоже.
– Листопад допрашивали?
– Конечно! Говорю же, служба безопасности ее в первую очередь подозревала. Они даже наружку за ней пускали, ждали, что Радов проявится. Только ничего не накопали. От знакомства с ним она не отказывалась. Рассказала, что лет пять или шесть назад работали вместе. Потом она уволилась и Радова с тех пор не видела.
– А как объяснила его визиты накануне ограбления?
– Ну визиты не совсем накануне были, если совсем точно. Недели за две. Сказала, что случайно встретила после Нового года, обмолвилась, где теперь работает. Вот он и зашел, когда рядом оказался. Поболтали пять минут ни о чем, он ушел. Потом еще пару раз заходил, как Листопад говорила, просто так.
Девяткин помолчал немного и спросил осторожно:
– Так вы все-таки думаете, что она причастна к ограблению? Думаете, сливала Радову информацию, а потом совесть ее замучила? Так получается?
– Да не похожа она на соучастницу, откровенно говоря. Если и выболтала что-то Радову, то не специально, без злого умысла. Он ведь мог использовать ее втемную. А вот самоубийство это, спустя всего месяц с небольшим после ограбления, очень мне не нравится.
– Может, ее до сих пор служба безопасности прессовала?
– Все может быть, конечно. Хотя, наружку они сняли еще две недели назад. Не получилось у них через Листопад на грабителей выйти. Мне показалось, что они от нее отстали тогда.
– Ну и как тогда можно связать самоубийство с ограблением?
Димыч почесал переносицу, вздохнул, подпер голову рукой. Вообще изо всех сил тянул время, словно боялся говорить, что не давало ему покоя вот уже полдня.
Наконец решился и сказал осторожно:
– А что если это Радов концы подчищает? Испугался, что рано или поздно девчонка расколется и выдаст его. Или, если она не при чем, догадается, что бывший любовник ее использовал, и тогда тем более сдаст за милую душу. Вдруг она не сама упала, а помог кто-то?
– Радов? Для того чтобы, как вы выражаетесь, «помочь», надо было в нужный момент рядом оказаться. А никакого Павла Радова в тот вечер на крыше не было.
– Значит, был еще кто-то. Кто и на ограблении не засветился, и в курсе всего был. Про кого даже Листопад не знала, что он в курсе. Или все же сам Радов, что маловероятно. Ему тогда пришлось бы уходить незаметно, а это непросто было, учитывая тот переполох, что сразу после самоубийства поднялся. Свидетелей же куча была.
– И не смотря на эту кучу свидетелей, вы думаете, что Киру Листопад столкнул кто-то? Может, все же совесть замучила?
– Вряд ли, – твердо сказал Димыч. – Не похожа эта Листопад на наводчицу, вы уж мне поверьте.
Девяткин поверил. Потому что сам очень не хотел, чтобы Кира Листопад, погибшая в пятницу при совершенно странных обстоятельствах, оказалась соучастницей преступления.
А может потому, что при осмотре места происшествия сразу обратил внимание на правую руку потерпевшей. И эту руку, неловко вывернутую, как будто отдельно лежавшую, не мог забыть уже который день.
На очень светлой коже запястья четко выделялись четыре маленьких круглых синяка.
Как на яблоках сорта «белый налив», если слишком сильно схватить их пальцами.
Глава 5
Май
Сестру хоронили во вторник.
Накануне Дина позвонила мужу в Питер сказать, что задержится.
Собиралась говорить коротко и по делу. А вместо этого разревелась сразу. Хлюпала в трубку, понимая, что не может вытолкнуть из горла ни одного слова, пыталась показать что-то рукой, забыв, что Олег ее не видит.
– Хочешь, я приеду? – спросил он, не дождавшись. – Помогу там чем-нибудь, и вообще…
– Нет-нет, что ты! Не стоит. Ты все равно раньше завтрашнего вечера не доберешься, а похороны в обед. Какой смысл приезжать?
Муж на том конце линии замялся. Природный рационализм боролся в нем с общепринятой моралью.
– Но ведь неудобно получается. Это все-таки твоя сестра. Мы теперь родственники, и будет странно, если я совсем никак не приму участия.
– Милый, но ведь ты ее не знал совсем. Вы даже ни разу не виделись. Какие вы родственники? Так, чисто номинально. Твое присутствие на похоронах ведь ничем не поможет. А вот если ты уедешь на два дня с работы…
– Да, ты права, – согласился он с облегчением. – Работы на самом деле навалилось. Я тогда не поеду, ты объясни там родителям сама. Я тебе денег на карточку перевел, пригодятся.
– Спасибо, родной! Я постараюсь приехать как можно раньше. Даже в среду, если получится. Не скучай.
Попрощавшись с мужем, Дина пошла в ванную, умылась холодной водой. Очень холодной – специально спустила воду, чтобы стала ледяной. Кожу обожгло, и моментально заломило виски. Зато в голове немного прояснилось.
Она обвела взглядом тесную ванную комнату. Машинально отметила, что ремонт здесь просится уже года три, не меньше. У родителей все руки не доходили. А может, денег нет. Хотя Кира, вроде, зарабатывала неплохо.
Каждый раз приезжая домой, Дина заново привыкала к знакомой с детства обстановке. Несколько дней раздражали залежи поношенных тапок в коридоре и многочисленные стеклянные баночки на подоконнике. Эти банки мать собирала всю жизнь, сколько Дина себя помнила. Сначала это были банки из-под маринованных огурцов, накромсанных большими кусками, с крупными семенами, похожими на семечки, и маленькие баночки из-под майонеза, крышки для которых были страшным дефицитом, поэтому закрывались они куском полиэтилена, обвязанного вокруг баночного горлышка суровой ниткой. Еще большим дефицитом, чем мелкие крышки для майонезных баночек, считались банки с винтовыми металлическими крышками. Над этими банками мать особенно тряслась. Дине даже казалось в детстве, что мать ежевечерне пересчитывает их, как царь Кощей злато, и наверняка помнит каждую «в лицо». Батареи разнокалиберных банок занимали любое маломальское свободное пространство. Кухонный подоконник, полки фанерного шкафа в коридоре возле их с сестрой комнаты, стеллаж на балконе – везде стояла стеклянная тара, казавшаяся вечной, как мировой океан.
В этих банках, тюках с одеждой, которую никто никогда не выбрасывал, в старых перьевых подушках, которые хранились на непонятный «всякий случай», в бережливости, переходящей в скаредность, была, пожалуй, основная причина ее побега из дома. Нет, формально она никуда никогда не сбегала – всегда была хорошей девочкой из приличной семьи, даже подростком особых хлопот родителям не доставляла. Но уехала из дома при первой же возможности, чтобы возвращаться только изредка, при острой необходимости. Как тогда, пять лет назад. Как сейчас, на похороны сестры – единственного по-настоящему родного человека.
Вот только приехала-то она совсем не на похороны, моментально одернула себя Дина Сергеева, в девичестве Дина Листопад. Приехала, чтобы порадоваться за сестру, а получилось вон как.
Как только вспомнила про сестру, глаза моментально налились слезами, защипало в носу. Сразу же вернулся весь ужас последних трех дней. С бесконечными допросами в полиции, непрекращающимися причитаниями матери, отрешенным молчанием отца, Петькиным тихим нытьем. Как-то так получалось, что погоревать по-настоящему, от души, она могла только в одиночестве. Наедине с собой и своими мятущимися мыслями. А общение с семьей только раздражало, как и предстоящие похороны, которые стараниями матери обещали быть невыносимо нудным, и оттого фальшивым, мероприятием.
А Олег еще хотел приехать. Правильно, что она его отговорила. Не хватало только ему увидеть весь этот домашний колорит. Банки эти бесконечные, потрескавшийся кафель в ванной, пыльные залежи старых шуб в шкафах. Мать начнет причитать, звать Олега сыночком и виснуть на шее вся в слезах.
Дину даже передернула, когда она представила эту картину. Нет уж, обойдутся без Олега. Денег он на похороны дал, чего еще желать? Кире теперь все равно, а она, Дина, не для того оберегала мужа от общения со своей семьей, чтобы сейчас все испортить.
Ничего, одним родственником на похоронах будет меньше. Хотя, если разобраться, какие Кира с Олегом родственники? Она их даже познакомить не успела.
Дина взглянула в зеркало и испугалась. На нее смотрела не молодая, немного загадочная женщина с выразительными темными глазами и красивым рисунком пухлых губ, а циничная стерва с расчетливым взглядом. Глаза по-прежнему выделялись на бледном лице, но никакой загадки в них сейчас не было. Была усталость и желание побыстрее закончить с неприятными формальностями, уехать и забыть все как страшный сон. Снова убежать из дома без оглядки, теперь уже навсегда.
– А если бы на твои похороны не пускали родственников? – спросила она у своего отражения вслух. – Как бы тебе это понравилось?
Кира могла бы быть на ее похоронах. Но Киры не будет теперь уже никогда. Родители не вечные, уйдут гораздо раньше ее. Остается только муж. Вот его и надо беречь изо всех сил. Пусть работает, решает вопросы и не грузится похоронами свояченицы, теперь уже бывшей. Ни к чему это все.
– Прости меня, сестренка, – прошептала Дина, вглядываясь в свое отражение с едва ощутимым страхом. – Прости, но так будет лучше для всех. И для тебя тоже.
Когда опускали гроб в могилу, вдруг поднялся ветер, сыпанул в лицо пылью. Небо как-то разом заволокло облаками и стало понятно, что хорошей погоды больше не будет. Побаловала и закончилась, все же не лето еще. А всего-то конец мая.
Тетки – материны многочисленные подружки, притащившиеся, как они выразились, «разделить горе», а на самом деле мечтающие разузнать подробности и смерти, и несостоявшегося замужества с иностранцем – хором вскрикнули и загомонили, хоть и шепотом, но все равно для всех слышно. О том, что вот даже небо плачет по бедной девочке, что не будет теперь радости у родителей, как нет солнышка на небе.
Особенно старалась тетя Маша, соседка по даче.
– Ангела! Ангела хороним! – закричала она сорванным рыданиями голосом, и прижав полные руки к груди, подняла лицо к небу. – Вон как небушко по Кирочке плачет! Прими, господи, душу невинную!
Тетки зарыдали уже в голос, и Дина непроизвольно поморщилась. Все это выглядело, как плохой спектакль. Если бы не знала тетю Машу, подумала бы, что мать разорилась на наемную плакальщицу, но из всегдашней жадности выбрала ту, что подешевле. Хотелось побыстрее закончить весь этот балаган, да и голова вдруг разболелась, видно из-за перепада давления.
– Как же, плачет небушко, – услышала она вдруг справа за спиной насмешливый шепот. – Самоубийцу хоронят, как приличную, на кладбище со всеми. Даже в церкви отпевали. Говорят, от батюшки-то скрыли, что самоубийство это. Сказали, мол, оступилась девчонка на крыше да и упала. А он и поверил. А может, денег дали, так и отпел грешницу. Сейчас ведь и попы на деньги падкие, чистые иуды. Готовы и Христа продать, если надо.
– Может все же не самоубийство? – спросил второй голос. Владелица его старалась говорить как можно тише, видно совестилась обсуждать такие вопросы над незакрытой еще могилой. – Может и правда оступилась? Мало ли. С любым может случиться.
– А зачем любому на крышу-то лезть? Вот вы, Ольга Леонидовна, разве полезете на крышу? Вот то-то и оно. Нечего там делать, если только греха не задумал. Самоубийца и есть, и никакими деньгами прощения у бога не выпросишь. Не примет ее к себе господь…
Дина почувствовала, что еще секунда, и она не выдержит – залепит этой шипящей святоше оплеуху. Может, хоть тогда немного отпустит?
Она шагнула к могиле, толкнув кого-то плечом, бросила горсть рыжей от глины земли на ярко-красную крышку гроба.
Темные комочки застучали по обтянутому атласом дереву, запрыгали горошинами. Почему-то захотелось бросить еще горсть, чтобы посмотреть, как они прыгают, обгоняя друг друга. И еще одну, и еще. Пока не скроется красная тряпка, слишком яркая для такого случая, под слоем земли, перемешанной с прошлогодними листьями и разрубленными лопатой корнями прошлогодней же травы.
Дина повернулась и нашла глазами ту, что шипела за спиной про грех и заплаченные попу деньги. Конечно, это оказалась Самойлова с первого этажа. Вроде, нестарая еще баба, чего же злая-то такая?
Дина подошла к ней вплотную и сказала, глядя в заметавшиеся глаза:
– Ее и так господь не принял бы. Она не крещеная была.
Не стала дожидаться, что ответит Самойлова – было противно слушать и смотреть по сторонам. И вообще находиться здесь стало вдруг противно до невозможности, и Дина медленно пошла к выходу с кладбища. Подождет всех у автобуса, теперь уже недолго осталось.
– Дина Владимировна, – раздалось за спиной так неожиданно, что она вздрогнула и похолодела неизвестно почему.
Обернувшись, увидела следователя, который допрашивал их всех и на месте, и потом в полиции. Откуда он здесь? Возле могилы она его не заметила.
– Вы когда домой уезжать собираетесь? – спросил он, поравнявшись.
Странно, что не озадачился хотя бы соболезнования выразить, как положено. Или у ментов так принято – плевать на чувства родственников с высокой колокольни?
– Завтра, наверно, – пожала она плечами.
– Я попрошу вас задержаться. Следствие еще не закончено, вы можете понадобиться в любой момент.
– Зачем? Я ведь уже все рассказала.
– Следствие не закончено, – повторил он с нажимом. – В деле еще очень много неясных моментов, так что, будьте добры, поживите здесь, пока я вас не отпущу.
И опережая ее гневные возражения, добавил:
– Не хотелось бы брать с вас подписку о невыезде, и тем более, заключать под стражу. Так что давайте, Дина Владимировна, войдем в положение друг друга. Чтобы у меня не появились подозрения, что вы стремитесь поскорее уехать, чтобы скрыться от правосудия.
Дина смерила его гневным взглядом и пошла прочь, не попрощавшись.
– Не слишком сурово я с ней, как думаете? – спросил Девяткин у возникшего рядом Захарова.
– Нормально. Бывает и хуже.
– Но все же горе у человека, сестру похоронила только что. И потом, формального права ее задерживать у меня ведь нет.
– Ничего, потерпит, – отмахнулся непримиримый Димыч. – Погорюет немного у нас на глазах. Из всей той теплой компании она одна может упорхнуть в любой момент. Представьте, если окажется, что она хоть как-то в смерти сестры замешана. Вы же себе первый локти кусать будете, если сейчас ее отпустите.
– Вы, Дмитрий Иванович, совсем на этой работе очерствели. Ведь это сестра погибшей, как-никак. У человека горе, а вы ее подозреваете. Какой смысл ей был убивать родного человека? К тому же, в вашу версию про Радова, который подчищает концы, как вы выражаетесь, Дина Сергеева никак не вписывается. Во время налета на инкассаторов ее в городе не было. Она вообще в последний раз приезжала два года назад. В чем же ее подозревать? Какая ей выгода?
– Разберемся, – пообещал Димыч. – Может, как раз ей-то выгода и есть. Родственница все же, а значит наследница. Вы имуществом погибшей гражданки Листопад не интересовались еще?
– У гражданки Листопад, если помните, несовершеннолетний ребенок имеется. Его тоже прикажете подозревать, как основного наследника?
Димыч задумчиво почесал затылок, но так легко сдаваться не стал.
– А кто, кстати, опекуном у ребенка теперь будет, неизвестно?
Димыч раскладывал на столе протоколы допросов в каком-то хитром, одному ему ясном порядке. Хмурился, морщил лоб, перекладывал листы с места на место и менял их местами. Толик смотрел на эти манипуляции с интересом, но вопросов пока не задавал. Знал, что под руку к Захарову лучше не лезть. Сейчас сам все расскажет, минут через пять, максимум через десять.
– Чего ты сидишь просто так? – буркнул Димыч через три с половиной минуты (Толик специально засек время, чтобы проверить свои предположения). – Иди, помогай думать.
Толик выбрался из-за своего стола и подошел поближе к протокольному пасьянсу.
Теперь они смотрели на покрытую листами столешницу вдвоем. Молча и сосредоточенно. Как командиры на карту перед решающим сражением.
Толик не выдержал первым:
– Над чем думать-то? Ты где это взял?
– У Девяткина. Это материалы по самоубийству Киры Листопад.
– Он что, не закрыл его до сих пор?
– Пока нет. Я попросил, чтобы не закрывал сразу.
Толик уставился на товарища как на неведомую зверушку, неожиданно выскочившую под ноги во время лесной прогулки. Осмыслить, что капитан Захаров о чем-то просил ненавистного следователя, а тот к просьбе прислушался, так сразу не получалось. Не усваивалась эта абсурдная информация.
– Там же все ясно было с самого начала, – начал Толик осторожно. – Как это Девяткин согласился продлевать сроки по практически закрытому делу? Ты его пытал, что ли?
– Чего сразу пытал? Попросил по-человечески, он и вошел в положение.
– Девяткин? Вошел в положение?
Димыч пожал плечами и начал вчитываться в один из протоколов. Тот, что лежал ближе всего. Толик помотал головой, словно отгоняя навязчивые видения, и заявил:
– Так не бывает. Колись давай, что ты ему за это пообещал?
– Ничего я ему не обещал. Он же принципиальный, с ним в обмен на что-то сроду не договоришься.
– А как тогда?
– Лаской! – сообщил Димыч и скорчил такое благостное лицо, что Толик испугался не на шутку.
И даже подумал, что стоит, наверное, пойти проверить, как там следователь Девяткин? Все ли в порядке с ним после ласковых убеждений Димыча?
Потом подумал еще немного, и радостно хлопнул себя ладонью по лбу:
– Я понял! Ты их выкрал просто. Снял копии потихоньку, пока Девяткин отвлекся.
– Ничего подобного. Копии он мне сам снял, сам отдал. И даже пообещал всестороннюю поддержку, если что… Я не знаю, что с ним случилось, но он странный какой-то. Сам на себя не похож. Как будто нормальный человек.
Димыч сделал рукой приглашающий жест и показал на лежавшие перед ними протоколы.
– Вот смотри. На крыше в тот день, кроме погибшей Листопад, было шесть человек. Во-первых, ее сестра – Дина Владимировна Сергеева. Тридцать один год, замужем, постоянно проживает в Санкт-Петербурге, домохозяйка. Приехала, как утверждает, повидаться и попрощаться с сестрой.
– А почему попрощаться?
– Потому что Кира Листопад собиралась выйти замуж за гражданина Франции и переехать к мужу. В эту пятницу должна была улетать, у нее уже билет был куплен. Свадьба планировалась во Франции, родственники туда почему-то не приглашались.
– Почему?
– Дорого, скорее всего. Но нужно будет уточнить. У них вообще какие-то странные порядки в семье. Сестра эта, Дина, полгода назад замуж вышла, так тоже, говорят, никого из родни на свадьбе не было. И муж сюда не приезжал, с тещей и тестем не знакомился. Может, у них так принято?
Следующая – Марина Волошина, тридцать два года, не замужем, секретарь-референт в строительной фирме. Такая, помнишь, эффектная девица – волосы, ноги. Все при ней, одним словом. Бывшая одноклассница Дины, но дружила больше с Кирой. У них вообще компания была общая, как я понял.
Потом еще один одноклассник, на этот раз Киры. Глеб Зиновьев, тридцать четыре года, системный администратор. Это он в том здании работает, где все произошло. Его и идея была на крыше шашлыки жарить. С ним его девушка была – Светлана Василенко.
– Тоже чья-то одноклассница? – спросил слегка утомленный Толик.
– Нет, просто девушка. Двадцать восемь лет, продавец-консультант в магазине парфюмерии и косметики. Из сестер Листопад дружила только со старшей – Кирой. Младшую совсем не знала, увидела первый раз на тех самых злополучных шашлыках.
Остаются еще двое. Дмитрий Козин и Василий Киреев. Этих, кроме Зиновьева, вообще никто раньше не знал. Козин тоже системщик, они с Зиновьевым вместе работали раньше в другой фирме. А Киреев совсем недавно устроился на работу в соседний офис. В курилке познакомились.
– А кем устроился?
– Менеджером, Толик, менеджером. Кем же еще? Типичным представителем офисного планктона. Но вообще, Девяткин их по поводу работы особенно не допрашивал. Он ведь не знал, что нам это может пригодиться.
Читать бесплатно другие книги:
