Сумеречный Взгляд Кунц Дин

Я рванулся головой вперед прочь из сна, прежде чем почувствую во рту вкус ее крови. Я обнаружил, что сижу в кровати, закрыв лицо ладонями, словно она может проснуться и каким-то образом, даже в темноте, прочесть все на моем лице, узнав, какую жестокость я чуть было не сотворил с нею во сне.

И тут, к моему огромному изумлению, я ощутил, что возле кровати во мраке кто-то стоит. У меня перехватило дух, все еще находясь под впечатлением ужасов из кошмарного сна, я отнял руки от лица, выставил их перед собой, как бы защищаясь, и откинулся к спинке кровати.

– Слим?

Это была Райа. Она стояла возле кровати, глядя на меня, хотя под покровом черноты я был виден ей не больше чем она мне. Она наблюдала, как я преследую ее двойника во сне – среди кладбищенского ландшафта – точно так же, как я наблюдал за ней накануне ночью.

– А, это ты, Райа, – с трудом пробормотал я, переводя дыхание, сжимавшее грудь. Сердце у меня колотилось.

– Что стряслось? – спросила она.

– Сон.

– Что за сон?

– Дурной.

– Эти твои гоблины?

– Нет.

– Мое… кладбище?

Я ничего не ответил.

Она присела на край кровати.

– Это было оно? – спросила она.

– Да. Как ты узнала?

– Ты разговаривал во сне.

Я посмотрел на светящийся циферблат часов. Полчетвертого.

– А я была в этом сне? – спросила она.

– Да.

Она издала звук, который я никак не смог истолковать.

Я сказал:

– Я гнался за…

– Нет! – быстро оборвала она. – Не говори мне. Это не важно. Не хочу больше ничего слушать. Это все не важно. Совершенно не важно.

Но было очевидно, что она не сомневается – это важно, что она лучше понимает наш общий кошмарный сон, чем я, и что она точно знает, в чем смысл такого странного совпадения кошмаров.

А может, поскольку покровы сна еще не спали с меня и обрывки сновидений до сих пор не отпускали меня, я неверно понял ход ее мыслей и увидел тайну там, где ее и не было вовсе. Может быть, она не желала обсуждать это именно потому, что боялась, а не потому, что уловила пугающий смысл такого совпадения.

Когда я вновь попытался заговорить, она шикнула на меня и скользнула в мои объятия. Никогда раньше она не была такой страстной, такой нежной, такой податливой, с таким сладостным искусством пробуждая во мне ответное чувство, но мне показалось, что в ее любовном порыве я разгадал нечто новое, тревожное – тихое отчаяние, как будто в любовном акте она искала не только наслаждения и близости, но и стремилась обрести забвение, убежище от какого-то темного знания, которое было ей не по силам.

В среду утром ветер прогнал тучи, и на смену им принес голубое небо, ворон, малиновок, воронов и мелких птах. Из земли до сих пор шел пар, как будто прямо под тонкой земной корой вовсю работал, двигая поршнями и нагреваясь от трения, некий могучий механизм. На аллее под сияющим августовским солнцем просыхали опилки и стружки. Балаганщики всей бригадой вывалили наружу – высматривали, что повредила гроза, наводили блеск на хром и латунь, приводили в порядок провисшие палатки, рассуждали о «денежной погодке», а погодка и в самом деле была «денежной».

За час до открытия ярмарки я нашел Джоэля Така позади палатки, где размещался Шоквилль. На нем были ботинки лесоруба и заправленные в голенища рабочие брюки, толстая красная рубашка, рукава которой были засучены на массивных руках. Он вбивал поглубже во влажную землю колья палатки. Хотя он размахивал молотком, а не топором, все равно он производил впечатление мутанта Пола Баниона.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал я.

– Я слышал, ты поменял адрес, – заметил он, опуская кувалду на длинной ручке.

Я моргнул:

– Что, так быстро все узнали?

– О чем тебе надо со мной поговорить? – спросил он без явной враждебности, но холодно, чего раньше я за ним не замечал.

– Во-первых, о павильоне электромобилей.

– А что там случилось?

– Я знаю, что ты видел, что там было.

– Что-то я не догоняю.

– В ту ночь ты меня достаточно догнал.

Его искаженные черты и непроницаемое выражение делали его лицо похожим на керамическую маску, разбитую и склеенную пьяницей во время попойки.

Когда он ничего не сказал, я продолжил:

– Ты зарыл его под полом своей палатки.

– Кого?

– Гоблина.

– Гоблина?

– Так их называю я – гоблинами. Возможно, у тебя для них есть другое имя. В словаре написано, что гоблин – это «вымышленное создание, в некоторых мифологиях – демон, с гротескными чертами, творящий людям зло». Для меня этого достаточно. Ты, черт возьми, зови их как тебе угодно. Я знаю – ты их видишь.

– В самом деле вижу? Гоблинов?

– Я хочу, чтобы ты понял три вещи. Первое, я их ненавижу и намерен убивать их всегда, когда позволит случай и когда буду уверен, что не вызову подозрений. Второе, они убили Студня Джордана, потому что он наткнулся на них, когда они пытались подстроить аварию на чертовом колесе. Третье, они не отступят; они вернутся, чтобы доделать работу на колесе, и если мы их не остановим, на этой неделе там может произойти что-то ужасное.

– Это правда?

– Ты знаешь, что правда. Ты сам оставил билет на чертово колесо у меня в спальне.

– Я оставил?

– Ради бога, нет смысла так осторожничать со мной, – нетерпеливо сказал я. – Мы оба обладаем силой. Мы должны быть союзниками!

Он приподнял бровь, и оранжевому глазу пришлось прищуриться, чтобы уступить место для изумленного взгляда в нижних глазах.

Я продолжал:

– Изо всех прорицателей, гадалок по руке, изо всех экстрасенсов, кого я знал на других ярмарках, ты первый человек, вправду обладающий чем-то особенным.

– Что, правда?

– И ты единственный, кого я когда-либо знал, кто видит гоблинов так же, как и я.

– Что, правда?

– Ты должен.

– Я должен?

– О господи, ты способен разозлить.

– Я способен?

– Я уже думал об этом. Я знаю – ты видел, Что произошло в павильоне электромобилей, и позаботился о теле…

– О теле?

– А затем попытался предупредить меня о чертовом колесе, на случай если я не ощутил грозящей опасности. У тебя возникли некоторые сомнения, когда Студня нашли мертвым. Ты, должно быть, задумался, может, я просто психопат, потому что ты знал, что Студень не был гоблином. Но ты не стал обвинять меня, ты решил подождать и поглядеть. Вот поэтому я и пришел к тебе. Чтобы прояснить наши дела. Чтобы не таиться больше. Чтобы ты точно знал, что я вижу их и я их враг и что мы можем действовать вместе, чтобы остановить их. Нам нужно не допустить, чтобы они сделали то, что замыслили, на чертовом колесе. Я был там сегодня утром, пытался уловить излучения, которые от него идут, и я уверен, что сегодня ничего не должно произойти. Но завтра или в пятницу… Он просто смотрел на меня.

– Черт подери, – не выдержал я, – что ты так упорно держишься за этот загадочный вид?

– Вовсе не загадочный, – возразил он.

– Нет, загадочный.

– Нет же, просто обалделый.

– Какой?

– Обалделый. Потому что, Карл Слим, это самая удивительная беседа, какую мне доводилось вести за свою жизнь, и я ни слова не понял из того, что ты сказал.

Я ощущал, что его переполняют эмоции, и, возможно, в значительной степени это было и вправду смущение, но я просто не мог поверить, что сказанное мною поставило его в тупик.

Я уставился на него.

Он уставился на меня.

Я сказал:

– Зла не хватает.

Он отозвался:

– А-а, я понял.

– Что?

– Это такая шутка.

– О господи.

– Такая закрученная шутка.

– Если ты не хотел выдавать мне свое присутствие, если ты не хотел дать мне понять, что я был там не один, тогда почему ты помог мне избавиться от тела?

– Ну, думаю, отчасти потому, что у меня такое хобби.

– Ты о чем толкуешь?

– Избавляться от тел, – пояснил он. – Хобби такое. Кто-то собирает почтовые марки, кто-то делает модели самолетов, а я вот избавляюсь от тел, когда они мне попадаются.

Я уныло покачал головой.

– А отчасти, – продолжал он, – оттого, что я страшный чистюля. Совершенно не выношу мусора, а разве бывает мусор худший, чем разлагающееся тело? Особенно тело гоблина. Так что, когда оно попадается мне на глаза, я все прибираю и…

– Это не шутка! – Мое терпение лопнуло. Он моргнул всеми тремя глазами.

– Ну, либо это шутка, либо ты изрядно не в себе, Карл Слим. До сих пор ты мне ужасно нравился, и ты слишком нравишься, чтобы решить, будто ты сумасшедший, так что, если с тобой все в порядке, я делаю вывод, что это шутка.

Я отвернулся от него и побрел прочь, за угол палатки, обогнул ее и вышел на проезд. Что за игру, черт возьми, он ведет?

Гроза освежила воздух, и удушливая августовская жара не вернулась вместе с голубым небом. День был сухой и теплый, нежная, чистая линия гор окружала ярмарочную площадь. Когда в полдень ворота открылись, простаки хлынули в таких количествах, каких мы не ожидали до уик-энда.

На ярмарке, на этом фантастическом ткацком станке, в ход шли и экзотические зрелища, и запахи и звуки, из которых ткали ослепительную ткань, приводящую в восторг простаков, привычную и исключительно удобную ткань, которую мы, балаганщики, накидывали на себя весело, с облегчением после двух дней дождя, после смерти нашего «толкача». Среди звуковых нитей были: музыка с карусели, «Стриппер» Дэвида Роуза, вырывавшийся из динамиков в одном из балаганов, рев мотоцикла, на котором какой-то сорвиголова носился по «деревянной стене смерти», скрип и скрежет каруселей, свист сжатого воздуха, вертевшего металлические кабинки «тип-топа», рокот работающих на полную мощность дизелей, разливающийся соловьем зазывала с «десяти в одном», мужской и женский смех, крики и хохот детей, несущиеся отовсюду голоса зазывал: «Сейчас я тут такое устрою!» Становясь тканью на стенке, протягивались через челнок волокна запахов, нити ароматов: запах жира с кухонь, горячего попкорна, горячих очищенных земляных орехов, дизельного топлива, опилок, сладостей, расплавленной карамели в благоухающем паре, поднимающемся из чанов за стойками. Звуки и запахи были тканью ярмарочного наряда, но зрелища были красками, благодаря которым она вся сверкала: некрашеная полированная сталь яйцевидных капсул «бомбардировщика», падая на которые солнечный свет будто плавился и растекался мерцающими серебристыми струйками ртути; вертящиеся красные кабинки «тип-топа»; блеск золотых цехинов, сверкающие брызги и сияющие полосы на костюмах девиц из игривых шоу, дефилирующих по круглым платформам, дразня и намекая на прелести, которые предстанут взорам посетителей внутри палаток; красные, синие, оранжевые, желтые, белые, зеленые вымпелы, трепещущие на ветру, точно крылья тысячи привязанных за лапку попугаев; гигантское смеющееся лицо клоуна на фасаде балагана, с тем же красным носом; круговерть медных шестов карусели. Это волшебное одеяние ярмарки было раскрашено во все цвета радуги, со множеством потайных карманов, вычурно скроенное и сшитое. Стоило надеть его, и все заботы реального мира исчезали.

В отличие от простаков и большинства балаганщиков, я не мог убежать от всех своих бед в свистопляску ярмарки, потому что я ждал, когда в аллею войдут первые гоблины. Но день перешел в сумерки, сумерки уступили место вечеру, а ни один из демонов не появился. Их отсутствие не успокоило и не обрадовало меня. Йонтсдаун был их гнездом, рассадником, и на ярмарке гоблинов должно было быть больше, чем обычно. Я знал, почему они держатся в стороне. Они ждали настоящего развлечения в конце недели. На сегодняшний вечер в расписании не стояло ни одной трагедии, ни одного парада крови и смерти, поэтому они ждали до завтра или до послезавтра. Тогда они явятся скопом, не меньше сотни, и все будут стремиться попасть на чертово колесо. И если все пойдет по их плану, на колесе скорее всего произойдет «механическая неполадка», из-за которой оно либо рухнет, либо развалится. В день, на который будет намечено это событие, они и явятся на ярмарку.

В тот вечер, когда простаки ушли, на ярмарке погасли все огни, кроме ламп карусели – балаганщики собрались там, чтобы отдать последний долг Студню Джордану. Несколько сот человек окружили карусель. На стоящих в первых рядах падал янтарный и красный свет, который при данных обстоятельствах, казалось, исходил от свечей в храме, а те, кто находился в отдалении в этом своеобразном нефе на открытом воздухе, стояли либо в почтительной тени, либо в скорбном мраке. Некоторые забирались на ближайшие карусели, иные залезали на грузовики, стоящие вдоль центра ярмарки. Все молчали, как молчали они в понедельник утром, когда обнаружили тело.

Урну с прахом Студня водрузили на одно из сидений. По обеим сторонам стояли в почетном карауле русалки, горделивый кортеж лошадей сопровождал катафалк спереди и сзади. Артуро Сомбра включил двигатель, приводящий в движение карусель, но не включил музыкальное сопровождение карусели.

Карусель закружилась в тишине, и Дули Монета прочитал избранные отрывки из «Волынщика у ворот рассвета» – главы из книги Кеннета Грэма «Ветер в ивах», ибо такое желание Студень высказал в своем завещании.

Наконец мотор карусели заглох.

Лошади плавно скользнули и замерли.

Огни погасли.

Мы отправились домой, и Студень Джордан тоже.

Райа мгновенно заснула, но я никак не засыпал. Я лежал и размышлял о Джоэле Таке, беспокоился о чертовом колесе и о видении залитого кровью лица Райи, думал о планах, которыми, возможно, уже сейчас заняты гоблины.

Ночь еле тянулась. Я проклинал свой Сумеречный Взгляд. Бывают такие минуты, когда я жалею, что не родился на свет без всяких психических способностей, особенно без способности видеть гоблинов. Ничто порой не кажется желаннее полного неведения, с которым остальные люди болтаются среди гоблинов. Может, оно и лучше – не знать, что эти твари находятся среди нас. Лучше, чем видеть… а потом чувствовать себя беспомощным, загнанным, подавленным численным превосходством противника. Незнание по крайней мере могло бы вылечить от бессонницы.

Правда, если бы я не видел гоблинов, я бы уже скорее всего был мертв, пав жертвой садистских игр моего дядюшки Дентона.

Дядя Дентон.

Пришло время поговорить об изменено гоблине, скрывавшемся в обличье человека в моей собственной семье. Его обличье было настолько безукоризненным, что даже отточенное лезвие топора оказалось неспособно стесать фальшивую личину и открыть скрывшегося внутри монстра.

Сестра моего отца, тетя Пола, была замужем первым браком за Чарли Форстером, и от этого союза на свет появился сын Керри, в тот самый год и месяц, когда у моих стариков родился я. Но Чарли умер от рака – тоже своего рода гоблина, сожравшего его изнутри, и упокоился в земле, когда и Керри, и мне было по три года. Тетя Пола жила одна десять лет и в одиночку растила Керри. Но затем в ее жизни возник Дентон Гаркенфилд, и она раздумала коротать дни во вдовстве.

Дентон был пришельцем в наших краях, даже не из Орегоны – он был родом из Оклахомы (по крайней мере, так он утверждал), но все приняли его с удивительной готовностью, особенно если учесть, что третье поколение жителей долины обычно называли «пришлыми» большинство тех, кто вел свой род от поселенцев Северо-Запада. Дентон был красив, с мягкой речью, вежливый, скромный, всегда готовый рассмеяться, прирожденный рассказчик с практически неистощимым запасом забавных анекдотов и интересных баек. Это был человек с простыми вкусами, без претензий. Хотя, судя по всему, деньги у него водились, он не тряс ими на каждом углу и не делал вид, будто деньги ставят его выше, чем любого из соседей. Он понравился всем.

Всем, кроме меня.

В детстве я не был способен ясно видеть гоблинов, хотя и знал, что они отличаются от прочих людей. Порой – хотя и не слишком часто в сельской глуши Орегона – я сталкивался с людьми, в которых было что-то смутное и странное – темный, дымный, клубящийся контур внутри, – и ощущал, что с этим человеком нужно быть осторожным, хотя и не понимал почему. Зато потом, когда взросление начало изменять мой гормональный баланс и обмен веществ, я начал различать гоблинов яснее – сначала смутные очертания, а позже – во всех подробностях.

К тому времени, когда Дентон Гаркенфилд приехал к нам из Оклахомы – или из ада, – я только-только начал понимать, что дымный дух внутри этих людей – не просто загадочная новая форма психической энергии, но реальное существо, демон, или чужак-кукольник, или неведомое создание. За те месяцы, что Дентон ухаживал за тетей Полой, моя способность различать спрятавшегося внутри гоблина возросла до такой степени, что ко дню их свадьбы я был в панике при мысли, что она выходит замуж за такое чудовище. Однако, судя по всему, я ничего не мог сделать, чтобы расстроить этот брак.

Все остальные считали, что тете Поле просто невероятно повезло найти такого мужчину – всеми любимого и вызывающего всеобщее восхищение, – как Дентон Гаркенфилд. Даже Керри, мой любимый двоюродный брат и лучший друг, ничего не стал слушать против своего нового отца, который покорил его сердце еще раньше, чем сердце тети Полы, и который обещал усыновить его.

Моя семья знала, что я ясновидящий, и мои предупреждения и психическая интуиция принимались всерьез. Однажды, когда маме нужно было лететь в Индиану на похороны своей сестры, я уловил тревожные излучения, шедшие от ее авиабилета, и был убежден, что ее самолет потерпит аварию. Я поднял такой шум, что она в последнюю минуту отложила поездку и взяла билет на другой рейс. В действительности крушения первого самолета не случилось, но в воздухе на борту произошел небольшой пожар. Многие пассажиры потеряли сознание от дыма, а трое задохнулись, прежде чем пилоту удалось посадить самолет. Не берусь утверждать наверняка, что моя мать могла стать четвертой жертвой, окажись она на борту, но когда я дотронулся до ее билета, то ощутил не бумагу, но холодную твердую медь ручки гроба.

Тем не менее я никогда никому не рассказывал о том, что вижу дымные, клубящиеся очертания чего-то внутри некоторых людей. Во-первых, я не знал, ни что я вижу, ни что это означает. К тому же с самого начала я чувствовал, что окажусь в страшной опасности, если кто-то из этих созданий поймет, что мне известно о его несхожести с другими людьми. Это была моя тайна.

И накануне свадьбы тети Полы, когда я наконец уже мог ясно видеть каждую тошнотворную деталь свинорылого и песьеголового гоблина внутри мистера Дентона Гаркенфилда, не мог же я так просто взять и начать бормотать что-то про монстров, маскирующихся под людей, – этому бы просто не поверили. К тому же, хотя точность и значимость находивших на меня время от времени ясновидческих озарений уже не подлежали сомнению, многие не считали мой необычный талант благим даром. Мои способности, как ни редко они использовались, делали меня в глазах многих людей из нашей долины «странным» и, как и все ведуны, непременно психически неустойчивым. Не раз и не два моим родителям заявляли, что за мной нужно внимательно наблюдать – не проявляю ли я признаков мании или зарождающегося аутизма. И хотя мои старики не могли слушать это спокойно, я был уверен, что порой их волновало – не обернется ли мой дар проклятием. Грань между психическими способностями и психической неустойчивостью настолько тонка, что даже моя бабушка, считавшая мой Сумеречный Взгляд прекрасным, чистой воды благословением божьим, и та беспокоилась, как бы я случайно не утратил контроль над своими способностями, которые тогда обернутся против меня и приведут к гибели. Поэтому я и боялся, что, начни я вещать о гоблинах, прячущихся под человеческим обличьем, это лишь усилит опасения тех, кто и так был уверен, что я закончу свои дни в комнате с обитыми мягкой тканью стенами.

На самом деле и у меня были сомнения относительно своего психического состояния. Я знал бытующие мнения, к тому же несколько раз я слышал опасения знакомых, высказывающихся моим родителям по поводу моей психики, так что, когда я начал видеть гоблинов, я задумался – не подводит ли меня сознание.

И, наконец, я опасался поднимать тревогу. Хотя я боялся гоблина в оболочке Дентона Гаркенфилда и ощущал сильнейшую ненависть, двигавшую им, у меня не было конкретных доказательств того, что он намеревался причинить вред тете Поле, Керри или кому-либо еще. Поведение Дентона Гаркенфилда было образцовым.

Кроме того, не стоило поднимать тревогу и потому, что, если бы мне не поверили – а так бы обязательно и было, – я добился бы только одного – предупредил бы дядюшку Дентона об опасности, которую я представляю для всего его племени. Если я не галлюцинировал, если он и в самом деле был смертоносным чудищем, тогда единственное, что я мог сделать, – это привлекать к себе его внимание, создавать такие ситуации, когда я буду один и беззащитен, чтобы на меня легко было напасть.

Свадьба состоялась, Дентон усыновил Керри, и несколько месяцев Пола и Керри были так счастливы, как никогда прежде. Гоблин по-прежнему находился внутри Дентона, и я уже засомневался, было ли на самом деле это существо порождением зла или просто… непохожим на нас.

В то время как семейство Гаркенфилдов процветало, необычайное количество трагедий и несчастий обрушилось на многие семьи, живущие в долине Сискию, – соседей Гаркенфилдов, и лишь некоторое время спустя я понял, что виновником этой небывалой полосы был дядюшка Дентон. Семья Уитборнов – они жили в полумиле от нас и в миле от дома Гаркенфилда – сгорела в собственном доме, когда в нем взорвалась топка. В пламени погибли трое из шестерых детей Уитборнов. Несколько месяцев спустя, в ущелье Гошаукан, четверо из пяти членов семьи Дженеретов умерли, отравились моноксидом угля, когда клапан их топки по неведомой причине засорился и смертоносные испарения наполнили ночью дом. Ребекка Норфрон, тринадцатилетняя дочь Майлса и Нанны Норфрон, пропала, отправившись на прогулку со своим песиком Хоппи. Ее нашли неделю спустя у границы графства, в двадцати милях от дома, в заброшенном домике. Она не просто была убита – все тело носило следы пыток. Хоппи так и не нашли.

Несчастья приблизились и к нашей семье. Моя бабушка упала с лестницы в подвале у себя дома, сломала шею и была обнаружена лишь через день. Я не ходил к ней в дом после ее смерти, и это, возможно, отложило осознание того, что Дентон Гаркенфилд был источником многих несчастий в долине. Если бы я постоял на верхней ступеньке лестницы в погреб, если бы спустился вниз и склонился над местом, где нашли бабушкино тело, я ощутил бы, что дядюшка Дентон приложил руку к ее кончине, и, возможно, сумел бы остановить его прежде, чем он вызовет еще большие страдания. Во время похорон бабушки, притом что она была мертва уже три дня и потому невидимые волны психической энергии должны были ослабнуть, я был настолько потрясен ясновидческими ощущениями жестокости, что свалился с ног и меня отнесли домой. Все решили, что меня лишило сил горе, но дело было в другом – в ясном и ужасном понимании того, что бабушка была убита и умерла страшной смертью. Но я не знал, кто убил ее, и у меня не было ни малейшего доказательства, свидетельствующего, что убийство и в самом деле имело место. К тому же мне было всего четырнадцать – возраст, когда никто не станет слушать тебя, а меня уже считали странным, так что я запер рот на замок.

Я знал, что дядюшка Дентон – нечто большее или меньшее, чем просто человек, но я не сразу заподозрил в убийстве его. У меня все еще были сомнения на его счет, потому что тетя Пола и Керри очень любили его, и он был так добр ко мне – всегда шутил со мной, проявлял, казалось, неподдельный интерес к моим успехам в школе и в юношеской сборной по борьбе. Они с тетей Полой дарили мне замечательные подарки на Рождество, а на день рождения он подарил мне несколько книг Роберта Хайнлайна и Э. И. ван Фогта, а к ним – новенькую, хрустящую пятидолларовую купюру. Я не видел, чтобы он творил что-то, кроме добрых дел, и хотя я чувствовал, что он прямо-таки исходит ненавистью, я все же сомневался, не придумал ли я ярость и отвращение, которые ощущал в нем. Если бы обычный человек учинил бойню с таким размахом, психический осадок от этого злодейства остался бы в нем, и рано или поздно я бы его обнаружил. Но гоблины не излучают ничего, кроме ненависти, и поскольку я не чувствовал никакой особенной вины в ауре дядюшки Дентона, я не заподозрил в нем убийцу моей бабушки.

Но я заметил, что, когда кто-нибудь умирал, Дентон проводил с семьей покойного больше времени, чем любой из друзей или родных. Он всегда был тут как тут с советом и сочувствием, вовремя подставлял свое надежное плечо, чтобы на него опереться, и жилетку, чтобы в нее поплакаться, выполнял разные поручения для семьи усопшего, помогал как только мог и постоянно заходил с визитом в осиротевшую семью даже после похорон любимого человека – просто проведать их, узнать, как у них дела и не может ли он чем-нибудь им помочь. Повсюду его превозносили за сочувствие, человечность и щедрость, но он скромно отказывался от похвал. Это смущало меня еще сильнее. Особенно это смущало меня, когда я видел внутри него гоблина, который при людском горе непременно скалился пуще прежнего и даже, казалось, питался несчастьями скорбящих. Кто был настоящий дядя Дентон: злорадное чудовище или добрый сосед и верный друг?

Я все еще не дал себе какого-нибудь ответа на этот вопрос, когда восемь месяцев спустя моего отца раздавило насмерть его собственным трактором «Джон Дир». Он работал на этом тракторе, выкорчевывая большие камни на новом поле, которое собирался обрабатывать, – участке в двадцать акров, не видном из нашего дома и окруженном лесом, протянувшим к Сискию свою жадную руку. Его обнаружили сестры, когда пошли поглядеть, почему он не пришел домой на обед, а я узнал о случившемся, только вернувшись со школьных соревнований по борьбе часа два спустя. («О, Карл, – сказала тогда Дженни, прижавшись ко мне, – бедное его лицо, бедное его лицо, все черное и мертвое, бедное его лицо!») К этому времени тетя Пола и дядя Дентон уже сидели у нас. Он стал той скалой, на которую могли опереться мать и сестры. Он попытался утешить и меня, и его горе и сострадание казались искренними, но я видел, как внутри плотоядно ухмылялся гоблин, буравя меня жгучим красным глазом. Хотя я почти готов был поверить, что скрытый внутри его демон – плод моего воображения или даже доказательство моего прогрессирующего безумия, я все же убежал от него и старался по возможности избегать его.

Сначала у шерифа графства были подозрения по поводу смерти отца, потому что некоторые ранения на его теле вряд ли можно было объяснить опрокинувшимся трактором. Но поскольку ни у кого не было повода убивать отца и поскольку не было никаких других улик, способных указать на насильственную смерть, шериф в конце концов пришел к заключению, что папу убило не сразу в тот момент, когда трактор упал, придавив его, что он некоторое время агонизировал и этим были вызваны непонятные увечья. Во время похорон я упал в обморок, как это случилось год назад на похоронах бабушки, и по той же причине: разрушительная волна психической энергии, бесформенный нарастающий поток жестокости обрушился на меня, и я понял, что моего отца тоже убили. Но я не знал, кто и как.

Два месяца спустя я наконец собрался с духом и сходил на поле, где произошел несчастный случай с отцом. Ни секунды не колеблясь, я направился к тому самому месту, где он погиб, и когда я опустился на колени на землю, принявшую его кровь, меня посетило видение: дядя Дентон бьет отца в висок обрезком трубы, избивает до потери сознания и опрокидывает на него трактор. Отец пришел в себя и прожил еще пять минут, а дядюшка Дентон стоял над ним, глядел и наслаждался. Я не вынес ужасов этой сцены и лишился чувств, придя в себя через несколько минут. Голова страшно болела, руки судорожно вцепились в комья влажной земли.

Два последующих месяца я тайно вел расследование. Дом бабушки был продан вскоре после ее смерти, но я отправился туда, когда новых владельцев не было дома. Я пролез через окошко в фундаменте, которое, как я знал, было без засова. Постояв внизу, а затем наверху лестницы в погреб, я уловил смутные, но безошибочные психические образы, которые убедили меня в том, что Дентон столкнул ее вниз, спустился по ступеням и сломал ей шею, когда падение не довершило дела, как он планировал. Я начал размышлять о необычно долгой череде злосчастий, которую жители нашей долины переживали на протяжении последних двух лет. Я сходил на засыпанное булыжником пепелище дома Уитборнов, где в пламени погибли трое детей. Пока людей, купивших дом, принадлежавший ранее Дженереттам, не было дома, я проник внутрь и возложил руки на топку, откуда вытекли смертоносные испарения. И в том, и в другом случае я почувствовал сильное психическое ощущение, указывавшее на то, что здесь замешан Дентон Гаркенфилд. Когда мама однажды в субботу отправилась в столицу графства за покупками, я поехал с ней. Пока она ходила по магазинам, я пробрался к заброшенному дому, в котором был обнаружен истерзанный, израненный труп Ребекки Норфрон. И там тоже психическому взгляду был доступен кровавый след Дентона Гаркенфилда.

При всем при этом у меня не было никаких улик. Моя история о гоблинах и о том, что я только сейчас раскусил истинную сущность Дентона Гаркенфилда, удостоилась бы не большего доверия, чем два года назад. Если я прилюдно обвиню его, не имея возможности отправить его за решетку, я, несомненно, стану очередной жертвой «несчастного случая» в долине. Мне нужно было добыть доказательства, и я надеялся раздобыть их, подкараулив момент и уловив предупредительное излучение его следующего преступления. Если я буду знать, где он собирается нанести удар, я смогу подоспеть туда и этаким драматическим манером вмешаюсь, после чего очередная жертва – спасенная лишь благодаря моему вмешательству – даст против него показания, и его посадят в тюрьму. Я страшился такого столкновения, боялся, что все испорчу и дело кончится тем, что мой труп ляжет рядом с трупом жертвы, которую я хотел спасти, но я не видел толку в любых иных действиях.

Я начал проводить больше времени с дядюшкой Дентоном, хотя его отталкивающая двойственная сущность приводила меня в ужас, надеясь, что, находясь рядом с ним, мне легче будет уловить предчувствие, чем вдали от него. Но, к моему удивлению, прошел год, а никаких событий, которых я ожидал, не произошло. Я и в самом деле ощущал несколько раз, как вздымается внутри него жестокость, но я не ощущал никаких образов надвигающейся бойни. И каждый раз, как его злоба и ярость достигали невиданной, казалось, силы, каждый раз, как я думал, что теперь-то он должен нанести удар, чтобы ослабить внутреннее давление, он ненадолго уезжал – то по делам, то в небольшой отпуск вместе с тетей Полой. И каждый раз он возвращался в более уравновешенном состоянии – ненависть и ярость не исчезали, но ослабевали в нем. Я подозревал, что он причиняет людям страдания там, куда уезжает, опасаясь приносить слишком много несчастий близко от собственного дома. Когда мы были рядом, мое ясновидение не могло мне открыть замыслов этих преступлений, потому что, пока он не отправлялся – куда бы он ни ездил – и не находил возможности творить зло, он и сам не знал, где и как нанесет следующий удар.

Затем, после того как долина целый год жила в мире, я начал ощущать, что он намеревается вновь развернуть войну на прежнем поле боя. Хуже того, я чувствовал, что он собирается убить Керри, моего двоюродного брата, своего приемного сына, которому он дал свою фамилию. Если живущий внутри него гоблин питается человеческой мукой, как я уже начал подозревать, тогда после смерти Керри его ждет неслыханное пиршество. После смерти мужа, много лет назад, тетя Пола была глубоко привязана к сыну, и потеря Керри добьет ее – а гоблин будет рядом с ней не только на похоронах, но двадцать четыре часа в сутки, по семь дней в неделю, упиваясь ее агонией и отчаянием. Когда ненависть гоблина начала день ото дня становится все сильнее, когда предзнаменования надвигающейся жестокости стали все более ощутимы для моего шестого чувства, я просто обезумел – я не мог уловить ни места, ни времени, ни способа, которым будет совершено грядущее убийство.

Ночью, накануне того, как это произошло, меня мучили кошмары – Керри умирал в лесах Сискию под величественными елями и соснами. В этом сне он ходил по лесу кругами, заблудившись, умирая от того, что его бросили на произвол судьбы, а я все бежал за ним с одеялом и с термосом, полным горячего шоколада, но он почему-то не слышал и не видел меня, умудряясь каким-то образом все время держаться впереди – пока я не проснулся не только от страха, но и от ощущения катастрофы.

Даже шестым чувством я не мог извлечь из эфира никаких других подробностей, но утром отправился к Гаркенфилдам, чтобы предупредить Керри об опасности. Я не знал, как лучше завести речь об этом и как рассказать ему все, чтобы убедить, но я знал, что должен немедленно предупредить его. Пока я шел туда, я перебрал в уме добрую сотню подходов и от всех отказался. Однако когда я пришел, никого не оказалось дома. Я слонялся вокруг часа два и наконец отправился домой, решив вернуться попозже, где-нибудь к обеду. Больше я никогда не видел Керри – живым.

Ближе к вечеру мы узнали, что дядя Дентон и тетя Пола беспокоятся, куда мог деться Керри. Утром, когда тетя Пола уехала в округ по своим делам, Керри сказал Дентону, что идет в горы, в леса за домом – немного побраконьерствовать, и добавил, что вернется самое позднее часам к двум. По крайней мере, так утверждал Дентон. В пять часов о Керри все еще не было ни слуху ни духу. Я ожидал самого худшего, потому что браконьерство – это было совершенно непохоже на брата. Я не мог поверить, чтобы он сказал Дентону подобную вещь или что он отправился в горы в одиночку. Дентон заманил его в Сискию под тем или иным предлогом, а затем… избавился от него.

Поисковые отряды почти всю ночь прочесывали подножия гор, но безуспешно. На заре они вышли на поиск в большем составе, со сворой бладхаундов. Я был с ними. Я никогда раньше не пользовался ясновидением для розысков такого рода. Поскольку я не умел контролировать свои способности, я не надеялся, что почувствую что-нибудь важное, и даже не сказал никому, что надеюсь на свой дар. К моему удивлению, через пару часов, идя впереди собак, я почувствовал серию всплесков психической энергии и обнаружил труп в глубокой узкой лощине, у подножия каменистого склона.

Керри был так страшно избит, что было трудно поверить, что все эти увечья он получил при падении по откосу оврага. При иных обстоятельствах окружной коронер нашел бы более чем достаточные доказательства для вынесения заключения о насильственной смерти, но тело было не в том состоянии, которое позволяло бы сделать тщательный анализ судмедэксперта, тем паче проведенный простым окружным терапевтом. За ночь животные – может, еноты, может, лисы, лесные крысы или ласки – объели тело. Они выели ему глаза, вгрызлись во внутренности. Все лицо было в укусах, кончики пальцев были отъедены.

Несколько дней спустя я напал на дядюшку Дентона с топором. Я помню, как яростно он сражался, и помню собственные мучительные сомнения. Но я размахивал топором, не поддаваясь своим опасениям. Мной руководило инстинктивное понимание того, как быстро, играючи он уничтожит меня, стоит мне выказать хоть малейшие признаки усталости или сомнения. Что я запомнил яснее всего, так это то, как опускался топор в моих руках, обрушиваясь на него: это было как само правосудие.

Зато я совершенно не помню, как возвращался домой от Гаркенфилдов. Какое-то мгновение я стоял над трупом Дентона, а затем сразу оказался под сенью ели Брюэра на ферме Станфеуссов, вытирая окровавленное лезвие топора ветошью. Выйдя из транса, я уронил топор и тряпку. Мало-помалу до меня стало доходить, что полям скоро потребуется плуг, что подножия холмов скоро зазеленеют и оденутся в прекрасные весенние наряды, что Сискию выглядят величественнее, чем всегда, и что небо – пронзительное, до боли голубое, и только на востоке собираются и подтягиваются в нашу сторону темные шапки зловещих грозовых туч. Я стоял так, залитый солнечным светом, а странные сумрачные тени надвигались на меня, и даже без ясновидческих способностей я понял, что скорее всего в последний раз гляжу на этот дорогой мне край. Накатывающиеся тучи были предзнаменованием грозного, лишенного солнца будущего, которое я сам себе уготовил, напав на Дентона Гаркенфилда с остро отточенным топором.

И сейчас, когда от тех событий меня отделяли четыре месяца и тысячи миль, лежа в темноте спальни рядом с Райей Рэйнз и прислушиваясь к ее ровному сонному дыханию, я должен был проехать на поезде памяти до конца маршрута, прежде чем сойти с него. Непроизвольно дрожа, покрывшись легким холодным потом, я вспомнил последний час, прожитый дома, в Орегоне: как я поспешно паковал рюкзак, испуганные расспросы матери, мой отказ рассказать ей, в какие неприятности я втравил себя, смесь любви и страха в глазах сестер, то, как они стремились обнять и утешить меня, но отшатывались, завидев кровь у меня на руках и на одежде. Я знал, что бессмысленно рассказывать им про гоблинов – даже если они и поверили бы мне, они все равно ничего не смогли бы сделать. А я не хотел взваливать на них такую ношу, как мой крестовый поход против демонов, потому что уже тогда я начал подозревать, что этим все дело и обернется – крестовым походом. Поэтому я просто ушел, задолго до того, как обнаружили тело Дентона Гаркенфилда. Позже я посла! матери и сестрам письмо, в котором намеками давал им понять, что Дентон был причастен к гибели отца и Керри. Последняя остановка поезда памяти на чем-то самом тяжелом: мама, Дженни и Сара стоят на переднем крыльце. Все трое всхлипывают, смущенные, напуганные, в страхе за меня и в страхе из-за меня, брошенные на произвол судьбы в мире, становящемся холодным и мрачным. Конец маршрута. Благодарение господу. Измотанный, но странным образом очищенный этой поездкой, я повернулся на бок, лицом к Райе, и погрузился в глубокий сон, оказавшийся, впервые за много дней, полностью лишенным сновидений.

Утром, во время завтрака, чувствуя себя виноватым за все мои тайны, которые так долго от нее скрывал, и стараясь подвести ее к тому, чтобы сказать о неведомой угрозе, подстерегающей ее, я рассказал ей о своем Сумеречном Взгляде. Я не обмолвился о способности видеть гоблинов – поведал лишь обо всех остальных психических талантах, особенно о ясновидческой способности ощущать надвигающуюся опасность. Я рассказал ей про авиабилет матери, который произвел впечатление не бумаги, но медной ручки гроба, и припомнил другие, не столь драматические случаи верного предчувствия. Для начала этого было достаточно. Если бы я принялся распространяться про гоблинов, скрывающихся под человеческой личиной, набор оказался бы чересчур велик, чтобы вызвать доверие.

К моему удивлению и удовольствию, она приняла то, что я сказал, с куда большей легкостью, чем я ожидал. Сперва ее рука то и дело тянулась к кружке с кофе, и она нервно прихлебывала это варево, как будто этот обжигающий, слегка горьковатый напиток был пробным камнем, на котором она могла время от времени проверять себя, чтобы выяснить, снится ей это или происходит на самом деле. Но вскоре она была уже захвачена моими словами, и стало совершенно ясно, что она поверила.

– Я же знала, что в тебе есть что-то особенное, – сказала она. – Не говорила ли я этого не далее как прошлой ночью? Это, знаешь ли, было не просто любовное сюсюканье. Я хотела сказать, что на самом деле ощущала что-то особенное… Что-то уникальное и необычное в тебе. И я была права!

У нее возникла масса вопросов, и я отвечал на них так хорошо, как мог, избегая, однако, всякого упоминания о гоблинах или о смертоносных шалостях Дентона Гаркенфилда в Орегоне, чтобы не подорвать ее доверие. В ее реакции на мои откровения я ощущал и изумление, и – как мне показалось – страх, хотя второе чувство было не таким ясным, как первое. Открыто она выражала лишь изумление, стараясь спрятать от меня испуг, и ей удавалось это настолько успешно, что, несмотря на свои психические ощущения, я все равно сомневался, не придумываю ли я все это.

Наконец я потянулся через весь стол, взял ее руки в свои и сказал:

– У меня есть некая причина, чтобы рассказывать тебе это.

– Какая?

– Прежде мне надо знать, собираешься ли ты серьезно…

– Собираюсь ли я серьезно что?

– Жить, – спокойно сказал я. – На той неделе… ты говорила про океан во Флориде, о том, чтобы плыть все дальше и дальше, пока руки не нальются свинцом…

Она неубедительно произнесла:

– Это была просто болтовня.

– А четыре ночи назад, когда мы залезли на чертово колесо, тебе, кажется, почти хотелось, чтобы молния ударила в тебя там, среди балок.

Она отвела взгляд, поглядела на пятна яичного желтка и крошки от тостов на своей тарелке и ничего не ответила.

С любовью, которая слышалась в моем голосе так же, как в речи Люка Бендинго нельзя было не слышать заикания, я сказал:

– Райа, в тебе есть… какая-то странность.

– Ну, – отозвалась она, не поднимая глаз.

– С того момента, когда ты рассказала мне про Эбнера Кэди и про свою мать, я начал понимать, почему на тебя время от времени опускается темнота. Но из-за того, что я это понимаю, спокойнее за тебя мне не становится.

– Тебе незачем беспокоиться, – тихо сказала она.

– Посмотри мне в глаза и скажи.

Ей потребовалось много времени, чтобы оторвать взгляд от остатков завтрака, но ее глаза честно смотрели в мои, когда она сказала:

– У меня бывают такие… приступы… депрессии… иногда кажется, что дальше жить невыносимо. Но я никогда полностью не подчиняюсь этим мыслям. О, я никогда не… покончу с собой. Об этом ты не волнуйся. Я всегда смогу выкарабкаться из этих страхов и продолжать жить, потому что у меня есть две чертовски важные причины не сдаваться. Если я сдамся, Эбнер Кэди победит, разве не так? А я не должна этого допустить. Я должна продолжать жить, создавать свою маленькую империю и творить из себя кого-то, потому что каждый день, который я проживу, каждый мой успех – это победа над ним, так ведь?

– Да. А вторая причина?

– Ты, – ответила она.

Я надеялся, что ее ответ будет именно таким.

Она продолжала:

– С тех пор, как ты вошел в мою жизнь, у меня появилась вторая причина, чтобы жить.

Я притянул ее руки к себе и поцеловал их.

Внешне она казалась сравнительно спокойной – хоть и на грани слез, но внутри ее бушевала буря смятенных чувств, смысла которой я не понимал.

Я сказал:

– Ну ладно: Вместе мы нашли что-то, ради чего стоит жить, и самое страшное, что может теперь случиться, – это если мы каким-то образом потеряем друг друга. Так что… я не хочу тебя пугать… но я ощутил… своего рода предупреждение… и оно меня беспокоит.

– Оно касается меня? – спросила она.

– Да.

Ее прекрасное лицо омрачилось.

– Оно… действительно дурное?

– Нет-нет, – солгал я. – Это просто… я смутно чувствую, что какая-то беда движется в твою сторону, поэтому я бы хотел, чтобы ты была осторожной, когда меня рядом нет. Не испытывай судьбу, никакого риска…

– Какого рода? Что за риск?

– Ну, я не знаю, – ответил я. – Не залезай никуда высоко, особенно на чертово колесо, пока я не почувствую, что опасность миновала. Не води слишком быстро машину. Будь внимательна. Будь настороже. Возможно, это все ерунда. Возможно, я раскис и разнервничался, потому что ты мне так дорога. Но тебе не повредит, если будешь слегка настороже, пока я не получу более ясного предупреждения или пока не почувствую, что беда прошла. Договорились?

– Договорились.

Я не стал говорить ей об ужасном видении, в котором она была вся в крови, потому что не хотел пугать ее. Это ничего не прибавит и даже усилит опасность, встававшую перед ней, потому что, измотанная растянутым и непрекращающимся страхом, она может не прислушаться ни к инстинкту самосохранения, ни к голосу рассудка, когда опасность в самом деле придет. Я хотел, чтобы она была осторожна, а не жила в постоянном страхе. И когда некоторое время спустя мы вышли на ярмарку и, поцеловавшись, разошлись, я почувствовал, что она почти дошла до этого, желанного для меня, состояния.

Августовское солнце струило золотой свет на ярмарку, в ясном голубом небе парили птицы. Пока я готовил к работе силомер, мое настроение неуклонно повышалось, и я начал чувствовать, что стоит мне захотеть – и я взлечу и окажусь среди птиц.

Райа открыла свой тайный стыд и ужас детства в Аппалачах, а я рассказал ей тайну моего Сумеречного Взгляда, и, поделившись друг с другом этими долго скрываемыми секретами, мы установили очень важный контакт. Ни один из нас больше не был одинок. Я не сомневался, что скоро она откроет мне и другой секрет, историю своей жизни в детдоме, и когда она сделает это, я смогу узнать, насколько она мне верит, намекнув ей про гоблинов. Я очень надеялся, что, прожив со мной больше, она в один прекрасный день сможет принять мой рассказ о гоблинах за правду, пусть даже она сама не обладает способностью видеть эти создания и не может проверить мои ощущения. Конечно, впереди еще оставались проблемы: загадочный Джоэль Так, планы гоблинов, касающиеся чертова колеса, – возможно, именно они, а может, и нет, будут той опасностью, что нависла над Райей; проблемой было само наше присутствие в Йонтсдауне, где демоны в изобилии занимали руководящие кресла, с которых могли обрушить на нас немыслимые несчастья.

И тем не менее я впервые был уверен, что одержу победу, что смогу отвести катастрофу от чертова колеса, что сумею спасти Райю и что моя жизнь наконец-то попала в колею, ведущую вверх.

Светлей всего бывает как раз перед темнотой.