Сумеречный Взгляд Кунц Дин
Но убить его – этого было недостаточно. Я должен был быть уверен, что тварь останется мертва. Теперь я разглядел, что смертельная рана на горле и в самом деле чуть затянулась с той ночи в павильоне электромобилей. До этой ночи мне и в голову не приходило, что гоблины, подобно вампирам из европейского фольклора, способны иногда возвращаться к жизни, если с ними недостаточно тщательно разделались. Теперь, зная ужасную правду, я не оставлю им ни единого шанса. Адреналин все еще бушевал во мне, и пока отвращение и тошнота не лишили меня мужества, я отрубил твари голову. Работа была не из легких, но нож был острый, лезвие из закаленной стали, а страх и ярость по-прежнему придавали мне силы. По крайней мере, резня была бескровной – я выпустил всю кровь из этого тела две ночи назад.
Снаружи жаркий летний ветер обрушился на палатку, еще сильнее завывая и свистя. Холст волнами натягивался на удерживающих его канатах и кольях. Он рвался, бился и трепетал, словно крылья огромной темной птицы, рвущейся в небо, но прикованной к насесту.
Крупные черные ночные бабочки метались вокруг раскачивающихся лампочек. Их стремительные тени соединялись с кружением света и странными затемненными очертаниями. Это безостановочное движение призраков, если глядеть на него через линзы страха и паники, глазами, затуманенными жгучим потом, сводило с ума и усиливало головокружение, от которого и так качалось его тело.
Наконец я обезглавил его. Сначала я решил положить голову твари между ее ног, а затем зарыть могилу. Но потом я подумал, что это опасно. Я с легкостью представил себе, как труп, вторично зарытый в землю, мало-помалу двигает под землей руками, добирается до отрезанной головы и восстанавливает сам себя – разрезанная шея срастается, обрывки спинного мозга сливаются воедино, алое пламя оживает в его страшных глазах… Так что я отложил голову в сторону и закопал только тело. Потоптавшись на этом месте, я утрамбовал почву так хорошо, как только смог, затем снова присыпал все опилками.
Держа голову за волосы, я почувствовал, как во мне поднимается бешенство и ярость. Желая избежать этого, я поспешил к выходу из Шоквилля, погасив свет.
Полог, развязанный мной, хлопал в бурной ночи. Я осторожно выглянул наружу. В ущербном свете заходящей луны на аллее не было заметно никакого движения – только очертания скользящих призраков, сотканных из пыли заклинаниями заезжего ветра-чародея.
Я выскользнул наружу, положил голову на землю и завязал тесемки на входе. Подобрав голову, я украдкой поспешил вдоль проезда к дальнему концу ярмарки – между двумя целомудренно затемненными палатками шоу с девицами, через сбившиеся в кучу грузовики, похожие на дремлющих слонов, мимо генераторов и высоких пустых деревянных клеток, через пустынное поле, в ближайший лесок, окружавший ярмарочную площадь с трех сторон. С каждым шагом я все больше боялся, что висящая на своих волосах голова снова оживет – свет снова забрезжит в глазах, губы дрогнут, зубы заскрежещут. Поэтому я держал голову сбоку на расстоянии вытянутой руки от себя, чтобы ненароком она не задела мою ногу и не впилась зубами мне в бедро.
Разумеется, он был мертв. Скрежет и клацанье зубов, тяжелое бормотанье, выражающее ненависть и злобу, были лишь порождениями всего лихорадочного горящего воображения, которое не просто бежало вместе со мной – оно неслось галопом в бешеной скачке, кружилось каруселью посреди кошмарного ландшафта ужасающих предположений. Продравшись, наконец, сквозь заросли кустарника между деревьями, я отыскал крошечную лужайку возле ручья и поставил голову на удобный плоский камень. Даже в слабом жутковатом лунном свете было видно, что мои страхи были беспочвенны, и объект моих страхов был лишен всяких признаков жизни – обычной или какой-нибудь иной.
Землю возле ручья – мягкий, влажный суглинок – было легко копать голыми руками. Деревья, чьи по-ночному темные сучья делали их похожими на ведьм в широких юбках и чародеев в плащах, стояли на страже по краям лужайки, пока я рыл яму, затем зарывал голову. Утрамбовав грунт, я скрыл дело рук своих под грудой опавших листьев и сосновых иголок.
Теперь, для того чтобы повторить чудо Лазаря, восставшего из мертвых, обезглавленный труп должен был сначала выбраться из могилы на ярмарочной площади, слепо шатаясь, добрести до леса, отыскать эту полянку и выкопать свою голову из второй могилы. Хотя события последних часов и преисполнили меня верой в куда большие возможности злой силы гоблинской расы, я все-таки был совершенно уверен, что даже эта сила не в состоянии преодолеть на пути к воскрешению подобные препятствия. Тварь была мертва, и она останется мертва.
Все, что я делал – путь от шоу до леса, рытье ямы, погребение головы, – я делал в состоянии, близком к панике. С минуту я неподвижно стоял на полянке, бессильно свесив руки вдоль туловища и пытаясь успокоиться. Это было непросто.
Я все думал о дяде Дентоне, оставшемся в Орегоне. Могло ли случиться так, что его изрубленный труп излечился в тишине и покое гроба и пробил себе путь наружу из могилы через несколько недель после того, как я подался в бега? Посетил ли он ферму, где до сих пор жили моя мать и сестра, чтобы отомстить семейству Станфеуссов? Не стали ли они жертвами гоблина по моей вине? Нет. Это было немыслимо. Я не смог бы жить под гнетом такой тяжкой вины. Дентон не возвращался. Во-первых, в тот кровавый день, когда я напал на него, он бился с такой яростью, что мой гнев перерос в нечто сродни помешательству маньяка. Поэтому я нанес топором множество ужасных ран. Я рубил его с безумной отрешенностью даже после того, как понял, что он мертв. Я слишком сильно изрубил его, буквально разнес на кусочки, слишком тщательно, чтобы он сумел вновь сшить свое тело воедино. Кроме того, даже если он и сумел воскреснуть, он наверняка не вернулся бы ни в дом Станфеуссов, ни в какое другое место в долинах Сискию – его чудесное возвращение потрясло бы всю округу и приковало бы к нему неослабевающее внимание. Я был уверен, что он по-прежнему лежит и разлагается в своем гробу, – но если он и не в могиле, то он далеко от Орегона, живет под другим именем и терзает других невинных, но не моих родных.
Я повернулся спиной к полянке, продрался сквозь заросли кустарника и побрел назад по чистому полю. Ночь благоухала ароматами трав. Пройдя полпути до ярмарки, я почувствовал, что во рту по-прежнему стоит привкус грязи – от того комка земли, который я невольно съел, упав в могилу гоблина. Этот отвратительный привкус воскресил во всех подробностях ужас последнего часа. Он как-то пробился через защитную стену нечувствительности, которая удерживала меня от потери сил, когда я делал то, что должно было быть сделано. Тошнота подступила к горлу. Я рухнул на четвереньки, опустил голову, и меня вырвало на траву.
Когда тошнота прошла, я отполз на несколько футов в сторону и плюхнулся на спину, глядя на звезды. Я пытался перевести дух и найти в себе силы дойти обратно.
Было без десяти пять утра. Не позднее чем через час взойдет оранжевое рассветное солнце.
При этой мысли мне вспомнился невидящий оранжевый глаз во лбу Джоэля Така. Джоэль Так… он тайком унес тело из павильона электромобилей и похоронил его. Так мог поступить тот, кто знал сущность гоблинов и хотел помочь мне. Почти наверняка не кто иной, как Джоэль, приходил прошлой ночью в трейлер, где я спал, и оставил две контрамарки – в павильон электромобилей и на чертово колесо – на моих сложенных джинсах. Он пытался дать мне понять, что знает, что произошло в павильоне электромобилей, и что он так же знает, как знаю и я, что что-то должно случиться на чертовом колесе. Он мог видеть гоблинов и в какой-то степени ощущал недобрую энергию вокруг чертова колеса, но его дар был, возможно, не так силен, как мой.
Это был первый случай, когда я столкнулся с кем-то, обладающим настоящими психическими способностями, и, уж конечно, впервые я пересекся с кем-то, кто видел гоблинов. На какой-то миг меня переполнило ощущение братства, сильнейшее чувство так страстно желанного родства. У меня даже слезы навернулись на глаза. Я был не одинок.
Но почему Джоэль избрал окольный путь? Почему он отказывался дать мне знать о нашем братстве? Очевидно, потому, что он не хотел, чтобы я знал о том, кто он есть. Но почему не хотел? Потому что… он не был другом. Мне вдруг пришло в голову, что Джоэль Так может сохранять нейтралитет в битве между человечеством и расой гоблинов. В конце концов, обычные люди относились к нему хуже, чем гоблины, хотя бы уже потому, что с людьми он сталкивался каждый день, а с гоблинами от случая к случаю. Изгой, которого общество по большей части отталкивало, поливая бранью, человек, который мог чувствовать свое достоинство лишь в убежище ярмарки, он вполне мог решить, что у него нет особых причин вставать против гоблинов в их войне с простаками. Если это именно так, значит, он помог мне с трупом и указал на грядущее несчастье с чертовым колесом исключительно потому, что эти гоблинские замыслы были направлены непосредственно против балаганщиков, единственных людей, которым он хранил верность в этой секретной войне. Он не хотел вступать со мной в прямой контакт, потому что чувствовал – моя кровная месть демонам не ограничивалась рамками ярмарки, и он не желал быть вовлеченным в более серьезную схватку. Он был готов вести войну, лишь когда она подступала к нему.
Он помог мне однажды, но он не собирался помогать мне постоянно.
Коли дело оборачивалось таким образом, стало быть, я по-прежнему был совершенно один.
Луна закатилась. Ночь была очень темна.
Вконец вымотанный, я поднялся с травы и направился в раздевалку под трибуной. Там я отскреб от грязи руки, потратив минут пятнадцать, чтобы вычистить всю грязь из-под ногтей, и принял душ. После этого я направился в трейлер на лугу, где у меня было свое место.
Мой сосед по комнате, Барни Куадлоу, громко храпел.
Я разделся и лег в кровать. Я чувствовал физическое и умственное онемение.
Наслаждение, которое мне дала Райа Рэйнз – и которое я дал ей, – было сейчас лишь смутным воспоминанием, хотя с того времени, что мы были вместе, не прошло и пары часов. Кошмар, пережитый после этого, воспринимался ярче, и, как новый слой краски, он заслонил прежнюю радость. Сейчас из свидания с Райей я отчетливее всего помнил ее уныние, ее глубокую и необъяснимую печаль, потому что я знал, что Райа рано или поздно станет причиной очередного кризиса, с которым мне придется столкнуться.
Такой груз лег на мои плечи.
Слишком тяжелый груз.
Мне было только семнадцать.
Я тихонько плакал об Орегоне, об утраченных сестрах и матери, чья любовь была так далеко от меня.
Мне страстно хотелось уснуть.
Я отчаянно нуждался хотя бы в кратковременном отдыхе.
До Йонтсдауна оставалось меньше двух дней.
11
Ночь линьки
В полдевятого утра в субботу, проспав чуть больше двух часов, я проснулся – мне снился кошмар, какого я раньше никогда не видел.
В этом сне я находился на обширном кладбище, раскинувшемся на склонах бесконечной вереницы холмов, среди бесчисленного множества гранитных и мраморных надгробий всех размеров и форм, многие из которых расколоты, большинство покосилось. Бесконечное количество рядов, бессчетное число надгробий – то самое кладбище, что видела во снах Райа. Райа тоже была там – она убегала от меня по снегу, под черными ветвями бесплодных деревьев. Я гнался за ней, и самое странное было то, что я испытывал к ней и любовь, и ненависть и не был уверен, что я буду делать, когда настигну ее. Одна часть меня жаждала покрыть ее лицо поцелуями, заниматься с ней любовью, но другая хотела душить ее до тех пор, пока глаза ее не вылезут из орбит, лицо не почернеет, пока ее прекрасные голубые глаза не замутятся пеленой смерти. Такая неистовая злоба, направленная против той, кого я любил, до ужаса пугала меня, и много раз я останавливался. И всегда, когда останавливался я, останавливалась и она, стояла и ждала меня чуть ниже по склону, среди надгробий, как будто она хотела, чтобы я поймал ее. Я пытался предупредить ее, что это не любовная игра, что со мною что-то не так, что я могу утратить контроль над собой, когда поймаю ее, но губы и язык не повиновались мне, я не мог выдавить из себя ни одного слова. Всякий раз, когда я останавливался, она махала мне рукой, побуждая бежать дальше, и я сам не замечал, как опять пускался в погоню. И наконец я понял, что со мною. Наверное, во мне находится гоблин! Один из демонов проник внутрь меня, захватил контроль надо мной, разрушив разум и душу, оставив одно лишь тело – теперь это было его тело. Но Райа об этом не знала, она по-прежнему видела просто Слима, Слима Маккензи, который любит ее; она не понимала, в какую беду попала, не осознавала, что Слим мертв, исчез, что его тело, хоть и живое, принадлежит теперь нечеловеческому созданию, и если это создание поймает ее, то задушит, лишит жизни. Оно уже настигало ее, и она со смехом оглядывалась через плечо на его-меня – она выглядела такой красивой, красивой и обреченной, – оно-я уже в десяти футах от нее, восемь, шесть, четыре фута, и затем я схватил ее, резко развернул…
…и когда я проснулся, я все еще чувствовал, как ее шею стискивают мои железные руки.
Я сел в кровати, прислушиваясь к бешеному биению сердца и прерывистому дыханию, пытаясь очистить сознание от этого кошмара. Моргая, глядя на утренний свет, я отчаянно старался уверить себя, что, какой бы яркой и впечатляющей ни была эта сцена, она была всего лишь сном, а никак не предупреждением о том, что произойдет в будущем.
Не предупреждением.
Пожалуйста.
Ярмарка открывалась в одиннадцать утра, таким образом, в моем распоряжении было два часа. За эти два часа я могу крепко взвинтить себя мыслями о крови, которой уже обагрены мри руки, если не найду себе какое-нибудь занятие. Ярмарочная площадь находилась на окраине центра графства – городишка с населением в семь-восемь тысяч человек. Я отправился в город, позавтракал там в кафе, завернул по соседству в магазин мужской одежды и купил две пары джинсов и пару рубашек. За все время визита в город я не увидел ни одного гоблина. День был такой по-августовски великолепный, что мало-помалу я начал склоняться к мысли, что все будет хорошо – и у нас с Райей, и во время недельного выступления в Йонтсдауне, если я буду действовать обдуманно и не потеряю надежду.
На ярмарку я вернулся в пол-одиннадцатого, забросил джинсы и рубашки в трейлер и без четверти одиннадцать был уже на аллее. Ярмарка еще не открылась, а я уже подготовил силомер к работе и сидел рядом с ним на табуретке; я ожидал появления первых посетителей, когда пришла Райа.
Золотая девушка. Загорелые голые ноги. Желтые шорты. Четыре различных оттенка желтого цвета на горизонтальных полосах футболки. На аллее она носила бюстгальтер – это был 1963 год, и появление в толпе девушки без лифчика шокировало бы простаков, независимо от того, насколько допускалось такое в трейлерном городе, среди балаганщиков. Завязанная узлом желтая повязка не давала волосам упасть ей на лицо. Она вся светилась.
Я встал, попытался обнять ее за плечи, хотел поцеловать в щеку, но она уперлась рукой мне в грудь, отстраняя меня, и сказала:
– Я не хочу никакого недоразумения.
– Ты о чем?
– Относительно этой ночи.
– А что я мог бы неверно понять?
– Что это значит.
– И что же это значит?
Она нахмурилась:
– Это значит, что ты мне нравишься…
– Прекрасно!
– …и это значит, что мы можем доставлять друг другу удовольствие…
– Ты и это заметила!
– Но это не значит, что я твоя девушка или что-нибудь в этом роде.
– Ну, по-моему, ты и в самом деле моя девушка, – заметил я.
– На аллее я по-прежнему твой босс.
– А-а.
– А ты мой работник.
– А-а, – повторил я.
Господи, подумал я.
Она продолжала:
– И я не желаю никакой необычной… фамильярности на аллее.
– Упаси боже. Но мы собираемся быть по-прежнему необычно фамильярны за пределами аллеи?
Она совершенно не отдавала себе отчет, насколько оскорбительны ее слова и тон. Поэтому она толком не поняла моей реакции, но рискнула улыбнуться.
– Верно, – сказала она. – За пределами аллеи ты, надеюсь, будешь настолько фамильярен, насколько пожелаешь.
– Тебя послушать, так у меня аж две должности. Ты меня наняла за мое мастерство балаганщика или за мое тело тоже?
Ее улыбка нерешительно дрогнула.
– Как балаганщика, разумеется.
– Потому что, видите ли, босс, мне бы не хотелось думать, что вы злоупотребляете положением этого бедного, низкооплачиваемого труженика.
– Я серьезно, Слим.
– Я это заметил.
– К чему тогда все эти шутки?
– Это будет самая приемлемая в обществе альтернатива.
– То есть? Чему?
– Тому, чтобы орать и осыпать собеседника бранью и оскорблениями.
– Ты на меня обозлился.
– Ах, босс, вы столь же наблюдательны, сколь прекрасны.
– Тебе не из-за чего было так злиться.
– Конечно. Должно быть, я просто очень вспыльчивый.
– Я всего-навсего пытаюсь прояснить наши отношения.
– Очень по-деловому. Я в восхищении.
– Послушай, Слим, я только хотела сказать – то, что происходит между нами наедине, это одно, а то, что здесь на аллее, – это совсем другое.
– Господи помилуй, мне бы в жизни в голову не пришло заниматься этим прямо тут, на ярмарке, – ответил я.
– С тобой невозможно говорить.
– Зато ты – образец дипломатии.
– Слушай, некоторые парни, если залезут боссу под юбку, тут же воображают, что им уже можно не вкалывать наравне с остальными.
– Я похож на такого парня? – поинтересовался я.
– Надеюсь, что нет.
– Эти слова не больно-то смахивают на вотум доверия.
– Я не хочу, чтобы ты на меня сердился, – попросила она.
– Я не сержусь, – ответил я, хотя и был сердит.
Я знал, что ей совсем нелегко общаться с людьми на равных. Из-за своего психического восприятия я особенно близко к сердцу принимал печаль, одиночество и неуверенность – и, как результат всего этого, вызывающую браваду, – сформировавшие ее характер, и я жалел ее так же сильно, как злился на нее.
– Ты злишься, – сказала она. – Злишься.
– Все в порядке, – ответил я. – А сейчас мне пора работать. – Я ткнул пальцем в дальний конец прохода. – Вон идут простаки.
– Мы выяснили отношения? – спросила она.
– Угу.
– Точно?
– Угу.
– Увидимся позже, – закончила она.
Я провожал ее взглядом. Я любил и ненавидел ее, но главным образом я любил ее, эту трогательно хрупкую амазонку. Не было смысла злиться на нее. Она была как простейшее природное явление. Злиться на нее было все равно что злиться на ветер, на зимнюю стужу или на летний зной – ни их, ни ее нельзя было изменить злостью.
В час дня Марко подменил меня на полчаса, затем пришел в пять, и у меня наступил трехчасовой перерыв. Оба раза у меня мелькала мысль заглянуть в Шоквилль и перекинуться словечком с загадочным Джоэлем Таком, и оба раза я не решался торопить события. Сегодня был самый насыщенный день представления, и толпа была раза в три, в четыре больше, чем в остальные дни недели. А то, что я собирался сказать Джоэлю, не относилось к тому, о чем говорят в чьем-то присутствии. Кроме того, я опасался – на самом деле был уверен, – что он замкнется в себе, если я надавлю на него слишком быстро или слишком сильно. Он будет отрицать, что ему что-то известно о гоблинах и о тайных захоронениях во мраке ночи, и тогда я не буду знать, как действовать дальше. Я считал, что урод может в принципе стать моим ценным союзником, и меня беспокоило, что преждевременный контакт отпугнет его от меня. Я чувствовал в нем не только союзника, но и друга и, странным образом, отца и понимал, что умнее будет дать ему время присмотреться ко мне и определиться в своем ко мне отношении. Я был, наверное, первым человеком, встретившимся ему, который был способен видеть гоблинов, точно так же, как и он был первым, обладающим этой безрадостной способностью, кого встретил я, так что рано или поздно его любопытство пересилит скрытность. А до этого мне нужно быть терпеливым.
В общем, слегка поужинав, я направился на луг, в трейлер, где у меня была своя комната, и вырубился на пару часов. В этот раз мне не снились кошмары. Я слишком устал, чтобы видеть сны.
К восьми я вернулся на силомер. Последние пять часов представления пролетели легко и с выгодой, в дожде разноцветных огней, брызгавших светом на все вокруг, даже на громыхающие карусели. То и дело слышались взрывы беспечного смеха. Болтающие, тычущие пальцами, пялящие глаза простаки текли мимо силомера, точно поток, выхлестнувшийся за края сточной канавы. В волнах этого потока плыл мусор – купюры и монеты, и до части этого мусора мне удавалось дотянуться и припрятать его для Райи Рэйнз. Наконец, в час ночи, ярмарка начала потихоньку сворачиваться.
Балаганщики называют последнюю ночь представления «ночью линьки» и с нетерпением ожидают ее, потому что в них живет неистребимый цыганский дух. Ярмарка сбрасывает с себя город так же, как змея сбрасывает старую кожу. И точно так же, как змея обновляется в ходе линьки, так и балаганщик и вся ярмарка возрождаются в ожидании новых мест и новых карманов, которые можно освободить от денег.
Марко зашел, чтобы забрать дневную выручку, так что я мог не откладывая приступить к разборке силомера. И в то время, как я возился с ним, несколько сот остальных балаганщиков – владельцы, кассиры, зазывалы, укротители, эквилибристы, велосипедисты, карлики и лилипуты, девицы, повара из забегаловок, грузчики, короче, все, кроме детей (которые уже были в кровати) и тех, кто присматривал за детьми, занимались тем же самым – разбирали и паковали карусели, аттракционы, палатки, забегаловки и все, что можно, освещенные огнями от здоровенного ярмарочного генератора. Разборка небольших «американских горок», редкости на бродячих ярмарках, сопровождалась непрерывным лязгом, звоном и дребезжаньем. Сначала этот звук раздражал, но вскоре уже казался странной немелодичной музыкой, не такой уж и неприятной, а еще через некоторое время стал такой неотъемлемой частью общего шума, что я и вовсе перестал его замечать. Клоунское лицо на павильоне смеха распалось на четыре части, которые одну за другой спустили вниз. Последним спустили громадный красный нос. Некоторое время он висел в одиночестве, точно исполинская нюхалка огромного насмешливого Чеширского кота – тот исчезал так же странно, по частям, как и его родич, поддразнивавший Алису. Нечто размером с динозавра и с таким же аппетитом откусило кусочек от чертова колеса. В Шоквилле спускали вниз портреты пятнадцати футов высотой, изображавшие искаженные черты и лица уродцев. Опускаясь с поддерживающих столбов, холсты закручивались, шли волнами, и от этого плоскостные портреты приобретали видимость объемных, подмигивали, ухмылялись, скалились, со смехом косились на балаганщиков, вкалывающих внизу. Затем они складывались, матерчатые губы целовали нарисованные лбы, лишенные глубины глаза могли теперь созерцать лишь свои же носы, плоскостная реальность быстро подменяла кратковременную иллюзию жизни. От чертова колеса откусили уже два куска. Закончив с силомером, я направился помогать паковать остальные концессии Райи Рэйнз, а потом прошел по всей аллее, помогая повсюду, где было нужно. Мы выкручивали болты из деревянных стенных панелей, укладывали палатки в парашютные мешки, готовясь к десанту на Йонтсдаун, разъединяли брусы и подпорки, непрерывно шутили за работой, обдирали костяшки, напрягали мускулы, до крови резали пальцы, наглухо заколачивали крышки ящиков, заталкивали эти ящики в грузовики, отрывали доски от настила павильона электромобилей, пыхтели, потели, бранились, смеялись, жадно глотали содовую воду, опрокидывали в себя холодное пиво, подманивали к грузовикам двух слонов, тащивших самые тяжелые брусья, спели несколько песен (некоторые из них написал Бадди Холли, который к тому времени уже четыре с половиной года как умер и покоился вместе с «Бичкрафт Бонанца» на одиноком замерзшем поле между Клир-Лейк, штат Айова, и Фаро, штат Северная Дакота). Мы вывинчивали шурупы, выдергивали гвозди, сматывали несколько миль электрических кабелей, и когда я в очередной раз взглянул в сторону чертова колеса, я обнаружил, что оно съедено целиком, не осталось ни единой, даже самой маленькой косточки.
Руди-Рыжий Мортон, главный механик братьев Сомбра, которого я повстречал в то первое утро на ярмарке, командовал нашим взводом, а им, в свою очередь, командовал Гордон Элвейн, лысый и бородатый человек, ответственный за перевозки. Горди нес ответственность за окончательную погрузку гигантской ярмарки. Учитывая, что ярмарка братьев Сомбра путешествовала в сорока шести железнодорожных вагонах и девяноста тяжелых грузовиках, работа у него была очень ответственная.
Мало-помалу аллея, точно люстра со множеством ламп, погасла и исчезла.
Усталый, но с невероятно приятным чувством коллективизма, я вернулся в трейлерный город на лугу. Многие уже выехали в Йонтсдаун, остальные уедут только завтра.
Я не пошел в свой трейлер.
Вместо этого я направился к «Эйрстриму» Райи Рэйнз.
Она ждала меня.
– Я надеялась, что ты придешь, – сказала она.
– Ты же знала, что приду.
– Я хотела сказать…
– Неважно.
– Извини.
– Я весь грязный.
– Хочешь принять душ?
Я хотел. Так я и сделал.
Когда я вытерся, меня уже ожидало пиво.
У нее в постели, где, как я думал, меня хватит только на то, чтобы заснуть, мы занялись любовью – восхитительно медленно и просто – сплошные вздохи и бормотания в темноте, нежные ласки, медленные, точно во сне, движения, шуршание кожи, соприкасающейся с кожей. Ее дыхание было сладким, как летний клевер. Через некоторое время мы уже как будто скользили куда-то в затененное, но совсем не страшное место, сливались в этом скольжении, с каждой секундой падения все больше соединяясь, и я почувствовал, что мы движемся к полному и вечному единению, что мы близки к тому, чтобы стать одним существом, не похожим ни на кого из нас. Этого состояния я желал сильнее всего, это была возможность отбросить прочь гнетущие воспоминания, заботы и острую боль потерь в Орегоне. Достичь этого сладостного самоотречения казалось возможно, лишь если мне удастся сделать так, чтобы ритм совокупления совпал с ритмом биения ее сердца, и мгновение спустя мы добились этого совпадения, и вместе со спермой мое сердцебиение вошло в нее, и два сердца теперь стучали как одно, и с легкой дрожью и затихающим вздохом я перестал существовать.
Мне снилось кладбище. Плиты изъеденного временем песчаника. Мраморные надгробия в выбоинах. Потрепанные непогодой гранитные обелиски, прямоугольные и шарообразные, на которых сидели черные дрозды с отвратительно изогнутыми клювами. Райа убегала. Я преследовал ее. Я собирался убить ее. Я не хотел убивать ее, но по какой-то непонятной мне причине у меня не было иного выбора, кроме как повалить ее на землю и вырвать из нее жизнь. Ее ноги оставляли в снегу не простые следы – эти следы были наполнены кровью. Она не была ранена, у нее не текла кровь, поэтому я решил, что кровь – просто знак, предвестник грядущего кровопролития, доказывающий, что нам не уклониться от своих ролей – жертвы и убийцы, добычи и охотника. Я настигал ее, ее волосы развевались на ветру за ее спиной, я схватил ее за волосы, она не удержалась на ногах, и мы оба упали среди надгробий, и затем я взгромоздился на нее, рыча, потянулся к ее горлу, как будто я был не человек, а зверь, лязгающий зубами, подобрался к яремной вене, и кровь брызнула струей – стремительные теплые струи густой алой жидкости…
Я проснулся.
Сел.
Вкус крови.
Потряс головой, заморгал глазами и окончательно проснулся.
Вкус крови не исчез.
О господи.
Это должно быть воображением. Не ушедший обрывок сна.
Но он не исчезал.
Нашарив лампу возле кровати, я включил ее. Свет показался мне резким и обвиняющим.
Тени метнулись по углам комнатки.
Я поднес руку ко рту. Прижал трясущиеся пальцы к губам. Взглянул на пальцы. Увидел кровь.
Рядом со мной лежала Райа – комочек, укрытый простыней, точно тело, осторожно прикрытое заботливым полицейским на месте убийства. Она наполовину отвернулась от меня.
Все что я мог видеть, – ее светлые волосы на подушке. Она не шевелилась. Если она и дышала, то ее вдохи и выдохи были такими неглубокими, что их невозможно было уловить.
Я сильно сглотнул.
Этот вкус крови. Медный привкус. Точно лизнул старую медную монетку.
Нет. Я не мог в самом деле задушить ее, пока спал. О боже. Невозможно. Я не был безумцем. Я не был маньяком-убийцей. Я не смог бы убить того, кого я любил.
Я отчаянно уговаривал себя, но, невзирая на это, дикий стремительный ужас обрушился на меня и забился внутри яростной птицей. Я не мог собраться с духом, чтобы откинуть простыню и взглянуть на Райю. Прислонившись к изголовью кровати, я спрятал лицо в ладонях.
За последние часы я получил первое страшное доказательство того, что гоблины – нечто большее, чем химеры, порожденные моим безумным воображением. В глубине души я всегда знал, что они существуют на самом деле и что я не убивал невинных людей, в безумии своем возомнив, будто в них прячутся гоблины. Теперь я знал, что Джоэль Так тоже видит этих демонов. К тому же я сражался с трупом, ожившим благодаря слабому огоньку гоблинской жизненной силы. Будь это труп нормального человека, невинной жертвы моей мании, он бы не поднялся из могилы так, как он поднялся. Все эти факты служили достаточно убедительной защитой против обвинения в безумии, которое я нередко выдвигал против самого себя.
И все же я продолжал сидеть, закрыв лицо руками, скрывая его пальцами и ладонями, не желая протянуть руку и коснуться ее, боясь того, что я, возможно, сотворил.
От вкуса крови у меня сжималось горло. Я содрогнулся и глубоко вдохнул. Вместе с воздухом прихлынул аромат крови.
За последние два года мне не раз пришлось пережить страшные, мрачные моменты, когда мной овладевало чувство, что весь мир – просто склеп, который был сотворен и запущен вертеться волчком в пустоте с одной-единственной целью – обеспечить сцену для представления Космического Театра Ужасов. Сейчас был один из таких моментов. Когда тиски такой депрессии сжимали меня, мне казалось, что единственный удел человечества – это бойня, что мы либо убиваем друг друга, либо становимся добычей гоблинов, либо падаем под ударами судьбы – от рака, при землетрясениях и приливах, от мозговых опухолей, от ударов молнии – от всего того, чем бог задумал расцветить и обогатить сюжет пьесы. Временами мне казалось, что граница и предел нашей жизни – кровь. Но мне всегда удавалось выбраться наружу из этих ям – я хватался за свою веру в то, что мой крестовый поход против гоблинов в конечном счете спасает чьи-то жизни и что в один прекрасный день я смогу заставить остальных людей поверить в существование разгуливающих среди нас монстров, замаскировавшихся под людей. И тогда, надеялся я, люди перестанут сражаться и увечить друг друга и обратят все свое внимание на настоящую войну. Но если я в бреду напал на Райю, если я убил ее, если я смог убить того, кого любил, значит, я безумец и все мои надежды относительно себя самого и будущего моей расы были возвышенными…
…и тут Райа всхлипнула во сне.
У меня перехватило дух.
Она металась во сне, реагируя на что-то из своего кошмара, мотала головой, несколько мгновений боролась с простыней, и наконец ее лицо и шея стали доступны моему взгляду, после чего погрузилась в менее тревожный, но все так же беспокойный сон. Ее лицо было таким же прекрасным, каким оно было в моей памяти – без порезов, без рубцов, без кровоподтеков. Но лоб был наморщен, и тревога, часть ее дурного сна, свела рот в гримасу, похожую на оскал. На шее не было никаких отметин. Крови было не видно.
От облегчения на меня напала слабость, и я рассыпался в благодарностях богу. Моя обычная язвительность по адресу его деяний была временно забыта.
Обнаженный, смущенный и испуганный, я тихонько вылез из кровати, зашел в ванную, закрыл дверь и зажег свет. Сначала я поглядел на свою руку, которой трогал губы. Кровь на пальцах не пропала. Подняв глаза к зеркалу, я увидел кровь и на подбородке. Кровь блестела на губах, зубы были в крови.
Я вымыл руки, оттер лицо, прополоскал рот. В аптечке нашлось несколько освежающих таблеток, которые помогли избавиться от медного привкуса во рту. Я решил, что, должно быть, прикусил во сне язык, но, прополоскав рот, не почувствовал жжения. Внимательно осмотрев полость рта, я не сумел отыскать ранки, на которую можно было бы списать полный рот крови.
Каким-то образом кровь из сновидения материализовалась и, когда я проснулся, перешла вместе со мной из мира кошмаров в реальный мир, в мир живых. Что само по себе было невозможно.
Я поглядел в это отражение своего Сумеречного Взгляда.
– Что это значит? – спросил я сам себя.
Изображение в зеркале не отвечало.
– Что, черт побери, происходит? – требовательно вопросил я.
Мой товарищ в зеркале либо ничего не знал, либо держал свои секреты при себе, за плотно сжатыми губами.
Я вернулся в спальню.
Райа по-прежнему находилась во власти кошмара. Она лежала, наполовину раскрывшись, на куче смятой ткани. Ее ноги двигались, словно она бежала. Она произнесла: «Пожалуйста, ну пожалуйста» и затем «Ох!», сгребла простыню в кулачки, мгновение мотала головой. Потом наступила более спокойная стадия сна, во время которой она сопротивлялась сновидению лишь приглушенным бормотаньем, время от времени слабо вскрикивая.
Я лег в постель.
Врачи, специализирующиеся на проблемах нарушения сна, считают, что наши сновидения длятся неожиданно короткое время. Независимо от того, каким долгим может казаться кошмарный сон, как утверждают исследователи, от его начала до конца проходит самое большее несколько минут, а как правило, от двадцати секунд до одной минуты. Райа Рэйнз, как видно, не читала, что писали по этому поводу специалисты, потому что всю вторую половину ночи она опровергала их выводы. Ее сон то и дело терзали призрачные враги, воображаемые битвы и погони.
Около получаса я наблюдал за ней в янтарном свете прикроватной лампы. Затем я погасил свет и еще полчаса сидел в темноте, прислушиваясь к ней. Я понял, что для нее сон был таким же плохим отдыхом, как и для меня. Наконец я растянулся на спине. Через матрас ко мне передавалась каждая су-дорога, каждый спазм страха, которые она ощущала в царстве сновидений.
Я думал, не была ли она на одном из своих кладбищ.
Я думал, не было ли это кладбище на холме.
Я думал, что могло преследовать ее среди надгробий.
Я думал, не был ли это я сам.
12
Октябрьские воспоминания
Распахивались двери трейлеров, открывались ящики, и оттуда, словно великолепный заводной механизм, созданный швейцарскими умельцами, которым принесли мировую славу их невероятно сложные башенные часы с двигающимися человеческими фигурами в полный рост, вынималась и заново строилась на ярмарочной площади графства Йонтсдаун наша ярмарка. В семь вечера в воскресенье казалось, будто никогда и не бывало ночи линьки, как будто мы весь сезон стояли на одном месте, а города один за другим приезжали к нам. Балаганщики говорят, что они любят путешествовать, что не проживут на свете, если хотя бы раз в неделю не переедут с места на место, балаганщики разделяют – даже, черт возьми, защищают – философию бродяг, цыган и изгнанников, балаганщики обожают слушать сказки и легенды о тех, кто жил на далеко не всегда спокойных границах государств – но, куда бы балаганщики ни отправлялись, они берут с собой в дорогу свою деревню. Их грузовики, трейлеры, машины, чемоданы и карманы битком набиты милыми, привычными сердцу вещами. Они отдают куда большую дань традициям, чем даже в маленьких городках Канзаса, где люди из поколения в поколение живут, не ведая изменений, тесно сбившись в кучки на приводящих в трепет громадных пустынных равнинах. Балаганщики с нетерпением ожидают ночи линьки, потому что для них это – показатель их свободы, по контрасту с унылым заточением простаков, чей удел – вечно оставаться позади. Но, проведя день в пути, балаганщики становятся раздражительными и неуверенными в себе – ведь, хотя очарование дороги проникнуто цыганским духом, сама дорога создана обществом нормальных людей и ему принадлежит, так что бродяги могут ходить и ездить только там, где общество проложило путь. Балаганщики бессознательно понимают, что способность передвигаться с места на место связана с незащищенностью, поэтому прибытия ярмарки на новое место они ждут с еще большим нетерпением и радостью, чем ночи линьки. Строят ярмарку обычно куда быстрее, чем разбирают ее, и ни одна ночь за всю неделю не сравнится с первой ночью на новом месте, когда сразу на целых шесть дней успокаивается тяга к перемене мест и снова возникает чувство дома. Стоит им установить палатки и прибить гвоздями одну к другой крашеные деревянные перегородки всевозможных аттракционов, воздвигнуть латунные, хромированные, пластиковые, плохо натянутые крепости, чтобы оградиться от любой атаки реальной жизни, – и в их душах наступает мир, более прочный, чем в любое другое время.
В воскресенье вечером мы с Райей сидели в трейлере, принадлежавшем Ирме и Поли Лорас, куда нас пригласили отведать домашней стряпни. Все присутствующие были в таком прекрасном настроении, что я почти сумел забыть, что наша дорога привела нас не в обычный город, но в город, которым правят гоблины, в гнездо, где плодятся демоны. Поли – низкорослый, но не карлик – был прирожденным мимом. Он потчевал нас чертовски потешными перевоплощениями в кинозвезд и политиков – даже изобразил потрясающе забавный диалог между Джоном Кеннеди и Никитой Хрущевым. Поли был неф, и я диву давался, как меняются черты его словно резинового лица, вызывая в памяти образы почти всех знаменитостей, каких он изображал, независимо от их расы.
Кроме этого, Поли был маг и волшебник в искусстве жонглирования и работал в аттракционе Тома Кэтшэнка. Для человека его роста – от силы пять футов два дюйма – руки у него были довольно большие, с длинными тонкими пальцами. Его речь перемежалась, точно знаками препинания, потрясающе выразительными жестами, почти такими же выразительными, как слова. Он понравился мне с первого взгляда.
Райа немного оттаяла, даже добавила в беседу пару шуток. Хотя она и не отбросила до конца свою холодную и отстраненную позу (как-никак это был дом работника), но, совершенно очевидно, вечеринку она никак не портила.
Позднее, сидя в закутке-столовой за пирогом «Черный лес» и кофе, Ирма сказала:
– Бедная Глория Нимз.
– А что? – спросила Райа. – Что случилось?
Ирма поглядела на меня:
– Ты ее знаешь, Слим?
– Э-э… полная дама, – ответил я.
– Толстая, – поправил Поли, и его руки очертили в воздухе сферу. – Глорию не оскорбляет, когда ее называют толстой. Бедная девочка, ей не нравится быть толстой, но у нее нет ни малейших иллюзий относительно того, какая она. Она не считает, что она Монро, или Хепберн, или что-нибудь в том же роде.
– Ну а сделать с этим она ничего не в состоянии, так что нет смысла оправдываться, – продолжала Ирма, взглянув на меня. – Больные гланды.
– На самом деле? – поинтересовался я.
– Я понимаю, – ответила Ирма, – ты, наверное, решил, что она ест как свинья, а сваливает все на больные гланды, но у Глории это действительно так. Пэг Ситон живет с ней, ну, знаешь, вроде как присматривает за ней, готовит ей еду, бегает за парой грузчиков, если Глории надо подняться, так вот, Пэг утверждает, что бедняжка Глория ест едва ли больше, чем я или ты, и, уж конечно, не так много, чтобы поддерживать семьсот пятьдесят фунтов веса. А уж Пэг знала бы, если бы Глория украдкой перекусывала, потому что Пэг ходит по лавкам, а без Пэг Глория и шага не ступит.
– А она что, сама не может ходить? – спросил я.
– Может, конечно, – ответил Поли, – но ей это нелегко, и, кроме того, она до смерти боится упасть. Любой бы боялся, если бы его вес перевалил за пять-шесть сотен фунтов. Если Глория упадет, самой ей уже не подняться.
– На самом деле, – заметила Ирма, – она почти совсем не способна подниматься. Ну, там с кресла она, конечно, себя и подымет, но другое дело, если она упадет на пол или плюхнется на землю. Когда она упала в последний раз, грузчикам даже всем вместе не удалось ее поднять.
– Семьсот пятьдесят фунтов – груз не из легких, – сказал Поли, и его руки резко упали вдоль тела, словно под тяжестью внезапно навалившегося груза. – Она слишком основательно набита, чтобы сломать себе что-нибудь, но унижение страшное, даже если она среди нас, своего племени.
– Ужасно, – подтвердила Ирма, печально качая головой.
Райа вступила в разговор:
– В тот раз в конце концов пришлось подогнать грузовик туда, где она упала, и прицепить лебедку. И даже тогда было непросто поднять ее на ноги и удержать.
– Это может звучать забавно, но ничего забавного в этом не было, – заверила меня Ирма.
– Я и не думал улыбаться, – ответил я, потрясенный тем, что пришлось пережить бедной толстухе.
В мысленный список шуток, которые бог откалывает за наш счет, я вписал еще одну строку: рак, землетрясения, наводнения, опухоли мозга, удары молнии… больные гланды.
– Но все это ни для кого не новость, – заметила Райа, – разве что для Слима, так что почему это ты сказала: «Бедная Глория» и перевела на нее разговор?
– Она сегодня страшно расстроена, – сказала Ирма.
– Ее оштрафовали за нарушение – превысила скорость, – сказал Поли.
– Ну, вряд ли это можно считать трагедией, – заметила Райа.
– Ее не штраф расстроил, – пояснил Поли.
– Ее расстроило то, как коп с ней обращался, – сказала Ирма. Обернувшись ко мне, она пояснила: – У Глории «Кадиллак», изготовленный по заказу, специально для нее. Корпус повышенной прочности. Задние сиденья сняли, а переднее отодвинули назад. Ручные тормоза, ручной акселератор. Двери сделали шире, чтобы она могла свободно влезать и вылезать из машины. У нее самый лучший автомобильный радиоприемник, какой есть на свете, даже маленький холодильник под щитком, чтобы возить с собой прохладительные напитки, газовая плитка, туалетные принадлежности и все удобства – все прямо в машине. Она свою тачку просто любит.
– Судя по твоему рассказу, дорогая штука, – заметил я.
– Ясное дело, – согласился Поли, – но у Глории дела идут что надо. Прикинь-ка, если хорошая неделя, большое представление, например, на ярмарке в штате Нью-Йорк в конце этого месяца – всего за шесть дней будет куплено семьсот-восемьсот тысяч входных билетов на ярмарку, и из них… скажем, сто пятьдесят тысяч простаков заглянут в Шоквилль. Я ошеломленно подсчитал:
Читать бесплатно другие книги:
