Сумеречный Взгляд Кунц Дин
Я был пришпилен к сиденью. Меня било, мутузило, колотило, плющило.
– Слим!
Райа… Райа… мое единственное спасение.
Я был в пламени, там, вместе с умирающими детьми, меня переполняли видения обгоревших, пожранных пламенем лиц, высохших почерневших рук, тысяч перепуганных глаз, в которых отражалась пляска трепещущих огней… дым, ослепляющий дым, просачивающийся сквозь горячий, трескающийся пол… я чувствовал запах их горящих волос и поджаривающейся плоти, уворачивался от падающих перекрытий и обломков… слышал жалобные стоны и вопли – их было так много, они звучали так громко, что сливались воедино в жуткую музыку, от которой у меня все заледенело, хотя меня и окружал огонь… эти бедные обреченные души спотыкались о меня – учителя и дети, охваченные безумством, – они искали выход, но двери, на которые они натыкались, необъяснимым образом оказывались заперты, и тут, боже милостивый, каждый ребенок – множество детей – все разом вспыхнули, я бросился к ближайшему из них, стараясь потушить огонь, подмяв ребенка под себя, и вывести его, но я здесь был подобен призраку – неуязвимый для пламени и неспособный изменить происходящее, и поэтому мои бестелесные руки прошли прямо сквозь горящего мальчика, сквозь горящую девочку, к которой я повернулся за ним, крики боли и страха становились все громче, и тогда я тоже закричал, заревел, завизжал от ярости и безнадежности, я рыдал и бранился и наконец выпал оттуда – прочь от этого адского пекла, вниз, в темноту, в тишину, в глубину, в недвижимость, подобную мраморному савану.
Наверх.
Понемногу наверх.
В свет.
Серый, размытый.
Таинственные очертания.
Затем все прояснилось.
Я сидел, скорчившись в кресле машины, взмокший от ледяного пота. Автомобиль находился на стоянке.
Райа наклонилась надо мной, ее прохладная рука лежала у меня на лбу. Из глубины ее сияющих глаз, точно косяки рыб, рвались эмоции: страх, интерес, сочувствие, сострадание, любовь.
Я чуть выпрямился, а она расслабилась, откинувшись назад. Я по-прежнему чувствовал себя слабым и несколько сбитым с толку.
Мы находились на автостоянке возле супермаркета «Акме». Ряды машин, покрытых неряшливой зимней грязью, разделяли невысокие стенки черного от копоти снега, который во время последней бури посбрасывали сюда снегоуборочные машины. Немногочисленные покупатели – кто бегом, кто еле передвигая ноги – брели по стоянке. Их волосы, шарфы и полы пальто трепетали на ветру, посвежевшем с того момента, как я потерял сознание. Некоторые из них толкали расхлябанные тележки на колесиках, используя их не только для перевозки продуктов, но и в качестве опоры, когда поскальзывались на предательски обледеневшем тротуаре.
– Расскажи мне, – попросила Райа.
Во рту у меня было сухо. Я ощущал на вкус горечь углей обещанной – но еще не свершившейся – катастрофы. Язык присох к небу и сделался страшно неповоротливым. И все же, мало-помалу неразборчиво выдавливая слова, голосом, ставшим как бы раздавленным под огромной тяжестью усталости, я рассказал ей об огненной катастрофе, которая однажды уничтожит несметное количество детей в начальной школе Йонтсдауна.
Райа и без того была бледна, беспокоясь за меня, но, пока я говорил, она бледнела все сильнее. Когда я закончил, она была белей грязного йонтсдаунского снега, вокруг глаз пролегли темные тени. Страшная сила ее ужаса напомнила мне, что ей самой довелось узнать, как гоблины мучают детей, в то время, когда она влачила жалкое существование в детдоме, где заправляли они.
Она спросила:
– Что мы можем сделать?
– Не знаю.
– Мы можем предотвратить это?
– Не думаю. Энергия смерти, которую испускает это здание, настолько сильная… всесокрушающая. Боюсь, пожар неизбежен. Мне кажется, мы не в состоянии ничего сделать, чтобы предотвратить его.
– Но мы можем попытаться, – яростно возразила она.
Я вяло кивнул.
– Мы должны постараться, – настаивала она.
– Да, верно. Но сначала… в мотель, куда-нибудь, куда мы можем заползти, закрыть дверь и отгородиться от зрелища этого ненавистного города, хотя бы ненадолго.
Она отыскала подходящее место всего в паре миль от супермаркета, на углу не особенно оживленного перекрестка. Мотель «Отдых путника». Она припарковала машину перед офисом. Одноэтажный, около двух десятков номеров. Построен буквой П, в середине – автостоянка. Предвечерний сумрак был настолько густым, что большая оранжево-зеленая неоновая вывеска уже зажглась. Лампы последних трех букв в слове «МОТЕЛЬ» перегорели, а на неоновом изображении мультяшного зевающего лица не было носа. «Отдых путника» был потрепан несколько больше, чем Йонтсдаун в целом, но мы не искали удобств и роскоши. Главное, в чем мы нуждались, была анонимность – она была даже важнее, чем надежное тепло и чистота, а «Отдых путника», судя по его виду, мог предоставить нам именно то, чего мы жаждали.
Все еще без сил после сурового испытания, обрушившегося на меня, когда мы просто проезжали мимо начальной школы, чувствуя себя обгоревшим и слабым – невероятно слабым – из-за высасывающей силы жары предвиденного мной пожара, я с трудом выбирался из машины. Арктический ветер казался еще холоднее, чем был на самом деле, потому что он резко контрастировал с воспоминаниями о пламени, все еще шипящем и трепещущем внутри меня, словно нарыв в сердце. Я прислонился к открытой дверце машины, жадными глотками хватая сырой мартовский воздух – он должен был помочь мне, но не помог. Захлопнув дверцу, я чуть не упал. Дыхание перехватило, я зашатался, но устоял и прислонился к автомобилю. Голова кружилась, странная серость расплывалась по краям моего поля зрения.
Райа, обойдя кругом машину, пришла мне на помощь.
– Снова психические образы?
– Нет. Это просто… последствия того, о чем я тебе только что говорил.
– Последствия? Я тебя никогда в таком состоянии не видела.
– Я себя никогда так не чувствовал, – ответил я.
– Они были настолько плохими?
– Настолько плохими. Я себя чувствую… взорванным, разбитым… как будто часть меня осталась там, в той горящей школе.
Она обхватила меня одной рукой, поддерживая, другой рукой взяла меня под руку. В ней ощущалась ее обычная сила.
Я чувствовал себя мелодраматическим дураком, но изнеможение, охватившее всего меня, и будто ватные ноги были вполне реальными.
Чтобы не быть разрушенным эмоционально и психически – кусок за куском, – мне нужно будет держаться подальше от школы, выбирать такие маршруты по городу, чтобы эти кирпичные стены не попадались мне на глаза. Тут, как ни в каком другом случае, мое ясновидческое зрение оказывалось сильнее способности переносить чужую боль, которую я ощущал. Если все же понадобится войти в это здание, чтобы предотвратить трагедию, которую я увидел, Райе, возможно, придется заходить внутрь одной.
О таком повороте событий я просто не мог думать.
Шаг за шагом – пока она помогла мне обогнуть машину и пересечь улицу, чтобы дойти до конторы мотеля, – мои ноги окрепли. Сила понемногу возвращалась ко мне.
Неоновая вывеска, подвешенная на осях между двух медных столбов, поскрипывала на полярном ветру. В краткий миг, когда на улице стало относительно тихо, я расслышал стук сталкивающихся друг с другом ветвей кустарников, лишенных листьев и укутанных льдом, скребущих по стенам здания.
Когда от двери офиса нас отделяло всего несколько футов и я почти был уже в состоянии передвигаться самостоятельно, мы услышали за спиной на улице могучий рев дракона. Огромный мощный грузовик – грязно-коричневый «Петербилт» с прицепленным к нему трейлером без верха, до краев груженным углем, – выезжал из-за ближайшего угла. Мы оба посмотрели на него, и хотя Райа, как видно, не заметила ничего странного в этом грузовике, мое внимание моментально приковали к себе название и эмблема компании, нарисованные на двери: черная молния в белом круге на черном фоне и слова: "Угольная компания «Молния»".
Сумеречным Взглядом я различил излучения необычного, тревожного характера. Они не были настолько отчетливыми и настолько разрушительными, как мрачные ясновидческие образы смерти, исходящие от здания начальной школы. Однако, несмотря на отсутствие отчетливости и разрушительной силы, в них была свойственная только им тревожная мощь. Они обдали меня таким холодом, что мне показалось, будто тонкие иглы льда смерзаются у меня в крови и примерзают к стенкам артерий и вен. Психический, пророческий холод, бесконечно более сильный, чем мерзлый зимний воздух марта, исходил от эмблемы и названия этой угольной компании.
Я почувствовал, что здесь лежит ключ к разгадке тайны гоблинского гнезда, свитого в Йонтсдауне.
– Слим? – окликнула Райа.
– Подожди…
– Что-то не так?
– Не знаю.
– Ты весь трясешься.
– Что-то… что-то…
Я глядел на грузовик, и он начал мерцать, показался прозрачным, затем и вовсе почти бесплотным. И сквозь него, в глубине, я увидел странную, бескрайнюю пустоту, лишенный света, пугающий вакуум. Я по-прежнему отчетливо видел грузовик, но в то же время мне казалось, что я гляжу сквозь него в безграничную темноту – чернее ночи, глубже, чем безвоздушное пространство между далекими звездами.
Мне стало еще холоднее.
Из огня в школе – во внезапный обжигающий арктический холод, исходящий от грузовика. Йонтсдаун встречал меня психическим эквивалентом хорошего духового оркестра, только оркестр этот играл лишь мрачную, упадочную, нагоняющую уныние музыку.
Хотя я и не мог понять, почему угольная компания «Молния» настолько привлекла мое внимание, меня переполнял страх – такой сильный и неприкрытый, что он лишил меня способности двигаться и почти лишил сил дышать – так мог бы чувствовать себя человек, парализованный, но не убитый небольшой дозой яда кураре.
В кабине «дальнобоя» сидели два гоблина, замаскированные людьми. Один из них заметил меня и тоже уставился в мою сторону, как будто уловив нечто особенное в том, как пристально я разглядываю его грузовик. Они проехали мимо нас, а он все не спускал с меня взгляд ненавидящих багровых глаз. В конце квартала громадный углевоз проехал на светофор. Однако затем он замедлил скорость и начал отъезжать к обочине.
Трясясь всем телом, чтобы стряхнуть с себя обессиливающий страх, сжимавший меня, я сказал:
– Быстро. Убираемся отсюда.
Райа спросила:
– Почему?
– Они, – пояснил я, указывая на грузовик – он остановился у тротуара в полутора кварталах от нас. – Только не бегом… нельзя дать им понять, что мы их испугались… но быстро!
Не задавая больше вопросов, она помогла мне добраться до машины и скользнула за баранку, пока я устраивался на сиденье.
Там, в отдалении, грузовик с углем неуклюже разворачивался по дуге, хотя и нарушал этим правила. Он перегородил движение в обоих направлениях.
– Черт, они и впрямь разворачиваются, чтобы поближе взглянуть на нас, – сказал я.
Райа завела двигатель, нажала на стартер и мигом выехала со стоянки.
Стараясь, чтобы в голосе звучало меньше страха, чем я испытывал на самом деле, я сказал:
– Пока они могут видеть нас, двигайся не спеша. Если это возможно, нам бы лучше не выглядеть так, будто мы сматываемся.
Она обогнула мотель «Отдых путника», направляясь к выезду с автостоянки, ведущему на боковую улицу.
Когда мы сворачивали за угол, я заметил, что грузовик закончил свой маневр на главной магистрали – и затем он исчез из нашего поля зрения.
В тот самый миг, когда грузовика не стало видно, необычный пугающий холод пропал, жуткое впечатление от бесконечной пустоты больше не тревожило меня.
Но что оно означало? Что это была за бесформенная, абсолютная темнота, которую я видел и перед которой в страхе отступил, когда глядел на грузовик?
Во имя всего святого, что затевают гоблины в угольной компании «Молния»?
– Прекрасно, – нетвердо произнес я. – Теперь сделай как можно больше поворотов, улица за улицей, чтобы нам снова не попасться им на глаза. Вряд ли они как следует разглядели машину, и я уверен, что они не записали наш номер.
Она поступила так, как я предложил, направляясь по бессистемному, петляющему маршруту к северо-восточным предместьям. Ее взгляд то и дело падал на зеркало заднего вида.
– Слим, ты ведь не думаешь… что они могли понять, что ты способен видеть сквозь их человеческую маскировку?
– Нет. Они просто… ну, не знаю… я думаю, они просто засекли, как пристально я на них смотрю… какой у меня потрясенный вид. Поэтому они что-то заподозрили и захотели повнимательней взглянуть на меня. Их род по натуре подозрителен. Подозрителен и параноидален.
Я надеялся, что это так. Я никогда не сталкивался с гоблином, способным распознать мои психические способности. Если некоторые из них обладают способностью вычислять тех из нас, кто видит их, тогда мы – в еще большей беде, чем я полагал, так как теряем наше единственное, тайное преимущество.
– Что ты увидел на этот раз? – спросила она.
Я рассказан ей о пустоте, об образе бескрайней, лишенной света пустоты, всплывшем в моем сознании, когда я посмотрел на грузовик.
– Что это значит, Слим?
Встревоженный и усталый, я с минуту не реагировал. Я дал себе время подумать, но и это время не помогло. Наконец я вздохнул и сказал:
– Не знаю. Излучения, которые шли от грузовика… они не вышибли из меня дух, но они по-своему были даже более ужасны, чем надвигающийся школьный пожар, который я увидел. Но я не знаю точно, что это означает, что это было точно – то, что я увидел. Разве что каким-то образом… через угольную компанию «Молния», думаю, мы сможем узнать, почему такое множество гоблинов собралось в этом проклятом городе.
– Это главное, что ты узнал?
Я кивнул.
– Да.
Разумеется, я был не в том состоянии, чтобы начинать расследование по делу об угольной компании «Молния» до завтрашнего утра. Я чувствовал себя почти таким же тусклым, как это зимнее небо, таким же непрочным, как клочковатые бороды мглы, висящие на зловещих лицах воинов и чудовищ, которых человек с развитым воображением мог углядеть в грозовых тучах. Мне нужно было время, чтобы отдохнуть, восстановить силы, научиться переключать сознание хотя бы с части постоянных фоновых помех, с треском и свечением, исходящих от зданий, улиц и обитателей Йонтсдауна.
Через двадцать минут дневной свет уступил место темноте. Можно было предположить, что вечер принесет мантию, которой накроет злобность этого жалкого зловонного городка, придаст ему хотя бы малую толику респектабельности, но это был не тот случай. В Йонтсдауне ночная тьма не была гримом, как была бы в любом другом месте. Она каким-то образом подчеркивала неопрятность, грязь, копоть, мерзость и вонь улиц, приковывала внимание к мрачному, средневековому облику большинства строений.
Мы были уверены, что оторвались от гоблинов в «Петербилте», и решили ткнуться в другой мотель – автомобильную гостиницу «Ван Винкл», и вполовину не такую изящную, как ее название. Этот мотель был раза в четыре больше «Отдыха путника», двухэтажный. Окна некоторых комнат выходили во внутренний двор, других – в сад для прогулок – железные столбы, выкрашенные черным, но покрытые пятнами ржавчины и с отстающей краской, алюминиевый навес – окружавший сзади все четыре крыла здания. Изображая усталость после долгой дороги, мы попросили спокойный тихий номер в задней части гостиницы, как можно дальше от транспортного шума, и гостиничный клерк выполнил наши пожелания. Таким образом, мы не только могли наслаждаться тишиной, но и получали возможность припарковать автомобиль так, что его не будет видно с улицы – гарантия того, что нас случайно не засечет один из работников угольной компании «Молния», от которого мы ускользнули. Опасность эта была маловероятна, но со счетов ее никак нельзя было сбрасывать.
Комната наша представляла собой коробку с бежевыми стенами, дешевой прочной мебелью и двумя дешевыми гравюрами, изображающими клипера, несущиеся на всех парусах, надуваемых свежим ветром, по волнам бурного моря. Туалетный столик и прикроватные тумбочки были сплошь в ожогах от затушенных о них сигарет, зеркало в ванной помутнело от времени, а вода в душе была далеко не такой горячей, как нам бы хотелось, но мы собирались провести здесь всего одну ночь. Утром мы отправимся на поиски небольшого домика, который могли бы снять, – там у нас будет более надежное и тайное убежище, где мы организуем заговор против гоблинов.
После душа я почувствовал себя отдохнувшим достаточно, чтобы рискнуть снова выбраться в город, конечно, с Райей и не дальше, чем до ближайшего кафе, где мы сытно, хотя и просто, поели. Мы увидели девять гоблинов среди посетителей за то время, что мы там находились. Мне приходилось сосредоточивать все внимание на Райе, поскольку один вид их свиных рыл, налитых кровью глаз и извивающихся, как у ящериц, языков мог начисто отбить аппетит.
Но даже не глядя на них, я чувствовал их злобу – такую же явную для меня, как холодный пар, поднимающийся от льда. Терпеливо снося эти холодные излучения нечеловеческой ненависти и ярости, я мало-помалу начал учиться отфильтровывать фоновый шум и свист, составляющие теперь неотъемлемую часть Йонтсдауна, и к тому моменту, когда мы вышли из кафе, я чувствовал себя лучше, чем когда мы въехали в этот град обреченных.
В гостинице «Ван Винкл» мы перенесли холщовые мешки с оружием, взрывчаткой и прочим незаконным барахлом в свой номер, опасаясь, что за ночь снаряжение могут похитить из машины.
И долгое время, в постели, в темноте, мы лежали обнявшись, не говоря ни слова, не занимаясь любовью, просто тесно прижавшись друг к другу. Близость была противоядием против страха, лекарством против отчаяния.
Райа наконец уснула.
Я слушал ночь.
В этом городе ветер звучал не так, как в других местах: хищно. До моего слуха то и дело доносилась отдаленная возня грузовиков, и я задумался, не отгружает ли угольная компания «Молния» свою продукцию из близлежащих шахт круглые сутки. А если да – то почему? Мне показалось также, что в Йонтсдауне чаще, чем в любом другом городе, который я знал, ночную тишину разрывало завывание сирен полиции и «Скорой помощи».
Наконец я заснул, и мне приснился сон. Снова наводящий страх туннель. Неверный янтарный свет. Нефтяные пятна густых теней. Низкий, кое-где неровный потолок. Странные запахи. Топот бегущих. Крики, визг. Загадочные причитания. Внезапное, разрывающее слух завывание сирены. Уверенность, от которой перехватывало дух и тяжело стучало сердце, – уверенность, что за мной погоня.
Когда я проснулся, не давая вырваться из горла сырому, слизистому крику, Райа немедленно пробудилась тоже. Она хватала ртом воздух и отшвыривала в сторону одеяло, словно освобождаясь от ловящих ее рук врагов.
– Слим!
– Здесь.
– О господи.
– Это просто сон.
Мы снова обнялись.
– Туннель, – сказала она.
– Мне тоже.
– Я теперь знаю, что это было.
– И я.
– Шахта.
– Да.
– Угольная шахта.
– Да.
– Угольная компания «Молния».
– Мы там были.
– Глубоко под землей, – добавил я.
– И они знали, что мы там.
– Они охотились за нами.
– И у нас не было выхода наружу, – сказала она и вздрогнула.
Мы оба замолчали.
Вдали: собачий вой. Случайно ветер донес до нас обрывки другого звука, показавшиеся агонизирующим всхлипыванием женщины.
Спустя некоторое время Райа сказала:
– Мне страшно.
– Я знаю, – ответил я, прижимая ее еще ближе и крепче. – Я знаю. Знаю.
22
Студенты за работой дьявола
На следующее утро, в пятницу, мы сняли домик на Яблоневой тропе, деревенском районе на самой окраине города, у подножия древних восточных гор, невдалеке от главных шахт графства. Дом отстоял от дороги более чем на двести футов. Он находился в конце проезда, покрытого коркой льда и заваленного снегом. Агент по торговле недвижимостью посоветовал нам намотать цепи на колеса, как у него. Деревья – в основном сосны и ели, но немало также кленов, берез и лавров, с которых зима сорвала одежды, – спускались с высящихся над нами крутых склонов, окружавших с трех сторон сад, укрытый белой мантией. День был мрачный, солнечный свет не проникал за край леса. Поэтому тревожная глубокая темнота начиналась сразу за первым рядом деревьев и простиралась в глубь леса, на сколько хватал взгляд, как будто сама ночь, сгустившись, искала там убежище с наступлением рассвета. В доме, уже обставленном мебелью, было три небольших спальни, ванная, гостиная, столовая и кухня – все это в двухэтажной, обшитой досками скорлупе, кровля которой была покрыта асфальтом. Под полом находился темный, сырой, с низким потолком подвал, в котором стояла топка, работающая на нефти.
Невыразимо страшные вещи происходили в этой подземной камере. Шестым чувством я улавливал психический осадок от пытки, боли, убийства, безумия, жестокости. Я ощутил это в тот самый миг, когда агент по недвижимости Джим Гарвуд открыл дверь на лестницу, ведущую в подвал. Зло било оттуда ключом – черное, пульсирующее, как кровь из раны. Нечего мне было и спускаться в это проклятое место.
Но Джим Гарвуд, серьезный мужчина средних лет с мягким голосом и нездоровым цветом лица, хотел показать нам поближе топку и дать инструкции по пользованию ею. Я не мог придумать никакого предлога, под которым мог бы отказаться, не вызывая его подозрений. Я с неохотой последовал за ним и Райей вниз, в эту яму человеческого страдания, крепко держась за рассохшиеся перила лестницы и стараясь не задохнуться от зловония крови, желчи, горящей плоти, запахов иного времени, которые ощущал только я. Спустившись с лестницы, я намеренно перешел на цепкую походку морского волка, чтобы не упасть в ужасе перед давно прошедшими событиями, которые – по крайней мере, для меня – казались происходящими прямо сейчас.
Указывая на шкафы и полки, вытянувшиеся вдоль одной из стен подвала, не ощущая зловония смерти, которое чувствовал я, и не обращая внимания даже на реальные неприятные запахи – черной плесени, грибка, Гарвуд сказал:
– Туг масса места для кладовой.
– Я вижу, – кивнула Райа.
А я видел окровавленную, объятую ужасом женщину – обнаженную, привязанную к угольной топке, стоящей на той же самой бетонной плите, на которой сейчас стояла более современная – нефтяная. Все тело ее было покрыто рваными ранами и синяками. Один глаз почернел и до того распух, что не открывался. Я узнал, что ее зовут Дора Пенфилд. Она боялась, что муж ее золовки Клаус Оркенвольд разрежет ее на куски и вскормит ее плотью пламя топки прямо на глазах у ее перепуганных детей. И в самом деле, именно это с ней и произошло, хотя я отчаянно и успешно прогонял и прогнал от себя ясновидческие образы ее гибели.
– Нефтяная компания Томпсона осуществляет поставки топлива раз в каждые три недели зимой, – пояснил Гарвуд, – и несколько реже – осенью.
– А сколько стоит заправить полный бак? – интересовалась Райа, мастерски играя роль аккуратной и расчетливой молодой жены.
Я же видел шестилетнего мальчика и семилетнюю девочку, подвергавшихся самому разнообразному жестокому насилию – избитых, сломленных. Хотя эти беззащитные жертвы, от вида которых щемило в груди, были давно мертвы, их всхлипы, крики боли и жалобные мольбы о пощаде эхом звучали в коридорах времени, вонзаясь в меня осколками жалобных стонов. Мне пришлось подавить в себе страстное желание заплакать по ним.
Я видел также на редкость злобного вида гоблина – самого Клауса Оркенвольда. В его руках появлялись кожаный кнут, стрекало для скота, затем другие кошмарные пыточные инструменты. Он казался наполовину демоном, наполовину мясником из гестапо – носился туда-сюда по своей импровизированной крепостной башне то в облике человека, то полностью трансформировавшись, чтобы еще больше устрашить свои жертвы. Его черты были как будто сотворены из трепещущего оранжевого пламени, свет которого струился из открытой дверцы топки.
Каким-то образом я продолжал улыбаться и кивать словам Джима Гарвуда. Каким-то образом я даже умудрился задать пару вопросов. Каким-то образом я выбрался из подвала, не показав своего невероятно подавленного состояния, хотя мне никогда не будет дано узнать, как я сумел убедительно изображать полнейшую невозмутимость, когда на меня обрушивались эти темные излучения.
Поднявшись наверх и плотно закрыв дверь подвала, я перестал наконец быть свидетелем страшных дел, которые творились там. С каждым долгим выдохом я очищал легкие от воздуха, пропитанного запахами того давнего жестокого времени. Поскольку местоположение дома идеально подходило для наших целей, обеспечивая нам как удобства, так и уединенность, я решил, что, во-первых, мы его снимем, во-вторых, ноги моей больше не будет в этом подвале.
Мы назвались Гарвуду под вымышленными именами – Боб и Хелен Барнуэлл из Филадельфии. Чтобы объяснить наше пребывание в этих местах, мы тщательно разработали легенду, согласно которой мы были парой студентов-геологов. Получив степени – один бакалавра, другой магистра, – мы отправились на шесть месяцев на полевые исследования – собирать для докторских диссертаций материал об особенностях скальных пород в Аппалачах. Это прикрытие должно было объяснить любые маршруты, по которым нам, возможно, придется бродить в горах, чтобы разведать тайну угольной компании «Молния».
Мне было почти восемнадцать, а опыта – больше, чем у иного мужчины вдвое старше меня, но, разумеется, я не производил впечатления человека, уже получившего ученую степень и работающего над докторской диссертацией. И все же выглядел я куда старше, чем был на самом деле: не вам мне объяснять – почему.
Райа же, которая была старше меня, выглядела вполне зрелой, чтобы быть той, за кого себя выдавала. Ее необычайная, строгая красота и мощная сексуальность – даже после того, как скальпель хирурга изменил черты ее лица, а цвет волос из светлого превратился в иссиня-черный – придавали ей еще более искушенный вид и делали старше, чем она была. Кроме того, нелегкая жизнь, полная трагедий, оставила на ней печать усталости и житейской мудрости, чем трудно было похвастаться в ее годы.
Джим Гарвуд не выказал никакой подозрительности на наш счет.
В прошлый вторник, в Джибтауне, Скользкий Эдди раздобыл фальшивые водительские права и другие поддельные документы, которые удостоверяли, что мы – Барнуэллы, но не подтверждали нашей связи с университетом Темпл в Филадельфии. Мы рассчитывали, что Гарвуд не будет особо тщательно – если вообще будет – собирать справки о нас, потому что мы снимали дом на Яблоневой тропе сроком всего на полгода. Кроме того, мы платили всю сумму аренды вперед, включая залог на страховку имущества – и все наличными, что делало нас удобными и надежными клиентами.
В нынешнее время, когда в каждом офисе стоят компьютеры, когда всего за несколько часов можно получить о человеке всю информацию – от места работы до самых интимных привычек, – проверка нашей легенды была бы чисто автоматическим процессом. Но тогда, в 1964 году, микропроцессорная революция была еще в будущем, информационная индустрия еще трепыхалась в пеленках, и людей чаще всего оценивали по внешним данным.
Благодарение богу, Гарвуд не разбирался в геологии и был не в состоянии задать нам профессиональные вопросы, способные выдать нас.
У него в офисе мы подписали договор, заплатили деньги и получили ключи.
Теперь у нас была база для операций.
Мы перевезли свой скарб в дом на Яблоневой тропе. Хотя всего несколько часов назад дом казался вполне пригодным для жилья, сейчас, вернувшись в него полноправным домовладельцем, я ощущал себя неуютно. У меня было чувство, что дом каким-то образом знает, кто мы, что в его стенах шевелится глубоко враждебный ум, что лампы в нем – вездесущие глаза, что дом приветствует нас и что в этом приветствии нет ни капли доброй воли – один лишь страшный голод.
Затем мы поехали в город провести кое-какую исследовательскую работу.
Окружная библиотека располагалась во внушительном готическом здании, примыкавшем к зданию суда. Гранитные стены потемнели, покрылись пятнами и мелкими выщербинами из-за многолетних испарений сталелитейного завода, грязи из депо и нечистого дыхания угольных шахт. Зубчатая кромка крыши, узкие зарешеченные окна, углубленный вход и тяжелая деревянная дверь создавали впечатление, что это здание служит надежным складом для чего-то куда более ценного в финансовом отношении, чем книги.
Внутри находились широкие, основательные дубовые столы и стулья, где посетители могли читать – хотя и без удобств. Позади столов располагались стеллажи – дубовые полки высотой в восемь футов. Проходы между ними были освещены янтарным светом ламп, подвешенных под эмалированными голубыми плафонами конической формы. Проходы были узкими и довольно длинными. Они сворачивали, образуя лабиринт. Не знаю, почему я подумал о древних египетских гробницах, глубоко скрытых под толщей каменных пирамид, оскверненных человеком двадцатого века, который принес электрический свет туда, где до него горели только масляные лампы да свечи из жира.
Мы с Райей бродили среди этих коридоров со стенами из книг, погрузившись в запахи старящейся бумаги и заплесневевших матерчатых переплетов. Мне казалось, будто Лондон Диккенса, арабский мир Бартона и тысячи других миров многих и многих писателей были собраны здесь только для того, чтобы дышать ими, не утруждая себя чтением, точно это были грибы, выбрасывающие едкие облачка спор, которые, если их вдыхать, приносят воображаемые плоды. Мне хотелось взять какую-нибудь книгу с одной из полок и спастись на ее страницах, потому что даже кошмарные мифы Лавкрафта, По или Брэма Стокера казались более привлекательными, чем реальный мир, в котором нам приходилось жить.
Но пришли мы сюда главным образом для того, чтобы внимательно проглядеть «Йонтсдаун реджистер», экземпляры которого находились в задней части огромной главной залы, позади полок. Недавние номера газеты хранились в здоровенных папках-скоросшивателях и шли по порядку выпуска, а более старые – на катушках микрофильмов. Мы провели пару часов за изучением событий последних семи месяцев и узнали много интересного.
Обезглавленные тела Лайсла Келско и его помощника были обнаружены в патрульной машине на том месте, где Джоэль Так и Люк Бендинго оставили их в ту страшную ночь прошлым летом. Я ожидал, что полиция припишет убийства какому-нибудь проезжему, – так она и поступила. Но, к моему изумлению и ужасу, я узнал, что они произвели арест молодого бродяги по имени Уолтер Демброу. Предположительно, он покончил жизнь самоубийством в тюремной камере через два дня после того, как во всем сознался и пошел под суд по обвинению в двух убийствах. Повесился. На веревке, которую соорудил из собственной разорванной рубашки.
Я почувствовал, как пауки вины пробежали вверх по моему хребту и угнездились в сердце, пожирая меня.
Мы с Райей одновременно подняли головы от экрана аппарата для чтения микропленок. Наши глаза встретились.
Какое-то мгновение ни один из нас не мог говорить, не считал нужным, не осмеливался говорить. Затем она прошептала: «О боже», хотя поблизости не было никого, кто мог бы услышать наш разговор.
Я ощутил прилив слабости. Хорошо, что я сидел, потому что вдруг совсем лишился сил.
– Он не повесился, – сказал я.
– Нет. Они не стали утруждать его и сделали это сами.
– После бог знает каких пыток.
Она прикусила губу и ничего не ответила.
В отдалении, среди стеллажей, послышались людские голоса. Тихие шаги удалялись по лабиринту, пропитанному запахом бумаги.
Я вздрогнул.
– В каком-то смысле… это я убил Демброу. Он погиб из-за меня.
Она покачала головой.
– Нет.
– Да. Убив Келско и его помощника, дав гоблинам повод арестовать Демброу…
– Он был бродяга, Слим, – резко возразила она и взяла меня за руку. – Думаешь, многие из бродяг выбираются из этого города живыми? Эти твари кормятся нашей болью и страданием. Они с жадностью высматривают жертвы. А самые доступные жертвы – бродяги. Сезонные рабочие, всякие битники в поисках просветления или чего там еще, дети, которые отправляются в дорогу, чтобы найти себя. Выхвати какого-нибудь из них с трассы, избей, замучай, убей его, зарой тело понадежнее – и ни одна душа не узнает, что с ним стало, – или не побеспокоится. С точки зрения гоблинов, это безопаснее, чем убивать местных, и абсолютно так же приятно, так что я сильно сомневаюсь, чтобы они хоть раз упустили случай потерзать и замучить бродягу. Если бы ты не убил Келско с помощником, этот Демброу скорее всего пропал бы без вести по пути через Йонтсдаун, а конец, который был бы ему уготован, наверняка был бы тот же самый. Единственная разница в том, что его использовали в качестве козла отпущения – подходящей кандидатуры, чтобы полиция смогла закрыть дело, которое они не сумели расследовать. Ты за это ответственности не несешь.
– А если не я, кто тогда? – несчастным голосом спросил я.
– Гоблины, – ответила она. – Демоны. И во имя всего святого, мы заставим их заплатить и за Демброу, как и за всех остальных.
Ее слова и уверенность помогли мне почувствовать себя несколько (хоть и не намного) лучше.
Сухость книг – о ней напомнил мне шуршащий звук, с которым перелистывал хрупкие страницы невидимый мне любопытный в дальнем углу – передалась и мне. Я думал об Уолтере Демброу, погибшем за мои грехи, и сердце у меня в груди словно ссохлось. Все тело горело, как в огне. Я попытался прочистить горло – раздался сухой, скрежещущий звук.
Мы продолжили чтение и узнали, что место Келско занял новый шеф полиции. Имя его поразительным образом было мне знакомо: Оркенвольд, Клаус Оркенвольд. Это был тот гоблин, что некогда почтил своим визитом тот самый дом, который мы сняли на Яблоневой тропе и в котором прежде жила его невестка. Просто так, чтобы поразвлечься, он замучил ее и разрубил на куски, которые затем пожрало пламя топки, – а за ней и двоих ее детей. Я увидел эти кровавые преступления своим шестым чувством, когда Джим Гарвуд настоял на том, чтобы показать нам пропахший плесенью подвал. Позже, в машине, я поведал Райе об этих страшных видениях. И сейчас мы уставились друг на друга с удивлением и пониманием, гадая, какой смысл может иметь это совпадение.
Как я уже говорил, я порой страдаю от приступов мрачного настроения, во время которых мне кажется, что мир – это просто место, где без всякого смысла, наобум, происходят разные события и столь же неоправданные, неадекватные реакции на них, место, где нет достойной цели для жизни, где все – пустота, пепел и бессмысленная жестокость. В таком настроении я чувствую себя интеллектуальным близнецом мрачно настроенного автора Книги Екклесиаста.
Но сейчас было совсем другое.
В тех случаях, когда я бываю в более духовном – не скажу, что в более хорошем – настроении, я замечаю странные, завораживающие примеры из жизни, которые не могу понять, ободряющие проблески тщательного упорядочения вселенной, в которой ничего не происходит случайно. Своим Сумеречным Взглядом я смутно различаю правящую силу, высший порядок или разум, которому мы на что-то нужны – возможно, даже очень нужны. Я чувствую замысел, хотя точная природа и значение его остаются для меня глубокой тайной.
И это был как раз такой случай.
Мы не просто вернулись в Йонтсдаун по своей воле. Мы были предназначены для того, чтобы вернуться и схватиться с Оркенвольдом – или с системой, которую он олицетворял.
В восторженном очерке, посвященном Оркенвольду, репортер «Реджистера» писал о мужестве, с которым этот полицейский перенес череду личных трагедий. Он женился на вдове с тремя детьми – Мэгги Уолш, урожденной Пенфилд – и после двух лет того, что все считали невероятно счастливой семейной жизнью, он потерял жену и усыновленных детей в пламени пожара, охватившего его дом однажды ночью, когда он был на дежурстве. Пожар был таким сильным, что от людей остались только кости.
Ни я, ни Райа даже не стали тратить силы, чтобы высказать вслух мнение, что пожар возник не в результате несчастного случая и что, если бы пламя не уничтожило тела, честный коронер обнаружил бы на них страшные ранения, не имеющие отношения к огню.
Через месяц после этой трагедии – еще один удар. Партнер Оркенвольда по автомобильному патрулю и его шурин Тим Пенфилд был застрелен грабителем на складе, а того, по счастливому стечению обстоятельств, тут же уложил на месте Клаус.
Ни я, ни Райа не высказали вслух очевидного: что шурин Оркенвольда не был гоблином и по какой-то причине начат подозревать Оркенвольда в убийстве Мэгги и троих ее детей, после чего Оркенвольд и подстроил его убийство.
«Реджистер» цитировал Оркенвольда, который в те дни заявил: «Право, не знаю, смогу ли я продолжать службу в полиции. Он был не просто моим родственником. Он был моим партнером, моим лучшим другом, лучшим из друзей, которые у меня были, и единственное, о чем я жалею, так это о том, что застрелили его, а не меня». Это была превосходная игра, учитывая, что Оркенвольд наверняка застрелил своего партнера, а вместе с ним и какого-нибудь невинного, на которого мастерски свалил вину. Его быстрое – как и можно было предположить – возвращение к своим обязанностям было преподнесено как еще один признак его мужества и чувства долга.
Райа, сгорбившаяся перед аппаратом для чтения микрофильмов, дрожала, обхватив себя руками.
Мне не было нужды спрашивать ее о причине озноба.
Я потер друг о друга холодные ладони.
Зимний ветер рычал как лев и выл по-кошачьи за высокими узкими матовыми окнами библиотеки, но от его звука нам не могло стать холоднее, чем уже было.
Мне казалось, будто мы читаем не обычный газетный очерк, но углубляемся в запретные страницы «Книги Проклятых», в которой жуткие злодеяния племени демонов были скрупулезно записаны неким адским писцом.
В течение почти полутора лет Клаус Оркенвольд оказывал финансовую поддержку овдовевшей жене Тима, Доре Пенфилд, и двоим ее детям. Но на него обрушился еще один удар судьбы, когда все трое бесследно исчезли.
Я знал, что случилось с ними. Я видел – и слышал, и чувствовал – их страшные муки в подвале деревянного дома на Яблоневой тропе, где заправляли призраки.
После того как он женился на сестре Тима Пенфилда, а затем замучил и убил ее и ее детей, после того, как он застрелил Тима Пенфилда и свалил вину на какого-то грабителя, Оркенвольду необходимо было стереть с лица земли последних оставшихся в живых членов семейства Пенфилдов.
Гоблины – охотники.
Мы – добыча.
Они без устали преследуют нас по миру, который в их понимании – не больше чем гигантский заповедник.
Дальше можно было и не читать. Но я все равно продолжал, как будто, читая ложь «Реджистера», я становился молчаливым свидетелем гибели Пенфилдов, принимал на себя священную обязанность совершить возмездие – как, каким образом, я не мог до конца понять или объяснить.
После исчезновения Доры и ее детей было начато следствие, которое тянулось два месяца, пока вину, наконец, не возложили (несправедливо) на Уинстона Ярбриджа, горного мастера, холостяка, одиноко жившего в доме в полумиле от жилища Доры. Ярбридж громогласно заявлял о своей невиновности, и его репутация спокойного человека, постоянно посещающего церковь, должна была помочь ему. Но в конце концов несчастный был погребен под тяжестью улик, собранных следствием – улик, целью которых было показать, как Ярбридж, будучи сексуальным маньяком, тайком проник в дом Пенфилдов, изнасиловал женщину и обоих детей, хладнокровно разрубил их на куски и сжег останки в раскаленной топке, куда насыпал уголь, пропитанный нефтью. В доме Уинстона Ярбриджа было найдено окровавленное нижнее белье, принадлежавшее детям и миссис Пенфилд, – оно было припрятано в контейнере пароварки в чулане. Как и можно было ожидать от маньяка-убийцы, выяснилось, что он сохранил по одному отрубленному пальцу своих жертв – каждый ужасный трофей находился в небольшой баночке со спиртом и помечен этикеткой с именем жертвы. У него было найдено также и орудие убийства, а кроме того, порнографические журналы, предназначенные для садистов. Он заявлял, что все эти чертовы вещи ему подбросили, – так, разумеется, и было. Когда на дверце топки в подвале дома Пенфилдов были обнаружены два отпечатка его пальцев, он заявил, что полиция лжет, указывая место, где эти отпечатки были найдены, – и, конечно, полиция лгала. Полицейские же заявили, что дело это ясное и что злодей Ярбридж – это была эпоха, когда смертные приговоры были широко распространены, – наверняка окончит жизнь на электрическом стуле, – и, разумеется, так и вышло.
Оркенвольд лично принимал участие в раскрытии дела этого мерзавца Ярбриджа. Согласно «Реджистеру», он впоследствии сделал головокружительную карьеру блюстителя порядка, произведя неслыханное количество арестов. Общее мнение гласило, что Оркенвольд всячески достоин дальнейшего продвижения по службе в полиции. Его пригодность к этой работе была только подтверждена той быстротой, с какой он привлек этого бродягу, Уолтера Демброу, к суду за убийство своего предшественника.
Хоть я и убил шефа Лайсла Келско, это мое деяние не дало никакой передышки несчастным людям в Йонтсдауне. Как оказалось, кошмарная политическая машина гоблинов работала без сучка без задоринки, тут же выдвинув из рядов гоблинов нового мастера пыток, чтобы заменить павшего шефа.
Райа на минуту оторвалась от микрофильма и уставилась в одно из высоких библиотечных окон. Лишь бледный свет, слабый, как лунные блики, пробивался сквозь покрытое изморозью стекло, мерцание аппарата для чтения микропленки и то сильнее освещало ее опечаленное лицо. Наконец она произнесла:
– А ведь, наверное, кто-то мог бы заподозрить Оркенвольда в том, что он приложил руку к бесконечной череде так называемых трагедий, происшедших вокруг него.
– Может быть, – согласился я. – И в обычном городе другой коп, или репортер из газеты, или кто-нибудь еще из властей решил бы повнимательней к нему присмотреться. Но здесь правит его род. Они – полиция. Они контролируют суд, городской совет, мэрию. Скорее всего они владеют также и газетой. Они туго затянули удила на любом учреждении, которое может быть использовано как средство для выяснения правды. Так что правда здесь навеки под запретом.