Приключения Буратино. Сборник Брусницын Алексей

VIII.

На четвертый день игр Урсус должен был драться в предпоследнем бою. Перед его началом к гладиатору подошел озабоченный ланиста.

– Как ты? Выспался?

– Да, Гней, все прекрасно!

– Послушай… – толстяк недовольно поморщился. – Ну какой я тебе Гней? Не хочешь называть меня «господин Берцеллиус», зови просто – хозяин.

У Урсуса было настолько хорошее настроение, что его совершенно не покоробило подобное обращение. Он ответил весело:

– Хорошо, просто хозяин.

Гней проигнорировал шутку и серьезно продолжил:

– Сегодня ты будешь биться с чемпионом ланисты Ефраима. Мой иудейский конкурент очень дорожит им, и есть за что… Зовут его Вульпес. Он силен и быстр. Но главное, что ты должен знать о нем – он очень коварен! Зрители его терпеть не могут за его подлые приемы, но каждый раз с интересом ждут, что он выкинет. Он не повторяется. Своего рода художник. Видимо, за это его любит наш прокуратор, который слывет тонким ценителем разного рода искусств… Когда Вульпес бился с Хаганом, он ударил его ногой прямо в центр набедренной повязки. Причем никому из тех, кто был свидетелем этого постыдного поступка, не на миг не показалось, что он сделал это случайно. У Хагана от удивления выпало из рук оружие, и Вульпес тут же поверг его. Это единственное поражение нашего великана, он очень не любит о нем вспоминать.

– А разве ты сам не говорил мне, что все средства хороши, чтобы победить? Разве этот удар запрещен?

– Хозяин, – произнес ланиста тяжело глядя на гладиатора.

– Хозяин. Ты ничего не говорил мне об этом, когда знакомил с правилами…

– Ты не обижайся, Урсус, – Гней мимоходом проверил, словно сбрую на лошади, как у Урсуса закреплен наруч, – но ты, видимо, родом из совсем диких мест, где нет никакого представления о воинской чести. В правилах ничего об этом нет, потому что никому и в голову не придет трогать противника за чресла ради победы. Так вот… Их поединок состоялся в последний день прошлых игр, и на пиру в ознаменование их окончания Хаган поклялся убить Вульпеса, если их опять поставят в пару. Это дошло до прокуратора, и он лично запретил выставлять их друг против друга. Понимает, что если Хаган захочет убить Вульпеса, то убьет, несмотря на подлые трюки. А Пилат этого не хочет, потому что очень веселится, когда этот лис или бросает сопернику в глаза песком или смотрит с ужасом через плечо, чтобы отвлечь внимание.

Глашатай объявил бойцов так:

– А теперь, досточтимая публика, битва между медведем и лисом! Урсус и Вульпес! Что более полезно в смертельном бою? Мужество и сила или хитрость и ловкость?

После приветствия прокуратору они развернулись друг к другу. Меч Вульпеса изгибался посередине, как хоккейная клюшка, щит у него был тоже круглый, но поменьше, чем у Урсуса, зато полностью выкован из металла. В глазах его даже сквозь забрало был заметен огонек всепоглощающей, первобытной ненависти. Из озорства Урсус подмигнул противнику – в ответ хищный огонь разгорелся ярче. После трубного сигнала к началу боя они кинулись друг на друга.

Лис поначалу не показался опасным противником: бил не сильно, уклонялся не особенно быстро, хотя и эффективно. Скоро стало понятно, зачем изогнут его меч – так было легче обойти щит противника. На кожаном наруче Урсуса появились пара глубоких порезов. В очередной раз почти почувствовав клинок на своей коже, Медведь решил побыстрее закончить бой, тем более, что зрители уже недвусмысленно стали выражать нетерпение. Он начал наносить удары по шлему противника, зная, что так он только оглушит его, а не раскроит череп. Шлем Вульпеса загудел как колокол, а сам лис, как говорят боксеры, «поплыл»: руки его стали опускаться, а движения становиться все менее уверенными. После очередного удара «в бубен» Урсус вышиб у него из руки меч и ударом щита, который он подглядел у Хагана, отправил на землю глотать песчаную пыль.

Однако, к чести Вульпеса, он не стал выкидывать «белый флаг» в виде двух сведенных вместе указательного и безымянного пальцев. Он силился встать и встретить решение зрителей на ногах. Урсус помог безоружному подняться, при этом помня о предупреждениях ланисты, он достал кинжал из ножен на поясе Вульпеса и отбросил его подальше. Для того, чтобы узнать решение прокуратора он перевел взгляд на балкон. Пилат почему-то медлил… В Тут Урсус испытал в высшей степени приятное потрясение – по левую руку от Пилата он заметил светлый овал женского лица и скорее сердцем, чем глазами узнал Орит… Она, заметив его взгляд, помахала рукой. Вдруг он услышал металлический щелчок и почувствовал движение рядом. Медведь резко развернулся к Лису. Тот, воспользовавшись замешательством, попытался ударить щитом, но Урсус чудом успел отклониться. Однако в следующий момент почувствовал на боку острую боль – его как кипятком ошпарили. Рефлекторно он выбросил руку с мечом перед собой, отстраняясь он непонятной опасности…

Через секунду зрители наблюдали, как меч Урсуса раскачивался в такт конвульсиям Вульпеса, который заливал песок вокруг себя кровью из распоротой брюшной артерии. А Урсус освободившейся рукой зажимал рану на боку, оставленную потайным выкидным клинком, который прятался в щите Вульпеса.

Рана оказалась неглубокой – клинок лишь распорол кожу на ребрах. Лекарь-иудей состоявший при школе Берцеллиуса, собрался было наложить швы, но в загон для гладиаторов вбежал гарнизонный лекарь, который пользовал Урсуса, когда тот жил у легионеров.

– Аве, Урсус! – закричал он. – Меня прислал декурион Тиберий Порциус, дабы не дать этим коновалам изувечить тебя, – и как будто только сейчас заметил коллегу. – Прошу вас, не обижайтесь, это всего лишь цитата.

И уже как бы обращаясь исключительно к Урсусу, вполголоса добавил, прекрасно понимая, что его слышит не только раненый:

– Хотя я всецело разделяю эти опасения…

Лицо гладиаторского лекаря стало наливаться кровью, он был тучен и явно склонен к апоплексии.

– Ну, что тут у вас? А ну, отойдите в сторонку, любезный, – римлянин нетерпеливо потрепетал пальцами.

– Послушайте, вы! Командуйте у себя в гарнизонной лечебнице! Это раб ланисты Гнея Берцеллиуса, и я приставлен лечить его! – фальцетом закричал иудей.

Маленький, сухой римлянин, скорее склонный к обморокам, побледнел и вкрадчиво произнес:

– Неужели вы думаете, что ваш сутенер посмеет отказаться от помощи, великодушно предложенной офицером императорской армии?

– Господа! – перебил их Урсус. – Пока вы тут выясняете у кого крыша круче, я истеку кровью из-за этой пустяковой царапины. О чем вы спорите? Тут делать нечего – пару швов…

Лекари помолчали. Первым нашелся шустрый римлянин. Он отодвинул ветошь, прикрывающую рану и задумчиво произнес:

– Положим, парой швов тут не обойдешься, но трех вполне хватит…

– Пять! Не меньше! – торжествующе заявил иудей. – Так он быстрее сможет драться.

Римлянин, не глядя на коллегу, спросил:

– Чем вы собираетесь шить?

– Нитками, – издевательским тоном произнес иудей, – чем же еще прикажете шить?

– Какими, позвольте узнать? – снова бледнея спросил римлянин.

– Хлопковыми. Какими же еще? – иудей обвел глазами присутствующих, как бы приглашая разделить его недоумение по поводу явной глупости оппонента. Тем временем находящиеся в помещении гладиаторы, надсмотрщики и два легионера столпились вокруг и с интересом наблюдали за ходом консилиума.

– Хлопковыми?! – вскричал римлянин. – Оно и видно, что вы абсолютно не осведомлены о последних достижениях современной медицины!

Он достал из складок тоги отливающий глянцем моток, поднял его над головой и обращаясь ко всем возвестил.

– Китайский шелк! Выбор императорских легионеров! Многократно снижает риск гнойного заражения раны.

Иудей презрительно фыркнул:

– Нить, получаемая из червя?! Она сама по себе – источник заражения.

– Вы невежественны и имеете наглость своим невежеством кичится!

– Если вы думаете, что там, в своем Риме, больше понимаете во врачевании ран, то это – глубочайшее заблуждение!

– Да что вы, жалкие иудеи, можете понимать в медицине вообще и в военной хирургии в частности?

– Побольше вашего! Вы только и можете, что придумывать латинские названия греческим терминам. А ваш Цельс всего лишь и сделал своего, что описал клинику сумасшествия! Благо, материала у вас там хватает – каждый второй!

– Может быть, вы назовете имя хотя бы одного великого врачевателя из иудеев?

– Их множество! А вам они неизвестны из-за вашей неосведомленности!

– Да у вас даже школы своей нет!

– Наглая ложь! Наша школа происходит от египетской, более древней, нежели греческая! В отряде Моисея было немало искусных врачевателей, которые передали нам свои знания.

– Надо быть воистину слабоумным, чтобы полагать, что главное преимущество науки – это ее древность. Это же нонсенс! Искусные врачеватели… Да если хотите знать, ваши египтяне хороши были только в искусстве мумифицирования своих несчастных пациентов!

Обалдевший от такой наглости потомок Моисея не нашелся, что ответить… К этому моменту он настолько налился кровью, что, казалось, сейчас лопнет. Его оппонент, напротив, был бледен, как покойник.

Иудей заверещал:

– Прошу вас немедленно выйти вон и не мешать мне работать!

Вместо ответа римлянин внезапно дал ему звонкую пощечину, за что тут же получил в ответ неуклюжую, но тяжелую оплеуху. Зрители восторженно взревели, а медицинские светила начали демонстрировать навыки рукопашного боя. Урсусу хватило бы авторитета, чтобы немедленно прекратить свару, но… Гладиаторы и легионеры от всей души потешались. Не часто им приходилось наблюдать за тем, как дерутся между собой представители мирных профессий. Но после пары минут военных действий, сводившихся к тому, что иудейский воин пытался реализовать преимущество в массе и подмять противника под себя, а римлянин, понимая эту опасность, старательно уходил от ближнего боя, выставляя в сторону лица противника острые кулачки, зрители заскучали. Тогда один из легионеров встал между дерущимися и принялся увещевать:

– Господа лекари. Хватит. Довольно! Солидные же люди… Примиритесь.

Господ лекарей не пришлось долго уговаривать, они разошлись в разные стороны, одергивая на себе одежды, ворча под нос и отдуваясь.

– Итак, господа, позвольте мне рассудить вас, – сказал тогда Урсус. – В качестве шовного материала я предпочту шелк мэйд ин Чайна. Надеюсь, этот тот случай, когда китайскому качеству можно доверять.

– Ты не пожалеешь! – обрадованно закричал римлянин, бросая на иудея торжествующие взгляды. – Это лучший китайский шелк. За один моток заплачено шесть сотен казенных динариев.

– А вот операцию я доверю иудейскому специалисту, – продолжил Урсус. – Ибо, полагаю, он лучше знает, какое именно лечение нужно гладиатору, а не легионеру.

Польщенный лекарь даже поклонился немного, пряча довольную улыбку.

– И примиритесь, господа. Как говаривал кто-то из философов, один хороший лекарь стоит тысячи воинов. Не хотелось бы, чтобы такие могучие силы враждовали между собой.

Испросив у Гнея разрешения, Урсус пригласил гарнизонного лекаря на торжественный ужин в ознаменование очередного дня игр. Там эскулапы выпили мировую, а потом уединились в беседке в конце сада, прихватив с собой кувшин фалернского. Из-за стола их выгнали, потому что уж слишком громко принялись они обсуждать преимущества и недостатки различных конструкций пил для ампутации конечностей.

В самый разгар вечеринки Берцеллиус подозвал к себе Урсуса. Когда раб подошел, хозяин, не вставая с ложа, сделал знак приблизиться. Урсус хотел было наклониться, но боль в боку не дала ему это сделать. Видя неудобства гладиатора, ланиста и не подумал приподняться.

– Ну же! – требовательно произнес он и щелкнул пальцами. Сегодня он был пьян больше обычного.

Тогда Урсус, скрепя сердце, встал на одно колено. Гней сказал со скабрезной ухмылкой:

– Эх, Урсус. Завидую я тебе. Сегодня тебя снова кое-кто поджидает…

– Самаритянка? – обрадовался Урсус.

– Нет. С чего ты взял? Не надоела еще тебе эта шлюха? Сегодня благородная римлянка. Вдова того самого легионера, которого ты убил у акведука…

Урсус вскочил. В боку резануло.

– О времена, о нравы! – вскричал он с отвращением. На русском он выразился бы конкретнее…

Гней хохотнул:

– Что ты? Ничего особенного… Понятно, она не очень ладила с супругом и хочет отблагодарить своего избавителя. Матрона получила неплохую компенсацию за гибель кормильца на государственной службе, может себе позволить.

– Я не пойду, – твердо сказал Урсус.

Гней со стуком поставил кубок, который держал в руке. Вино плеснуло на стол. Перекосившись от ярости, он зашипел:

– То есть как это не пойдешь?

– Как ты себе хочешь, а не пойду! – твердо ответил Урсус.

Присутствующие начали обращать на них внимание. Что-то смекнув, Гней сменил гнев на милость. Лицо его разгладилось.

– Будь по-твоему. В конце концов ты ранен. Поправишься – вдвойне отработаешь мой сегодняшний убыток. Ступай!

Он отвернулся и, как будто тут же забыв о своенравном рабе, потянулся к кубку.

Этот разговор окончательно испортил Антону Сергеевичу настроение. До этого он пил и никак не мог прогнать мысли о сегодняшнем убийстве. Утешение, что все нереально, совершенно перестало работать…

А тут еще ему напомнили о том, что убийство это не первое. Оба были совершены в порядке самообороны. Но сегодня… Глядя на то, как умирает в луже крови его враг, Урсус испытал явное удовольствие. Он попытался понять его природу. Вернул в памяти картинку с качающимся мечом и прислушался к ощущениям. Раскаяния или сочувствия точно не было. Зато явно присутствовало злорадство и… да, то самое удовольствие. Как от хорошо сделанной, непростой работы… Как у баскетболиста после заброшенного трехочкового. Вульпес, конечно, был мерзавцем, но заслужил ли он смерть? Что за вопрос? Он сам хотел убить. При этом максимально цинично и подло. Значит, однозначно заслужил! Значит, не из-за чего переживать. К черту всяческие угрызения и рефлексию!

Но вот это вот удовольствие… Первобытная радость убийцы.

«Боже мой, я превращаюсь в чудовище! Или всегда им был, но тщательно скрывал это от себя… И эти люди вокруг. Если они родились в моем воображении, то почему они такие твари? Вульпес – подонок… Гней – гнида. Притворяется добряком, а сам… грязный сутенер! Тиберий… Продал меня, как скотину на убой. Баба еще эта сумасшедшая… Деньги за смерть мужа получила и на них его убийцу себе в постель тащит… Фу. Какая гадость!

Одно из двух. Либо сам я такая же тварь, и мой спящий разум плодит чудовищ, ибо другого не может себе представить. Либо пытается реалистично воссоздать атмосферу этих жестоких времен, когда люди могли вести философский беседы, а после хладнокровно и жестоко убивать…»

Тут к нему подошел охранник и сказал на ухо:

– Урсус. Та самаритянка, к которой мы вчера тебя отводили. Помнишь?

Гладиатор вскинул голову:

– Конечно!

– Она прислала человека, с которым передала вот это, – охранник незаметно сунул ему в руку маленькую склянку из темного стекла. – Это их самаритянское снадобье. Велела нанести на рану перед сном.

Урсус спрятал предмет за пазуху.

– Еще она просила справиться о твоем здоровье. Что передать?

– Скажи, все прекрасно! И… что я снова хочу ее видеть.

Охранник хотел было отойти, но Урсус поймал его за рукав:

– Скажи, зачем ты помогаешь мне?

Тот усмехнулся.

– Я просто хороший человек.

– Благодарю тебя, друг! – с чувством произнес Урсус.

Охранник выдернул руку.

– Какой я тебе друг?! Мне заплатили, дуралей!

При воспоминании об Орит на душе у Антона Сергеевича потеплело.

«Да нет. Не все они так плохи… А та несчастная женщина, возможно, хотела отомстить за смерть мужа и приготовила кинжал или яд для его убийцы.»

Когда пир уже подходил к концу, из сада донесся недурно разложенный на два голоса «Gaudeamus». Высокий, почти женский голос немного картаво, но душевно и с надрывом выводил основную тему, а приятный тенор вторил ему на идеальной латыни.

IX.

Из-за ранения Урсус на следующий день был освобожден от участия в играх, а потому проспал почти до полудня. Разбудивший его охранник объявил:

– Гней заботится о тебе, как папа. Он известил твою самаритянку, что ты сегодня свободен. Она ждет тебя к обеду. Я бы на твоем месте уже не завтракал – о самаритянской кухне ходят легенды…

«Так вот как старый жлоб решил возместить свой убыток из-за моего вчерашнего отказа, – понял Урсус. – Что ж, я не против…»

Охранник оказался прав: обед был великолепен. Среди вкуснейших блюд, любовно подобранных хозяйкой, тонким и экзотическим вкусом выделялся ягненок, запеченный в земляной яме. Разделив трапезу с Урсусом и утолив жажду желтым галльским вином, Орит пришла в расположение побеседовать.

– Расскажи, что еще есть в твоем времени, чего нет в нашем?

– Чем тебя удивить?.. – Антон Сергеевич задумался ненадолго. – Люди умеют летать.

– Они отрастили себе крылья?

– Нет. Построили железные машины, которые поднимают их в небо.

– Железные?

– Ну, если быть точным – металлические.

– Не из легкого бамбука, не из китайского тонкого шелка… Из металла?

– Да.

– Ох, медвежонок, ты все-таки сумасшедший…

– Этот металл очень легкий, такого еще нет у вас… – тут Антон Сергеевич решил немного вспылить. – Будешь обзываться, вообще не буду больше ничего рассказывать!

– Не обижайся, – Орит обезоруживающе улыбнулась. – Скажи лучше. Если у вас есть такие машины, которые могут делать за людей тяжелую работу, думать за них и даже носить по небу, значит у вас настал рай земной?

– Нет. Вовсе нет.

– Но почему?! Чего вам не хватает? Манны небесной? Амброзии? – возмутилась она.

– Да просто люди разные. Кто-то счастлив, кто-то нет…

– Послушай, – Орит остановила жестом его жалкую попытку оправдать откровенную нелепость. – Я не говорю сейчас о тех, кому скучно и в райских кущах. Или о тех, кому в аду хорошо, потому что не холодно… Чем больше сытых и хорошо укрытых от непогоды людей, тем ближе царствие небесное на земле. Неужели при всех этих ваших машинах человечество не стало жить лучше?

– В общем, конечно, лучше. Люди стали цивилизованнее. Рабство запретили. Но все равно есть те, кто ни в чем не нуждается, а есть и неимущие.

Орит заметно погрустнела:

– Я так и знала… Человеческая природа никогда не измениться. Как были люди животными, так и останутся…

– Да перестань. При чем здесь животные? – отмахнулся Антон Сергеевич.

– Только не начинай это старую как мир песню о том, что животные лучше людей и никогда не будут убивать из удовольствия или от жадности…

– Это настолько старая песня? – удивился он.

Она не обратила внимания на этот вопрос.

– Что происходит, когда волчья стая настигает оленя? – она вскочила и принялась сопровождать свои слова выразительными телодвижениями. – Сначала к туше пристраивается вожак, потом все остальные, по иерархии. Одни едят жирные куски, другие глодают копыта. И если кто-то попробует посягнуть на долю более сильного, то тут же будет жестоко наказан или даже убит… Посмотри. Ты – Медведь, тот – Пантера, этот – Лис. Чему вы подражаете? Звериной беспощадности? Жадности? Умению убивать? Пока люди не перестанут уподобляться животным, не станут они счастливы. Пока в человеке живет зверь, он будет жесток и жаден. Разум дан человеку, чтобы отличаться от неразумных тварей. Чтобы, избавившись от низменных инстинктов, познать суть вещей, уподобиться богу и обрести бессмертие!

Глаза самаритянки были широко распахнуты и блестели. Она замерла в экспрессивной и грациозной позе. Антон Сергеевич смотрел на нее восхищенно, как будто открывая для себя заново. Сейчас он ясно понял, что больше не может относиться к Орит как к забавному приключению, что встреча с ней – это лучшее из всего, что случалось с ним в обеих жизнях… Она заметила этот взгляд, поправила растрепавшиеся волосы и села на свое место. Печально подытожила:

– Но нет. Никогда человек не убьет в себе зверя. И вечно будет он волком для ближнего своего…

Помедлив, Антон Сергеевич сказал:

– Орит, ты прекрасна! И… я как будто слышу свои мысли в твоих словах.

– Это не совсем мои слова. Так учил меня отец, мои учителя. А их в свою очередь целый сонм мудрецов, живших до них.

Следующие пять дней игр прошли по единой схеме. До обеда Урсус отсыпался после ночи, проведенной с Орит. Потом его отводили на ипподром, где он, как исправный цирковой артист отрабатывал на арене свою часть представления. Он легко выигрывал поединки; то ли опыта набрался, то ли самые сильные соперники закончились в первые дни. Урсусу приходилось сдерживаться, чтобы не портить зрелище, а заодно дать сопернику оказать «достойное сопротивление», что позволяло избежать смертельного вердикта. И если Урсусу удавалось скрывать это от зрителей, которые пребывали в перманентном восторге от его непобедимости, то для гладиаторов его ухищрения были очевидны, и он день ото дня чувствовал, как росли уважение и благодарность к нему товарищей по оружию.

И если внешне все ему удавалось легко, то внутри происходило тяжелое противостояние. Антону Сергеевичу приходилось сдерживать дикое желание Урсуса проткнуть, покалечить, убить. Жестокая натура древнего воина впервые проявилась в нем в той самой схватке в акведуке. И с тех пор как у Антона Сергеевича появилось медвежье прозвище, она проявляла себя с каждым днем все откровеннее. Это не было раздвоением, как при шизофрении – когда альтернативные личности не пересекаются и не подозревают о существовании друг друга вплоть до медицинского вмешательства. Антон Сергеевич и Урсус существовали одновременно, причем сущность старого программиста была основной. Когда было нужно она как бы отходила на второй план и давала молодому воину распоряжаться телом и эмоциями. И очень важно было вовремя выходить из «фонового режима». Но и в активном режиме цивилизованная ипостась души ощущала отголоски дикарских эмоций.

И если на арене для него уже ничего нового не случалось, то в отношениях с Орит происходило нечто совершенно замечательное… Урсус проводил у нее почти каждую ночь и ему не то что не надоедало – наоборот! Ему абсолютно не хватало времени, чтобы насытиться этой женщиной. Каждое утро он покидал ее с сожалением и не понимал, как время может идти так быстро.

Та самая новая дикарская часть души проявляла себя и в любовных баталиях. И вот тут бороться с ней Антон Сергеевич совершенно не хотел… Он, как и на арене, с удивлением наблюдал со стороны за тем, что творит Урсус. Для прожившего долгую жизнь человека стало открытием, что такое можно вытворять со своим телом. И с другим телом тоже… Еще одним открытием было то, что делать это можно не один, не два и даже не три раза за ночь. Гладиатор брал паузу на то, чтобы выпить, поговорить и снова набрасывался на бедняжку. Впрочем, ей это нравилось…

Когда-то он думал, что любит жену, но теперь понял, что это была никакая не любовь… Любовь без страсти – привычка.

К Орит он привыкнуть не мог и не смог бы никогда. Все в ней удивляло и восхищало его: необычайная красота, грация, ироничный и непредсказуемый ум. Он не привык к вниманию таких женщин…

Его жена была весьма недурна собой. После нее в круг его интимного общения попадали в основном женщины из профессионального окружения – студентки, аспирантки, научные сотрудницы. Среди них тоже встречались весьма привлекательные особы, как телом, так и душой, но всем им бесконечно далеко было до Орит… Между нею и всеми ними была пропасть. Как между «Мисс Университет» и «Мисс Вселенная».

Однажды в порыве страсти Урсус признался Орит в любви. Потом, переведя дух, он спросил:

– Орит, милая, ты поняла, что я сказал тебе? Ну… когда мы… – он замялся.

– О чем ты, медвежонок? – нахмурила она лоб.

Урсус пробормотал обиженно:

– Ты серьезно?.. Ты не обратила внимания?

Она улыбнулась и поцеловала его, он ответил с юношеской готовностью. Она принялась отбиваться и отбившись сказала:

– Конечно, я тебя услышала. Просто дразнюсь. Я тоже люблю тебя.

– Тоже? Как ты легко к этому относишься… Для тебя это пустяки?

– А по-твоему, я должна быть серьезной? – удивилась Орит.

– Ну конечно… – сказал Урсус уже не так уверенно.

– Хорошо, – она села и сделала серьезную мину. – Я отдаю за возможность видеть тебя бешенные деньги этому твоему лысому кровопийце Берцелиусу. На них уже можно было бы купить пару молодых, здоровых негров для утех, но я предпочитаю тебя. Разве это не любовь?

Он совершенно обалдел от этого аргумента и гневно уставился на нее. Она заливисто засмеялась.

– Ну-ну. Не смотри так, медвежонок. Я так и знала, что ты влюбишься. В меня невозможно не влюбиться… – она приняла соблазнительную позу.

– Это точно! – он поймал и поцеловал ее руку. – И все-таки?

– Что «все-таки»? – она как будто забыла предмет разговора. – А… Почему я несерьезно? Потому что это хорошая новость. Как еще я должна к ней относиться? Вот если бы ты сказал, что тебе больно мочиться после ночи со мной, тогда бы я отнеслась к этой новости серьезно. Но ты сказал, что любишь – мне легко и весело от этого…

Он схватил подушку и принялся лупить ею Орит, та завизжала, но не слишком громко, чтобы не напугать охрану.

После он подумал, что, в каком-то смысле, она права. Зачем усложнять? Зачем делать сложным то, что проще простого? Но ее реакция не перестала казаться ему странной. Он был уверен, что какой бы менталитет ни был у человека, даже древнесамаритянский – все равно момент признания, когда выясняется, что предмет его любви отвечает взаимностью – это очень серьезный момент, способный вызвать скорее слезы радости, но никак не смех…

В другой раз на волне адреналина после очередной любовной феерии он сказал:

– Возможно, этот мир мне и мерещится, но чувства – не иллюзия. Я понимаю, звучит как бред… Пусть этот мир эфемерен, но мне не нужен тот, другой, где нет тебя! Никогда там, наяву, я не испытывал ничего подобного. Орит, с тобой я в первый раз в жизни счастлив по-настоящему!

На седьмой день игр, перед ежевечерним застольем, Урсуса пригласил к себе Агмон. Оказалось, что у него отдельная комната с двумя большими окнами, выходящими на море.

– Хорошо у тебя, – завистливо произнес Урсус. У него, как у восходящей звезды, тоже была отдельная комната, но ей было далеко до этой. В его келью вмещалось только самое необходимое, а единственное оконце выходило во двор.

В углу гость заметил небольшую ажурную этажерку, полную толстых, на вид тяжелых свитков.

– Что это? Целая библиотека… – поинтересовался он.

– Гомер. «Илиада», – был ему ответ.

– Как это? Тут только «Илиада»?

– Да. Все двадцать четыре песни, примерно по две на свиток. Итого четырнадцать свитков.

– А почему Гомер? Неужели ты раньше не читал? Гомер же для вас как Пушкин…

Агмон пропустил незнакомое имя мимо ушей:

– Конечно читал. Раз двадцать.

– Не надоело?

– Что ты? В этой поэме вся мудрость мира. Она каждый раз открывается по-новому.

– А «Одиссеи» почему у тебя нет? Она хуже, что ли?

– Как это хуже? Как их вообще можно сравнивать?.. «Одиссея»… – он мечтательно вздохнул. – Но послушай, я на «Илиаду» полгода откладывал. Каждый свиток – двадцать денариев. Всего почти триста. Годовое жалование императорского легионера меньше.

– Ясно. Так, а зачем ты позвал меня, Агмон?

– Я хочу сделать тебе подарок. Присядь, пожалуйста.

Урсус уселся в кресло, стоящее рядом с этажеркой. «Только торшера не хватает…» – снова позавидовал он.

– Очень интересно. Какой же?

Агмон достал свиток с верхней полки. По сравнению со свитками «Илиады» тот казался совсем крошечным. Грек встал в позу и возгласил:

– Посвящается моему другу и собрату по оружию Антонию Сергиусу.

В день тот великий начала Пилатовых игр,

В память людскую что врежутся на век,

Вышел во двор к нам наш старый ланиста

Чтобы взбодрить, на победы настроить.

«Агмон!» – обратился ко мне он и лоб свой нахмурил.

«Есть тут один новичок, прозывается Урсус.

Он победил у колодца гиганта Хагана.

Был тот низвергнут бедняга в пучину хладную.

Очень расстроился он, хоть и вида не подал.

Есть, знать, в крови у германцев понятье о чести…

Слушай, мой славный Агмон, я ведь зря не болтаю.

Сила в том Урсусе есть, есть и ловкость, и хитрости мера.