Приключения Буратино. Сборник Брусницын Алексей

XI.

Пир, который устроил Понтий Пилат для всей Кесарии и ее гостей на рыночной площади в честь окончания игр, был гомерически роскошен – под стать самим играм.

Вина лились реками всех оттенков от прозрачных желтых до опалесцирующих черных. Запеченные целиком телячьи, кабаньи и бараньи туши крутились на вертелах, истекая горячим жиром. Кур, уток и гусей били сотнями. Непосредственно к столу прокуратора зажарили и подали в перьях с десяток павлинов, пяток страусов, трех белых лебедей и даже одного черного. Дичь и рыба представляли всю съедобную фауну обширной империи от германских северных лесов до африканской саванны. Закускам, как традиционным, так и самым экзотическим, являющим собой лучшие кулинарные творения сонма стран, объединенных под властью Рима, и вовсе не было счету. Поданными на пиру колбасами и окороками можно было выложить дорогу от Кесарии до самого Вечного Города, а пущенными на гарниры овощами и фруктам украсить ее обочины. Рабыни в новых тогах сбились с ног, унося пустые блюда и подтаскивая полные.

Избранные пировали во дворце Понтия.

Давно наступила ночь, но хмельные гости не спешили расходиться. Они хотели еще немного продлить волнующее ощущение близости к Власти, к ее Славе и Могуществу. Для большинства из них приглашение на этот пир было великой честью, признанием заслуг всей предыдущей жизни. Но и для немногих завсегдатаев торжеств римского наместника, возлежащих на почетных местах за главным столом, присутствие здесь было подтверждением незыблемости их статуса, важным доказательством того, что они по праву занимают высокие места на кесарийском Олимпе.

Утомленному весельем Пилату пришлось сделать знак распорядителю, помощники которого обежали столы. Гости стали поспешно собираться.

Когда толпой уходили представители иудейской элиты, съехавшиеся со всех концов провинции, ершалаимский первосвященник пробасил важно:

– Мы удаляемся, владыка. Игры в твою честь были выше всяких похвал. Без лести берусь утверждать, что они останутся величайшим событием в истории этого города со времен его основания.

Последним покидал пиршественный зал легат легиона. Старый вояка был заметно пьян и, видимо, воображал себя особой приближенной к прокуратору. Он склонился к уху Пилата, несмотря на то, что тот брезгливо отстранялся, и начал громко шептать, брызгая слюной, похабно кривляясь и кивая в сторону Орит, которая одна оставалась сидеть за женским столом.

– Проваливай уже, старый верблюд, – пробурчал себе под нос наместник и сделал знак слугам.

Когда легата вежливо, но быстро увлекли вон из пиршественной залы, в ней остались только Орит, Пилат и слуги, прячущиеся в тени колонн. Остатки угощения были уже убраны, столы придвинуты к стенам. На столе, у которого возлежал Пилат, остались только чаша с фруктами, кувшин с вином и два золотых кубка, усыпанных самоцветами. Прокуратор посмотрел на Орит и изобразил светскую улыбку:

– Как они утомительны… – проговорил он. – Только теперь, когда мы с тобой наконец остались вдвоем, мой праздник начинается по-настоящему.

Орит скромно улыбнулась в ответ.

– Подойди. Я почти не вижу тебя, – прокуратор поманил ее рукой.

Самаритянка послушно приблизилась. Для своих сорока восьми лет Пилат выглядел довольно молодо. Редкая седина в курчавых волосах, большой лоб над хищным носом, крепкая шея на сильном квадратном туловище. Возможно, он производил бы приятное впечатление, если бы не взгляд – надменный и холодный… Прокуратор дал женщине время налюбоваться собой, потом указал глазами на место рядом. Орит села. Из тени появился юный раб, наполнил кубки и снова исчез.

– Как ты провела время? О чем говорили за женским столом? – произнес прокуратор светским тоном.

– О пустяках… – ответила она неожиданно хрипло. Горло вдруг пересохло.

– Что с тобой? Ты больна? – скорее недовольно, чем озабоченно, спросил Пилат.

– Нет, ничего. Долго молчала… – и, не сдержавшись, закашлялась.

Он усмехнулся:

– Понимаю. Римлянки и иудейки не особенно рады общению с самаритянкой?

Она кивнула.

– Выпей, – то ли приказал, то ли предложил прокуратор и поднял свой кубок.

Орит сделала пару глотков, не чувствуя вкуса.

– Ну как?

– Теперь лучше, – вино действительно очистило голос.

– Хвала богам, – без особого чувства буркнул он. – Какого твое мнение о прошедших играх?

– О! Они были великолепны… – пролепетала Орит, понимая, что слишком немногословна.

Пилат явно ждал продолжения, пауза затянулась. Но Орит молчала, вдруг утратив обычное красноречие. Ей никак не удавалось совладать с волнением. Чтобы не вызвать подозрений, она решила выдавать свое замешательство за обычную женскую робость перед мужчиной.

Прокуратор будто решил подыграть ей.

– Ты что-то слишком напряжена, девочка. Я не кусаюсь и не пью кровь, что бы обо мне ни говорили.

Она улыбнулась. Улыбка не была натуральной, но вполне подходила под выбранную модель поведения.

– Я смущена. И боюсь дурной молвы… Мы остались наедине, что могут подумать люди?

Теперь улыбнулся прокуратор, и улыбка его была более мрачной, чем веселой.

– А когда к тебе в гостиницу на глазах у всего города водили этого полоумного Урсуса? Тебе ведь было все равно, что подумают люди…

Орит зарделась от стыда и досады на саму себя. На что она рассчитывала? Образ скромницы во мгновение ока разлетелся в прах, как некогда образ развратницы при первой встрече с Урсусом.

– Ты допускаешь, что прокуратору может быть неизвестно то, о чем знают все? – Понтий откровенно наслаждался ее замешательством. – А знаешь, что я думаю? Он и проиграл Хагану из-за того, что ты подобно суккубу высасывала у него силы каждую ночь!.. Сядь! – старый садист остановил жестом собравшуюся было вскочить и уже пунцовую от унижения женщину. – Прости мою грубость, но пойми и мои чувства. Я хоть и успокаиваю себя тем, что не может жалость к рабу быть сильнее любви к господину, но не могу избежать уколов ревности… Давай будем считать, что твои шалости с гладиатором – это глоток крепкого вина перед трапезой для возбуждения аппетита.

Она склонила голову не только в знак согласия, но и для того, чтобы скрыть предательские слезы. Нелепый укор прокуратора достиг цели, она почувствовала себя виноватой в смерти человека, который стал ей так дорог за эти несколько дней. Перед глазами возник мертвый Урсус, с туловищем, разваленным чудовищным ударом от плеча до пояса. Она отогнала видение уже не раз проверенной формулой: «Ничего, Медвежонок, скоро увидимся!» – и принялась лихорадочно соображать, как вести себя дальше.

Тогда прокуратор возгласил:

– Выпьем! И долой притворство! Не пристало будущей царице вести эти бабьи игры! – видимо, он ожидал реакции на свои слова, но Орит не поняла намека. Не дождавшись проявления удивления или хотя бы интереса, прокуратор продолжил. – Ты будущая царица Самарии. Я хочу стать твоим другом, поэтому я добился в Риме для тебя этого титула, который ты сможешь передать своим потомкам. Не благодари. Им там в Риме все равно, какой титул носит правитель территории, если он лоялен центральной власти. Мне показалось, что «царица Самарии» звучит неплохо…

– Стать другом? – спросила она, подняв голову и глядя ему прямо в глаза. Крылья ее носа пришли в движение, как это обычно происходило, когда Орит уже не сдерживала волнения. – Ты хочешь стать мне другом после того, как убил моего отца?

– Мне нравится, что ты стала искренней наконец! – прокуратор засмеялся, отхлебнул из своего кубка и поставил его на стол. – Только так мы сможем сблизиться.

Он встал и принялся прохаживаться перед Орит, то ли придя в волнение, то ли для того, чтобы размяться после многочасового возлежания.

– Пойми! Твоего отца и ваших соплеменников убил не я, а сама история. Нельзя вставать на пути цивилизации и просвещения. Великий Рим несет свет варварским племенам, но невежество ослепляет и лишает способности разглядеть его… Поверь мне, так было много раз: уже через поколение пелена падет, и ваши дети смогут по достоинству оценить великий дар. Поймут, какие преимущества дает им империя.

Орит внимательно смотрела на прокуратора и, казалось, внимала его словам, но когда он повернулся к ней спиной, совершила то, зачем пришла. Открыла перстень и сотню раз отрепетированным движением опрокинула яд в кубок Пилата. Порошок, попав в вино, тихонько зашипел, чуть вспенив напиток. Через мгновение на поверхности не осталось и следа.

Прокуратор подошел к своему ложу и снова с прилег на него. Он посмотрел на Орит долгим взглядом и задумчиво промолвил:

– Мне говорил один мудрец: не надо ни мстить, ни роптать. На все воля божья… Люби врагов своих… или что-то в этом духе. А эти идиоты его – на крест! А того не понимают, что учение его лучше всех существующих доселе для укрепления государственной власти пригодно…

Прокуратор снова взял свой кубок. У Орит заколотилось сердце. Он медленно поднес кубок к губам, не сводя глаз с самаритянки. Она выдержала его взгляд… Но Пилат осторожно понюхал вино и со стуком отставил от себя кубок. Немного выплеснулось, и одна капля попала ему на руку, он быстро вытер кисть о тогу.

Орит поняла, что он обо всем догадался. Но как?! Волна паники захлестнула ее, казалось, она не смогла бы теперь пошевелиться. Это был страх не за свою жизнь – она давно приучила себя к мысли, что скорее всего погибнет после осуществления своего плана. Она испугалась, что погибнет зря, а это чудовище продолжит жить и наслаждаться жизнью.

– Я ожидал чего-то подобного… – угрюмо произнес прокуратор. – Хочешь знать, что тебя выдало? Зрачки. Из прозрачных твои глаза стали черными, когда я поднес яд к губам. Так проявляет себя страх. И не кори себя: ни один храбрец не может этим управлять.

Орит молчала.

– Как ты думаешь, если бы было так просто убить представителя высшей власти, что сталось бы с империей? С моей стороны это было бы очень безответственно – позволить отравить себя какой-то иудейской девчонке…

– Я самаритянка, а не иудейка! – возразила она, уже собравшись с духом. Поняв, что разоблачена, она вдруг почувствовала уверенность.

– Да какая разница? Са-ма-ри-тяне… – он скривился так, как будто само слово было кислым. – Чуть больше упрямства, чуть меньше благоразумия. За это вас даже иудеи не любят… – слово «иудеи» он прозвучало так, как будто выплюнул что-то горькое.

Он придвинулся к Орит и изображая сочувствие заговорил:

– Я знал, что ты не сможешь понять истинный смысл моих поступков и согласилась прийти только для того чтобы отомстить. Но я надеялся на твой здравый смысл, думал, сумею объяснить тебе, что настоящий правитель – всего лишь слуга своего народа, который обязан обеспечивать его процветание и безопасность, даже если подчас приходится принимать жестокие и непопулярные решения. Так крестьянин без жалости выпалывает плевелы, среди которых попадаются весьма красивые цветы, дабы не мешали они всходам будущего урожая. Для тебя все еще есть выбор, Орит. Пойми, облегчить жизнь своему народу важнее мести.

Орит хотела возразить, что подобные демагогические умозаключения могут обмануть только невежд. На нее же они не действуют, поскольку ей хорошо известны истинные мотивы преступлений зарвавшихся политиков, любой ценой цепляющихся за власть. Ибо знают, что, лишившись ее, рискуют они потерять не только положение, но и саму жизнь. Ею придется заплатить за те самые погубленные цветы, которые по высшему замыслу и есть урожай. Но также прекрасно понимала она и абсолютную бесполезность подобных дискуссий с циничным негодяем. Поэтому промолчала.

Пилат принял ее молчание за согласие и продолжил уверенно:

– Подумай. Я даю тебе еще один шанс. Сейчас тебе придется принять решение так быстро, как никогда в жизни. С момента, когда замолчу, должно пройти не более минуты, после чего ты либо соглашаешься стать моим союзником, и мы проводим ночь как близкие… очень близкие друзья. Затем ты возвращаешься к себе и становишься царицей. Будешь самаритянской Клеопатрой, а я – твоим Цезарем, – он ухмыльнулся, довольный этой аналогией. Потянулся было к вину, но тут же отдернул руку. – Если же ты не согласишься, я удалюсь, но, поверь мне, найдутся люди, которые с удовольствием помогут тебе весело провести время до рассвета… А утром я полюбуюсь как с тебя сдерут кожу, а потом прикажу выставить то, что от тебя останется, вялиться на солнце.

Когда он договорил, в его глазах были лишь холод и непреклонность. Это были глаза человека, привыкшего поступать, совершенно не сообразуясь с совестью, от которой он давно избавился, точно так же, как и от жалости.

Тогда Орит вдруг схватила кубок Пилата. Прокуратор очень проворно для своей комплекции вскочил с ложа и на всякий случай отошел подальше. Из-за колонн метнулись тени.

– Стойте! – крикнул Пилат. Тени замерли. – Что ж… Я дам тебе возможность умереть легко. Ты заслужила ее своим упорством.

Не чувствуя ничего кроме ненависти и презрения, Орит произнесла:

– Я пью за твою скорую смерть, палач! Чтобы память твоя была проклята во веки веков! Чтобы запомнился ты людям только как трус и убийца!

Пустой кубок грохоча упал на мраморный пол…

* * *

Антон Сергеевич проснулся и изумился тому, каким реалистичным был этот сон про древнюю Кесарию. Но, пробудившись окончательно, понял, что до сих пор Урсус. Это Орит с Пилатом ему приснились. Странный был сон… Он как будто занял ее место. Слышал ее мысли, жил ее чувствами.

Еще он понял, что был неправ в отношении Орит. Ее намерение убить жестокого наместника нельзя осуждать. Это так же, как во время войны с фашистами никто бы не стал упрекать подпольщика в ликвидации коменданта городского гарнизона или партизана – в уничтожении деревенского старосты. Никто бы не сказал: «Нет смысла. На его место все равно придет другой». Да, придет. Но этот другой всегда будет помнить, что стало с его предшественником.

Осознав все это, Урсус отчетливо понял, что ему надлежит сделать сегодня… Пока он умывался и ел в голове его составился план.

После завтрака Урсуса вошел в комнату Хагана. Тот занимался подготовкой своего арсенала к бою. Безукоризненно отполированный гладиус лежал на столе. Теперь германец приступил к заточке кинжала-пугио. Он не доверял оружейникам, состоящим при школе Берцелиуса.

– Аве, Урсус! Ожидал увидеть тебя уже на арене… – приветствовал он вошедшего. И продолжил в духе их обычных подначек. – Мне и так тяжела мысль, что сегодня придется убить тебя, но, если ты хотел разжалобить меня еще больше своим убогим видом, считай, тебе это удалось.

Эти слова шуткой совсем не показались: этот неплохой в общем человек занимался тем, что приводил в идеальную боевую готовность оружие, чтобы вернее пронзить плоть своего друга.

– Аве, Хаган. Нужно потолковать, – серьезно сказал Урсус.

После непростого разговора с гигантом Урсус пошел в барак, в котором жили бестиарии. Он подошел к долговязому негру и сказал, что хочет поговорить с ним наедине.

– Мне нет тайна с моим братья, – возразил тот.

– У меня есть. Я прошу тебя, – настоял Урсус.

– Хорошо. Пссс… – негр сделал знак остальным отойти. Его сразу послушались.

– А как звать тебя, друг? Нас так и не представили, – начал Урсус.

– Как звать? Друг не звать… Обезьяна звать, скотина звать, «эй, черный!» звать.

Антон Сергеевич подумал, что это напоминает ему знакомство из какой-то сказки или притчи. Он припомнил, как надо спрашивать в таких случаях:

– А отец с матерью как тебя называли?

– Житинжи. На нашем язык это – мясник. Они думать, я, когда стать большой, стать мясник, как моего отца. А я стать мясо.

XII.

Основным событием последнего десятого дня игр, конечно же, был заключительный поединок Урсуса и Хагана. Интриги щедро прибавляло то, что наградой за первое место была свобода, а за второе – смерть. Дабы занять зрителей, ожидающих драматической развязки, устроители боев для начала скормили львам пару бестиариев.

Потом устроили глобальную потасовку по схеме «стенка на стенку», в которой участвовали все выжившие и уцелевшие после предыдущих девяти дней игр гладиаторы кроме, само собой, финалистов. Это была инсценировка легендарного боя римлян с германцами, того самого, победа в котором была одержана только благодаря решительным действиям конной турмы под командованием Понтия Пилата. Прокуратора, тогда еще молодого, подающего надежды декуриона, изображал Агмон. На эту роль его выбрал сам Пилат, очевидно, за красоту и стать… Потом состоялись три поединка один на один, но они были мало интересны зрителям несмотря на старания неплохих в общем-то бойцов – каждого из них уже видели поверженным.

Когда наконец пришло время последнего боя, атмосфера на стадионе была накалена до предела как долгим ожиданием, так и жарким иудейским солнцем. И если в первый день игр симпатии ипподрома были в основном на стороне гиганта, то теперь зрители разделились: когда глашатай представил Хагана, основной приветственный шум издавали центральные трибуны, когда Урсуса – больше надрывались фланги.

Трубы обозначили начало боя. Хаган сразу захватил инициативу. Он пер напролом, разя и справа, и слева, и сверху. Урсус умело отражал бешеную атаку. Скоро стало ясно: если «Давид» выдержит первые минуты натиска, то «Голиаф» утомится, и бой перейдет в следующую, тактическую стадию. Но произошло нечто совершенно неожиданное…

Оба бойца как по команде развернулись лицом к зрителям и побежали к аркам, ведущим в загоны под трибунами. Что они там делают, видели только самые дальние трибуны, расположенные по сторонам от северных и южных ворот ипподрома. Хаган, в несколько скачков оказавшись у одного из столбов между арок, встал на одно колено и уперся в столб руками. В следующее мгновение Урсус отшвырнул щит и, зажав в зубах меч, проворно вскарабкался к нему на плечи. После этого гигант встал в полный рост, и Урсус смог дотянуться до края ограждения балкона, на котором сидела знать. Через несколько секунд гладиатор стоял прямо перед прокуратором с занесенным для удара гладиусом. Сидящие в VIP-ложе зрители заверещали так, как если бы лев, который только что носился где-то далеко внизу, гоняя несчастных бестиариев, вдруг очутился на расстоянии удара лапой. Однако Понтий смотрел на него спокойно.

Урсус произнес:

– Это тебе за Иешуа!

– Наконец-то… – успел сказать прокуратор. Он даже не попытался закрыться руками.

Из горловины сияющего золотом доспеха ударили толчками вверх струи алой крови. Туловище осталось сидеть так же величественно и невозмутимо, руки покоились на подлокотниках. А голова… Как мяч полетела она с балкона, прокатилась немного, упав на песок, и остановилась, вперясь немигающим взором прямо в Солнце.

Обладатели белых плащей опрокидывая кресла и друг друга ломились прочь от кровавого фонтана. Это помешало преторианцам15, охраняющим проходы по сторонам балкона, сразу накинуться на Урсуса.

Он успел спрыгнуть вниз, но перед тем, как перевалиться через ограждение балкона, поймал на себе полный восторга и благодарности взгляд Орит. Тут что-то толкнуло его в левый бок.

Когда Урсус вбежал в гладиаторский загон с криком: «Тиран мертв!», он застал там картину, исполненную в черно-красных тонах. На полу валялись растерзанные легионеры и надсмотрщики, у одного их них еще дергались ноги. В углу истошно визжал Берцеллиус, над которым нависал долговязый негр.

– Житинжи, отпусти его! Немедленно! – приказал Урсус.

Негр нехотя повиновался. Гней сполз по стене, вместо глаз у него были две кровавые раны. Он протянул руки на звук голоса и прохрипел:

– Урсус, сынок, помоги! Боги, за что мне это?!

Антон Сергеевич закрыл глаза. «А чего я ожидал, когда подговаривал этих дикарей устроить бунт?» На смену адреналиновому возбуждению пришла волна дурноты. Он зашатался, его тут же подхватили под руки.

– Ты же ранен! – закричал Хаган страшным голосом. Это очень не понравилось Урсусу; не может закаленный в боях гладиатор так огорчаться из-за несерьезного ранения. С этой мыслью Урсус потерял сознание.

Открыв глаза, он обнаружил себя на знакомом дворе гарнизона кавалеристской турмы. Вокруг шел бой. Похоже, он застал его завершающую стадию: двор был завален трупами легионеров, среди них Урсус узнал Синего Подбородка, у него из груди торчал обломок копья.

Среди немногих римлян, еще остававшихся на ногах, был сам Тиберий Порциус, который отбивался от нападающих, держа меч левой рукой, правая была в крови и болталась безжизненно. Урсус закричал что было сил:

– Декурион нужен живым!

И вновь стал проваливаться в небытие, но успел убедиться, что его услышали – Тиберия прижали к стене и обезоружили.

Когда Урсус очнулся в следующий раз, над ним были лица Агмона и гладиаторского лекаря.

– Агмон, ты что здесь делаешь? – изумился Урсус.

* * *

Когда этим утром он пришел к Хагану и рассказал о своих намерениях, германец поначалу озаботился душевным здоровьем коллеги. После уверений Урсуса в абсолютной собственной вменяемости и трезвости, Хаган осторожно высказал предположение, что Урсус так боится их поединка, что оценивает шансы выжить после него гораздо ниже, чем после убийства прокуратора. На это Урсус выразил готовность немедленно доказать обратное, даже если у него будет кинжал, а у Хагана меч. Хаган же изъявил готовность биться голыми руками против Урсуса вооруженного и мечом, и кинжалом. При этом он вскочил на ноги и двинулся на противника. Тот ринулся навстречу… Столкнувшись, они обнялись и рассмеялись, хлопая друг друга по спинам.

Хаган поведал, что, вопреки обыкновению, долго не мог заснуть этой ночью; никогда еще мысль о предстоящем бое не вызывала у него такого отвращения.

– Но посуди сам… Моя мечта – вернутся домой, к жене и детям. Я не видел их уже четыре с половиной года. Победа даст мне свободу и славу. По дороге домой я буду участвовать в играх как рудиарий и вернусь домой не с пустыми руками…

– Друг мой, ты же не исключаешь возможности погибнуть сегодня? – спросил Урсус. – А то, что предлагаю я, даст жизнь и свободу нам обоим.

– Это так. Но только в случае успеха. Ты же не исключаешь возможности того, что мы оба погибнем? – в свою очередь поинтересовался Хаган.

– Все может быть… Но если мы погибнем, то как свободные люди, – нашелся Урсус, – а не как грызущие друг друга собаки, которых стравливают ради потехи.

– Это как раз волнует меня меньше всего. Неужели ты думаешь, что за столько лет в неволе я не привык к этому? Если послушаю тебя, то в лучшем случае стану беглым рабом, соучастником убийства римского наместника. Такая свобода ненадолго… Мне нужен деревянный меч любой ценой!

Хаган треснул кулаком по столу, на котором лежал его свеженаточенный гладиус. От удара оружие соскользнуло со стола и воткнулось в земляной пол.

На секунду Урсусу показалось, что договориться с упрямым германцем не получится. Но тут на ум пришла строка из агмоновой оды: «Есть, знать, в крови у германцев понятье о чести…»

– Тогда подумай о том, какой статус будет более уважаем твоими соплеменниками. Какого отца будут больше почитать дети? – произнес он проникновенно. И с чувством указал на торчащий из земли меч. – А вот и знак, подтверждающий правоту моих слов.

И в этот самый момент гладиус, как специально, накренился и упал плашмя.

Тогда Хаган молча протянул товарищу руку. Урсус так и не понял, что помогло больше: воззвание к чести или суеверие…

Они приступили к обсуждению деталей покушения и последующего побега. Подъем Урсуса на балкон прокуратора пару раз отрепетировали, используя стену барака.

Житинжи убеждать не пришлось совсем. Было похоже на то, что хитрый негр всегда был готов к бунту и только и ждал того, чтобы кто-то наконец взялся за его организацию. Урсус условился с ним, что, когда в загон ворвется Хаган, бестиарий подобьет товарищей перебить охрану, а дальше они совершат групповой побег вместе с теми гладиаторами, которые захотят присоединиться к мятежникам.

О своих планах касательно прокуратора Урсус рассказывать не стал и просил негра никому не говорить о бунте до самого его начала. Житинжи пообещал, хотя и уверил, что не сомневается в своих парнях – по его словам, обсуждение вариантов побега было любимым развлечением перед отходом ко сну в их бараке. Он объяснил, в свойственной ему лаконичной, но образной манере, что главная особенность работы бестиариев – чрезвычайно высокая смертность, даже по сравнению с гладиаторами других специализаций. Всех их рано или поздно ждала страшная смерть, не исключая и самого Житинжи, который уже чувствует приближение старости и становится не так быстр. Лучше относительно безболезненно умереть от человеческого оружия, чем от зубов или когтей хищника.

– Тигр рот – плехо. Копе легионер – хорошо.

К Агмону Урсус не пошел, так как не хотел даже пытаться подключить грека к «спартаковскому движению». Он свободный человек, копит деньги себе на пенсию, пускай и дальше живет спокойно, насколько это возможно при его профессии. Зачем ломать парню жизнь?

* * *

– Агмон, ты что здесь делаешь? – изумился Урсус.

– Если честно, я и сам не знаю, – ответил Агмон. – Когда все это началось, когда убивали надсмотрщиков, я стоял в стороне. Но когда я увидел, что ты ранен, я понял, что должен тебе помочь. Ведь я обязан тебе жизнью!

Урсус огляделся. Оказалось, он лежал на кушетке в кабинете декуриона. Этажерка была повалена на пол, античный бюст разбит, а свитки разбросаны по полу.

Любое движение отдавалось болью в раненом боку.

Внезапно в поле зрения появилось еще одно озабоченное, забрызганное чужой кровью лицо.

– Скажи, что нам теперь делать, Урсус? – это был Хаган.

– Для начала расскажи, что произошло, пока я, видимо, был без сознания, – попросил его Урсус.

Выяснилось следующее. Один из преторианцев-охранников Пилата все-таки успел дотянуться до убийцы своего подопечного копьем. После того, как Урсус отключился, бунт возглавил Хаган. Из полусотни присутствующих в загоне гладиаторов к бунтовщикам присоединились почти все, отказались лишь трое или четверо. В загон со стороны арены попытались проникнуть преторианцы с легионерами, охранявшими ипподром по периметру. Их атаку удалось довольно легко отбить. Римляне отступили, оставив трупы десятка товарищей. Из гладиаторов не пострадал никто. Тогда Хаган по плану, который они обсуждали с Урсусом утром, решил пробиваться за лошадьми на территорию кавалеристской турмы. Гладиаторский лекарь перевязал Урсусу рану. Предводителя восстания понесли на носилках. Лекаря прихватили с собой.

Бунтовщики не встретили сопротивления ни на выходе с ипподрома, ни по дороге к гарнизону Порциуса. Как обычно в дневное время ворота были открыты. Двое солдат, которых оставили охранять гарнизон, когда все остальные ушли на игры, испугались и тут же сложили оружие, после чего были тут же убиты.

– Зачем?! – изумился Урсус.

– Как же иначе? – в свою очередь изумился Хаган. – Зачем оставлять за спиной лишних врагов? Трус, который бросил оружие, может поднять его снова, если ему покажется, что сила снова на его стороне. Нам придется убегать, а даже самые робкие становятся героями, когда видят перед собой спины.

Урсус возражать не стал – было нечего.

Почти сразу вслед за бунтовщиками на территорию ворвался Тиберий со своими солдатами. Перед смертью декурион рассказал…

– Как перед смертью?! – вскричал Урсус. – Я же просил не убивать его!

– Мы подумали, что он нужен тебе для допроса. Пока лекарь приводил тебя в чувство, мы сами допросили его. У Житинжи талант к этому делу… – Хаган мотнул головой в сторону негра, развалившегося в кресле декуриона. В ответ на комплимент тот довольно оскалился, обнажив редкие, крупные зубы.

Антон Сергеевич зажмурил глаза. Он представил себе ужасную смерть Тиберия: сначала перебили всех его людей, а потом самого пытали так, что этот храбрый и верный долгу человек рассказал все. И в завершении всего убили… А ведь не прошло и двух недель с тех пор, как они трапезничали и философствовали в этой самой комнате…