Крест и посох Елманов Валерий
— Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, — почти прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.
— Ага, ага, — закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы. Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой. Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы ручеек задел ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, словно помогая отвести в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.
— Да не трясись ты так, — все таким же злым горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи. При этом мутный поток, берущий начало от губ Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло — как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.
— Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! — обернулся он к толпе дворовых людей, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.
— Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, — послышался с крыльца знакомый и изрядно опротивевший насмешливо-презрительный голос княгини. Он поднял голову и, медленно произнося слова, — негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживала, — четко и внятно произнес:
— А ты, княгинюшка, поди к себе в светлицу, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.
Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх. Строго поджатые и суженные от гнева глаза, которые и без того вряд ли даже записной льстец назвал широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости со стороны супруги, но из уст княгини никто не услышал ни слова.
Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:
— Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, не доев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало, и как, — тут он закатил глаза кверху, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение, но, не находя или, скорее всего, будучи не в силах перевести его на русский язык, махнул рукой и, благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря — уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно: — Если так повезло тебе, княже, с этой девушкой, то мне остается только пожелать — пусть и дальше всемогущая судьба тебе улыбается, даря своею милостью.
Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже стал было подумывать, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь он не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:
— Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да Господь спас — оклемалась.
Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему. Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал сзади еле слышный шелест губ Доброгневы:
— Прости, княже. Без пользы я проходила.
Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.
— Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки. Однако что-то и сказали. Самую малость.
Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит. Будто отшибло. Но ведь что-то было. Тщетные усилия окончательно выбили ее из равновесия, и по щекам гордой Доброгневы побежали тоненькие ручейки горючих слез.
— Не помню вовсе, — горестно пожаловалась она князю. — А ведь было же. Веришь?
Константин обрадованно подмигнул ей, почему-то обоими глазами сразу, и ободрил:
— Ничего страшного. Вспомнишь. Нынче-то мы живы, а это уже хорошо. Еще повоюем.
Диалог этот был понятен только им двоим, и хотя он не нес в себе ничего утешительного, но улыбка князя была такой лучезарной и светилась столь яркой солнечной радостью, что девушка, которая едва пришла в себя, вдруг совершенно неожиданно почувствовала бурный прилив сил и даже попыталась встать, но тут же с легким стоном вновь опустилась на колени к Марфуше.
— Это она зря. Лучше всего полежать ей было бы до вечера, да медком ее отпоить бы — вот и все лечение, — опять послышался голос из толпы дворовых людей.
Константин вновь хотел отбрить бесцеремонного нахала, но потом неожиданно для себя последовал его совету, распорядившись отнести Доброгневу в постель, и лишь после этого повернулся к непрошеному советчику.
— Звал, княже? — склонился тот перед ним в учтивом поклоне. Иначе назвать это было нельзя, человек кланялся, отдавая должное как начальнику и в то же время не раболепствуя, а достаточно высоко ценя самого себя, и потому опускал свою голову не особо низко, а в самую меру — ни убавить, ни прибавить. Да и от него самого исходила какая-то могучая волна уверенности и собственного достоинства, которую Константин также успел очень хорошо уловить.
— Ты кто? — несколько неуверенно переспросил князь, успевший за всеми этими хлопотами совсем позабыть, кого он там вызывал к себе и зачем.
— Так ведь Мудрила я, в крещении Юрием прозванный. Ты же сам мне сколько раз заказы давал. Да и сегодня сам подручному моему, Словише, повелел, чтобы я к тебе… — недоуменно пожав плечами, начал было разъяснять тот.
— Ты извиняй, Мудрила, что запамятовал. У меня теперь, после ран, иной раз так случается с памятью, — прервал его Константин и жестом пригласил к себе в покои. Тут же, увидев в дальнем углу двора, близ приземистой конюшни, Миньку, молча махнул и ему. Сам же, не дожидаясь, направился наверх. Следом, отставая на пару ступенек, чинно проследовали за прихрамывающим князем Мудрила и догнавший его Минька, на которого кузнец, едва только парень поравнялся с ним, с любопытством глянул, но ничего не сказал, пытаясь самостоятельно разрешить интересную загадку, догадаться, что могло одновременно понадобиться князю от этого мальца.
Едва они зашли в покои, как Константин, обернувшись и требовательно глядя прямо в глаза Юрию, пояснил цель своего вызова. Впрочем, начал он, как уже повелось с некоторых пор, с комплимента:
— Как там батьку твоего кликали?
— Так три брательника у меня и все по родителю Степиными[11] прозываемся, стало быть… — начал было обстоятельно разъяснять кузнец, но Константин нетерпеливо перебил:
— Ведаю я, что ты у меня самый лучший по кузнечному делу, — и, прерывая собравшегося было возразить Юрия, веско заметил: — На мой взгляд, и во всем княжестве Рязанском лучше тебя не найти.
Однако лестью невысокого, но крепко стоящего на земле кряжистого мужика пронять, как оказалось, было нельзя, и тот упрямо возразил:
— И получше есть, княже. Петряй в Переяславле да Егорша в Пронске. А уж в Рязани стольной и вовсе. Один дед Мосяга, который мне учителем доводится, помимо меня еще двух-трех таких же обучил. За похвалу благодарствую, но только думается мне, что не затем ты зазвал меня. — И он выжидательно посмотрел на князя.
— Это верно, — кивнул Константин. — Не затем. Есть у меня к тебе заказ наиважнейший. И не ведаю я, кто кроме столь славного искусника за такое дело возьмется и выполнить его сможет. Такого ведь ни ты, ни другой какой мастер на Руси еще не делали. Первым будешь.
— Оно, конечно, за почет поклон тебе, княже. — И Юрий еще раз, хотя уже не так низко, как в первый, склонился перед Константином. — Однако заказ твой приять невмоготу мне, княже.
— Это еще почему? — удивился Костя. За три с небольшим месяца он как-то успел отвыкнуть от возражений со стороны простого люда, все больше и больше врастая в княжескую личину, и сейчас уже не столько негодовал, сколько искренне недоумевал, получив отказ — уж больно непривычно стало такое слышать.
— Нечем делать, — развел руками Юрий. — В прошлом месяце исполнил я твой последний заказ. Все в лучшем виде — как ты и повелел. Да и княжичу твоему переделанная мною бронь в пору пришлась — сидит как влитая. Малость на железо поистратился. Пришлось инструмент свой вместе с кузнею боярину твоему заложить, который в резу куны дает. Думал, за месяц рассчитаюсь, когда ты со мной расплатишься. К тому же ты слово княжье давал и за последнюю работу уплатить, и за то, что раньше заказывал. К дворскому твоему раз пять совался, да куда там — дальше приступка[12] он и не пускал. Пошмыгает носом своим длиннющим, дескать, нездоров ты еще, да и назад ужом. Или в житницу, или в иную какую подзыбицу[13] нырнет, и нет его. А реза-то растет помалу. Сегодня я ужо вдвое более против взятого должен.
— Ого, — покрутил головой Костя. — А кто же это из моих бояр такой прыткий?
— Известно кто, — слегка усмехаясь неумело играющему в забывчивость князю, — и мне нарочно, поди, на память жаловался, а чтоб гривен не платить, хитрован. — Юрий насмешливо назвал печально известное многим жителям Ожска имя: — Житобуд.
Константин тут же вспомнил недавний пир и внезапное умопомрачение несчастного боярина сразу после того, как тот разобрался, сколь много потерял в одночасье после растреклятой мены с князем. «Не зря я его обобрал, паршивца», — мелькнула у него в голове злорадная мысль и он уверенно обнадежил Мудрилу:
— Слово князя — золотое слово, — сразу же уточнив: — Разумеется, если слово это дал тебе я.
— И я так же помыслил, княже, когда заказ твой исполнял, — без тени улыбки согласно кивнул Юрий. Только где-то глубоко в его глазах при этом прыгали насмешливые бесенята. Впрочем, возможно, что Косте это только показалось.
— Ну, тогда будем считать, что это затруднение мы разрешили, — хлопнул Юрия по плечу князь, но тот, не угомонившись, переспросил:
— Это со всем долгом или только с последней работой?
— Полностью со всем долгом и даже с резой, что ты выплатить обязался и не уплатил по моей вине. Я ведь так мыслю, что ежели бы я тебе ранее за другие заказы все гривны уплатил, то ты к Житобуду и вовсе обращаться не стал бы?
— Верно, — согласился совсем сбитый с толку Юрий. Он уж было настроился битый час упираться и отказываться от заказа до тех пор, пока князь не уплатит хотя бы обещанное за бронь для сынишки, и про себя поклялся, что ни за какие коврижки не согласится на новую работу, пока не увидит в своих руках хотя бы трех-четырех гривен, а тут…
«А может, какой-то подвох?» — мелькнула мысль, и он нерешительно промямлил, уже окончательно растерявшись от неожиданной княжеской щедрости и уступчивости:
— А дозволь узнать, княже, когда я смогу заклад свой выкупить?
— Да вот как малец этот растолкует, что да как делать надобно, — кивнул Константин на Миньку, безмолвно стоящего у самой двери и терпеливо ожидающего конца разговора с кузнецом. Видно было, что Вячеслав преподал парню хорошие уроки веживости.
Юрий недоверчиво покосился на него — и чего этот сопляк, неведомо откуда взявшийся, заказать удумал, — но не произнес ни слова.
— А ты должок мой сейчас назови, да Зворыка, пока ты тут с заказом разберешься, все тебе и отсчитает, — продолжил Константин.
— Назвать-то оно просто, чего ж не назвать. Ежели с резой вместе, так оно все ровно на десять гривенок и потянет, — выпалил, наконец, Юрий, порешив в последний момент за столь замечательную сговорчивость и покладистость скинуть для круглого счета аж цельную гривну, да еще с добрым пятком кун в придачу. Выпалил и выжидающе ставился на князя — неужто отдаст, ведь до этого чуть ли не полгода тянул.
Константин даже не поморщился, хотя мотовство своего предшественника вновь слегка его покоробило, но не объяснять же простому труженику, что у него нет никакого желания платить, можно сказать, по чужим долгам. Впрочем, учитывая, что сумма могла быть и намного больше, ему на миг стало даже приятно оттого, что эту выплату он может уже произвести почти из своего кармана, а если точнее, то из денег, заработанных собственной смекалкой и хитростью.
Весело улыбнувшись, он тут же распахнул дверь, подозвал к себе Епифана, дежурившего, как всегда, поблизости, и громко, дабы слышал Юрий, наказал ему найти Зворыку и немедленно привести его сюда. После чего широким жестом гостеприимного хозяина Константин предложил обоим присутствующим присесть за стол, и уже через каких-то пяток минут кузнец совсем забыл про все. И про долги, которые ему вроде бы должны были вернуть, и про то, где он находится, и про присутствующего здесь князя, и даже про то, что сам заказ исходит от какого-то юнца-недомерка, не вышедшего ни статью, ни возрастом. Азарт нового, доселе неслыханного дела полностью охватил его, и некогда любимый юнота старого деда Мосяги, знаменитого даже не на Рязань, а на всю Владимирскую Русь, увлеченно обсуждал не совсем понятные детали изготовления невиданного оружия.
Он не отвлекся даже тогда, когда в светлицу вошел Зворыка, и даже если бы дворский на пару с князем кричали во всю глотку, все равно не расслышал бы их — Юрию было не до того. Так что Константин напрасно понижал голос, объясняя своему скупердяю казначею, что долги надо платить, и тут же утешая его обещанием впредь стать более экономным.
Юрий и впоследствии, когда спустя пять минут князь положил перед ним холщовый мешочек, принесенный Зворыкой, с вложенными туда гривнами, не только не обратил на него внимания, но даже, досадливо поморщившись, отодвинул его в сторону, дабы он не лежал на пергаменте и не заслонял часть чертежа, которую кто-то вычертил для этого сопливого мальчишки.
В том, что этот чертеж не был Минькиной работой, он был уверен. Такое юнцу явно было не под силу. Куда там. Даже он, Мудрила, — а крестильным именем величаться мастер как-то не привык, — уже немало чего достигший и познавший, и то навряд ли сумел бы вычертить все столь правильно, четко и без единой помарки.
«Скорее всего, князь купил этот рисунок у какого-то купчишки», — подумалось ему вначале, а потом уже совсем ничего не думалось, поскольку все прочие мысли меркли перед столь грозным, смертоносным и страшным оружием с чудным иноземным названием «граната».
Уразумев, наконец, до самой до тонкости все необходимые премудрости, он уже направился домой, а точнее, в кузню и еще раз, бережно разложив перед собой прямо на наковальне чертеж, воссоздал в памяти все необходимое. И лишь тогда ему, наконец, припомнилось, что он, увлеченный поставленной задачей, даже не поклонился на прощание князю, причем тот на это никак не отреагировал. Затем он вспомнил слова Константина о необходимости свято хранить тайну этого заказа и, аккуратно свернув чертеж, сунул его за пазуху. Впрочем, он ему был уже не нужен — все необходимое в мельчайших деталях стояло перед глазами так четко, что казалось, протяни палец и дотронешься.
Правда, за ужином он успел ненадолго пожалеть, что не назвал князю всей суммы полностью — предстоящая свадьба старшего сына требовала как минимум еще две гривны, а лучше три. Однако неожиданно даже для самого себя, не говоря уж про семью, он извлек из мешочка намного больше ожидаемого. Вначале Мудрила не спеша вытащил из него, сколько в могучую руку вместилось, то есть восемь гривенок, потом с чувством легкой растерянности еще три, хотя должно было оставаться всего две. Затем, со все более увеличивающейся настороженностью, еще три и, наконец, последнюю, пятнадцатую.
Какое-то время он мрачно разглядывал всю выложенную на стол сумму, представляя глубокий контраст по сравнению с прочими членами семьи. Хотел уж было взять лишнее и отнести назад князю, хотя лишними они, конечно, не были, но тут вспомнил, как сам Константин, кладя холщовый мешочек с приятно побрякивающим содержимым на чертеж, предупредил, что здесь еще пять, за первую партию гранат, которую он отольет. Тогда он, слабо кивнув в знак благодарности, тут же забыл об этом и вспомнил лишь сейчас. Лицо Мудрилы тут же просветлело, разгладилось, и он, мягко улыбнувшись жене, ласково спросил:
— Ну что, мать, хватит нам кун сына оженить или как?
В ответ на это обычно суровая Пребрана задорно подмигнула супругу и даже, неслыханное дело, улыбнулась, хотя и едва заметно, да и то лишь левой половиной рта — видать, отвыкла — и уверенно заявила:
— И даже еще останется, — правда, тут же, на всякий случай, поправилась: — Самую малость. Так, куны две-три, не боле.
Мудрила знал, что расчетливая Пребрана, скорее всего, намеренно ошиблась, останется у нее не куны, а гривны, и не две-три, а добрый пяток, но на то она и женка, чтобы быть малость прижимистой в расчете на вполне возможные в будущем тяжелые времена.
Его самого больше занимало другое: отливка небольших чушек под странным названием «гранаты». О предназначении их ему толком ничего не сказали, кроме того, что в битве они пригодятся, но он и не обиделся — коли тайна, так чего уж тут. Наконец, плюнув на послеполуденный отдых, мастер не выдержал, встал с лавки, махнув тоже было приподнявшемуся сыну, чтоб продолжал отдыхать, — прежде надо в последний раз без посторонних глаз самому вникнуть, дабы без единой осечки, без единого промаха сработать, — и вышел из своей тесной избенки.
«А говорят, что с ведьмой встреча к несчастью, — почему-то подумал он уже в кузне. — Вот и верь после этого приметам. Ведь повезло-то им всем аккурат после того, как его Словиша эту Константинову лекарку на речном берегу узрел и прямо в княжий терем приволок. Ишь ты».
Он еще раз хмыкнул, покрутил головой и приступил к работе.
Глава 5
Викинги
И. Губерман.
- Свобода — это право выбирать,
- С душою лишь советуясь о плате,
- Что нам любить, за что нам умирать,
- На что свою свечу нещадно тратить.
И еще одна нечаянная радость вскоре подстерегла Константина.
Давненько пристань в Ожске не была столь многолюдна, как в тот теплый летний вечерок. Людской гомон, то разделявшийся на разные голоса, то вновь сливавшийся в одно журчащее, гудящее, звенящее облако, окутывал густой пеленой старенькую ветхую пристань, стелился по грубым бревнам сходней. Суровее и сдержаннее всего вился он вокруг необычно больших, явно не славянских ладей, где степенно вышагивали суровые светловолосые люди, одетые преимущественно в кожаные штаны и меховые безрукавки. Там же, где было больше всего народу, включая горожан самого Ожска, он радостно вздымался высоко под небеса.
Шутки да прибаутки густо смешивались с отчаянным надрывным спором из-за лишней куны или ногаты. Вели его наполовину на пальцах, наполовину на ломаном русском языке, который сознательно корежился трудовым ожским людом в серых посконных рубахах и таких же штанах, чтобы понятнее было плечистым воинам с мечами, пристегнутыми, в знак мирных намерений, за спиной. И били уже по рукам в знак того, что наконец-то договорились, сплетая воедино две корявые широкие пятерни с заскорузлыми сухими мозолями на ладонях, по расположению которых человек сведущий мог бы запросто определить профессию почти любого из мастеровых людей.
Константин, возвращавшийся в очередной раз из деревушки, где проживала Купава, истомленный донельзя жгучими поцелуями и бурными женскими ласками, слегка удивленный происходящим, мгновенно сбросил с себя полусонную истому и насторожился. Однако картина, открывшаяся его взору, была столь мирной, хотя и необычной, что опасения тут же схлынули с него, оставив лишь налет удивления — что это за купцы пришли и почему у них так много воинов.
Впрочем, на все вопросы дал ответы проворно подскочивший к князю огнищанин. На лице его маковым цветом распустилась довольная улыбка, а нос так заметно шевелился во все стороны, что со стороны казалось, будто он пританцовывает.
— Радость у нас, княже, — радостно выпалил он и тут же пояснил: — Вишь торжище какое. И я успел продать кое-что гостям заморским, да с немалой выгодой.
— Так уж и заморским? — переспросил Константин скептически.
— А как же! — возмутился такому недоверию Зворыка. — Они ведь через море студеное переплыли. В греки едут, на службу наниматься в Царьград. А туда, вестимо, одна дорожка — по Волге, да в Оку, а уж с Оки на Проню, после чрез Рясский волок, а там уже и Днепр-батюшка развиднеется. Старший-то у их ватаги по-нашему хорошо разумеет, с ним я и сговорился насчет припасов, которые ему в дорогу надобны.
— На службу, говоришь, — задумался Константин, и неожиданная мысль пришла ему в голову, когда он еще раз внимательно окинул взглядом ладьи неожиданных залетных гостей. — А когда ж они в путь наметили выдвигаться?
— Поутру. Им дотемна до волока добраться надо, — охотно поделился полученными сведениями Зворыка, и тут же улыбка его стала еще шире, хотя только что князю казалось, что это уже невозможно. — А вот и набольший их, Эйнаром его кличут.
Подошедший из толпы русобородый мужчина, на голову выше всех остальных, хотя тоже немаленьких, возвышался над огнищанином, стоящим рядом, как боярская хоромина над избушкой смерда. Причем не только рост у него был богатырский. Огромные руки, увитые буграми мускулов и сгустками мышц, обнаженные до плеч, явно намекали на то, что их владелец при желании в состоянии укротить крепкого бычка-трехлетку, а то и матерого пятигодовалого. Запястья стягивали широкие браслеты с рядом узоров и загадочных значков, глубоко врезавшихся в толстые серебряные обручи.
Слегка склонив голову — в самую меру, вежливо, но не подобострастно, — гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.
— Стало быть, далее, — прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.
— Я не один, княже. Со мной люди. — И гигант вопросительно посмотрел на Константина.
— Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.
— Я понял, княже, — так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: — Людей размещу на покой и приду.
Как ни странно, но гигант почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже не осознанную симпатию к этому молодому князю. На пути через Гардарики[14] ему уже дважды доводилось беседовать с князьями, но с теми путного разговора так и не получилось.
Первый из них, надменный и гордый, был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем. Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.
Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное — почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься. Ожский князь очей своих не отворачивает, мыслей тоже не таит — открыто поведал, что хочет на службу к себе пригласить. Может, и не сладится дело, но поговорить стоит.
И на вечернюю трапезу к Константину не только сам пришел, а еще пяток — как князь велел — своих прихватил. Самых мудрых, уже поживших, немало повидавших. Заранее помыслить предложил, как быть, коли князь идти на службу к себе предложит. То ли добро давать, то ли далее к Днепру перебираться. Ежели добро давать, то про оплату подумать заранее. Словом, обсудить все, чтобы, за стол усевшись, всем воедино быть.
Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.
— Борд Упрямый, сын Сигурда, — махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников. Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот по росту он явно уступал вожаку. Говорить он тоже был далеко не мастак. Все речи от его имени вела жена по имени Тура, которая, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в состав пятерки наимудрейших.
— Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину. Сделать-то сделал, — пояснил появление дамы за трапезой Эйнар, — а все остальное поменять у него времени не хватило.
Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках. Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой — невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи. На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как сам Эйнар, и была намного выше своего супруга Борда. По иронии судьбы именно этот рыжий носил самое звучное имя — Викинг Заноза, сын Барнима.
Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожи один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были между собой в родстве. Правда, не родными братьями, а их сыновьями. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.
После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону, как ожидал Эйнар. Сын Гуннара полагал, что сразу после нескольких чаш пойдет речь о том, как славно служится местной дружине, сколько гривен каждый воин имеет, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее… Но князь Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше все сам выпрашивал — кто да откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые даже жен с детишками с собой прихватили, чего отродясь не бывало.
А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[15] никакой возможности не было. На смерть, что ли? Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[16], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного Богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.
А ведь как хорошо все начиналось для них. Даже столицу — Осло — успели захватить, да не тут-то было. До того, как им подняться, именитые все меж собой грызлись. Никак власть поделить не могли, решить, чей же король главнее. А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.
Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя — священника Бене[17], который поклялся, что он — сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[18]. Почуяли те, кто уже успел земель да прочего добра награбить, что и для них жареным запахло, — вмиг объединились все лендерманы[19], разом забыв прежние распри.
Тут-то и наступил для сторонников Бене последний смертный час. Хорошо хоть, что успели к заветному фьорду пробиться. Войска следом шли. Если бы не двадцать лучших воинов, которые добровольно в узком — две повозки с трудом разойдутся — ущелье остались их напор сдерживать, все бы сгинули. А так выжили. Кроме тех двадцати, конечно. Вечная им слава в веках.
А возглавил оставшихся на смерть воинов Тургильс Мрачный, сын той самой Туры, что здесь сидит за трапезой. В жизни он в отца пошел — больше двух слов подряд ни разу не сказал, все больше молчком да молчком, а сердце имел храброе.
Всего на сутки задержали они войско, но этого времени как раз и хватило, чтобы уплыть прочь из земли родной, которая в одночасье стала чужой и враждебной. Впрочем, нет. Это уже люди ее такой для них сделали, постарались. А за что? Правды хотели, справедливости, чтоб по чести все было, как в старину, и на тебе.
Но не станешь же рассказывать обо всем князю. Ведь против таких же, как он, только в Норвегии живущих, оружие подняли. Не поймет. Именно так устало мыслил Эйнар, избранный ярлом людьми, которые в тот сумрачный вечер отплыли от родных скал, в мыслях прощаясь навек со всем, что так дорого и мило.
А очнувшись от своих дум, он с удивлением обнаружил, что, оказывается, сотоварищи его не только начали рассказывать всю невеселую историю, но уже вроде как и заканчивают, а князь не только не злится, но даже наоборот совсем — сочувствует. Во всяком случае, в глазах его видна неподдельная грусть и явственно читается глубокое сожаление. Правда, Викинг, сын Барнима, говорил о случившемся не совсем так, как дело было. По лукавым словам Занозы получалось, что это они за законного короля воевали, да не вышло у них ничего.
— Видать, Бог отвернулся от нас за грехи наши, — сокрушенно вздохнул рыжий и перекрестился. Эйнар от этого жеста чуть куском говядины не подавился. Конечно, Норвегия — страна христианская, после того как святой Олав[20], а тому уже скоро двести лет будет, всех ее жителей, а своих подданных окрестил.
Да только есть еще и такие люди, которые больше в старых богов верят. Особенно много их среди тех, кто высоко в горах живут. До сих пор они не признают Христа, со смехом отказываясь от такого беспомощного бога, который даже себя и то не смог защитить. По-прежнему приносят они жертвы своим старым и привычным божествам — Одину Одноглазому[21], Тору Громовержцу[22] и прочим светлым Асам[23].
К их числу до недавнего времени Эйнар относил и Викинга. Тот и клялся в основном не Крестом Господним, не мощами святого Олава, не перстом святого Петра или другой какой священной для христианина реликвией, а совсем другим, прямо противоположным. То Хугином, вороном Одина, то Слейпниром — конем его, то Гунгиром — копьем одноглазого, а то самой любимой клятвой — златокудрыми волосами Локи[24]. К этому последнему Викинг — и не зря, он и сам такой же хитрющий, как этот пакостник, — питал особое пристрастие и почему-то считал, что цвет волос у них с Локи общий. А тут, поди ж ты, в христиане подписался.
— Стало быть, вы с тех пор всем табором через нашу землю и шествуете, — подытожил сказанное Константин. — И как далеко ваш путь лежит?
— В Царьград, к императору.
Ответ Эйнара был лаконичен, но в разговор вновь влез Викинг:
— Он наши мечи всегда высоко ценил. Даже платил за службу так, чтоб каждый меч полностью золотом засыпан был, — этот рыжий пройдоха так славно научился говорить на тяжелом славянском языке всего за каких-то полтора месяца, что сына Гуннара поневоле завидки брали. Сам-то он освоил его более-менее, когда с купцами новгородскими лет пять походил по найму, товар их от морских разбойников оберегая. «Возможно, волосы ему и вправду от Локи достались, — подумал Эйнар, — но уж язык скорее от Браги[25]».
Однако тут его раздумья вновь были прерваны, причем грубо и бесцеремонно, голосом князя, а точнее, той неожиданной новостью, которую он сообщил как бы между прочим:
— Так ведь нет теперь прежней империи. Развалили ее, разрубили на куски рыцари-крестоносцы. А им, насколько мне известно, воев добрых не надобно — свои имеются. Да и с золотом у них ныне туго.
— Как разрубили? — поначалу даже не понял Эйнар.
— А вот так, — пожал плечами Константин. — Весь град великий пограбили, храм Святой Софии чуть ли не по кусочкам разнесли. Сосуды священные топорами да секирами на части порубили.
— Зачем рубили-то? — ужаснулась Тура. — Грех-то какой!
— Чтобы поровну каждому досталось. По справедливости, по правде. Они ведь из серебра, а то и из золота отлиты были, — невозмутимо отвечал Константин. — Так что я на вашем месте сто раз подумал бы, надо ли вам туда плыть или лучше здесь где-нибудь остаться. К тому ж, как я понимаю, вас нужда заставила за мечи да топоры взяться, а так-то вы народ мирный.
— Это верно, — согласился Эйнар, но тут же поправился, так, самую чуточку, чтобы князь цену сбить не смог: — Однако у нас каждый с юных лет к ратному делу привычен и с секирой да мечом обращаться обучен сызмальства.
— А раз верно, то вот вам мой сказ, — тряхнул головой Константин и поднял свой кубок, приглашая всех присоединиться к очередной здравице. — Пью за то, чтобы земля в Ожске вам домом родным стала, за то, чтобы красавицы женщины ваши, такие пригожие и статные, — и он ласково улыбнулся неожиданно зардевшейся от смущения Туре, — много крепких духом, здоровых телом, отважных душою и чистых сердцем героев нарожали. Себе в почет, а врагам на погибель, подобных тем двадцати отважным во главе с воем славным — Тургильсом Мрачным, сыном Борда и Туры, которые здесь сидят. Пью за то, чтоб мирный труд ваш лютыми ворогами отныне и присно и во веки веков не прерывался, а коли выйдет так, что придут они все же на землю нашу многострадальную, пусть плечом к плечу встретит их великая рать двух народов-побратимов, которые умеют не только славно трудиться, но и надежно защищать нажитое добро.
«Эге, да тут, пожалуй, не один Викинг отпрыском Браги считаться может», — подумал Эйнар, но провести себя он не дал, точнее, попытался не дать и сразу после осушенного досуха кубка спросил напрямик:
— Сколько же гривен ты нам за службу ратную положишь, княже?
Тот в ответ лишь развел руками и весело рассмеялся:
— Да ты меня, видать, не расслышал, славный Эйнар, сын Гуннара. Я ж тебе не службу предлагаю. Я всех вас жить здесь зову и не стану скрывать, коли грозовой час придет, повоевать тоже придется, да только не за меня, а себя самих защищая. Разве за это гривны платят? К тому же и нет их у меня в таком количестве. Что скажешь, ярл?
— Думать надо, — выдавил, наконец, Эйнар. — Долго думать. Оно и впрямь лестно — осесть здесь, и уж чтоб навсегда, да только непросто все это.
— Это верно, — охотно согласился Константин. — Думать надо. Не поход боевой вам предлагаю. Всю будущую жизнь выбираете ныне. Как тут не задуматься. Вот только, не затягивайте шибко. Вам, воинам, скитания сызмальства в привычку. Женщинам же, особенно настоящим, вроде моей нынешней гостьи, — он вновь улыбнулся, глядя на Туру, искренне восхищаясь ее богатырской статью, — такие странствия только в тягость.
То ли Тура почувствовала это искреннее, без малейшей фальши, восхищение князя, который стал одним из немногих за долгие годы ее супружества, кто увидел в ней женщину, а не ломовую лошадь. То ли задели за живое слова Константина о тягостных скитаниях, которые и впрямь затянулись, но она решительно вмешалась в разговор:
— А чего тут думать? Той кровью, что пролита, не одно озеро заполнить можно. Хватит. Я так мыслю, что оставаться надо. Довольно сыновей терять. Эдак мы ни одного внука до самой смерти не увидим. Вот и Борд со мной согласен, верно?
Супруг Туры вначале изумленно покосился на жену, а затем, после энергичного тычка в бок, которым запросто можно было бы зашибить барана, нахмурив брови, прохрипел нечто нечленораздельное, но больше похожее на согласие, чем на отрицание.
— Не все с вами согласятся, мудрая Тура и славный Борд, — посерьезнев, возразил вполголоса Викинг, но тут же, заметив насупленный взгляд богатырши, торопливо пояснил: — Я-то, конечно, останусь. От добра, добра не ищут. А вот как другим молодцам пояснить, дабы уразумели они, что лучшего слова им уже ни в какой другой земле не молвят?
— Вот ты-то и пояснишь все, — подбоченилась Тура и ехидно хмыкнула: — Или не справишься? Так я подсоблю.
В ответ Викинг только крякнул смущенно, красноречие чуть ли не первый раз в жизни отказало рыжеволосому весельчаку.
— Стало быть, идем на пристань, — подытожил все дебаты Эйнар, поднимаясь с места. — Там собираем тинг[26]. Пусть каждый сам выберет свою судьбу, и да благословит его Бог.
Это была тяжелая ночь для Константина. И хотя он к утру окончательно охрип, да и остальные изрядно осипли, но всех убедить в том, что самый лучший выход заключается в том, чтобы остаться здесь, не удалось. К утру Эйнар положил конец уговорам и дебатам и при неярком свете разгорающейся зари объявил начало голосования.
Оно было простым. Те, кто отплывал дальше в поисках призрачного счастья, становились по левую руку от сына Гуннара, а те, кто выбирал Ожск, шли под правую. Правда, благодаря несложной хитрости в самый последний момент число отплывающих убавилось вдвое. Произошло это потому, что, как только Эйнар дал команду разделиться, шустрый Викинг, не дав опомниться, потащил нескольких колеблющихся из числа тех, к чьему мнению прислушивались многие, направо, а следом за ним направились Тура, Борд и все их немалое семейство: Туре Сильный, Турфинн Могучий и Тургард Гордый, а также три дочери — Турдис, Турдунн и Турхильд. Увидев такую многочисленную процессию, многие из пребывавших в сомнении также пошли за ними следом, включая добрый десяток парней, которые явно строили далеко идущие планы в отношении крепких и статных дочерей Туры.
Словом, Константин увидел, что дальше плыть решили всего-то человек около полусотни, зато приобрел он с полтысячи душ, среди которых ложно было насчитать не менее трехсот пятидесяти, а то и четырехсот здоровенных крепких мужиков — все-таки большинство на ладьях составляли именно они.
«Вот тебе и дружина готова, — подумал радостно он. — Да не из числа тех, кто больше привык простых крестьянок щупать да мародерством занижаться, вволю нахлебавшись хмельных медов. Все это крепкие мужики, закаленные в сече, они не один раз рубились с врагами. Знают, что почем».
Уговор же был прост — землю им князь дает, лес тоже. За лето дома они себе справят. Зерно, чтобы поля засеять озимыми, тоже князь выделит. Ну а уж все остальное сами. Чай, не маленькие. Случись же что — сбор через два часа после извещения, причем уже полностью готовыми к предстоящему бою.
И выходило теперь, что к следующему году он предстанет перед своим братцем уже далеко небезоружным, целиком зависимым от боярских дружин. А то, что в схватке любой из них двоих стоит, — это с самого первого взгляда видно было.
И тако злоба лютая ко всему люду христианскому у оного нечестивца в груди пылаша ярко, аки пламя адово, что не восхотеша он середь смердов воев брати, а пригласиша варягов и, златом-серебром осыпаючи, улестил поганцев, у коих и крест на наш православный не похож вовсе, в свою дружину идти. И земель надаваша им без меры, тако же скотины разной и зерна для посева.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1817.
И шли ко князю светлому люди разные, а слава его столь велика бысть, что из-за моря-окияна студеного народец стекался в дружину Константинову. Он же, не обижая людишек, всех принимал с охотой, с чистою душою и открытым сердцем.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.Издание Российской академии наук. СПб., 1760.
Константин, долгое время не имеющий достаточно надежной дружины и опасающийся соседей-князей по Рязанской земле, в одночасье сумел усилить свои позиции, перехватив довольно-таки крупный отряд норвежцев, направляющийся по традиции в Царьград. По всей видимости, они спасались от преследований после неудачного восстания, которое учинили на своей родине.
Почему они пошли служить именно к Константину, трудно сказать, ведь до того на их пути попадались значительно более именитые князья. Один Ярослав, сын Всеволода Большое Гнездо и брат Великого князя владимирского Константина, чего стоит.
Денежный вопрос отпадает. Тот же Ярослав был намного богаче ожского князя. Возможно, еще раз сказалось красноречие, которым полгода назад Константин обворожил правителей Переяславля-Рязанского. Однако факт остается фактом: на голом месте в один день Константин приобрел, если указать точно, триста двадцать хорошо обученных и опытных в боях дружинников и одним махом выбился в число наиболее сильных в военном отношении владетелей в Рязанском княжестве. Сколько он платил варягам — неизвестно, но в любом случае, как бы ни велика была сумма, она окупилась сторицей.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.Т. 2. С. 97. СПб., 1830.
Глава 6
Каины и Авели
Л. Ядринцев.
- Во зле добра не может быть.
- Намеренье — еще не благо.
- А жизнь, как храм вблизи оврага…
- А дальше: «Быть или не быть?»
Все произошло внезапно и до пошлости просто. Раздался какой-то щелчок в мозгу, и Константин внезапно вспомнил все, что должно случиться в ближайшие несколько суток. Еще вчера он не знал о тех событиях, которые ожидали его на следующий день. Даже не подозревал. Более того, он как-то особо и не задумывался над тем, как вести себя на встрече рязанских князей близ Исад, что именно будет на ней обсуждаться, какие вопросы и проблемы будут решать, какова его собственная позиция, в конце концов. Словно затмение нашло.
Напротив, он даже досадливо отмахивался от непрошеных мыслей, считая, что ничего особенного на ней не решится, иначе он, достаточно хорошо знающий историю Рязанского княжества, это обязательно помнил бы. Вот тысяча двести семнадцатый год — это да. Что именно должно было случиться в следующем году, он тоже не помнил, но просто так дата не осела бы в мозгу. Однако и об этом он тоже не переживал. Успеется, вспомнится. К тому же значительные события неожиданно и вдруг не случаются, да и время позволяло не спешить — как-никак целый год или как минимум полгода у него есть. Тем не менее, соображения о том, что ему надо как следует подготовиться как к самой встрече, так и к своему предстоящему выступлению на ней, приходили ему на ум неоднократно, и он каждый раз соглашался с ними, но все время этому что-то мешало.
К тому же наряду с этими мыслями приходили и другие, тоже весьма логичные и убедительные. Сейчас-то он кто? Да не более чем подручный брата Глеба. Одно лишь название — удельный князь, а каков его удел, если разобраться? Деревень хорошо если с десяток наберется, да еще городок Ожск — столица княжества. А глянуть на эту столицу, и плеваться охота. Укрепления у стен все обветшали. Невзирая на неустанные заботы прибывшего, наконец, Ратьши, они, даже подновленные, выглядели плачевно. Всего-то с одной сотней умелых воинов взять город можно запросто, а уж про размеры Ожска и вовсе говорить стыдно — полкилометра в длину, да еще меньше в ширину. Какой уж тут может быть авторитет.
К тому же и совсем недавнее его поведение, точнее сказать, вовсе даже и не его, а бывшего владельца этого тела, тоже радости не навевало. Какое может быть уважение к алкоголику, бабнику и психопату? И кто его после такого будет внимательно слушать?
Правда, последнее он уже изрядно подправил и подчистил во время зимнего свидания с некоторыми из своих родных и двоюродных братьев в Переяславле-Рязанском, но возвести Константина на достаточно солидный уровень, подтвердить, что он настоящий князь, могли только крепкая, мощная дружина, да еще вооруженная Минькиными новинками. Тогда только предстоящее свидание всех князей Рязанской земли имело шансы стать делом, крайне важным для судьбы всей Руси. Только тогда могло произойти объединение всех рязанских князей в единый крепкий союз. В первую очередь слились бы воедино их военные силы и финансы, ну а кроме того, быстрым ходом пошло бы строительство хорошо защищаемых городов, обнесенных прочными каменными стенами. Удалось бы обуздать половцев, установить прочные дипломатические контакты с ближайшими соседями и так далее. Убедить же их во всем этом было тяжело, но возможно — считал Константин.
«Не удастся припугнуть страшным врагом, который движется в сторону Руси, — не беда. Прислушаются, если покажу собственную мощь — слаженную дружину, пусть и небольшую, всего в пять сотен, но зато крепко спаянную и неустрашимую по своему боевому духу, вернувшуюся с победой и добычей из мордовских лесов, — спокойно рассуждал он. — А если еще добавить уже изготовленное секретное оружие, парочку-троечку гранат, то и вовсе хорошо получится». Пока, к сожалению, готовы были лишь экспериментальные образцы, но Минька клятвенно заверил, что они не подведут. Юный изобретатель, трудившийся вместе с помощниками на протяжении последнего месяца день и ночь в одной небольшой мастерской, поскольку все остальные только строились, буквально на днях выдал на-гора первый результат и теперь ходил, высоко подняв голову. Новоявленный Эдисон не без основания считал, что сделал первый существенный вклад в грядущую победу русского оружия над татаро-монголами.
Да и Славка на месте не стоял. Всего десять дней назад вернулся он в Ожск после учебы, которую проходил вместе с другими дружинниками, и суровый Ратьша заявил, что ему бы с полсотни таких удальцов, как Вячеслав, и он готов потягаться с любой княжеской дружиной, включая мощную Глебову. Правда, почти тут же боярин огорчил Константина, добавив, что больше половины отроков годятся лишь в курощупы или дань сбирать с деревень, а в настоящем бою тут же погибнут или вообще сбегут без оглядки. После чего они совместно решили опробовать своих лучших воинов совместно с викингами ярла Эйнара в стычках с подозрительно активизировавшимися за последнее время мордовскими племенами, а худшую часть оставить пока что в Ожске. И сам Константин не далее как неделю назад крепко обнял на прощание непривычно серьезного Славку, уже десятника, пожелав удачи ему, Ратьше и всем прочим, рвущимся в настоящий бой. Поначалу-то он противился этому набегу, держа в уме необходимость соблюдать в столь тяжелое время мир с беспокойными соседями, но Вячеслав при встрече тет-а-тет убедил его.
— Это же дикари, — горячо говорил он внимательно слушающему его Константину. — Они сразу решат, что ты слабый, потому и мира просишь. Им никогда не понять, что ты не хочешь воевать — решат, что не можешь.
— А когда же это ты так хорошо их дикую психологию изучил? — поинтересовался Константин.
— Так сколько лет прослужил в Чечне, — ухмыльнулся Вячеслав, — а там то же самое. Только у этих копья со стрелами, а у тех — «калаши», которые с наших же складов взяты, вот и все отличие. Да еще местность разная: там горы, а тут леса. А менталитет одинаковый, дикий и воинственный, понимают только кулак. И как только ты им этим самым кулаком тщательно, не торопясь, с душой и чувством все зубы пересчитаешь, причем на совесть, вот тогда только они, половину их выплюнув, а в оставшуюся половину оброк засунув…
— Погоди-погоди, — остановил его Константин. — Чего выплюнут и во что засунут? Что-то я не понял.
— Да зубы, — досадливо пояснил Вячеслав и продолжил: — И сами к тебе с предложением о мире придут. Да какое там, прибегут, приползут и счастливы будут, если ты, так и быть, на него согласишься. Да и оброк тоже кстати будет получить. У тебя, я смотрю, задумок много, зато денег мало.
— Да, гроши не помешали бы, — согласно кивнул Константин и, вздохнув, разрешил ответный набег.
Проводов в том виде, в каком их помнил Константин по двадцатому веку, не было. Митинговать древние русичи еще не научились и на войну уходили в точности так же, как спустя семь с половиной веков уезжали в рабочую командировку, сдержанно попрощавшись с семьями, по-деловому проверив в последний раз, все ли взято. Выступившее в поход войско парадностью формы одежды и особой красотой оружия и амуниции тоже не блистало. Скорее оно напоминало крупный партизанский отряд. Разве что люди почище выглядели, да лица их были не усталые, смотрели по сторонам бодро, с улыбкой. Словом, конный отряд новобранцев, только-только вышедший за ворота призывного пункта. Именно такое сравнение пришло на ум Константину, когда он, как положено князю, пять дней назад провожал свое войско, хоть и маленькое, вначале до ворот города, а уж затем до пристани.
Он вновь с тоской вспомнил вчерашний день, когда еще ничего не знал о грядущем, когда дальнейшие шаги по новой, неизведанной дороге казались простыми — только не спешить, не забегать вперед, дабы преждевременно не перегнуть палку. Вчера утром он успел последний раз обсудить проект будущего букваря с отцом Николаем — все-таки рукоположил его епископ Арсений после настойчивых уговоров Константина. Пришлось, правда, свои словесные доводы подкрепить немалым даром Церкви, аж тремя деревеньками из числа княжеских, ну да и хрен с ними. Успел князь побывать и в первом странноприимном доме, выстроенном для немощных, убогих стариков, потерявших в боях кто руку, кто ногу. Видя слезы благодарности на их изувеченных многочисленными шрамами лицах, их радостные светлые улыбки, он еще раз порадовался тому, что все идет именно так, как и было задумано.
Веселила его сердце даже не столько осуществленная наконец-то затея, сколько то, с каким энтузиазмом трудился на этой ниве отец Николай, отошедший, пусть и временно, от своих колебаний и сомнений. Может быть, это и ненадолго, но Константин предусмотрительно так загрузил его своими идеями и прожектами, что вторично возведенному в сан священнику, а первый раз это произошло еще в двадцатом веке, предстояло потрудиться еще немало дней, чтобы осуществить их на практике и внедрить в жизнь.
Ближе к обеду они испытали одну из четырех (готовых к употреблению гранат, пока еще с грубовато-шероховатой поверхностью, с неровными выпуклостями и со столь же неровными углублениями. Входное отверстие, из которого тянулась тоненькая веревочка, пропитанная сернистой селитрой, было залеплено обычной глиной, и общий вид от всего этого она имела весьма неказистый. Однако главное заключалось в другом: граната действительно взрывалась. Из стада овец, которое специально разместили на расстоянии пятидесяти метров в окружности от эпицентра взрыва, было убито пять штук и еще десяток осталось в подранках. Пятеро дружинников, оттаскивавших потом убитых и раненых животных, только крестились испуганно, то и дело боязливо поглядывая на князя, стоящего в обществе двух мужиков из мастерской, которых Минька упросил взять на испытание. Но особенно перепуганно они косились нa малолетнего отрока, который, по слухам, невесть откуда взялся, мигом втерся князю в доверие, а теперь, как оказалось, и смастерил эти страшные ребристые округлые железяки, дающие грохот побольше, чем гром в летнюю грозу. Да и смертей они приносили столько же, сколько хорошо обученный полусотенный отряд лучников за один залп.
«Вот и сюрприз для дорогих гостей. Пока еще маленький, но авось успеем побольше отлить. До Калки семь лет, а до Батыева нашествия больше двух десятилетий впереди — времени хватит», — подумалось тогда ему. Ничто, казалось, не предвещало неожиданностей, пока не подъехал Онуфрий во главе сотни воев. Лишь когда он с прочими боярами подивился, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады, Константин понял, что допустил прокол — неправильно посчитал даты.
По истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников. Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали прочие деяния, совершенно не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильи-пророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрел-молний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.
День этот праздновался на родине у Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло — это именно второе августа. Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Для двадцатого столетия — тринадцать дней, девятнадцатого — двенадцать и так далее, на день меньше на каждый век. Для подсчета правильной даты тринадцатого века придется вычесть шесть дней.
Вот и получалось, что Перунов день здесь празднуется двадцать седьмого июля, а не второго августа.
Сегодня было двадцать пятое, выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета и за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст. Впрочем, эта беда была поправимой. Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеское разрешение, и где-то к вечеру все было уже готово.
А вот то, что большая половина дружины, причем состоящая из самых лучших воев, неделю назад ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя. Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад где-то аж в конце июля вполне реально, то есть оставался запас во времени. А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем прочим князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете второго числа.
К сожалению, ни разу в момент обсуждения Константин не сослался на то, что встреча там состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша непременно, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа. Перуна воевода помнил и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на шерстистой груди, — подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, тут же одарил им отважного воеводу. Если бы хоть раз упомянул Константин Перунов день при Ратьше… А теперь предстояло ехать с одними курощупами, и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.
Но и это были мелочи. Главное же случилось уже сегодня, когда они отмахали немало верст и миновали Рязань, оставив ее несколько в стороне. Едва ее крепкие бревенчатые стены, кажущиеся игрушечными на таком расстоянии, и золоченый купол каменного храма Бориса и Глеба стали удаляться от неуклонно движущегося вперед солидного, сотни в три, отряда, как конь под Константином внезапно споткнулся.
Дорога в общем-то была почти ровной, хорошо накатанной телегами и повозками. Небольшая ямка, в которую угодил левым передним копытом жеребец, была чуть ли не единственной на ней. Вроде бы ничего страшного не произошло — и лошадь ногу не сломала, и Константин из седла не выпал. Однако именно в этот самый миг в его мозгу что-то щелкнуло, какой-то непонятный тумблер сработал, невидимый оператор вывел мышью следующую страничку на экран монитора, и он явственно вспомнил и Карамзина, и Ключевского, и Соловьева, и других историков, а также чеканные летописные строки, рассказывающие о грядущих в недалеком будущем кровавых событиях.
«Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: «Если перебьем их, то захватим всю власть…» Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честной пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его — все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников…»
В первые мгновения после явственно увиденного, да и без того знакомого по разным источникам текста Константин даже застонал: так ему стало погано на душе. Ведь это приключилось именно в Перунов день. И он сам лично обеспечил приезд не только тех, кого перечислили, но и еще как минимум двоих — Ингваря и Юрия. Самых, пожалуй, умных среди всех прочих. В тот раз, когда все это произошло, его предшественник по телу, судя по всему, не сумел во время зимнего визита добиться всеобщей явки — то ли несдержанный язык подвел, то ли буйство во хмелю, не в этом суть. Главное, что, заподозрив неладное, ни Ингварь, ни Юрий не прибыли.
В этот раз, похоже, будут все. А дальше в тексте ясно говорится, что «когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество…»
«Погоди, погоди, — уцепился он за крохотную ниточку надежды на то, что все еще поправимо. — Но ведь год-то не тот. Я же помню, как писал юный монах Пимен: «В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое…» Если минусовать пять тысяч пятьсот восемь, то будет тысяча двести шестнадцать, а не семнадцать. Как же так?»
И вновь прикусил губу от очередной яркой вспышки, с фотографической точностью очертившей его ошибку. Монах был прав, но собственный подсчет Константина — историк фигов, гнать надо из школы таких склеротиков — вновь оказался неверным. Те события, которые описывал Пимен, произошли в месяц студенец, то бишь в феврале. Тогда действительно был тысяча двести шестнадцатый год. Зато март месяц открывал уже новый, тысяча двести семнадцатый год, который в тринадцатом веке праздновался не в декабрьскую новогоднюю ночь, и даже не первого сентября, а первого марта. «Словом, куда ни кинь, всюду клин, а проще говоря — везде дурак», — зло подумал Константин, обматерив себя на все лады. Но время поджимало, и нужно было что-то срочно предпринимать, иначе…
«Иначе получится в точности по Библии, — горестно подумал он. — Только там все в одном экземпляре были, а тут аж два Каина, не считая мелких помощников, и целая куча Авелей…»
Впрочем, свою кандидатуру на роль Каина Константин отвергал сразу. Ее он не согласился бы сыграть даже под страхом смерти. Уж лучше в Авели податься, хотя это тоже далеко не самый лучший выход. Мысли путались, бегали, метались перепуганными мышками, и никак не удавалось поймать хотя бы одну из них, для того чтобы повнимательнее разглядеть.
«Погоди-погоди, — попытался он взять себя в руки и упорядочить броуновское движение в голове. — Значит, задача ясна: не допустить кровопролития, причем не подставляя себя. Если только Глеб поймет, что я против его затеи, то все будет точно так же, только количество Авелей автоматически увеличится на одну маленькую скромненькую единичку, то бишь на меня. Но это минимум. Сегодня смогу предотвратить, а он завтра подходящий момент найдет. Дурное дело — нехитрое, и ему пяти минут общей растерянности за глаза хватит. Стало быть, чтобы не только сейчас, но и впредь такого не случилось, надо брательника своего разоблачить. А это уже задача-максимум. И как ее выполнить, одному Богу ведомо. А если самое простое сделать — князей предупредить?.. Нет, не пойдет. Половина не поверит, а остальные пойдут требовать разъяснений у самого Глеба. Тут-то он их и положит. Ему же больше ничего не останется. А если…»
Константин резко обернулся к ехавшему в паре метрах сзади Епифану и мотнул приглашающе головой. Тот сделал неуловимое движение ногами, и лошадка стремянного быстро ускорила ход, поравнявшись с княжеским скакуном. Бородатая рожа Епифана олицетворяла напряженное внимание и готовность сделать что угодно для обожаемого князя. Свою клятву быть вернее раба Епифан помнил хорошо. К тому же крестное целование иконы Богородицы крепкой могучей печатью навечно лежало на этой клятве, а главное — дана она была совершенно добровольно. Никто стремянного в тот день за язык не тянул.
Просто Константин сдержал свое обещание относительно родной сестры Епифана, тайно выкупив ее у хитрого Онуфрия за баснословную сумму в десять гривен. Встречу же их он устроил так, чтобы предстала сестрица перед стремянным неожиданно. Любил Костя еще в прошлой своей жизни, в двадцатом веке, сюрпризы устраивать. Для матери, для учеников, для девушек своих. Тут главным было просчитать событие так, чтобы произошло оно как бы нечаянно и не просто обрадовало бы человека, а привело бы его в полный восторг. Вот тогда можно считать, что все удалось. Не ошибся он в расчетах и по отношению к Епифану — все рассчитал точно, тютелька в тютельку.
Описать слезы радости, крупные, как горошины, катившиеся по щекам Епифана и бесследно исчезающие в его кудлатой бороде, не смог бы никто. Но достаточно было увидеть, как ласково и бережно, едва касаясь, будто в страхе, что перед ним видение, могущее исчезнуть от неосторожного грубого прикосновения, гладил он корявыми ручищами хрупкую Дубраву, чтобы понять, как глубока была его любовь к сестре. А Константин, любуясь со стороны этой бурной радостью, про себя отметил, как все-таки удивительно устроен мир, коли в одной семье родились два совершенно разных ребенка: огромный бугай Епифан и это хрупкое, гибкое, тоненькое, как веточка ивы, создание.
Сказать, что она была красива, пожалуй, было бы не совсем верно, но все лицо ее выглядело настолько одухотворенным, наполненным каким-то неземным светом, что, как правило, тот, кто ею любовался, не испытывал совершенно никаких плотских чувств. Хотя, зачарованный светящейся душой, зримой глазу и чистой как родник, он все равно был бы не в силах отвести глаз.
Славка впервые увидел ее буквально через полчаса после встречи с братом. Дубрава продолжала еще сидеть на коленях Епифана, одной рукой нежно обнимала его за шею, другой робко, ласково гладила его бороду, которая — о чудо! — впервые имела вид причесанный и ухоженный. Обычно бойкий спецназовец застыл, как соляной столб, и лишь спустя пару минут, очнувшись благодаря стоящему рядом Миньке, который принялся нетерпеливо дергать за Славкин рукав, наконец пришел в себя и хриплым шепотом выдавил:
— Да с нее только иконы рисовать.
— С кого? — не понял поначалу Минька, но, даже разглядев, куда уставился его старший товарищ, остался равнодушен, заметив из вежливости: — Да, красивая, — и ляпнул: — Из нее Мария Магдалина хорошо получилась бы, да? — И выжидающе уставился на Славку. Тот весь побагровел от такого сравнения, но сдержался и только буркнул с глубокой обидой в голосе:
— Дурак. Сам ты… — И, не желая больше говорить, только махнул рукой, поднимаясь к князю на крыльцо, чтобы попрощаться перед отъездом на ратную учебу.
— А чего я сказал-то? — возмутился Минька, но, заметив, что Вячеслав обиделся на его безобидное замечание так сильно, что даже не хочет с ним разговаривать, пошел на попятную: — Я же ничего такого не хотел. Ты что? Просто я из Библии одно ее имя и знаю, — он сделал паузу, но, не услышав ответа, тут же продолжил виновато: — А она что — некрасивая?
— Ты что — дурной? Разуй глаза-то — это ж краса неземная.
— Да я не про нее, — досадливо отмахнулся Минька. — Я про Магдалину.
— Не знаю, — пожал плечами Славка. — Наверное, красивая.
— Ну вот, — удивился Минька. — И святая. Она же святая? — И вновь требовательно дернул в ожидании ответа Славку за рубаху.
Тот повернулся и жалостливо — ну что с несмышленыша взять — пояснил:
— Святая, конечно, только вначале проституткой была. А ты сравнил с нею… Эх, — укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице. Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:
— Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей, — и, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и стало быть, он, Минька, опять что-то не то ляпнул, заторопился с объяснениями: — Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего, — и добавил, подумав: — Одухотворенная, — затем, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: — Не злись, а? Расстаемся ведь.
— То-то же, — буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: — Одухотворенная… Да с нее Богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Чего с остолопа возьмешь, — и в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: — И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощанье. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась давно.
Всего этого Константин не видел — был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.
— И кого купил-то, — злобно шипела она, как растревоженная гадюка. — Ни рожи, ни кожи. Одни кости, будто дней восемнадцать не кормлена. И хоть бы чуток стыда в глазелках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты кобель поганый! — не выдержав, заголосила она во весь голос.
«Надо же, оказывается, восемьсот лет назад точно так же неверных мужей обзывали, — лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. — И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно: зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!» Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека… тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.
Надо ли говорить, что приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини. А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.
«А почему же в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? — вдруг подумалось ему. — Только лишь из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее ничуть не сомневался в преданности своего стремянного. Тогда почему? — и почти тут же пришел правильный ответ: — Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен. Только впервые это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться целиком а полностью. Только Епифан. Но справится ли он?»
Читать бесплатно другие книги:
