Кошка на дороге Токарева Виктория
– Ладно, – сказал я, – я пошел!
– Куда? – растерялся Лодя и перестал быть похожим на святого Себастьяна. Стал Лодей. – Как это пошел?
– Вы просто любите друг друга. А я как дурак хожу туда-сюда.
Я понял: у них шла борьба за власть. Лодя хотел подчинить жену. А жена отстаивала свои права на индивидуальность.
– Но книги… – Лодя пошел за мной следом.
– Вы помиритесь, и мне придется везти твои книги назад. Я так и буду – туда-сюда… Некогда мне.
Из кухни выскочила жена брата и схватила меня за руку. Пальцы у нее были тонкие, но очень сильные.
– Подожди! – крикнула она.
– Пусть уходит! – крикнул Лодя и, схватив меня за другую руку, потянул к двери.
Я делал шаг вправо, потом два шага влево, в зависимости от того, кто меня дергал: Лодя или его жена. Жена была сильнее, и я побоялся за свой плечевой сустав.
– Больно же… – сказал я.
– Пусть останется, поест! Он же два часа внизу сидел! – сказала жена.
Это было справедливо, но Лодя справедливо боялся, что, если я задержусь, их зыбкие отношения примут прежний крен, и тогда Лодя останется без жены, а жена без дачи.
– Не нужна мне твоя дача, – сказала жена, отпуская мою руку.
– Да бери, пожалуйста, – уступил Лодя.
– На что она мне? Сидеть там одной, как сурок…
– Ты одна не будешь. Приятелей много.
– Приятелей много, а ты один.
Жена смотрела на Лодю. Ее губы вспухли от слез, как весенние почки. В глазах стояло солнышко.
– Прости меня, – попросила она. – Я больше не буду красить губы.
– Я не могу простить. Я поклялся здоровьем нашего ребенка. Если я тебя прощу, Бог накажет…
– У Бога столько дел: времена года менять. Баланс в природе поддерживать. Думаешь, ему есть время слушать твои глупые клятвы?
Жена взяла Лодю за руку, и они пошли по коридору. Вошли в комнату и закрыли за собой дверь.
Я хотел было выйти из квартиры, но не знал, как обращаться с замками.
Я заглянул в дверной глазок. Была видна лестница и лифт, уменьшенный оптикой.
Я пошел на кухню и сел на табуретку. Очень хотелось есть. На холодильнике лежала газета. Я раскрыл ее, прочитал: «Производственное объединение «Кзыл-Ту» приступило к серийному изготовлению оригинального термоса для хранения и транспортировки обеда из трех блюд…»
Я вернулся к входной двери и стал энергично орудовать с замками. В какой-то счастливый момент дверь раскрылась. Лестница и лифт явились мне в реальных размерах.
«Стандарт»… Тогда получится: «Подсчитано отдельно по номенклатуре и каждому стандарту». Не годится. Может быть, «индивидуальность». Но слово «индивидуальность» применяется только к одушевленному предмету и не может быть применимо к единице оборудования. Например, моя индивидуальность состоит в отсутствии всякой индивидуальности. Индивидуальность Киры – в том, что она женщина. Главное в ней – это стихия женственности, которая от нее исходит и охватывает людей, зверей и даже неодушевленные предметы. Когда она держит в руке, скажем, ложку, то это уже не просто ложка, а ложка плюс еще что-то, весьма загадочное и вкрадчивое.
Все люди, которых я знаю, где-то работают, что-то делают, сеют разумное, доброе, вечное и по десять лет ходят в одном и том же пальто. Кира – ничего не сеет и одевается по завтрашней моде. У нее есть манера – опаздывать на час и на два. Но если бы Кира совсем забыла о свидании, я все равно ждал бы ее – день, два, неделю – до тех пор, пока она не вышла бы из дома, скажем, за хлебом и не наткнулась на мою машину случайно.
Мимо машины прошли двое: женщина и девочка лет четырех. Глаза у женщины полны слез, а губы девочки упрямо поджаты.
– Это хамство, – обиженно проговорила женщина. – Хамство, и больше ничего!
– Ну и пусть! – ответила девочка.
Я смотрел им вслед. О! Как бы я хотел, чтобы это была моя семья. Вернее, вместо жены – Кира. А в дочках могла бы остаться именно эта юная хамка.
Из подъезда вышла Кира. Я смотрю на нее, и у меня настроение как у мальчика, которого взяли в цирк.
Кира садится в машину. Спрашивает:
– Хочешь яблоко?
– Нет, – отказываюсь я. Потом вспоминаю душистую упругость антоновки и говорю: – Вообще-то хочу…
Кира достает из сумки два яблока: одно для себя, другое, поменьше, – для меня. При всем своем нежелании жить она очень следит за своим здоровьем и не забывает о витаминах.
Я поднимаю очки на лоб и начинаю есть. Она искоса следит за мной, и я вижу, что ей все во мне не нравится.
– Может, пойти работать в штат? – раздумывает Кира.
– Ни в коем случае! – пугаюсь я, потому что не в состоянии совместить эти два понятия: Кира и штат. Потом я думаю о том, что ежедневная служба дисциплинирует ее, и говорю: – А может, тебе действительно пойти в штат…
– Ты когда-нибудь играл сам с собой в бадминтон?
– Как это? – не понимаю я.
– Ну вот ты бросаешь волан. Он летит и падает в траву. Ты подходишь, поднимаешь, возвращаешься на исходную точку. Опять бьешь ракеткой. Волан опять летит и падает в траву. Ты опять идешь, опять подбираешь…
– К чему ты это?
– К тому, что беседа – это тоже игра. Прием и подача. А ведь я одна разговариваю.
– Почему?
– Я спрашиваю: «Хочешь яблоко?» Ты говоришь: «Нет», потом тут же говоришь: «Да». Я спрашиваю: «Идти работать?» Ты говоришь «нет», потом тут же говоришь «да». Ты что, дурак?
Я боюсь сказать «нет», а потом тут же сказать «да».
– Не знаю, – говорю я, – вообще я всегда хорошо учился…
– Господи… – вздыхает Кира.
Я обижаюсь, но не показываю виду. Иначе она скажет: «Никогда не страдай при женщине. Вот придешь домой и страдай сколько хочешь».
Она злится и срывает на мне злость за то, что я – не тот, кто ей нужен. Ей нужен совершенно другой человек, а вместо него я. Со мной ей плохо, но без меня еще хуже. Без меня ей некому будет показывать свою злость и не на ком ее срывать. У нее просто лопнет сердце.
Мы едем за город. Это называется у нас «по огородам». От основного шоссе идет бетонная дорога, по которой никто не ездит и не ходит. Куда она ведет? Откуда она возникла?
– Тебе надо родить, – советую я.
– От кого?
– От меня.
– Я не хочу от тебя. Ты некрасивый.
– Маленький я был очень хорошенький. Хочешь, карточку покажу?
Мы съезжаем с бетонной дороги и несемся куда-то по кочкам, мимо избушек с курами и гусями. Высокий человек в серой кепке провожает нас глазами. Он видит, что нам весело, и ему хочется вместе с нами.
Здесь я даю ей в руки руль и учу ее водить машину. Я учу ее уже два месяца, и она обнаруживает явные способности.
Кира не собирается водить машину, и мое обучение не имеет никакой практической пользы. Просто она выходит ко мне из своей жизни в растерянности, в раздрызгах, а я ее собираю. Я даю ей в руки руль, переключаю ее внимание на движение, на скорость, на повороты, и она забывает обо всем остальном. Она крепко держит руль, глаза ее горят, она похожа на девочку, играющую в лапту. Я люблю ее вместе с ее никчемностью и хамством. Я могу отвезти ее на самое синее море и научить водным лыжам. Я могу отдышать ее, как замерзшую птицу, и в ней не будет больше хамства отчаяния, а будет корректность человека, уверенного в своем завтрашнем дне. Я говорю:
– Выходи за меня замуж.
– Но я не люблю тебя.
Я знаю: она любит другого. Для меня это не новость, и все равно я чувствую, будто мне в грудь положили холодный брусок.
Кира смотрит на меня, и ей меня жаль.
– Ты понимаешь… Я люблю твое ко мне отношение, но то, что у нас с тобой, это совсем не то.
– Ну да… я понимаю… Но почему вы с ним не поженитесь?
– Потому что он непорядочный человек. В нем нет стремления к порядку. Он предпочитает тотальный хаос отношений.
– Зачем же любить непорядочного человека?
– Он, конечно, бывает низок, как свинья. Но зато он бывает высок, как никто. Я знаю его звездные часы. Это звездный человек. Ты рядом с ним все равно что губная гармошка в сравнении с органом.
Я запираю машину, и мы идем в лес.
Какая красивая осень – прохладная и строгая. Березы нежные, ели значительные. Я углублен в себя и не замечаю этой красоты, но она проникает через глаза, через уши независимо от меня и наполняет тишиной и смирением.
Кира останавливается и смотрит мне в лицо.
– Хочешь, я выйду за тебя замуж?
Я молчу, ожидая подвоха.
– Убей его, – серьезно говорит Кира.
Я вижу, что она не шутит.
– Не могу, – говорю я, тоже серьезно. – С какой стати?
– Ты любишь меня?
– Да.
– Во имя любви.
– Ты считаешь, этого достаточно?
– Сто лет назад этого было вполне достаточно.
– Но он мне ничего не сделал.
– Он иссушил мою душу. Это тоже преступление.
– Попроси кого-нибудь другого, – предлагаю я.
– Другого у меня нет. Только ты.
Такая преданность меня тронула. Я колебался.
– А где я возьму ружье?
– У милиционера, у охотника, в тире – тысяча мест.
Я задумался, глядя сквозь березовые стволы.
– Меня посадят в тюрьму… – торгуюсь я.
– Я приеду к тебе в Сибирь.
– Ты? В Сибирь? – усомнился я.
– А что? Там мало людей и много свежего воздуха.
Я представил себя и Киру в высоких валенках. Мы идем по сугробам, вязнем на каждом шагу, и это нам смешно.
– Ну?
Кира смотрит мне в самые зрачки, как бы подталкивая своим «ну» мою нерешительность.
– Ладно, – вяло соглашаюсь я, поскольку не умею отказывать, когда меня о чем-то просят.
Сработала гипертрофия обратной связи. Хотя, если разобраться, любовь – это и есть та самая гипертрофия, когда интересы другой стороны становятся выше, чем свои.
Мой приятель Гарик говорит обо мне, что я – бассейн на Кропоткинской, который отапливает вселенную.
Гарик, кстати, тоже обладает энергией, способной обогревать вселенную, но топит он за деньги или за обратные услуги. Его жизненная система формируется так: «Я – тебе, ты – мне». В сущности, это удобно и справедливо.
Гарик – гений доставания. Он может достать все, что угодно: югославскую кухню «Катарина», швейную машинку «Веритас», московскую прописку, птичье молоко, живую воду, и если бы Руслану понадобилась Людмила, то ему не пришлось бы лететь по небу за Черномором, рисковать, держась за бороду. Гарик привез бы Людмилу на такси, по указанному адресу и к назначенному сроку. За деньги или за ответную услугу.
Я попросил Гарика достать мне огнестрельное оружие. Гарик сказал, что от него много грохоту, и достал мне цианистый калий по большому блату.
Мы вышли на кухню. Гарик стал отсыпать пол чайной ложки в чисто промытую баночку из-под вазелина. По внешнему виду цианистый калий походил на мелко толченный антрацит. Острые кристаллики отливали коричневым и поблескивали.
– А это не марганцовка? – усомнился я.
– Не пробовал, – сказал Гарик.
– А как проверить?
– Никак.
«В самом деле, – подумал я, – кто будет проверять. Даже если пятьдесят процентов риска, то это тоже очень высокий процент».
– А сколько с тебя взяли?
Я попробовал проверить по цене. Марганцовка стоит одиннадцать копеек. Могли, правда, запросить в десятикратном размере, учитывая дефицит, но и тогда получилось бы только рубль десять.
– Нисколько, – сказал Гарик. – Услуга за услугу.
– А какая услуга?
– Билеты в театр.
– Но это же неравноценно…
– Неизвестно, – заметил Гарик. – Тут спектакль и там…
– А я тебе что должен?
– Будешь переводить мою переписку.
– С кем? – испугался я.
– С частным детективом. Из Англии.
– Но это мелочь… – возразил я.
– Мы же друзья, – напомнил Гарик.
Дружба тоже входила в прейскурант.
Гарик закрыл баночку и сказал, чтобы я не вздумал ее открывать и нюхать. Еще он сказал, что цианистый калий – очень дефицитное средство и, если у меня останется, я должен вернуть все, что останется.
Я положил коробочку в карман и, чтобы не тянуть с этим делом, тут же позвонил «непорядочному человеку».
Трубку долго не снимали. В глубине души я мечтал, чтобы никого не оказалось дома. Но Он был дома.
– Слушаю… – отозвался хрипловатый голос много курящего человека.
– Здравствуйте, – поздоровался я.
– Здравствуйте. – Он был вежлив, но я все же чувствовал, что Он торопится и не расположен к длительной беседе с незнакомым человеком.
– Я должен с вами встретиться. У меня к вам дело.
– Какое дело, простите?
– Это ненадолго, – пообещал я. – Это займет у вас…
– Две секунды, – подсказал Гарик, имея в виду эффективность цианистого калия.
– Две секунды, – повторил я.
– Хорошо, – согласился Он. – Приезжайте.
Я ожидал, что мне откроет отрицательный красавец, хозяин жизни, пират в далеких морях, предпочитающий тотальный хаос скучному порядку. Но дверь отворил невысокий лысоватый и рябоватый человек. Большой головой и тонкими ногами он неуловимо напоминал кузнечика, однако в бархатном пиджачке и с печальным взором. Мне показалось, что я ошибся.
– Это вы звонили? – спросил Кузнечик.
– Да. Это я.
– Проходите, пожалуйста.
Я вошел в прихожую. Мне совершенно не хотелось его убивать. Наоборот, мне хотелось что-то для него сделать, например, сварить кофе или поджарить картошку. Я просто не представлял себе, как буду выходить из создавшегося положения.
– Я должен перед вами извиниться, – проговорил Кузнечик, – меня срочно вызвали на прослушивание. Я должен бежать. Так что если можно – давайте на ходу и покороче.
Он смотрел мне в лицо мягко и одновременно твердо.
– Я должен вас убить, – сказал я мягко и в то же время твердо, глядя на него осмысленно и с симпатией. Чтобы он не принял меня за сумасшедшего.
Он задумался ненадолго, глядя в пол. Потом пошел в одну из комнат и тут же вернулся с зажигалкой в замшевом чехольчике. Положил ее в карман своего плаща. Он молчал, и это ставило меня в затруднительное положение.
– Почему вы молчите? – спросил я.
– А что я должен сказать? «Пожалуйста» или «Ой, не надо»?.. Что вы от меня ждете?
– Я не знаю. Мне очень неудобно, – сознался я.
Он поставил ногу на маленькую табуреточку и стал затягивать шнурки на ботинках, а я стоял рядом и смотрел, как он это делает: он выстроил сначала петлю на одном шнурке, потом на другом, а потом переплел эти петли в бантик.
– Как вы странно завязываете, – удивился я.
– В детстве так научили.
Я читал, что из летающих тарелок выходят инопланетные жители, их называют гуманоидами. Они похожи на людей и бывают трех видов: низкие, средние и трехметровые. Может быть, это – гуманоид? Он вышел из тарелки и остался. И скучает по своей планете. Иначе чем объяснить его печальный взор?
– Лично я против вас ничего не имею, – сказал я. – Может, вы сами…
– Что? – Он выпрямился.
– Убьете себя, – прямо сказал я.
– Но мне не хочется, – прямо сказал он.
– Ради Киры…
– Я так и понял: откуда ветер дует.
– Она плачет, – грустно сказал я.
– Она всегда будет плакать. Это характер.
– Может быть. Но одно дело – плакать в свои ладошки, а другое – в мужское плечо.
– Я не могу подставлять плечо. Если я встану на эту стезю, у меня не будет другого занятия, как только подставлять плечо. Я – занятой человек. Я так устал… – вдруг пожаловался он.
– Но она страдает.
– Потому что ей больше нечем заняться. Она бездельница.
– Да. Она бездельница. Но она – ВАША бездельница.
Зазвонил телефон.
– Снимите трубку, – попросил Кузнечик и пошел к себе в кабинет.
– Я слушаю, – отозвался я.
– Кто это? – спросил голос Киры.
– Это я.
– Я тебе через десять минут перезвоню. – Кира бросила трубку.
Я тоже положил трубку. Телефон в ту же секунду зазвонил.
– Я слушаю.
– Это опять ты? Да что это такое, я звоню совсем в другое место, а набираю твой номер.
– Ты правильно набираешь, – сказал я. – Я у него.
– Дурак, – определила Кира. – И шутки твои дурацкие…
Она бросила трубку. Я дождался, пока она снова зазвонила, и сказал:
– Я слушаю…
Кира довольно долго молчала, потом спросила:
– Что ты там делаешь?
– Но мы же договорились…
– О чем мы договорились?
– Что ты приедешь ко мне в Сибирь.
– В какую Сибирь?
– Ты что, забыла?
– О чем?
Хорош бы я был…
Я бросил трубку и побежал по квартире разыскивать Кузнечика. Он стоял у себя в кабинете, торопливо перебирал какие-то бумаги.
– Мне не надо вас убивать! – сообщил я.
– Я очень рад за вас, – поздравил меня Кузнечик, не отрываясь от бумаг.
Зазвонил телефон.
– Меня нет! – крикнул Кузнечик.
Я снял трубку и снова услышал Киру.
– Его нет дома, – сказал я ей. – И перестань звонить каждую минуту.
Кузнечик чего-то не мог найти и нервничал.
– Не волнуйтесь, – сказал я. – Я с машиной. Я вас подвезу.
– Да? Это очень кстати. Тогда у нас есть еще, – он посмотрел на часы, – одиннадцать минут.
Кузнечик вывел меня на кухню и достал из холодильника запотевшую бутылку джина.
– Мне нельзя, – сказал я.