Рыцари рейха Мельников Руслан

Пролог

Светало. Утренний воздух был свеж и покоен, а солнце еще не превратилось в раскаленный медный котел, подвешенный к небосклону. Умирать не хотелось, и не хотелось питать своей кровью Святую Землю, истосковавшуюся по влаге. Но два войска уже застыли в тягостном ожидании на полпути между Аккрой и Хайфой. Ровное, как струганая доска, безводное и необъятное пространство, что идеально подходит для конных сшибок, разделяло противников. По потрескавшейся от зноя равнине гулял ветерок – слабый, мирный не предвещавший бури. Пыль не поднималась выше конских бабок. А противостоящие армии казались друг другу далеким и безобидным миражным маревом.

Странные то были армии. Невиданные, немыслимые… Над первой – многочисленной, шумной и пестрой – зеленые полотнища пророка Мохаммеда развевались рядом со знаменами Христовых рыцарей. Мусульманский полумесяц соседствовал с красными на белом крестами тамплиеров и белыми на красном – иоаннитов. Панцирная кавалерия правоверных стояла бок о бок с закованными в латы воинствующими монахами Храма и Госпиталя[1]. А спесивые светские рыцари Иерусалимского королевства, не принадлежавшие ни к одному из орденов и позабывшие перед лицом общей опасности былые усобицы и распри, выстраивались единой линией авангарда вперемежку с легковооруженными лучниками сарацинов. Живая стена эта, готовая ударить первой или первой же принять вражеской удар, пестрела рыцарскими гербами, разномастными стягами, вымпелами, нашеломными намётами[2], куфьями[3], яркими щитовыми эмблемами восточных воинов и причудливой арабской вязью.

Еще более удивительно выглядело воинство, противостоявшее объединенным силам европейцев и сарацинов. Тут тоже хватало крестов, причем, с избытком. Только все они сплошь были черными. Правильные четырехконечные и усеченные – «Т»-образной формы – тевтонские кресты украшали белые знамена и белые щиты. И белые плащи братьев ордена Святой Марии, надетые поверх кольчуг и лат. И серые котты полубратьев-сержантов. И стальные нагрудники орденских кнехтов.

Черными крестами были помечены также туши огромных стальных монстров песочного цвета. Их было всего несколько штук, но каждый стоил целой армии. Словно ожившие барханы, с металлическим лязгом и скрежетом, они ворочались среди рыцарской конницы и внушали ужас одним лишь своим видом. Чудовища раскатисто взрыкивали, пугали коней, испускали клубы вонючего дыма. Вокруг железных гигантов рокотали трехколесные повозки, не нуждавшиеся в лошадиных упряжках. Из повозок хмуро взирали люди без броней, мечей и копий, но в чудных желто-коричневых одеждах неместного покроя, в касках-колпаках, украшенных миниатюрными рожками, и со страшным оружием, незнакомым оружейникам Запада и Востока.

Такие же воины выпрыгивали из самоходных коробов на колесах. Выпрыгивали – и растягивались длиной цепью. Каждый нес на груди знак орла, широко раскинувшего крылья. И красную, с черным кантом, повязку на левом рукаве. А на повязке – белый круг. А в круге – черный крест. Но особенный, не такой, как у тевтонов. Свороченный набок. С изломанными концами.

Облаченные в оливковую форму солдаты цайткоманды СС, несли на себе фашистскую свастику.

Немецкие танки с угрожающим ревом начали выдвигаться вперед, занимая позицию на ударном острие тевтонского клина. Позади – слева и справа рассыпались мотоциклисты и автоматчики. А уже под их прикрытием выстраивалась боевая трапеция орденского братства. Рыцари – в голове и на флангах, оруженосцы, стрелки и кнехты – внутри. Магистры, маршалы и комтуры – сзади.

Носители повязок с поломанными крестами действовали быстро и молча. Лишь изредка в их рядах звучали на немецком отрывистые краткие команды, похожие на собачий лай. Братья ордена Святой Марии пели протяжные церковные гимны. Разноязыкое воинство на другом конце поля тоже истово молилось перед боем. Противники тевтонов просили помощи у Христа и Аллаха.

Потом вдохновенные моления в обеих армиях прекратились. Разом, вдруг, словно по команде. Смолкли танковые и мотоциклетные двигатели. Несколько секунд гнетущей тишины – и новые звуки устремились к небесам. Пронзительный рев рогов, всполошный вой труб, гулкий бой барабанов…

Христианско-мусульманское войско ударило первым.

– Бо-се-ан![4] – огласил окрестности боевой клич рыцарей Храма.

– Про Фиде![5] – клич госпитальеров-иоаннитов) – подхватили братья ордена Святого Иоанна Иерусалимского.

– Деус Волт![6] – провозгласили рыцари авангарда.

– Аллах Акбар! – дружно грянули идущие в атаку сарацины.

Кавалерийский вал катился на черные германские кресты, выбивая подкованными копытами пыль из иссохшей земли. Немцы не отвечали и не двигались. Немцы выжидали. Немцы подпускали противника ближе.

И еще ближе.

И еще…

Певучие стрелы и короткие арбалетные болты взвились в небо и тысячежальной тучей обрушились на выползших далеко вперед стальных монстров. И – ничего. Стрелы ломались, болты отскакивали от танковой брони.

Это, однако, не остановило атакующих. Луки и арбалеты были заброшены в наспинные саадаки и седельные чехлы. Опустились тяжелые копья и поднялись щиты. Сверкнули на солнце обнаженные клинки – прямые и кривые. Громче, яростнее и отчаяннее грянули боевые кличи.

– …е-ан!

– … и-де!

– … олт!

– … ар!

А потом…

– Фоейр!

… потом криков слышно не стало. И рогов, и труб, и барабанов. Только заглушающие все и вся громовые раскаты покатились по высохшей равнине. И устремились далеко за ее пределы.

Танковые пушки, пулеметы, «шмайсеры», карабины снайперов и минометы, установленные в кузовах грузовиков и полугусеничных тягачей, встретили атакующих оглушительными залпами по всему фронту. Разрывы мин и снарядов, свист пуль и осколков. И вопли умирающих. И ржание перепуганных, сбрасывающих всадников коней. И разлетающиеся куски человеческих тел, и рваная сбруя, и разбитые щиты, и искромсанные доспехи. И кровь… И кровь… Много крови… Людей и лошадей выкашивало десятками, сотнями.

Разношерстный авангард полег сразу, сбитый первыми порывами огненного смерча. Но кавалерийская лавина, следовавшая за ним, не останавливалась. Лавина уже взяла разгон. И рыцари, и сарацины были наслышаны о могуществе немецких колдунов и знали, на что идут. А потому упрямо шли дальше. Мчались, неслись.

С именем Христа и Аллаха на устах задние ряды пролетали по трупам передних. И натыкались на новые залпы. И тоже разбивались о стену огня и свистящего металла, так и не добравшись до врага.

А вокруг плевалась сухими комьями, выла и ревела вздыбленная земля. Выл и ревел горячий воздух, пахнувший вдруг отвратительным смрадом с отчетливым серным душком. И в конце концов взвыли и взревели сами небеса.

Две огромные птицы – все с теми же черными крестами на неподвижных крыльях – обрушились из-под облаков на головы атакующих. Звено «Мессершмиттов» стремительными демонами ада проносилось над смешанным, утратившим порядок и напор рыцарско-сарацинским войском. Смертоносный град сыпался сверху, не зная пощады…

Осколочным снарядом разнесло в клочья эмира Дамаска Илмуддина[7] и его телохранителей. Взрывной волной сбросило с перебитого конского крупа благородного Жана д'Ибелена, сына Бальана II и Марии Иерусалимской[8], который возглавлял передовые отряды наступавших. Пропали из виду три золотых льва на красном поле – герб магистра Сицилии, Калабрии и Великого магистра ордена Храма Армана де Перигора[9] Где-то под окровавленными трупами сгинул еще один красно-золотистый геральдический знак – три желтые крепостцы на червленом фоне, составлявшие древний герб магистра братства Святого Иоанна Иерусалимского Гийома де Шатонефа[10]. Пали зеленые знамена сарацинских шейхов и сеидов, пали сшитые из двух полос – белой и черной – штандарты тамплиерских магистров, маршалов, сенешалей и командоров. Пали красные с белыми крестами стяги иоаннитов.

И только тогда началось наступление крестов черных. Взревели и рванули вперед танки. Вслед за ними сдвинулась с места тевтонская «свинья». С шага – в рысь. С рыси – в тяжелый галоп…

– Готт мит у-у-унс![11] – вскричали из-под глухих ведрообразных шлемов братья ордена Святой Марии.

Эсэсовцы наступали безмолвно. За них говорило оружие. И шума оно производило куда больше, чем воинственные возгласы союзников.

Ситуация на поле боя изменилась. Нападавшие больше не нападали. Расстрелянные, рассеянные, сломленные, лишенные знамен и военачальников, они наконец в полной мере осознали тщетность бессмысленной атаки. И отходили, отступали, бежали… Лишь немногие еще пытались сопротивляться. Отдельные разрозненные группки, сохранившие подобие боевого строя, смыкали ряды. Всадники спешивались, не надеясь более на взбесившихся израненных лошадей. Вставали плечо к плечу, щит к щиту. Тамплиеры, иоанниты, сарацины, рыцари-одиночки, предпочитавшие смерть в бою позорному бегству…

А смерть была неминуема. В небе кружили неумолимые «Мессершмитты». Танки уже не стреляли – танки просто давили храбрецов, что осмеливались встать у них на пути. В пробитые «тиграми», «пантерами» и «рысями» бреши по отчетливым следам гусеничных траков – по кровавой каше из тел и смятого металла – вклинивался живой таран тевтонских всадников. Пулеметчики и автоматчики на флангах прикрывали атаку и расчищали путь рыцарскому строю. Самим орденским братьям оставалось лишь довершить расправу.

Бронированное рыло и фланги «свиньи» раскрывались, распадались на части, выпуская из своего чрева легкую конницу и пехоту братства Святой Марии. Тевтонские кнехты и эсэсовские автоматчики добивали раненных. Конные братья, полубратья и оруженосцы уже без всякого порядка неслись меж танков и мотоциклов. Порядок теперь был не нужен: скоротечная битва закончилась, начиналась погоня и избиение.

В Палестине вершил свою волю новый хозяин.

Глава 1

Дубовый стол, длинные скамьи, заполненные меньше чем на треть, знакомые лица. Угрюмые, мрачные лица… Старая гвардия: новгородец Дмитрий, татарский юзбаши Бурангул, польский пан Освальд, литвин Збыслав, прусс дядька Адам, китайский мудрец Сыма Цзян. Да еще княжеский писец и ученый муж Данила. Да Гаврила Алексич, оставленный Александром Ярославичем в помогу. Вот, собственно, и все.

Место владыки Спиридона пустовало. Новгородский архиепископ отправился с очередной неотложной ревизией по дальним монастырям и скитам. Лучшего времени не нашел! И посадник Твердислав куда-то запропастился. Тысяцкий Олекса тоже почему-то явиться не соизволил. Давно уж послан отрок за обоими, но до сих пор – нет никого. Пришлось начинать без них.

Да, в просторной горнице, где обычно проходили княжеские советы, сейчас было угнетающе малолюдно. И сам князь отсутствовал. И большая часть его думных людишек не сидела по своим местам. Снова в походе наш Ярославич. Псковичи, уже пару месяцев жившие без своего князя, совсем распоясались. Тамошний посадник польстился на ливонские посулы и переметнулся к немцам. Лазутчики донесли: орденские рыцари уже выступили к городу. Надобно было порядок наводить и притом незамедлительно, не растрачивая драгоценное время на вечевую склоку, сбор ополчений и снаряжение новгородских полков. Тут шла гонка с немцами: кто поспел, тот Псков и съел. А от Пскова-то до Новгорода – рукой подать.

Князь увел с собой, почитай, всех своих ратников. И татар Арапши заодно. Оно и понятно: быть может, драться с ливонцами придется, или, чего доброго, штурмовать псковские стены, а это – не фунт изюма съесть. Так что в Новгороде осталась лишь малая дружина. Ну, то есть, очень малая. Во главе – воевода Василий. Василько, как кличет его сам Александр Ярославич. Василий Бурцев – бывший омоновец, бывший рыцарь, а ныне… Бурцев невесело усмехнулся: вроде как замкнязя он тут ныне.

В отсутствие Александра, прозванного после давней победы над свеями Невским, у него, у зама-воеводы, должна болеть голова о порядке в буйном Новограде. Присматривать нужно, чтоб посадник не чудил, чтоб вече не своевольничало, да чтоб купцы-бояре, с немчурой тайную дружбу водящие, лихих делов не понаделали. В общем, ответственность – жуть, а реальных рычагов воздействия на норовистых новгородцев – никаких. Дружина в сотню воинов – вот и весь его административный ресурс вкупе с силовыми и карательными органами. Та же сотня обеспечивает охрану княжеской семьи и семейств дружинников. И Аделаиды…

Бурцев улыбнулся, вспомнив о жене. Грустит милая женушка чего-то в последнее время много, а поговорить по душам все как-то недосуг. Ничего, вот вернется князь… Но до тех пор ему с малой дружиной надлежит беречь покой горожан. И любимой. Бурцев вздохнул. Эх, дружина, мать-перемать! С такими силами, блин, и детинца Новгородского не шибко удержишь, ежели что…

Нет, военного, да всякого оружного люда в городе, конечно, хватало и даже, на взгляд Бурцева, с избытком. Но то все ратники из местных, пришлому князю вне военных походов не подотчетные. У посадника, да у тысяцкого – свои гриди и паробцы. И у владыки-архиепископа – личная дружина. И у бояр, что познатнее, есть немалые отрядики, и у купцов-богатеев тоже. И ничейные разбитные ватаги повольников шныряют по улицам. Коли подступит к Господину Великому Новгороду какой враг извне, объединятся, конечно, ратные люди. Плюс к тому ополчения кончанские и уличанские старосты соберут. В общем, супостату мало не покажется.

Но вот если червоточинка изнутри город разъест? Если бунт вспыхнет – слепой, безумный, с повсеместной резней и избиением? Много ли тогда сделаешь с двумя полусотнями верных людей? А червоточинка ведь имеется! Немало новгородских купцов, да бояр, да житьих людей[12] терпят сейчас убытки от торговой блокады, которую незримо, но твердо держат немцы после Ледового побоища.

Дело-то известное: побежденные пытаются одержать верх над победителями не мечом, а звонкой монетой. Экономически удушить, так сказать. А новгородская знать спит и видит, как бы наладить с прусской Ганзой выгодную торговлишку. Любой ценой наладить. Но цена, блин, тут одна: неудобного Александра Ярославича – долой, изрядный кус новогородских земель – под власть ливонцев, а там, глядишь, начнет немчура новгородцев в католичество обращать. Вот тихо-незаметно и превратимся в орденскую провинцию…

Мелкие своеземцы – владельцы сябров-складников[13], небогатые торговцы, лавочники, ремесленники, молодший или черный городской люд, – те пока поддерживают князя Александра. Смерды-закладники[14] и батраки-половники[15], изорники[16], огородники, хочетники[17] всякие – тоже. И это ведь, если рассудить, большая часть Новгородской республики, но, увы, увы… Крикливым бестолковым вече завсегда крутит-вертит, как пожелает, организованная и денежная верхушка. Совет Господ. Господа Новогородская и иже с ними. А как раз эти-то ребята Александра и недолюбливают.

Бурцев думая невеселую думку, меланхолично постукивал ногтями по дубовой столешнице. На столе пусто: пировать – это, пожалуйста, в другое время и в другом месте. Здесь же о деле разговоры говорятся.

Слово держал Данила. В неизменной своей монашеской рясе, с вечной берестяной грамоткой в высохших руках. Говорил ученый муж спокойно, тихо и рассудительно. Но о тревожных вещах говорил:

– … Вот с тех пор ни один новгородский купец, что за Царьград ушел, и не возвращался. И паломники, отправившиеся в Ерусалим-град, тоже сгинули безвозвратно в Святых Землях. Ни слуху, ни духу, ни весточки какой-никакой от них…

Хреново… Бурцев перестал барабанить пальцами – пальцы сами сжались в кулак. Все это тоже смахивало на какие-то хитроумные вражеские козни. А что? Северную торговлишку Новгород, а с ним – и вся Русь, считай, уже потерял. Если еще и старый добрый путь из варяг в греки им перекроют – совсем ведь кисло станет! Сейчас вот за Царьград русичей не пускают. Потом – к Царьграду не доберешься, а там – и выход на Черное, да Азовское моря блокируют. Запрут Русь в одном котле с безжизненной Степью, отрежут от Европы и богатых восточных стран…

– Что в орденских владениях слышно? – хмуро поинтересовался Бурцев.

– Да ничего особенного, воевода. Новый немецкий орден, вроде как, в Святой Земле объявился. Хранители Гроба себя именуют. Не желают признавать ничьей власти, даже власти своего латинянского патриарха. Воюют с сарацинами, да с другими орденами. Вот и все, что известно. А так… сказки всякие рассказывают.

Бурцев крякнул досадливо. Не до сказок сейчас. Небось, новые фанатики Гроб Господень охранять подрядились, да сами же чудес всяких понасочиняли. Времена, блин, такие – крестоносцы всех мастей прямо помешались на орденах! Госпитальеры там, тамплиеры всякие, да прочих братств, что помельче, – не счесть. И немцы – в первых рядах. Эти – вообще массовики-затейники на почве создания духовно-рыцарских орденов. Меченосцы, ливонцы, тевтоны, теперь вот Хранители какие-то. Ну да ладно, Ерусалим-град далеко, а своя рубашка, как говорится…

– Ближе к делу, Данила. У нас в Новгороде как обстановка?

Данила покачал головой, что само по себе уже не внушало оптимизма. Пожевал губами, ответил:

– Плохо, воевода. На Торговой стороне неспокойно. Дюже неспокойно. Как князь отправился в поход, так боярские и купеческие людишки сразу народ баламутить стали. Пуще других вощники Ивановской ста[18] стараются. И не только у Предтечи – всюду за Волхвом их наймиты к бунту подстрекают.

Бурцев скрипнул зубами. Да, Ивановская сотня – сила серьезная. В былые годы предтеченские нажили капиталы на торговле с Ганзой и ныне вершат весь торговый суд Новограда. Членство в этом купеческом «клубе» стоит пятьдесят гривен серебра. Сумма немаленькая. Кто сможет внести ее, тот в состоянии потратить деньги и на решение иных насущных вопросов. На изгнание ненавистного князя, например.

– Боюсь, как бы вечевой колокол на Ярославовом Дворище не ударил, воевода… – добавил Данила. И осекся.

Накаркал муж ученый! Ну, прямо как в воду глядел! Далекий, но явственно слышимый гул донесся из-за стен детинца – с противоположного берега Волхва. И то был не задорный запевала веселого перезвона церковных звонниц. Одинокий угрюмо-всполошный звук большого колокола Никольского собора ни с чем не спутаешь. Бу-у-м! Бу-у-ум! Бу-у-ум! Били в набат. Там, за рекой, на Торговой стороне сзывали вече…

Собрание онемело.

И все, блин, к одному! Грохнула дверь, вбежал в горницу отрок из молодшей дружины, давеча посланный за посадником и тысяцким. Замер, держась за косяк. Запыхался парень – слова молвить не может. Глаза – квадратами, рожа красная, губы дрожат.

– Беда, воевода! – тяжко выкашлянул, наконец, отрок. – Тысяцкий убит. Посадник к Ивановской ста примкнул. Волнуется вся Торговая сторона. Еле к Волхову протолкался.

– Ну вот, – выдохнул Бурцев. – На-ча-лось…

Ох, не вовремя ты отлучился, княже Александр. До чего же не вовремя!

Глава 2

Ярославово дворище Господина Великого Новгорода гудело. Колокольный гул и гул людских голосов сливались воедино. Площадь перед Никольским собором обратилась в живой бурлящий котел – многоголовый, многорукий, крикливый, бездумный. Раскрасневшиеся лица, раззявленные в воплях рты, сжатые кулаки. И над всем этим – буханье вечевого набата.

В толпе отдельными, но частыми кучками стояли угрюмые здоровяки с дубьем. Все – из купеческих повольников. А кое-где поблескивали и брони оружных бойцов. Вооруженные группки словно специально распихал кто вечевой площади и сделал это грамотно, – так, чтоб при необходимости всюду, сразу достать и утихомирить недовольных или шибко умных.

Разномастного люда понабежало со Славенского и Плотницкого концов уйма – не то что яблоку, огрызку негде пасть. Многие новгородцы, правда, пока не могли взять в толк, что произошло. Их быстро вводили в курс дела услужливые доброхоты. А со ступеней собора орал, перекрикивая колокол и толпу, здоровый, конопатый и необычайно звонкоголосый парень.

– Татары сёдни девку новгородскую снасильничали-и-и!

Голосистого оратора Ивановской ста знали многие. Знали новгородцы и о том, что надрывал глотку Мишка Пустобрех только за большую плату. Впрочем, сейчас о чужой мошне не думалось. Позабылось как-то и Мишкино прозвище. Уж слишком нежданной и тревожной оказалось новость.

– Татары?! – охнуло вече, – Снасильничали?!

Даже колокол стих… Только эхо долго звенело еще над Ярославовым дворищем.

– Да не могет того быть! – возмутился кто-то. – Княжьи татары – бесермене смирные!

– Бесермене – они и есть бесермене! – осадили несогласного.

Где-то над толпой поднялась и опустилась дубинка. Несогласный больше не возражал.

– Злы-дни-и-и! – дружно возопили подкупленные заранее вечевые крикуны. – Не-хрис-ти-и-и! Бал-вох-ва-лы-ы-ы!

– Сам Арапшаа, воевода татарский, над бедняжкой измывалси-и-и! – громко запричитал конопатый.

– Арапша?! – в пронесшемся над толпой возгласе послышалось удивление и возмущение.

Татарского нойона, служившего при княжеской дружине, знали многие. И темных делишек за этим язычником-иноверцем пока не замечалось.

Опомниться изумленным новгородцем Мишка не давал.

– Бесермены княжьи лютуют в Господине Велико-о-ом, – надрывался оратор. – Так доколе терпеть будем бесчинства нехристей, братия-а-а?!

– До-ко-ле?! – слаженным многоголосым басом подхватили из толпы крикуны-подпевалы.

– Доколе? – отозвалось-таки взбудораженное заводилами вече.

Толпа разогревалась, и конопатый принялся за главное:

– А в сем княже Александр пови-и-инен! Пошто князь бесерменами себя окружи-и-ил?! Пошто в дружину свою иноверцев принима-а-ает?! Пошто чернокнижие и колдовство богопротивное привеча-а-ает?

– По-што? – вновь ладно, как по команде, вопросили луженые глотки купеческих людишек.

На этот раз вече, однако, замялось, засомневалось, загомонило вразнобой. Одно дело возмутиться бесчинствами пришлых иноверцев и совсем другое – кричать супротив князя, не единожды уже спасавшего Новгород от лютого ворога.

А Мишка Пустобрех все гнул свое, припоминая до кучи былые «грешки» Александра Ярославича:

– Пошто князь свеев бить ходил по своему разумению, не дожидаясь воли веча Новогородского-о-о?!

О том, что лишь благодаря стремительному рейду и внезапному нападению был разбит шведский ярл Биргер, Мишка не упомянул.

– Пошто немецкое небесное воинство князь воевал оружьем адовым – богопротивными громометами, губя свою и наши души-и-и?!

О том, что у неведомого и могущественного «небесного воинства», принявшего сторону ливонцев, имелось «адово оружие» похлеще, Мишка тоже благоразумно умолчал. И о том, что могло сотворить это оружие с новгородской ратью и Новгородом – не заикнулся.

– По-што? – азартно ревели крикуны.

Людской котел на площади волновался, бурлил, пыхтел паром, но взрываться не спешил., О Ледовом побоище со смертоносными громами, свистом незримых стрел и ревом невиданных боевых машин здесь еще помнили хорошо.

– Кабы князь не злил ливонцев, так шли бы товары беспрепятственно и от нас в неметчину и из неметчины к нам! – кричали одни.

– Кабы князь не противился немцам, лежал бы Новоград под ливонской пятой! – возражали другие.

– А не лежал бы! Немцы промеж себя нонче разобраться не могут. Новым магистром никак не обзаведутся. Мир нам с ними нужон. Тогда бы торговлишка процветала. Тогда бы богател Новоград!

– Купчины бы богатели, да бояре, что дружбу с орденом водят, а простому люду от того какая польза?! Да и немцы за мир большую плату хотят – на колени поставить Господина Великого! Все верно Ярославич творил!

– Долой Александра!

– Не слушай Пустобреха, люд честной!

Страсти накалялись. Спорили до хрипоты. Но замелькали дубинки – и сторонников князя слышно не стало.

– А пошто князь при себе чернокнижника Ваську, незнамо откуда взявшегося, держи-и-ит?! – вопил Мишка Пустобрех. – Пошто возвысил его-о-о?! Пошто воеводой постави-и-ил?!

Возгласы одобрения, согласный гомон… Нового княжеского воеводу тут побаивались даже больше, чем Арапшу, а потому и недолюбливали больше. Но все же и этого оказалось мало, чтобы окончательно всколыхнуть народ. И Мишка добавил:

– Так я вам сам скажу, пошто, братия-а-а! Да за ради того, чтоб колдовством бесовским и балвохвальством вольного нашего Господина Великого Новогорода под себя подмять, аки какую-нибудь «свинью» ливонскую-у-у!

А вот это – уже серьезное обвинение. Мишка Пустобрех высказал вслух то, что подспудно давно уж терзало многих.

– Не люб нам такой кня-а-азь! – У конопатого от натуги аж глаза на лоб полезли. – Не лю-у-уб, братия-а-а!

– Не лю-у-уб! – вторили купеческие глоткодеры. – Во-о-он!

– Так нет же князя в городе! – пытался кто-то образумить баламутов. – Обождать надоть, браты! Пускай вернется спервоначалу Александр Ярославич, а уж после держит ответ перед вече, коли виновен.

– Не надо-о-о нам князя-а-а! Не пущать более Александра в Новогоро-о-од! Смерть княжьим людя-а-ам! Смерть бесермена-а-ам! Смерть Ваське чернокнижнику-у-у!

Оратору Ивановской ста еще пытались перечить из толпы, но десятки луженых глоток ладными выкриками заглушали отдельные разрозненные голоса. А где криков было недостаточно, в ход снова шли дубинки. Приготовленные загодя ослопы быстро утихомиривали недовольных. Пару раз уже сверкнула на солнце и обнаженная сталь. Оно и понятно: какое ж вече без доброй драки-то? Но в этот раз до массового мордобоя дело не дошло. Проворные купеческие наймиты шустро валили с ног самых голосистых оппонентов. Те же, что горлом не вышли, перекричать Мишку со товарищи уже не могли.

Через четверть часа Пустобрех и его многочисленные припевалы полностью заправляли вечем. Весьма кстати какие-то веселые краснорожие парни с шутками-прибаутками выкатили на площадь невесть чьи бочки с крепкой брагой. Крики у Никольского собора стали радостными, после – хмельными. И живой котел, в конце концов, взорвался. Сначала площадь вобрала в себя людей, толпившихся на прилегающих к Ярославому дворищу улочках и прослышавших о дармовом угощении, а затем выплеснула шумную человеческую массу к Волхову.

Разгоряченная, нетрезвая толпа направлялась на Софийскую сторону. Толпа валила на детинец. С окрестных улиц подтягивались, сбегались опоздавшие. Вливались, присоединялись, даже не разобрав, в чем дело. По привычному разумению «куда все, туда и я» – лишь бы не стоять в стороне. Людей с дрекольем стало заметно больше. Заточенной стали – тоже.

– Порешить насильников и бесерменов княжьи-и-их! – Мишка Пустобрех вел народ, упиваясь собственной значимостью. Где-то и он тоже раздобыл себе узловатую дубинку, коей размахивал сейчас воинственно и яростно. – В Волх-реку балвохвало-о-ов! Ваську – на косте-е-ер!

– А-а-а! О-о-о! – вторили сотни пьяных глоток.

– Торговая сторона Софийских бить идет! – визжали от восторга мальчишки, облепившие крыши и деревья.

На вечевой площади остались немногие. В сторонке – за Никольским собором под охраной гридей – с довольными улыбками перешептывалась группка богатых новгородцев. За бронями и шеломами плечистых телохранителей виднелись дорогие купеческие кафтаны. Да пара-тройка высоких боярских шапок. Да мозолило глаз черное пятно – ряса странствующего монаха. Что за монах, какой, откуда – и не разглядишь. Огромный капюшон полностью закрывал лицо.

Глава 3

В горнице больше не молчали. Кричали, шумели, спорили. Бурцев слушал. Пока только слушал…

– Свое вече скликать надобно, Василь! – наседал Дмитрий. – Собрать народ перед Софией, объяснить… Чтоб супротив Торговой стороны было с кем выступить.

Ага, это для новгородцев обычное дело: созвать два вече перед Софийским, да Никольским соборами, а после – на Волхов и стенка на стенку… Кто победит – тот и прав. Только не для того ведь его князь оставил, чтоб бойню кровавую устраивать. Да и нет времени затеваться с альтернативным вече. Если на Торговой за дело взялись предприимчивые ребятки из Ивановской ста, значит, у них там все схвачено. Вечевой колокол Николы – это последняя точка. Гудел он больше для порядка, традиции ради. Так что скоро… скоро уж повалит народ через Волхов.

– Дружину на мост выводи, Вацлав, – горячился пан Освальд. – Всю дружину до единого ратника. Стеной встанем, не пропустим бунтовщиков!

И это тоже не вариант. Дружины-то той – кот наплакал. Может и не устоять перед разгоряченной толпой. А если заговорщики еще и на Софийской стороне народ баламутят, если вдруг ударят в тыл – тогда, точно, конец. Нет, нельзя выводить единственную сотню из детинца – сомнут мужики новгородские, массой возьмут, задавят, затопчут.

– Гонца слать нужно за князем, а пуще – за владыкою, – заметил писец Данила.

Дело говорит ученый муж: был бы в городе Спиридон, может, и утихомирил бы толпу. Архиепископа-то своего новгородцы уважают. Не одно побоище уже предотвращал владыка. Но когда еще тот Спиридон доберется до Новгорода?

За окном застучали копыта. Пронзительный крик ворвался в горницу:

– Идут, воевода!

Так… Вернулся еще один отрок, посланный наблюдателем на Торговую сторону. Парень не из пугливых – понапрасну орать не станет. Раз кричит «идут», значит, в самом деле, катится разгоряченная толпа к Волхову. Эх, революционеры хреновы!..

Совет загалдел с новой силой. Всяк доказывал свою правду. И тут, блин, вече базарное устроили!

– Хва-тит! – Бурцев грохнул кулаком о дубовые доски стола.

Стало тихо. Воевода поднялся. Глянул вокруг хмуро, зло. Все, демократия кончилась. Чрезвычайное положение в городе. Время отдавать приказы и приказы исполнять.

– Гаврила, снаряди двух гонцов к князю и владыке. Пусть выезжают с Загородского конца. Там сейчас должно быть безопаснее всего. Дмитрий, выводи дружинников на стены. И стойте там, покуда весь детинец не разнесут по бревнышку. И после – стойте. Бурангул, на тебе – лучники. Сыма Цзян, ты – в резерве. Жди в оружейной. В моей личной оружейной. Поможешь, если совсем туго будет. Ключ я тебе выдам…

– Моя понялася, Васлав, – кивнул китаец. На княжьей службе Сыма Цзян уже выучился сносно говорить по-русски. – Моя все понялася…

– Данила, ты собирай слуг, смердов и холопов княжьих – всех, кого найдешь в детинце. Пусть дружинникам подсобят – камни и стрелы подносят, да готовят котлы с варом. Освальд, Збыслав, дядька Адам, баб и детишек гоните в княжий терем. Там стражу нести будете. Головой за них отвечаете.

Гордый шляхтич Освальд Добжиньский заартачился.

– Не прятаться нам надобно, не ждать бунтовщиков, а самим выходить навстречу, пока не обложили крепость со всех сторон.

– Ты отсюда никуда не выйдешь, пан Освальд, – жестко оборвал Бурцев. – Останешься в детинце. Вместе со всеми.

– Да почему, пся крев?!

– А потому что! Здесь семья князя. Здесь дети и жены княжьих людей. Здесь твоя Ядвига, в конце-концов!

«И моя Аделаидка тоже здесь», – чуть не вырвалось у него.

– Если нас перебьют под стенами детинца, то и тех, кто за стенами остался – не пощадят.

Освальд в ответ лишь злобно сверкнул очами. Но ничего не сказал. Дошло, вроде, до рыцаря, чем чревата геройская смерть малой княжеской дружины.

– Обороните детинец, во что бы то ни стало, други, – не приказал уже – попросил Бурцев. – Алексич останется за старшего. Подчиняться ему беспрекословно, как мне.

– А ты?! – спросили все разом.

– Я? – Бурцев немного помедлил с ответом, оглядывая лица соратников. – Я – на мост.

– Как на мост?! Один?!

– Один.

– Зачем?!

– Образумить попробую мужиков новгородских. Поговорить. Для начала…

– А после? – по глазам видно – в благополучный исход переговоров не верил никто.

– После видно будет, – буркнул он.

– Но воевода…

– Это приказ! Ворота детинца за мной закроете сразу. Кто сунется следом – утоплю в Волхове собственноручно.

Приказ есть приказ – к этому Бурцев свою дружину приучил давно. Провожать его не стали. Это тоже был приказ. И без того сейчас дел невпроворот. Каждая пара рук и каждая минута дорога. Но у стены детинца чуть ли не под копыта бросилась женская фигура.

Аделаидка?! Откуда прознала?

– Возвращайся, Вацлав… – любимые, полные неизлитых слез, глаза смотрели снизу вверх.

– Ну, конечно, милая.

– Возвращайся, возвращайся, возвращайся, – как заклинание, твердила она.

Малопольская княжна шла рядом, держалась за стремя, до самых ворот шла.

– Обязательно, слышишь, обязательно возвращайся. Ты должен! Мы с тобой еще многого не сделали. Главного не сделали в этой жизни.

Он улыбался, кивал. Он не слушал. Думал, как бы не ломанулась дочь Лешко Белого за ним в ворота.

Обошлось… Дружинники из привратной стражи бережно и деликатно отцепили Аделаидку от стремени, оттерли в сторонку. Хорошо – не выла, не плакала, не причитала, милая, хороня заживо, как иные бабы неразумные. Нет, правда, – спасибо на том. С жениным воем в спину уезжать было бы вдвойне тяжелее.

Ворота закрылись, едва конь вышел из-под низкой арки. Глухо стукнули обитые медью дубовые створки. Заворочался в смазанных пазах тяжелый засов. На мост через Волхов Бурцев въехал в гордом одиночестве. В пугающе гордом… Спешился, привязал коня к толстым жердям ограждения – темным сухим, потрескавшимся от солнца и времени. Шагнул вперед…

Глава 4

Впереди – на удивление безлюдно. Ни души на том берегу. Внизу, под ногами – ленивые воды Волхова. Вверху, над головой – ясное безоблачное небо. Мост, на котором стоял Бурцев, – длинный, широкий, прочный. Как и подобало мосту, нависавшему над большой рекой и связывавшему две части великого града. Немало злых бунтов, жестоких баталий не на живот, а на смерть, немало кровавых кулачных да палочных потех повидал этот мостик. Сегодня вот тоже намечалась неслабая разборка.

На Торговой стороне загудело, загомонило приближающееся людское многоголосье… Берег быстро оживал, заполнялся народом. Разношерстная человеческая масса лавиной валила к мосту из тесных, бедняцких, и широких, зажиточных, улиц и была подобна второму Волхову, пущенному поперек реки.

Толпа вступила на мост. Бревна и дощатый настил отозвались испуганной дрожью. Да уж, господа новгородцы… Рожи – красные, пьяные. Глаза – осоловелые. В руках – палки, а кое у кого – и сталь обнаженная. Впереди – конопатый заводила с дубинкой. Никак Мишка Пустобрех?! А и в самом деле – он! Ну, теперь и дурному ясно, чьи уши торчат за бунтом. Точно, купчишки Ивановской ста, стонущие без прибыльной торговли с немчурой, народ на князя натравливают. Тех самых мужиков, что в ополчении на Чудском льду вместе с Ярославичем ливонцев били! Ох, и непостоянен же ты, Господин Великий Новгород! Как девка капризная…

Толпа приближалась. Конь позади всхрапнул, начал рваться с привязи. Оборвет повод – пиши пропало. Там, у седла, приторочено оружие. В руках у Бурцева оружия не было. Потому что не должно быть. На переговоры ведь, вроде как, вышел. Для начала… Оружие в руках оппонента – оно всегда нервирует, толкает на необдуманные, необратимые поступки, а тут нужно постараться решить дело миром. По возможности.

Шлем свой с забралом-личиной одевать Бурцев тоже не стал: пусть открытое лицо видят новгородцы. Авось, так доверия больше будет. На нем позвякивала лишь трофейная кольчуга, штандартенфюрера СС Фридриха фон Берберга. Хорошая такая кольчужка, надежная, оружейниками Третьего Рейха выкованная, не поддающаяся ни мечу, ни копью, ни стреле. Хотя с другой стороны… Положительной плавучестью фашистская чудо-бронь не обладает. Так что если сбросят с моста – это верная смерть. Как скоро идут на дно люди в доспехах, Бурцев уже видел. На Чудском озере.

Разгоряченная людская масса перла вперед, а ему полагалось стоять. А невесело стоять одному, да супротив пьяной толпы… Толпа – сила дурная, беспощадная. Захочет —враз затопчет, задавит, заглотит вместе с кольчугой, и не подавится. Мост ходил ходуном, скрипел и пошатывался. Новгородцы были уже близко и останавливаться не собирались.

Бурцев поднял руку, рявкнул хорошо поставленным воеводским голосом:

– Сто-о-оять! Вашу мать!

– …ать! …ать! – разнеслось над Волховом.

Как ни странно, но они остановились. Наверное, только лишь от удивления, что вот он, один-одинешенек, пеший, неоружный, кричит на них и еще на что-то смеет надеяться. Однако гомон стих. Залитые глаза выражали интерес. Что ж, уже лучше – можно начинать переговоры.

– Что нужно, новгородцы?! – тут главное давить до конца и ни в коем разе не выказывать своего страха.

Бурцев страха не выказывал. Бурцев сам пошел на толпу. Поджилки, правда, тряслись, но со стороны заметно не было. Шаг был твердым, решительным. Раз, два, три шага… Хватит.

После недолгой заминки навстречу выступил Мишка. Ухмыляется, Пустобрех, чувствуя за спиной безликую, безвольную силу, поигрывает дубинушкой, тоже идет уверенно, вразвалочку. Но глазенки все ж-таки бегают…

– С князем Александром говорить хоти-и-им! Пусть ответ держи-и-ит!

Пустобрех повернулся к толпе, призывно взмахнул дубинкой, будто дирижерской палочкой.

– Пущай ответит князь! – раздались зычные голоса.

– Пу-щай!

Ага, у конопатого тут еще и группа поддержки имеется! Это хуже…

– Нету князя! – во весь голос гаркнул Бурцев. – Я за него!

– А кто ж ты таков? – недобро сощурил глаз Мишка Пустобрех. Дубинка в его руках так и ходила из ладони в ладонь. Руки у парня, видать, здорово чесались.

– А то не знаешь, Пустобрех? Воевода княжий. Василием кличут.

– Это-то нам ведомо. А вот откуда ты взялся на наши головы, воевода Василий? Кто твои отец-мать? Иль ты бесов сын, как о тебе люди говорят?

– Откуда взялся? Отец-мать? – Бурцев хмыкнул. Ага, так вам и выложи о себе всю подноготную…

Ни к месту, ни ко времени вспомнилась засевшая в голове еще со школьных лет былина о Ваське Буслаеве. Зачин сказания так и рвался с языка. А что? Чем не легенда для нездешнего чужака. Бурцев не удержался – продекламировал насмешливо, глядя прямо в глаза Мишке:

– В славном великом Нове-граде, а и жил Буслай до девяноста лет… То мой отец, Пустобрех. Ну, а мать – Амелфа Тимофеевна. Доволен теперь?

– Брехня! – пьяно вскричал кто-то.

В передние ряды протолкался лохматенький, щупленький – соплей перешибить можно – нетрезвый человечек с изъеденной оспой лицом и оттопыренными ушами.

– Это я! Я Васька, Буслаев сын! Это мою маманьку Амелфой Тимофеевной кличут! Что же такое деется, люди добрые?!

Крикнул – и юркнул обратно в толпу. Вот, блин! Васька Буслаев! И смех, и грех! Да и ты тоже, Васек, хорош! Сглупил, сглупил. Былинок в детстве перечитал…

Толпа недовольно ворчала: самозванцев здесь не жаловали. Значит, один-ноль в пользу Мишки Пустобреха. Нужно срочнонабирать очки.

– Хватит лясы точить, новгородцы! – рявкнул Бурцев. – Говорите, чего надо, и разойдемся подобру-поздорову!

– Подобру-поздорову – это уже навряд ли, – осклабился Мишка. – А для начала нам надобен бесерменин княжий Арапша!