Рыцари рейха Мельников Руслан

Глава 5

Мишка напал первым. Пустобрех подошел уже достаточно близко и только выжидал подходящего момента, чтобы пустить дубинку в ход. И, видимо, подходящим счел кульминацию переговорного процесса. Подбодренный крикунами-зачинщиками, Мишка перехватил свое оружие двумя руками, размахнулся с плеча, ухнул…

Слишком долгие приготовления – Бурцев отреагировал быстрее. Разворот, уход с линии атаки…

Дубинка Мишки – небольшая, но увесистая вязовая палица – ударила сверху вниз, прогудела в воздухе, стукнулась толстым концом о дощатый настил моста, отскочила от сухого дерева. Когда Пустобрех размахивался второй раз, Бурцев вспомнил рукопашное прошлое. Тренированное, не скучающее без учебных спаррингов на дружинном дворе тело вспомнило само… И тело ответило. Бурцев достал конопатого здоровяка ногой. Легко, да с подскоком.

Позиция – лучше не придумаешь! Противник беззащитен: обе руки с дубинкой задраны вверх, позвоночник выгнут, корпус откинут назад. Тут и просто толкнуть его достаточно, чтоб опрокинуть. Но толкаться в бою Бурцев не привык. В бою он бил сильно и жестко. Как правило… Мишка Пустобрех исключением из правил не был.

Удар в челюсть. Пяткой. А на пяточке – каблучок тяжелого сапожка. А на каблучке – стальная подковка. В общем, вышло неслабо: сильнее вышло, чем кастетом. Мишка не успел ничего предпринять. И понять, вероятно, тоже. Высокие удары с ноги непривычны здешним кулачным бойцам. Ногами новгородцы разве что добивали или, точнее, дотаптывали павшего противника в лютом бою стенка на стенку. А чтоб вот этак – в морду, да в нокаут… Здесь такое еще было в диковинку.

Пустобрех грохнулся на мост. Упал навзничь – всей хребтиной о доски. Да так и застыл. Надолго, судя по всему. Выроненная палица откатилась в сторону. Бурцев поднял дубинку. Хотел зашвырнуть подальше в Волхов, да передумал. Замершая, было, толпа уже выплевывала, одного за другим, новых крепких ребятушек с дрекольем. Тоже, видать, зачинщики – из тех, что заодно с Пустобрехом были.

– Колдовством Мишку одолели! – орали парни в голос, заводя хмельной люд. – Истинно, колдовством! Не задрать православному христианину ноги выше головы! Балвохвальские то штучки!

Толпа волновалась. Крикуны с дубьем наступали. Бурцев пятился, подняв трофейную палицу. Приходилось ему однажды участвовать в палочном бою. Со Збыславом в Силезии дрался по польской правде. Но тогда бились один на один. И щит тогда на левой руке висел. Сейчас противников было больше, а щита – нема. Один пропущенный удар – и хана! От богатырского удара богатырским же ослопом, наверное, даже чудо-кольчуга не спасет – сшибут, блин, с ног на раз-два. А уж если шарахнут по черепу…

– Навалимся всем миром, правослывны-я! Хватай Ваську-чернокнижника-а!

«Мир», однако, медлил. «Мир» хотел вначале посмотреть на палочную потеху.

В этот раз напали сразу двое. Одного Бурцев уложил на подходе – вмазал Мишкиной палицей в голову – новгородец свалился, не пикнув. А вот от дубинки второго мужичка едва успел прикрыться. И, не мешкая, хорошенько засадил подъемом сапога противнику промеж ног.

Крикун-зачинщик согнулся в три погибели, упал в корчах. Отполз, причитая:

– Пошто по срамному месту бьешь, Васька-ирод-нечестивец?!

Бурцев добавил. Дубинкой по макушке. Тоже, блин, рыцари выискались! Сначала прут вдвоем на одного, а потом упрекают, что бой не по правилам!

А к нему уже подскочили еще трое.

Ну что сказать… Любили в Новограде палочные бои, Перуном еще завещанные[19]. Однако в боях этих, как и в сшибке на кулачках, ставка делалась прежде всего на силу и удаль молодецкую, а не на ловкость или мастерство.

Мужики просто хватали дубье за один конец и били другим. Грубо, сильно, без затей. Сверху, да сбоку – наискось. Сбоку, да сверху. Мешая друг другу, а то и задевая ненароком в горячке сражения собственных товарищей. Защиты или тычковых ударов в палочном бою эти ребята не знали. Бурцев знал. И то знал, и другое. И кое-что еще. И дрался в иной манере. Как когда-то лупил скинов резиновой дубинкой в ОМОНе, как рубился мечом в Польше, Пруссии и на льду Чудского озера. А еще… Перехватив палку посередке, он ловко орудовал ею, как автоматом в рукопашной. С прикладом и с примкнутым штыком. Пока это помогало.

Из толпы выскакивали все новые и новые крикуны с дрекольем. Но все – не профессиональные бойцы, а так – пропойцы-наймиты, шумливая вечевая дружина с пудовыми кулаками и усохшими мозгами, привыкшая брать числом и горлом. Бурцев вертелся, крутился, как белка в колесе. Уклонялся, парировал, отбивался, сам наносил удары – благо, ширина моста не позволяла противникам зайти в тыл. И отступал к лошади, оставляя на мосту побитых и калечных.

От него отстали. Получив неожиданно жесткий отпор от одиночки, вечевые костоломы чесали репы, хорохорились, однако сызнова лезть под палку Бурцева не спешили. Бойцы пятились. Стонали раненные, возбуждено шумела хмельная толпа.

– Народ честной, да что же такое деется?! – громко и отчетливо возопил кто-то. Кажется, это был тот самый Василий Буслаев в засушенном виде. – Приблудный Васька-чернокнижник, самозванец бесов, наших бьет, новогородских!

– У-у-у! А-а-а! – возмущение и негодование.

А вперед уже проталкивались купеческие вояки. При броне и шеломах. С щитами, мечами, копьями…

«От этих ребяток палочкой уже не отмахнешься!» – подумал Бурцев.

… и с луками.

Стрела с тяжелым граненым наконечником нежданно-негаданно вылетела из толпы, ударила в плечо. Сильно ударила – едва не опрокинула. А вот это уже грубеж! Если б не трофейная кольчужка Фридриха фон Берберга, было бы хреново. Любую другую кольчугу бронебойная стрела, пущенная почти в упор, продырявила б в два счета.

– Кол-дов-ство! – заорали в толпе.

– Броня от стрел заговоренная на Ваське!

– Хватай его-о-о! В костер его-о-о!

И вот тут толпа подалась. Заревела многоголосым пьяным басом, хлынула на бойца-одиночку.

Сомнут! Сметут! Снесут! Это было ясно, как Божий день. Им всем было ясно. Бурцев досадливо сплюнул. Эх, мужики новогородские, вот ведь доверчивый и склочный народец! Ладно, палку – в Волхов. Пришла пора пускать в ход тяжелую артиллерию, а за неимением оной, придется воспользоваться…

Бурцев нырнул под брюхо лошади. Там, с другой стороны к седлу приторочен «MG-42», отбитый у цайткоманды СС на Чудском озере. Ручной пулемет со сложенными сошками готов к бою. Коробка барабанного магазина на полсотни патронов топорщится слева. Первый патрон ленты – в патроннике. Взята эта бандура, вообще-то, на крайний случай. Но уж куда крайнее-то?! Бурцев выругался: он так надеялся договориться без пулемета! Ан не дают…

Глава 6

Пьяная орущая толпа ничего не видела. Или не желала видеть. Или не желала понимать. Толпа не остановилась, когда Бурцев выступил из-за лошади с 11-килограмовым «МG-42» наперевес. Пулеметный ремень давил плечо, зато руки почти не ощущали веса оружия. А толпа надвигалась. Метров двадцать уже осталось. Или пятнадцать. Бей хоть прямо с рук – не промахнешься. Но нельзя же вот так сразу устраивать расстрел демонстрантов!

Первую очередь Бурцев пустил поверх голов – в белый свет, как в копеечку. Грохот и раскаты затяжного эха над Волховом… Бьющаяся от ужаса лошадь на привязи. И многоголосый нечеловеческий вопль…

– Гро-мо-мет! У него громомет!

Толпа встала. Как вкопанная. В каком-то десятке метров. Ага, проняло?!

– Расходились бы вы по домам, гой еси, люди добрые! Мля!

«Добрые люди» с дурными глазами и красными испуганно-злыми лицами тормозили. Он поторопил: вторая очередь прочертила неровную границу между Бурцевым и толпой. Пули застучали о мост под ногами новгородцев. С дощатого настила полетела щепа. Пунктир пулевых отверстий отчетливо обозначился на затоптанном до черноты дереве.

Есть! Толпа кричала и пятилась. Отвоевано еще метров пять. Десять… Были б новгородцы не пьяными – бежали б давно, теряя порты. А так – нет. Так соображают долго. Впрочем, хмельные головы быстро трезвели.

– Уходите, пока добром просят, а? – снова предложил Бурцев.

Он стоял. Толпа откатывалась. Отступали здоровые, отползали побитые. И слава Богу! Лишь бы в людей стрелять не пришлось.

И словно кто прочел его мысли.

– Не бо-и-ись, христиане! Не могет Васька гром и стрелы незримые колдовские в нас метать! В том нам заступа Божия перед чернокнижием нечестивым!

Толпа остановилась где-то на середине моста. Засомневались люди, загомонили, стряхивая оцепенение ужаса. Выходило не так, как хотел Бурцев. О страшной силе «невидимых стрел» были наслышаны все. Но, похоже, новгородцам, действительно, невдомек, почему колдовской громомет шуметь – шумит, а людей не валит. Стрельбу вхолостую – на испуг – здесь не признавали. Смертельное оружие должно бить насмерть – так разумели новгородцы. А если оружие не бьет… Значит, не страшное оно уже и не смертельное вовсе. Бунтари приободрились:

– Вперед, други! Господь оборонит нас! Нешто отступим теперь перед балвохвалом?!

– Бе-е-ей колдуна!

– В Волхов людишек княжьих!

– Круши-и-и!

– Васько-то один всего!

– На костер его!

– А девку чернокнижника растянуть и четвертовать!

– Только потешимся с ней по первоначалу!

– Га-га-га!

Пьяным взбудораженным людом управлять просто. Пьяный взбудораженный люд хорошо разумеет громкий окрик, да ко времени брошенное глумливое словцо. А вот остановить возбужденную толпу нелегко. Остановить ее может разве что вид собственной крови. И чем крови той будет больше, тем лучше.

Живая стена боязливо, осторожно, но все же снова надвигалась на Бурцева.

Вид крови?.. Снова палить в воздух или под ноги – бессмысленно. Это будет демонстрация слабости. А слабость только раззадорит обозленных новгородцев. Стрелять на поражение? Нельзя. Свои же, русичи. С ними ведь бок о бок немца воевали! И что же, косить теперь их из немецкого же пулемета?!

Но и не стрелять нельзя. Если не остановить толпу сейчас, на мосту – просочится зараза на Софийскую сторону, всколыхнет весь Великий Новгород. Когда-то, много лет… много лет тому вперед омоновское оцепление в Нижнем парке вышло навстречу бритоголовым скинам – вышло без оружия, уповая на одни лишь спецсредства и собственную крутизну. То была ошибка. Сейчас Бурцев мог ее повторить. А мог и не повторять.

Он поднял теплый ствол «MG-42»:

– Да стойте же вы, дурни!

Дурни стоять не желали. Дурни шли. Лезли на пулемет. Хмурые, злые, рычащие, кричащие… Испуганные и от того еще более страшные.

– Смерть колдуну!

– Смерть бесерменам татарским и княжьим дружинникам!

– И женам их и детям!

– Долой князя!

Вот ведь гадство! Бурцев тряхнул пулеметом:

– Остановитесь! Одумайтесь, олухи царя небесного!

Он отступил. На шаг. На два…

Его больше не слушали и не слышали.

Он остановился.

– Сто-о-оять, говорю!

Никакой реакции…

Раздавят. Сначала его, потом остальных.

Палец чесался о спусковой крючок. Бурцев стиснул зубы. Жаль… Но иначе – никак. Вы уж простите, мужики новогородские, только Аделаидку я вам на растерзание не отдам.

Ох, палец чесался. И противостоять этому зуду никак невозможно. Что ж, по крайней мере, на мосту нет баб и детишек. А вот там – за спиной, за воротами детинца есть.

Он ударил в толпу. Метров с десяти. Понизу, по ногам. Длинной-предлинной очередью. Пулемет заплясал, задергался в руках.

И снова крики, и снова вопли. Только громче, только истошнее, только страшнее, чем прежде. Словно гигантской косой полоснуло нетрезвых мужиков под коленки. Люди падали друг на друга беспомощными, орущими кулями. Цеплялись друг за друга. Валили друг друга. Много людей: новгородцы стояли плотно, и каждая выпущенная пуля валила по несколько человек зараз.

На черный грязный мост и в свинцовые воды Волхва брызнуло красным. Бурцев показал толпе ее кровь. И толпа шарахнулась прочь.

Остались только раненые – те, что не смогли встать и уйти. Десятка два с простреленными ногами корчилось на скользких досках. Слабо шевелились еще трое – сбитые в палочном бою. Проклятье! Были и убитые. Два. Нет, три… Нет, пять… Целых пять человек, падая, угодили под идущие понизу пули. Или пляшущий «МG-42» все же ударил чуть выше, чем рассчитывал Бурцев?

Полдесятка убитых. Двадцать раненых. Остальные калечили и убивали друг друга сами. Над Волховом царили паника. И давка… Новгородцы бежали с моста. Но плотная пробка копошащихся человеческих тел не пускала беглецов. Одни безумцы сбивали с ноги топтали других. И лезли по телам, по головам..

Воздух звенел от криков. Под напором людской массы рухнули ограждения. В воду новгородцы сыпались целыми гроздьями. И доплыть до берега суждено было не всем.

Сейчас, с ремнем фашистского пулемета на плече, Бурцев и сам чувствовал себя каким-то эсэсовцем с закатанными по локоть рукавами. А что? «МG-42» в руках, трупы под ногами, разбегающаяся в панике толпа. Сверхчеловек, мля!. Бурцев швырнул пулемет на черные доски с красными потеками. Ну отчего?! Зачем так?! Почему иначе нельзя?!

Он шел к раненым —помочь, перевязать, спасти… Те, превозмогая боль, отползали прочь. Крестились, проклинали, стонали, плакали… Лопоухий мужичонка – тезка с грозной фамилией Буслаев, с перебитой правой голенью вдруг вцепился в ограждения моста, подтянулся, охнув, перегнулся через перила.

– Куда, дурень?!

Мужик обернулся к Бурцеву, выругался – зло, страшно, матерно. Смачно плюнул. Бросился вниз.

По-че-му?! Да почему же?! Бурцев остановился, тупо глядя на кровавый след, что оставил лопоухий тезка.

– Не зама-а-ай, – тихонько проскулили под ногами.

Знакомый голос. Знакомый, только утративший былую силу и звонкость. Будто громкость сбавили, будто заглушку вставили…

Мишка Пустобрех очнулся! Купеческий горлопан и заводила, перебаламутивший по заказу Ивановской ста вече, притащивший пол-Новгорода на мост – под пулемет!

Этого Бурцев сбросил в Волхов сам.

Глава 7

И снова гудел колокол, и вновь шумело вече. Теперь уже в детинце – перед Софийским собором, под присмотром дружинников Александра Ярославича, нукеров Арапши и гридей архиепископа Спиридона. Князь с дружиной, благополучно отогнав ливонцев от Пскова, вернулся на следующий день после бунта. Владыка прибыл в ночь. И вот творился суд. Судилище, точнее, – громкое и беспощадное.

Зачинщики волнений из Ивановской ста, конечно, бежали, предатель-посадник – тоже, так что подсудимый нынче был только один: вече требовало от князя казни воеводы-чернокнижника. Спиридон принял сторону новгородцев. Александр же твердо стоял на своем.

– Василько будет жить! – в который уж раз доносился от Софии зычный глас Ярославича.

Сам Бурцев сидел в пустой горнице – в той самой, с необъятным дубовым столом и длинными скамьями, где проходили княжьи советы. Вроде как под негласным домашним арестом сидел. Вокруг, правда, Дмитрий, Гаврила, Бурангул, Освальд, дядька Адам и Збыслав. Гаврила Алексич тоже здесь. Все хмурые, молчаливые, при оружии. Будут драться за своего воеводу, ежели что. И за дверями тоже сгрудились верные бойцы, многие из которых проверены еще в Польше и Пруссии.

А в уголке тихонько всхлипывала, надрывая сердце, Аделаидка. Жена пана Освальда Ядвига Кульмская как могла утешала малопольскую княжну. Да разве ж утешишь ее сейчас…

Бурцев вздохнул. Воспоминания лезли в голову. О лучших временах воспоминания, о славных деньках… Как ведь оно все было! Из Дерптского похода он с женой и верными соратниками вернулся к Александру Ярославичу. Князь дослушал сказку, недосказанную тогда – на Чудском льду под Вороньим Камнем. Подивился. Ездил потом с малой дружиной – искал в новгородских землях арийские башни перехода. Платц-башни – так их называли эсэсовцы цайткоманды.

На земли соседей Александр не лез – к чему ненужные ссоры? А магические башни, отмеченные в карте фон Берберга под Новгородом и у Пскова – на реке Великой, обнаружил скоро. Выставил сторожей – тем и ограничился. Ну, не пожелал православный князь с балвохвальством стародавним связываться. А может, не захотел ненароком хуже, чем есть, сделать. «Пусть чужое колдовство впредь спит в своем логове нетревожимо, и да будет так!», – объявил свою волю Ярославич.

Князь даже не позволил Сыма Цзяну сотворить блокирующие магическую силу башен заклинания. И Бурцеву впредь иметь дело с языческими строениями запретил.

Да он-то, как раз, и не рвался особо. Без ключей – малых шлюссель-башен – от этих древних развалин толку мало: время себе не подчинить, а связывать магией колдовские руины в единую сеть ради мирового господства в тринадцатом веке… Глупо это. Фашикам оно, может, и нужно, а Бурцеву – ни к чему. Бурцеву хватало того, что есть.

Ярославич-то принял его хорошо, обласкал – грех жаловаться. В старшую дружину взял, воеводой вот поставил. Боярином при себе сделать хотел, да тут уж сам Бурцев воспротивился – к чему ему боярская шапка? Шелома доброго хватит, да друзей старых в подначальной дружине…

Мудрый князь не жалел казны и милостей – сполна платил за верность и доблесть не только русичам, но и толковым иноземным союзникам. А потому тот, кто примыкал к дружине Ярославича, как правило, оставался при ней надолго и с великой радостью. И тут уж Александра не интересовало мнение Господина Великого. Пришлому князю требовалась надежная и крепкая опора, а среди взбалмошных новгородцев такой ни в жисть не сыскать.

Правда, иноземцам приходилось осваивать русский. Древнерусский, вернее. Ничего, справлялись. Справились и бойцы Бурцева – вся его интернациональная ватага. Ну, разве что китаец Сыма Цзян еще забавно коверкал славянскую речь, как прежде – татарскую, и веселил своим чудным выговором княжескую дружину.

В общем, с людьми все выходило славно, а вот с захваченным оружием фашиков – иначе. Подбитые танки и расстрелянные мотоциклы благополучно ржавели на Чудском озере, но все остальное можно было использовать. Сразу же после Ледового побоища Бурцев загорелся идеей создать при дружине Александра небольшой отрядец – этакий мобильный конно-стрелковый взвод или хотя бы отделение, вооруженное трофейными «шмайсерами» и пулеметами. Выделил с позволения князя часть боеприпасов из арсенала цайткоманды на учебные стрельбы. Увы, дружинники – даже ветераны дерптского похода – все еще робели перед «громометами» и хоть шума на стрельбище производили много, но меткостью не отличались. Ребята, бормоча то молитвы, то заговоры от злых сил, жали на курок, крепко жмурясь, и облегченно вздыхали, когда все заканчивалось.

Должный интерес к эсэсовским «самострелам» и необходимое для успешных занятий бесстрашие проявляли только сам Бурцев, китайский мудрец Сыма Цзян, да жадная до чужих тайн Ядвига. Бывшую шпионку тевтонского ландмейстера настолько занимали диковинки «небесного воинства», что Бурцев не удержался – дал в индивидуальном порядке этой рыжей бестии несколько практических уроков стрельбы. И из «шмайсера», и из ручного «МG-42».

Возлюбленная добжиньского рыцаря визжала от ужаса и восторга. Пару раз даже попала в мишень. Просила «погромыхать невидимыми стрелами» еще, но Бурцев отказал. Такой дай волю – все патроны переведет развлечения ради. Зато Ядвиге и Сыма Цзяну, как самым продвинутым в стрелковом деле, было позволено сколь угодно долго лязгать затворами и упражняться с разряженным оружием. А вот до гранат у них дело так и не дошло.

Новгородцев не на шутку встревожили занятия Бурцева. Господин Великий Новгород всегда опасался за свою свободу, но порой опасения эти, умело подогреваемые местной знатью, превращались в болезненную фобию. Вот и пополз по городу слушок, будто Александр заключил договор с нечистой силой, а княжеский воевода-чернокнижник – посредник в том договоре. «Ты, княже, немцев одолел адовым оружием и им же теперь нашу вольницу прибрать к своим рукам хочешь!» – обвинило вече Ярославича.

Речи те были неприятны и опасны. И дабы не будоражить народ понапрасну, князь устроил показательную казнь колдовских «громометов». Все как положено: крестный ход к Волхову и – бултых, бултых… С моста… Ствол за стволом, ящик за ящиком…

Однако в речные воды кануло не все. Кое-что из трофеев предусмотрительный Ярославич припрятал и передал на хранение Бурцеву. Князь знал теперь куда больше других и не видел уже дьявольского промысла в грозном оружии будущегоНаоборот желал иметь в своем распоряжении хотя бы малую его часть. Стрельбы, конечно, пришлось прекратить, но несколько «шмайсеров», с полдесятка гранат, небольшой запас «невидимых стрел» и пулемет «MG-42» заняли свое место в заветном подвальчике, ключ от которого Бурцев всегда держал при себе.

Там же, в тайном арсенале, лежала и чудо-кольчуга Фридриха фон Берберга, что не налезала на князя, но оказалась впору княжескому воеводе. А вот прочный щит, да тинаново-вольфрамовый меч-кладенец Александр оставил себе. В комплекте не хватало только шлема – рогатое боевое ведро эсэсовского штандартенфюрера благополучно упокоилось на дне Чудского озера вместе с головой фон Бербергова оруженосца.

Глава 8

Снова возмущенный гул донесся с площади перед Софией. Из-за фашистской кольчужки да пулемета разгорелся весь сыр-бор! Если б дружина Бурцева изрубила бунтовщиков мечами и переколола копьями, если б спалила при подавлении массовых волнений полгорода, если б вырезала подчистую семьи смутьянов – никаких претензий к воеводе, наверное, и не было бы. Но обратить против новгородцев «невидимые стрелы» и свалить запретным «колдовством» два с половиной десятка человек – это, как оказалось, совсем другое дело. И вот…

– Пошто воевода утаил громометы адовы?! – вопрошало вече.

– Моя воля такова была! – держал ответ Александр

– Не добрая то воля, княже!

– А кабы немец Псков занял и к Новогородским стенам подступил, тогда добрая стала б?!

– Васька-чернокнижник не немцев – новгородцев калечил и живота лишал.

– А что еще ему оставалось?

Ответа не было. Были возмущенные разноголосые вопли…

– Не надобен нам такой князь!

– Не надобен такой воевода!

Спорили долго. И владыка держал слово. И Господа Новогородская. И черные люди кричали.

Кое-кто еще пытался под шумок сбросить князя. Не вышло. Без зачинщиков Ивановской ста – никак. Но…

– Не надобен Васька-воевода Новгороду! – тут уж голоса с вечевой площади звучали слаженно, единодушно. Никаких подстрекательств, никаких подкупных крикунов сейчас не требовалось. Бурцев слышал пресловутый глас народа.

– Не-на-до-бен!

– Все колдовские самострелы-громометы в Волхо-о-в! Все без остатка!

– И доспех Васькин заговоренный – туда же!

Однако жизнь своему воеводе князь все же отстоял:

– Громометы – берите, топите! Кольчугу – тоже! Нужен вам другой воевода – да будет так! Но Василько казнить не позволю!

На том и порешили.

Вече расходилось, гудя и бурля. Но все же мирно расходилось. А через четверть часа в горницу вступил хмуролицый князь в сопровождении владыки Спиридона. Сказал, отведя глаза:

– Нужен мне, Василько, верный человек в Пскове. Князя псковичи себе никак не выберут, и неспокойно там нынче. Да и за балвохвальской башней никто лучше тебя не присмотрит. Что, возьмешься?

Бурцев усмехнулся. Вроде как почетная ссылка выходит? Альтернатива казни и позорному изгнанию. Что ж, оно и к лучшему. Буйным Новгородом он уж сыт по горло.

– Возьмусь, княже, – Бурцев кивнул. – Только людей своих с собой заберу.

– Бери, – охотно согласился Александр, – И еще дам сколько потребно. Ты уж прости, Василько, но новгородцы тебе здесь все равно жить не дадут. И…

И к величайшему удивлению владыки, гордый князь Александр Ярославич по прозвищу Невский, не гнувший спину ни перед врагом, ни перед другом, поклонился вдруг в пояс своему воеводе.

– … и спаси тебя Господь, что не пропустил бунтовщиков к моей семье и к семьям дружинных людей. Не держи зла, Василько, ни на меня, ни на Господина Великого Новгорода.

Бурцев вздохнул, кликнул китайского мудреца, протянул ключ от тайного арсенала, что перестал быть тайным:

– Сыма Цзян, сдай князю оружие «небесного воинства». Все оружие. И кольчугу немецкую не забудь.

Китаец молча кивнул и вышел с князем за дверь. Эх, славная будет нынче пожива ненасытному, ничьей воле неподвластному Волхову.

… Уезжали скрытно, как тати. Поздней ночью уезжали. Лишь выбравшись из притихшего города, заполили факелы. А на душе при всем при этом было хорошо и покойно.

– Васлав… – Сыма Цзян вдруг заговорщицки подмигнул глазом-щелкой.

– Что, Сема?

Китаец приоткрыл седельную сумку. Два «шмайсера» и ручная граната-колотушка «М-24» на миг попали в факельный свет.

Ну, проныра китайская! Приныкал! Заховал-таки от Ярославича!

– Да как ты…

– Не сердися, Васлав – зашептал Сыма Цзян. – Князя Александра говорилась, что в Пскова-города тоже сильна неспокойна и…

– Что «и»?

– Князя сама положила эта в моя сумка, когда никто никакая не видела. Князя сказала – отдавай для Василька.

Ах, вот оно в чем дело! Прощальный подарочек, значит. Ну, спасибо, князь, на добром слове.. Бурцеву стало веселее.

– Ну-ка Дмитрий, Гаврила, чего как на похороны едем? Запевайте!

Теперь можно. Дурной буйный Новгород давно уж позади. А под рукой два ствола с гранатой. Чего еще желать?

Подтянули все. Даже китайский мудрец Сыма Цзян и татарский юзбаши Бурангул старательно выводили разудалую древнерусскую, слов которой и сам воевода толком не знал.

Одна лишь дочь Лешко Белого, малопольская княжна Агделайда Краковская, смотрела печально. Но слезу, скользнувшую из-под ресниц, в темноте не заметил никто.

Глава 9

– Ну, в чем дело, Аделаидка? – он держал ее за плечи и всматривался в лицо жены. И гадал: ну отчего ж оно так выходит? Почему любимое лицо ни с того, ни с сего вдруг становится чужим и отрешенным? Он не находил тому разумного объяснения. Не мог найти.

Новгородские беды остались позади, а в Пскове все складывается, как нельзя лучше. Народец здесь – после рейда Александра Ярославича и изгнания изменников-израдцев – притихший, покладистый. И под началом у Бурцева – полтыщи дружинников. И лучший дом на дружинном подворье достался воеводе и его молодой жене. Живи, да радуйся. Ан, нет!

Она отводила глаза – красные, воспаленные. Ночью плакала. Опять…

– Я ведь вижу —сама не своя ты, Аделаидка. Может, скажешь, наконец, что стряслось?

И вновь нет ответа. Лишь взгляд, исполненный невысказанной муки. Лишь слабая выстраданная улыбка на дрожащих губах. Лишь слезы в уголках глаз.

– Слушай, может, нам пора с тобой бэбика завести? Нет, в самом деле, пора ведь?

– Кого? – она озадаченно взмахнула ресницами.

– Ну, ребенка…

Аделаида молча мотнула головой. А по щекам – дорожки слез.

Бурцев вздохнул. Отпустил жену. Почти отбросил. Не нежно – грубо. А как с ней еще? Никакой, блин, нежности не хватит, если молчит как партизанка.

Подошел к окну. Душно… Тошно… За мутным бычьим пузырем, уже натянутым к грядущим холодам в небольшом оконном проеме, трудно что-либо разглядеть.

Хотелось чистого свежего воздуха. Но эта закупорка… Бурцев сплюнул, рванул раму с пузырем на себя. Труха, пыль, сухой мох и утренний ветерок с ранней, почти осенней, прохладцей ворвались в горницу. И шум дружинного подворья посреди псковского Крома…

Неприступный Кром – древний детинец, кремль-первооснова наиважнейшего новгородского пригорода жил своей обычной жизнью. Главная и единственная пока крепость Пскова, не обросшего еще Довмонтовой стеной и Середним градом, и градом Окольным, и Завеличьем. Крепость, стоящая на высоком скалистом мысу, промеж рек Великой и Псковой – там, где малая речка под острым углом впадает в большую.

Удобное место для цитадели… Над медлительными речными водами на мощном земляном валу – две деревянные стены. Стены образуют вытянутый, чуть изогнутый, – и удлиненный со стороны Псковы клин. А в основании треугольника-детинца – от реки до реки – непреодолимой дугой выгибается мощная стена из камня, обмазанного глиной.

«Пръступная» – так именовали ее сами псковичи. Ибо только здесь, в междуречье, можно идти на приступ, не потопив войска в реках. Было у каменной стены Крома и иное название. Перси… И нет тут ничего общего с женской грудью. Имеется в виду воин-крепость, каменной грудью встречающий ворога.

Под Персями прорыт ров – Гребля, соединивший две реки и превративший псковский Кром в солидных размеров островок. Через Греблю переброшены мосты. Два – по числу проездных городских ворот. Первые – самые старые, Смердьи ворота, расположены у Смердьей башни, что высится над рекой Великой. Вторые – новые Троицкие или Великие – не так давно прорублены под Троицкой башней возле Псковы-реки во славу князя и святого угодника Всеволода-Гавриила[20]

Обе башни грозно вздымаются по краям каменных Персей. Еще одна – башня-Кутекрома поставлена в устье Псковы или «в куту Крома». Четвертая – Снетная башня, где хранится запас снеди, тоже нависает над малой Псковой-речкой, дабы отпугивать недруга, мыслящего добраться до Крома вплавь. Помимо башен, над укреплениями псковского детинца возвышаются купола деревянного Троицкого собора. Там до сих пор псковичи оберегают, как величайшие святыни, раку с мощами Всеволода-Гавриила, а также щит и меч святого князя.

Внимание Бурцева привлекло оживление, возникшее на дружинном подворье, Что там еще? Люди суетились вокруг человека в монашеском одеянии с огромным, откинутым назад капюшоном. Никак, гость пожаловал? Хм, и не православный монах – католик. Это не то, чтоб очень удивительно. Это, в общем-то, нормально для новгородских земель: вольная торговая республика издавна не притесняет иноверцев, но все же сейчас такие времена… Да и рейд Александра, распугавший всех латинян… А этот святой отец, видать, издалека пришел. Эвона как заляпался – по самую тонзуру.

Черная грязная ряса пилигрима не радовала глаз. И черные грязные проплешины, размытые дождем в усохшей к осени траве на дружинном подворье – тоже. Ранняя осень в этом году будет. Осень… Надо же, осень Скоро совсем… До чего быстро время летит – никаких цайт-прыжков не надо!

Больше двух лет уж прошло после Ледового побоища. После разгрома ливонцев и эсэсовской цайткоманды. И после смерти несостоявшегося любовничка Аделаиды – штандартенфюрера Фридриха фон Берберга.

Бурцев оглянулся на супругу. Та стояла на прежнем месте, потупив взор. Теребила платье. Молчала в покорном ожидании мужниных слов. Да уж, домострой отдыхает… От прежней взбалмошности княжны не осталось и следа. И было в этом что-то… Что-то подозрительно неправильное было.

Это уж не первый их разговор. И – судя по упорному молчанию Аделаиды – далеко не последний. Да, чего-чего, а упрямости, у полячки не отнять. Но и упертость ее сейчас – особая, непривычная. Тихая какая-то, податливая, не противящаяся, а обволакивающая, если нажать. А оттого и вовсе непреодолимая.

Она молчала. И Бурцев чувствовал – тут не каприз, не мимолетная прихоть. Агделайда Краковская пережила прерванный цайтпрыжок в башне перехода Взгужевежи, и все ее детские капризы канули в Лету. Малопольская княжна после «просветления» стала серьезней, вдумчивей, мудрее, что ли. Но улыбаться-то не разучилась! Отнюдь! Веселилась всегда. До сих пор. До недавних пор. А сейчас… Нет, не башня ариев повинна в беззвучных ночных рыданиях дочери Лешко Белого. Что-то другое грызло изнутри и вытягивало радость жизни из Аделаидки.

Аделаида всхлипнула. Бурцев с ожесточением потер лоб. Ну, что? Что не так?! Раньше этой отрешенности, и тоски этой он за женой не замечал. Потом заметил. Но не придал значения. Потом придал. Но не заговорил. А когда заговорил – не добился ни-че-го. Ничегошеньки! Аделаида молчала. И, как водится, от недосказанности и неясности тревожные мысли лишь сильнее донимали Бурцева. Особенно по утрам, когда он видел заплаканные глаза супруги. В чем дело? Ностальгия по родной Польше? Болезнь какая? Или, может, снова кто в сердце княжны запал и смотреть она уже не может на законного супруга?

Аделаида молчала…

Глава 10

– Послушай, я хочу знать, что происходит. – Он говорил спокойно и твердо, расхаживая по скрипучим, выскобленным до блеска половицам. – Я ведь все равно докопаюсь, рано или поздно.

Аделаида подняла испуганные глаза. На миг. И опустила снова.

– Прости, Вацлав. Боюсь, бросишь меня, коли правду узнаешь…