Ищейка Чадович Николай
К этому тягостному разговору сержант милиции Кульков готовился чуть ли не целую неделю, даже тезисы кое-какие обмозговал заранее, однако в понедельник утром, оказавшись, наконец, в кабинете начальника райотдела, он так растерялся, что напрочь забыл все полагающиеся для такого случая вступительные слова. На языке почему-то вертелось только «Разрешите идти!» да «Служу Советскому Союзу!» — то есть фразы в данной ситуации совершенно неподходящие. Очень смущало Кулькова еще и то обстоятельство, что начальник был не один. За приставным столиком сидел его заместитель, молодой, но чрезвычайно въедливый майор.
— Ну? — сказал начальник, не дождавшись от Кулькова даже «здрасте». — Что там у тебя?
Взгляд у начальника был усталый и мудрый, как у члена Политбюро, и под этим взглядом каждый мало-мальски совестливый посетитель ощущал себя по меньшей мере бездельником, праздным гулякой, нахально отнимающим драгоценное время у столь загруженного работой человека.
— Просьба у меня, — поражаясь собственной дерзости, вымолвил Кульков.
— Излагай.
— Не могу я больше в КПЗ работать.
Данное известие нисколько не удивило начальника. Казалось, он заранее знал, с чем именно пришел к нему этот нескладный и недотепистый сержант, похожий на растрепанную печальную птицу.
— А где можешь?
— В патруле, как раньше.
— В патруле нужны ребята молодые, хваткие. И чтоб внешний вид был соответствующий. А на тебя глянуть тошно. Не милиционер, а чучело гороховое. Таким как ты в КПЗ самое место. Хоть глаза никому не мозолишь. Да и тебе так спокойней. Как-нибудь до пенсии дотянешь. Сколько тебе осталось?
— Десять лет и семь месяцев… Только не могу я в КПЗ.
— Опять двадцать пять! — Начальник даже слегка пристукнул по столу ладонью, что случалось с ним крайне редко. — Ну почему? Толком объясни!
Мысли, к этому времени начавшие кое-как упорядочиваться в голове Кулькова, вновь рассыпались, как стекляшки в калейдоскопе. А ведь нельзя было сказать, что он боится начальника. Испытываемые Кулаковым чувства были совсем иного свойства. Начальник казался ему неким сверхъестественным существом, начисто лишенным всех человеческих слабостей. Кулькову никогда не приходилось видеть, чтобы он ел, курил, сморкался, ходил в туалет, улыбался, ухаживал за женщинами. Суждения начальника были всегда непререкаемы, а решения окончательны. Такие личности рождались, чтобы командовать армиями, а отнюдь не районными отделами внутренних дел второй категории.
Отчетливо сознавая свою собственную неполноценность, Кульков все же выдавил:
— Не могу и все… Вентиляции там никакой нет… Запахи разные… Тошнит меня. После дежурства целый день, как пьяный хожу.
— Да ты прямо как барышня кисейная. Тебе бы не в милиции работать, а в галантерейном отделе.
— В галантерейном магазине меня тоже тошнит, — печально сознался Кульков.
— Что — и там запахи?
— И там.
— Может, аллергия у тебя. К врачу обращался?
— Да никакая не аллергия. Просто я все запахи очень сильно ощущаю. Бывает, что и затычки в нос приходится вставлять. Мне парашу или, скажем там, одеколон нюхать, то же самое, что вам на солнце без черных очков смотреть. Все нутро выворачивает. Мне жена даже еду отдельно готовит. Без всяких специй. Как розыскной собаке.
— Ты это серьезно? — Начальник отложил в сторону карандаш, который до этого нетерпеливо перекатывал в ладонях.
— Конечно, серьезно. Кого хотите спросите. Мамонтову из детской комнаты спросите. Я ей прошлой осенью кольцо золотое отыскал, что она в огороде потеряла.
— По запаху отыскал?
— Ага, по запаху.
— И чем же оно пахло? Золотом?
— Ну и золотом, конечно. Но в основном Мамонтовой.
— Так ты, выходит, талант! Почему же раньше скрывал?
— Да ничего я не скрывал, — замялся Кульков. — Чего тут скрывать. И так весь отдел смеется.
— Выйди на пять минут, а потом опять зайдешь.
Кульков послушно вышел в коридор, по стенным часам засек время, потоптался в дежурке, выпил стакан теплой, несвежей воды, для верности добавил еще минуту и, не забыв постучать, вернулся в кабинет.
На краю стола лежал скомканный носовой платок, розовый с синей каемкой.
— Сейчас мы твое чутье проверим, — палец начальника прицелился в платок. — А ну определи, чей он?
— Определять тут нечего. Товарища майора платочек, — сказал Кульков, мельком глянув в указанном направлении.
— Ты посерьезней, посерьезней. В угадалки не играй. Чем можешь мотивировать?
Кульков сделал несколько шагов вперед и осторожно — двумя пальцами приподнял сине-розовую тряпицу.
— Стирали его, значит, с неделю назад. Стирала лично жена товарища майора. Порошком «Лотос». Потом он им свои штиблеты обмахивал. Сморкался, само собой. Руки вытирал, после того, как селедочку ел. Машинистка наша, Валька, им один раз пользовалась. Губы вытирала… Вот этим краешком…
— Все, достаточно! — остановил Кулькова начальник. — Весьма убедительно.
Затем последовала довольно долгая пауза. Начальник исподлобья глядел на заместителя. Заместитель смотрел на свои ногти, словно видел их впервые в жизни. Кульков смотрел в пространство.
— Что же с тобой, сержант, делать? — Начальник прервал, наконец, неловкое молчание. — А если тебя инспектором в уголовный розыск определить? Ведь ты любого преступника можешь по следу найти.
— По следу я не найду. Собака, когда по следу идет, у самой земли нос держит. А я на четвереньках далеко не убегу.
— А если тележку такую низенькую сделать, вроде тачки? — встрепенулся заместитель, явно довольный тем, что разговор переменил тему. — Чтобы его носом вперед везти!
— Пустое все это, — сказал уже вконец осмелевший Кульков. — Никто меня в розыск не возьмет. Образование мое вам известно.
— Да… тут ты прав, — начальник потер переносицу.
— А если в виде исключения? По личному распоряжению министра, — опять влез заместитель, которому очень хотелось реабилитироваться за казус с Валькой. — Можно сослаться на слова товарища Брежнева. Помните — в «Целине»? Дескать, руководитель обязан умело использовать в работе все, как сильные, так и слабые стороны подчиненных.
Начальник ничего на это не ответил. То ли он имел какое-то иное мнение, то ли просто не помнил такое место в «Целине», поскольку, в отличие от простых смертных, политзанятий не посещал и был избавлен от необходимости подробно конспектировать любимую книгу советского народа.
— И давно это у тебя? — спросил он Кулькова.
— Да лет пять уже. С тех пор, как в пивбаре кружкой по затылку получил.
— Вот-вот, — усмехнулся заместитель. — Не было удачи, так неудача помогла. Не надо пиво в служебное время пить.
— Не пью я пиво, — устало сказал Кульков. — Особенно в служебное время. В бар я по необходимости зашел. Позвонить оттуда хотел. Я вам это уже сто раз объяснял.
— Погоди, — начальник поскреб висок. — Так ведь получил ты по затылку, а не по носу. Причем здесь запахи?
— Врач говорил, что здесь главное как раз не нос, а мозги. Что-то там такое сдвинулось, что за нюх отвечает.
Здесь Кульков был откровенен не до конца. В действительности все обстояло несколько иначе. Он прекрасно помнил увесистый, тупой удар по голове, от которого лязгнули зубы, в глазах вспыхнул радужный фейерверк, а окружающий мир завалился набок и завертелся, все темнея, темнея и темнея, пока не превратился в глухой черный колодец, на дно которого он и провалился. Очнулся Кульков среди сероватого мутного тумана, в котором медленно перемещались какие-то искаженные, неясные тени. Он различал свет и мрак, черное и белое, но не узнавал человеческих лиц и не мог читать даже самый крупный текст. Зрение сильно сдало, утратив глубину и четкость. О случившемся несчастье он никому не рассказывал, опасаясь увольнения и наивно надеясь, что впоследствии все как-то образуется само собой. Не доверяя глазам, он стал полагаться в основном на слух и обоняние, но в ушах постоянно звенели невидимые комары, зато нос не подводил, исправно работая за все другие органы чувств. Постепенно Кульков научился различать по запаху не только медперсонал и всех навещавших его людей, но и многие предметы, даже самые мелкие и ничем особым раньше не пахнувшие. После окончания лечения зрение несколько восстановилось, хотя в норму и не вернулось. Видел он как крот, не далее чем на пять метров вокруг, а газетные заголовки разбирал только в очках. Зато чутье становилось все острее, все изощреннее. С закрытыми глазами он мог опознать любого жителя городка, любую улицу, да что там улицу — каждый квадратный метр на ней, каждый забор, каждое дерево. Более того, сильные и резкие запахи стали действовать на организм Кулькова угнетающе — ему все чаще приходилось затыкать ноздри ватой, хотя ходить с вечно приоткрытым ртом было весьма неудобно. Так он и жил, погруженный в буйную стихию запахов, которые заменяли ему теперь все краски и образы Земли.
— Бывает и хуже, — сказал заместитель, демонстрируя свою эрудицию. — С головой шутки плохи. Мне на днях судья рассказывал, как к нему одна парочка пришла разводиться. В годах уже. Колхозники. Он шофер, она доярка. Судья, конечно, причиной интересуется. Может, муж пьет или гуляет? Оказывается, тут дело совсем не в этом. Супруг после автомобильной аварии приобрел необычайные сексуальные способности. Мог любовью всю ночь заниматься, от гимна до гимна. А жена чуть ноги таскает, ей на первую дойку в четыре утра вставать. Вот и не выдержала, подала в суд — зам мог, конечно, изложить эту историю совсем иначе, простым и доходчивым языком, но присутствие начальника сковывало его, и он старательно подбирал совсем другие слова, в приличии которых не сомневался.
— Ладно, иди, Кульков, — сказал начальник, немного подумав. — Скажи дежурному, пусть тебя в КПЗ кем-нибудь заменят. Сегодня отдыхай, а завтра с утра чтобы был здесь. Тут у нас как раз рейд запланирован по борьбе с самогоноварением. Примешь участие.
В рейд уходили группами — двое работников милиции и трое-четверо дружинников. Кулькову в напарники достался участковый инспектор по кличке Дирижабль — самый несимпатичный для него человек в отделе. Роста тот был среднего, зато отличался необычайной дородностью. Его необъятное, вечно урчащее и хлюпающее пузо начиналось сразу от плеч, к которым посредством шеи сорок девятого размера крепилась тяжелая и шишковатая, как репа-рекордистка, голова, куда более широкая в челюстях, чем во лбу. Верхние конечности Дирижабля толщиной превосходили ногу обычного человека, а нижние, скрытые широчайшими галифе с болтающейся где-то у колен ширинкой, мощью и объемом могли соперничать с колоннами дорического ордера. Естественно, что обладавшая такими редкими статьями фигура не могла уложиться ни в одну типовую ростовку. В справке обмера, которую каждый работник милиции обязан был периодически представлять в вещевую службу ХОЗО, у Дирижабля значилось — «нестандартный». Благодаря этому он получал не готовое обмундирование, а отрезы, в которые умудрялся обшивать не только себя самого, но и всех остальных членов семьи.
Несмотря на пугающую толщину, Дирижабль был чрезвычайно энергичен, особенно если дело касалось его личной выгоды, виртуозно водил служебный мотоцикл, для баланса поместив в коляску пятипудовый бетонный блок, в недолгой потасовке (на долгую дыхания не хватало) мог одним ударом уложить почти любого противника. Он никогда ничего не читал, даже районной газеты, Китай и Албанию причислял к членам НАТО, на вступительных экзаменах в среднюю школу милиции не сумел найти на географической карте город Москву, зато в чисто практических вопросах разбирался не хуже, чем архиерей в священном писании. О гастрономических подвигах Дирижабля ходили легенды. На спор он съедал пятьдесят блинов, а однажды с небольшой компанией друзей усидел все блюда и напитки, предназначенные для свадебного стола, включая таз сметаны и мешок черного хлеба (отец жениха, пригласивший участкового «перекусить с дорожки», надеялся избежать этим наказания за изготовление браги, однако совершенно не учел аппетит гостей и в конечном итоге понес убытки, превышающие самый крупный штраф раз в десять). Кроме того, Дирижабль был хитер, как шакал, злопамятен, злоязычен и не лишен лицедейских способностей.
Сейчас он шагал вместе с дружинниками позади Кулькова, и глухая, тщательно скрываемая злоба распирала его, как тесто распирает квашню. Во-первых, Дирижабля глубоко возмущал сам факт рейда. Весь этот район, вместе с улицами, домами, садами, людишками, собаками и другим имуществом он считал чем-то вроде своей феодальной вотчины и со всякими нарушителями, в том числе и самогонщиками, привык поступать соответственно: кого хотел карал, кого хотел миловал, а кое-кому и покровительствовал — негласно, конечно. Посторонним тут делать было просто нечего. Во-вторых, его совершенно не устраивал напарник. Люди робкие, совестливые, да вдобавок еще и не корыстолюбцы, всегда вызывали у Дирижабля брезгливое презрение. Однако звериное, подсознательное чутье подсказывало ему, что Кульков опасен, очень опасен, опасен не только своим дурацким, много раз осмеянным талантом, но главное — той тихой и упорной безгрешностью, с которой он влачился по скользкой и ухабистой, полной соблазнов и искушений жизненной дороге. Дирижабль понимал, что в случае чего им не договориться — и это бесило его еще больше.
Рано или поздно эта злоба должна была излиться на Кулькова, и она излилась, в свойственной только Дирижаблю форме.
— Слушай, — приторно ласковым голосом начал он. — Правду говорят, что у тебя геморрой?
— Правду, — буркнул Кульков. Спорить тут было бесполезно, в маленьком городке медицинских тайн не существовало.
— Да, неприятная болезнь, — неподдельное сочувствие звучало в словах Дирижабля. — Ни себе посмотреть, ни людям показать. Сделал бы ты операцию. Мой дядька в прошлом году сделал, так теперь как молодой бугай скачет.
— Где сделал? У нас? — заглотил наживку Кульков.
— Да нет, в областной больнице. Если хочешь, я тебя устрою.
— Не знаю даже… А операция сложная?
— Да нет! Раз плюнуть! — Харя Дирижабля была ясной и невинной, как у грудного младенца, никогда не посещавшего ясли. — Ты врачам уже показывался?
— Показывался.
— Трубку металлическую тебе в задницу вставляли?
— Вставляли, — стыдливо признался Кульков.
— Значит, мерку уже сняли. После этого хирург берет деревянную чурку, дубовую, конечно, и обстругивает по размеру той самой трубы. Обжигает ее паяльной лампой…
— Паяльной? — с сомнением переспросил Кульков, никогда досель не слышавший о существовании такого хирургического инструмента.
— Ну не простой, конечно, а специальной. Которая на чистом спирте работает. И вот когда та чурка станет как головешка, ее тебе в задницу до самого упора и забьют.
— Так ведь это то же самое, что горячую кочергу засунуть… — разговор этот смущал Кулькова, но актуальность темы не позволяла его прервать.
— Ты же под наркозом в это время будешь.
— Ну, тогда другое дело. А потом что?
— А потом чурку вытащат, и весь твой геморрой будет висеть на ней, как виноградная гроздь. Ну, согласен?
— С женой надо бы посоветоваться… — взволнованный Кульков обернулся и увидел, что посиневшие от сдерживаемого хохота дружинники зажимают рты, а Дирижабль, сделав страшное лицо, грозит им толстым, как сарделька, пальцем.
И только теперь Кульков понял, что стал жертвой хамского розыгрыша.
— Дурень ты! — ласково сказал Дирижабль. — Тебе лапшу на уши вешают, а ты и слюни распустил… Шуток не понимаешь…
Дальше рейдовая бригада шла в молчании. Дирижабль, наморщив лоб, придумывал новую пакость. Дружинники — работяги с торфозавода, парни простецкие и грубые, — время от времени с восторгом похрюкивали в кулак. Кульков, чтобы не попасться больше на подначку, решил вообще не раскрывать рта.
Так они вступили в район частной застройки, где среди россыпи деревянных одноэтажных домов вразброс торчали редкие кирпичные пятиэтажки. Никто не попадался им навстречу, кроме черных облезлых котов да заспанных всклокоченных женщин, бродивших с пустыми ведрами от колонки к колонке. Холодный сырой воздух был переполнен тысячами самых разнообразных запахов. Пахло помоями, халвой, гуталином, кожей, жареной картошкой, вареной свеклой, нафталином, луком, чистым бельем, грязным бельем, дезодорантом, нашатырем, дохлятиной, плохим чаем, хорошим кофе, дустом, пеленками, олифой, полынью, канифолью, скипидаром, парным молоком, простоквашей, золой, тараканами, шипром, французскими духами, бензином, сигаретами, пропан-бутаном, губной помадой, йодом, подгорелым подсолнечным маслом, тальком, сосновыми досками, свиным окороком, блевотиной, машинным маслом, сушеным зверобоем и черт знает чем еще. Аромат и смрад плыли рядом, не перемешиваясь, волны зловония перемежались волнами благоуханий. Были запахи мягкие, ласковые, баюкающие, и были такие, что оглушали, терзали, мутили. Обоняемый мир был так же пестр, многообразен и необъятен, как и мир зримый. Все на свете имело свой собственный неповторимый запах. Пасмурный день пах совсем не так, как солнечный. Тень от пробегающего облака оставляла на земле едва различимый, но вполне реальный след, понятный дождевому червю и бабочке. И сгорающий в высоком небе метеорит, и разносимая ветром соль далекого моря, и бушующий над тропиками ураган неизбежно меняли что-то в сложной, но в то же время привычной, устоявшейся гамме запахов.
Кульков шагал хоть и не быстро, но уверенно, по привычке полагаясь главным образом на чутье: вот справа запахло лужей — до нее шагов пять; а там к асфальтовой вони примешивается крепкий дух сырой земли — это выбоина; впереди пахнет уже не истоптанной и заезженной дорогой, а жильем и свинарником — значит, улица делает поворот. Время от времени он ощущал сладковатый, слегка дурманящий аромат свежей браги. Несколько раз по ноздрям шибала весьма экзотическая, но от этого не менее отвратительная композиция, состоявшая из запахов сивушного масла, кипящего спирта, подгоревшего хлеба и выбродивших дрожжей. Вычислить, в каком именно доме варят самогон, не составляло труда, но Кулькова угнетала даже сама мысль, что сейчас они ввалятся в чье-то чужое, скорее всего невзрачное и скудное жилище, насмерть перепугают его обитателей, начнут шарить в шкафах, под печкой, на антресолях, вскоре найдут наспех спрятанные части аппарата: медный змеевик, склепанный из нержавейки испаритель, сорокалитровый алюминиевый бидон с дыркой в крышке, а потом Дирижабль протопает грязными сапожищами в комнаты, важно рассядется за накрытым плюшевой скатертью столом, предварительно смахнув с него школьные учебники, начнет не спеша, с грубыми прибаутками, составлять акт, и на него, как на Фантомаса, будут пялиться забившиеся в угол дети, а изможденная, задавленная жизнью хозяйка станет, причитая, совать им измятые рубли и тройки — и эта сцена, особенно тягостная и постыдная от самогонного смрада и невыветривающейся вони запущенного человеческого обиталища, будет длиться бесконечно.
За двадцать лет службы Кульков повидал всякое: и висельников, и зверски изнасилованных женщин, и утопленных младенцев, и забытых, брошенных на произвол судьбы стариков, и горемычные семьи, в которых родители пропивали все, включая детскую одежду, — но так и не сумел привыкнуть ни к людскому горю, ни к своему праву вмешиваться в чужую жизнь.
— А вы слыхали, хлопцы, что в Америке собаку научили говорить? — начал очередную атаку Дирижабль.
— Не! — предчувствуя хохму, дружно ответили дружинники.
— Так это, я вам скажу, ерунда! В нашей стране, где сказка каждый день становится былью, человека можно запросто приучить к собачьей жизни. И лаять будет, и на столбики брызгать, и по следу ходить, и даже за сучками на собачьих свадьбах гоняться!
Всякому терпению бывает предел — и то, что может случиться за этим пределом, непредсказуемо. Но если лопается терпение у очень терпеливого человека, последствия всегда бывают самые ужасные. Не дожидаясь, пока Дирижабль во всех деталях изложит его историю, начиная со знаменитой потасовки в баре, Кульков решил выйти из глухой обороны и нанести ответный удар. Пусть и не нокаутирующий, но достаточно чувствительный.
Обстоятельства благоприятствовали ему — как раз в этот момент они подходили к длинной, в семь подъездов пятиэтажке, от которой явственно тянуло первачом. Не от всей пятиэтажки, конечно, а от одного-единственного окошка на третьем этаже. Кульков хоть и не любил лезть в чужие дела, однако в числе многих прекрасно знал, кто именно проживает в этой квартире, чем занимается в свободное от трудовых будней время, и почему сюда так часто наведывается участковый.
Засунув руки глубоко в карманы шинели и никому не говоря ни слова, он завернул в нужный подъезд. Дирижабль и дружинники машинально последовали за ним, и только на площадке третьего этажа за спиной Кулькова раздался… нет, не голос, а какое-то свистящее шипение:
— А ну стой! Ты чего это задумал?
Но было уже поздно — Кульков дотянулся до кнопки звонка. Дверь почти сразу распахнулась (в лицо Кулькову ударило алкогольное облако такой концентрации, что он еле удержался на ногах), и на пороге, едва не задев макушкой притолоку, появилась женщина, внешне удивительно похожая на безбородого Гришку Распутина. Высокомерно-вопросительное выражение ее лица тут же сменилось восторгом, едва только она узнала Дирижабля.
— Проходите, гости дорогие, проходите! А я как чувствовала! И выпить приготовила и закусочка найдется!
Дорогие гости, ошарашенные не менее хозяйки, ввалились в прихожую, и только Дирижабль издал при этом глухой, предостерегающий звук, чем, впрочем — тут надо отдать ему должное — и ограничился.
Квартира совсем не походила на жилище рядового самогонщика. Вешалка готова была оборваться от добротной одежды. На полированной полочке гнездился голубенький телефонный аппарат. Сквозь застекленную дверь гостиной можно было полюбоваться на арабские ковры и чешский хрусталь. Не нужда и не пристрастие к спиртному заставляли хозяев нарушать закон, а исключительно страсть к наживе.
Еще в квартире было очень много настороженных мышеловок. Они были расставлены во всех углах и даже на обеденном столе. В одной застрял маленький, полувысохший мышонок.
— Раздевайтесь, раздевайтесь! — хриплым басом пела радушная хозяйка. — Фуражечку вашу, Иосиф Адамович, сюда подайте!
— Вы это, гражданка, прекратите! — Дирижабль решительно отстранил услужливые женские руки. — Мы к вам по служебной необходимости.
Кульков, раньше всех проникший на кухню, где что-то булькало и парило, уже тащил оттуда почти полную десятилитровую бутыль, от которой исходил тошнотворный, ни с чем более не сравнимый сивушный дух.
— Вот это да! — уважительно сказал один из дружинников. — Да тут на хорошую свадьбу хватит! Хлебная или сахарная? А, мамаша?
И тут только до хозяйки дошло, что все это не шуточки, не очередная забавная проделка сердечного друга, а подлый и коварный удар злодейки-судьбы, в самом ближайшем будущем грозящий ей судом, штрафом, общественным порицанием, неприятностями на работе и гигантской тратой нервов.
— Иосиф Адамович! — белугой завыла она. — Зачем же вы так? Да разве я вам когда в чем отказывала?..
— Помолчите, гражданка! — строго сказал Дирижабль. — Вы меня с кем-то путаете. — Затем он откашлялся в кулак и повернулся к Кулькову: — Ты, это… не шуми… давай отойдем… поговорить надо…
— Сейчас, сейчас… поговорим, — пробормотал Кульков, отступая к полке с телефоном. — Сейчас…
Первый раунд закончился в его пользу, но окончательный результат боя оставался еще неясным. Для выигрыша необходим был завершающий удар.
Кульков схватил телефонную трубку и быстро набрал номер, который обязан был помнить наизусть.
«Только бы он был на месте, только бы никуда не ушел!» — лихорадочно думал он, вслушиваясь в первый долгий гудок.
Но сегодня ему, как ни странно, все время везло — после третьего гудка в трубке щелкнуло и раздался как всегда спокойный, хрипловатый голос начальника:
— Слушаю! Але?
— Товарищ подполковник, это я, Кульков! Докладываю, что на улице маршала Чойболсана обнаружен очаг самогоноварения! Дом шесть, квартира десять… Да, участковый со мной… Заслуга общая… Позвать к телефону? Слушаюсь!
С ненавистью зыркнув на Кулькова, Дирижабль вырвал у него трубку и часто задышал, слушая что-то неразборчивое.
— Ясно, — выдавил он наконец. — Ясно… Примерно с ведро будет… И аппарат обнаружен… Ясно… Не забуду… Будет сделано… Уже оформляю…
— Ну вы тут уже без меня как-нибудь справитесь, — сказал Кульков, направляясь мимо Дирижабля к выходу. — Всего вам хорошего.
Уже спускаясь по лестнице, он услыхал слова, сказанные хоть и с запозданием, но зато от всей души:
— Рано радуешься, чувырла! Попомнишь ты меня! Попомнишь!
Месть не заставила себя ждать долго.
В четверг под вечер Кульков, как обычно, заглянул в дежурку, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь неотложных дел, а заодно и послушать свежие новости, как районные, так и всесоюзные, поданные в интерпретации местных говорунов и острословов, кстати сказать, в милиции никогда не переводившихся.
Так уж повелось, что в этот час, когда отработавшие свое сотрудники уже собирались по домам, а заступившие на ночное дежурство наряды, получив после инструкции оружие и радиостанции, еще не выходили на свои маршруты, дежурка превращалась в некий импровизированный клуб, где можно было на полчасика расслабиться, вволю побалагурить, отвести душу в дружеской беседе, обменяться анекдотами и оперативной информацией, по какой-либо причине не предназначенной для ушей начальства.
Каждодневное общение с опасностями, грязью и подлостью постепенно выработало в этих людях некую защитную реакцию, выражавшуюся в пристрастии к весьма своеобразному юмору, сравнимому разве что с юмором могильщиков, патологоанатомов и каторжан.
Вот и сейчас инспектор дорнадзора Трескунов рассказывал о том, как, рассорившись однажды с тещей, он, по наущению Дирижабля, подкинул ей в сортир килограммовую пачку дрожжей, но поскольку погода стояла холодная, пасмурная, то ничего особенного не случилось, а потом он об этом позабыл, помирился с тещей, и в первый же погожий летний денек уселся с ней на пару пить чаек в саду — а тут вдруг из дощатого сортира поперло что-то серо-буро-коричневое, вонючее, пенящееся и лезло так в течение целых суток, пока не покрыло толстым слоем всю усадьбу и значительную часть прилегающей к ней территории.
От этой жуткой истории, скорее всего выдуманной от начала до конца самим Трескуновым или его приятелем Дирижаблем, впечатлительного Кулькова даже слегка передернуло. Как водится, сразу возник спор, возможно ли такое в принципе, поступили опровержения, посыпались аналогичные случаи, а также случаи, к тещам, сортирам и дрожжам никакого отношения не имеющие, и вскоре, перескакивая с одного на другое, общий разговор ушел совсем в другую сторону. Кулькову тоже хотелось иногда вставить свое слово, но всякий раз он вовремя спохватывался, потому что рассказчиком был неважным, часто попадал впросак, да и привлекать излишнее внимание к своей особе опасался.
Он уже собрался уходить, когда весьма довольный собой Трескунов уселся рядом и по-приятельски подал руку, хотя виделись они сегодня не впервые и на короткой ноге никогда не были.
— Ну как делишки? Какие трудности? — бодро осведомился он.
— Никаких, — осторожно ответил Кульков.
— Как дети?
— Здоровы.
— А супруга как? Работает? Где?
— Портнихой в ателье.
— Хорошо шьет?
— Да не жалуются пока.
— А костюм или платье сшить может?
— Костюм нет, а платье или юбку — пожалуйста.
— Надо будет когда-нибудь свою телку к ней сводить… Кстати! — Трескунов хлопнул себя ладонью по лбу и вытащил из планшета толстый, сверкающий глянцем иностранный журнал. — Случайно купил вчера. Думал, что-нибудь дельное, а тут одни фасоны да выкройки. Может, супруге твоей пригодится?
Отказываться сразу было как-то неудобно, и Кульков журнал взял, но некоторое время не раскрывал, обдумывая, какой здесь может крыться подвох. Трескунову он не доверял: человек тот был хоть и не вредный, но пустой, бесхарактерный, легко поддающийся постороннему влиянию. Даже в служебной аттестации у него было записано — «не всегда критичен в оценке собственных поступков».
На яркой, цветастой обложке было что-то написано не по-русски. Кульков сумел разобрать только одно слово — «Мода». Ну и дату, конечно, а также порядковый номер. Пахло от журнала солидно: типографской краской, хорошим лаком, добротной бумагой. Он успел побывать уже во многих руках, но Дирижабль к нему явно не прикасался.
Кульков начал листать журнал, переворачивая страницы с такой осторожностью, словно между ними могла скрываться мина. Однако никаких неприятных сюрпризов не обнаружилось. Холеные, хоть и непомерно тощие иностранки демонстрировали разнообразные туалеты, начиная от полупрозрачных, чисто символических трусиков, кончая шубами, просторными и основательными, как постовой тулуп, нежились в ванных, полных белоснежной пены (одна бесстыдница даже не постеснялась грудь наружу высунуть), примеряли драгоценности, рекламировали непонятного назначения кухонные механизмы, мазали губы, подводили глаза, ласкали собак, кормили детей, скакали на лошадях, загорали под тентами на пляжах, занимались гимнастикой, а также изображали всякие другие сцены легкой, нетрудовой жизни.
«Крестьянка», которую выписывала жена, в этом смысле была куда как серьезней, там и про передовой опыт можно было почитать, и про международное положение, и про технику безопасности на ферме, и про всякие юридические казусы. Зато выкроек здесь на самом деле было немало. Жене они, конечно, пригодились бы. Обычно она доставала новые фасоны у знакомых или перерисовывала из той же «Крестьянки», но это, по ее словам, было явно не то. Жена у Кулькова, в отличие от него самого, была человеком современным, деловым, знала, что по чем. За собой следила, хотя из сострадания к мужу старалась не употреблять духов и косметики.
— Нравится? — спросил Трескунов. — Дарю!
— Да нет, не надо. Я заплачу. — Кульков торопливо полез в карман, где у него имелась некоторая сумма серебром и в мелких купюрах, предназначенная для приобретения хлеба, молока и маргарина.
В его представлений журнал стоил копеек тридцать—сорок, ну в крайнем случае полтинник. Такую сумму он вполне мог себе позволить. Продолжая рыться в кармане, он перевернул журнал тыльной стороной вверх и в левом верхнем углу, рядом с двухзначной иностранной ценой разглядел фиолетовый штамп явно отечественного происхождения — «4 руб.».
От непомерности такой цены Кульков оторопел.
— Бери, бери, не стесняйся, — поспешил успокоить его Трескунов. — Потом рассчитаемся.
Тут же несколько человек со всех сторон потянулись к журналу, и он пошел гулять по дежурке. Дамочки в нижнем белье и купальниках особенно заинтересовали общество. Старый мерин, начальник медвытрезвителя Лызлов, которого уже неоднократно и всякий раз безуспешно пытались вытолкнуть на пенсию, выразился в том смысле, что в сорок пятом точно такая же вот немочка предлагала ему любовь за банку тушенки, а вот за эту и две не жалко, а та и на буханку ситника не потянет. Разговор, получивший новое благодатное направление, вновь оживился, а журнал, между тем, дошел до противоположного угла дежурки, где, небрежно развалясь на скамье, сидел Дирижабль, грыз монпансье и пугал помощника дежурного младшего сержанта Грушу тем, что раз за разом пытался обрезать маникюрными ножницами кончики его длинных усов. На журнал он особого внимания не обратил, только немного повертел его в руках и сразу отправил обратно.
Никто не успел заметить, как он сунул между его страничек фотографию, которую еще утром выпросил в уголовном розыске. На ней была изображена весьма смазливая блондинка, квартирная воровка и аферистка, в настоящий момент находившаяся в бегах.
Дирижабль аккуратно отстриг нижнюю часть фото с паспортными данными преступницы, а на обороте красивыми округленными буквами вывел:
- «Пройдут года — все будто в воду канет,
- Меня ты вспомнишь разве что во сне.
- Так пронеси сквозь будущие годы
- Хоть маленькую память обо мне.
Дата, выставленная под текстом, соответствовала тому периоду времени, который Владимир Петрович Кульков в прошлом году провел в санатории.
Не обращая внимания на слабые протесты Кулькова, Трескунов запихал журнал во внутренний карман его шинели, за руку попрощался со всеми и был таков. За ним потянулись к выходу и остальные.
Домой он пришел часов в восемь, по пути посетив несколько продовольственных магазинов. Функции снабжения были возложены на Кулькова после того, как жена убедилась в его способностях безошибочно отличать свежий продукт от лежалого, а качественный от фальсифицированного, на какие бы ухищрения ни пускались перед этим продавцы. Без всяких приборов и химических реактивов он мог по запаху определить жирность молока, количество нитратов, содержащихся в огурцах, и влажность сахарного песка. Хотя скандалить и добиваться своего Кульков не умел, работники прилавка старались с ним не связываться, вполне резонно полагая, что от пары отборных селедок и килограмма неразбавленной сметаны у них не убудет.
В прихожей он разулся, сам сгрузил припасы в холодильник и, держа свернутый в трубку журнал за спиной, прошел в комнату, являющуюся одновременно гостиной, спальней, детской и филиалом швейного ателье.
Сын, в этом году начавший ходить в школу, валялся посреди комнаты на полу и, обхватив обеими руками левую ногу, старательно гнул ее к правому уху.
— Что ты мне, папочка, купил? — спросил он.
— Ничего.
— А почему?
— Денег нет.
— А когда будут?
— В получку.
— А тогда купишь что-нибудь?
— Куплю.
— Смотри не забудь.
Жена Инесса, низко склонившись над столом, кроила что-то, приложив к ткани картонное лекало. Иглой и ножницами она зарабатывала побольше мужа, и это определяло ее позицию в семейных отношениях. На появление мужа она никак не отреагировала, даже бровью не повела. Ничего необыкновенного она от него давно уже не ждала (хотя именно сегодня ей суждено было убедиться в обратном).
— Глянь, что я принес, — сказал Кульков, выкладывая журнал поверх лекала.
— Скажи пожалуйста! — искренне удивилась Инесса. — Где достал?
— Где достал, там уже нет.
Жена только хмыкнула — к коммерческим способностям Кулькова она относилась весьма скептически. Однако по мере того, как со страниц журнала ей открывались все новые и новые чудеса западного индпошива: она все больше смягчалась душой и вскоре дошла до такого состояния, что ласково сказала:
— Иди поешь. Картошка еще теплая.
Радостный Кульков ушел на кухню и принялся собирать скромный вегетарианский ужин — мясо с некоторых пор он совершенно не переносил.
Его розовые мечты о том, какой тихий, чудесный вечер проведет он сегодня в кругу семьи, были прерваны истошным, рыдающим воплем жены…
На службе Кульков появился только спустя двое суток, причем вид имел такой, что все сразу поверили, что он приболел, даже справку из поликлиники не потребовали. Особенно сочувствовал Дирижабль: принародно прикладывал ладонь ко лбу Кулькова, интересовался регулярностью стула, состоянием сердечно-сосудистой системы, ругал казенную медицину и рекомендовал переписать рецепт чудодейственного народного снадобья, как рукой снимавшего любые хвори (несколько простаков, поверивших в это снадобье, впоследствии жестоко поплатились — все его многочисленные ингредиенты оказались слабительными средствами разной степени интенсивности).
Кульков молчал, униженный, но не побежденный. За двое суток, проведенных им главным образом в полуразрушенной бане на окраине городка, он передумал больше, чем за всю остальную жизнь.
В тот же день он изложил начальнику свой собственный план ликвидации самогоноварения в районе, получил «добро», и уже в конце следующей недели возглавляемая им опергруппа сдала в утильсырье целый грузовик цветного металлолома, состоявшего главным образом из причудливо изогнутых труб, бачков, бидонов, кастрюль и корыт. Кроме того, разрушению подверглись два стационарных аппарата, представлявших собой по сути дела не что иное, как маленькие винокуренные заводики. Попутно «методом разлития» было уничтожено несколько бочек готового продукта и не поддающееся учету количество полуфабриката.
Слух о необыкновенных способностях Кулькова разнесся по городу, как лесной пожар. Дворники и ранние прохожие стали находить по утрам искореженные и побитые конструкции весьма специфического, легко узнаваемого назначения — явные приметы отчаянной паники, поразившей местных бутлегеров. Резко упала продажа сахара в магазинах, что могло пагубно отразиться на месячном плане товарооборота. Прекратились все сделки по распиловке дров, вспашке огородов, доставке навоза и ремонту квартир. Впервые в текущей пятилетке медвытрезвитель остался без клиентов, за что его начальник немедленно получил головомойку от руководства отдела. Заведующий райфо вынужден был отложить празднование своего пятидесятилетия до лучших времен. Самогонный чад, некогда висевший над городом, как знаменитый лондонский смог, исчез в считанные дни. Бывший работник культуры, а ныне законченный алкоголик Костя Шкалик, за кружку пива слагавший всем желающим эпиграммы, а за стакан водки оды, сравнивал события этой достославной недели с такими памятными для города трагедиями, как набег хана Кайдана в тринадцатом веке, зверства князя Юрия Милославского в семнадцатом и провозглашение в уезде так называемой «независимой республики дезертиров», имевшее место в двадцатом году нашего века.
Кульков все чаще ловил на себе недобрые взгляды сограждан. Знакомая продавщица, швыряя ему покупки, высказалась в сердцах: «Жри, Ирод! А подумал ты, что дети мои будут жрать, если я без премии останусь?» В бане не нашлось желающих потереть Кулькову спину, а когда он, намылив голову, опрокидывал на себя шайку с горячей водой, кто-то изо всей силы запустил в него мочалкой. Из бани Кульков ушел не домывшись.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы начальник в одно прекрасное утро вдруг не отменил все рейды. Человек тертый и многоопытный, он умел думать не только о настоящем, но и о будущем. А столь резкий скачок одного из основных отчетных показателей как раз и работал против будущего. Вышестоящие инстанции привыкли оценивать работу низовых подразделений по принципу, изложенному в известной песне: «все выше и выше, и выше-е-е…» Сколько бы самогонщиков ни выявил в этом году отдел — десять или миллион — в следующем году придется выявить хотя бы на одного, да больше. Иначе сразу пойдут разговоры о «работе ниже собственных возможностей», «утрате позиций», «ослаблении активности в борьбе с правонарушениями» и так далее. Конечно, Кульков сильно выручал коллектив. Но все понимали, что он не вечен. А второго такого где возьмешь?
Заместитель начальника очень любил вызывать сотрудников к себе в кабинет. «На ковер», так сказать. И не только любил, но и умел. Приглашение никогда не передавалось непосредственно, а только через дежурного по отделу. Дата назначалась заранее — пусть бедолага поломает головушку, помучается, стараясь вспомнить, чем это он таким провинился. (А в том, что грешки водятся за каждым, заместитель не сомневался.) Время всегда выбиралось самое неудобное — поздний вечер, выходной день, обеденный перерыв. Скрупулезно следя за точностью явки подчиненных, он никого из них не принимал сразу, а предварительно мариновал в приемной. Кулькову в этом смысле еще повезло: назначено ему было на восемь утра, а аудиенция началась уже в половине девятого.
— Скажи, Кульков, только честно — ты употребляешь? — хмуро спросил заместитель и щелкнул себя указательным пальцем по сонной артерии.
— Ни-ни… Мне сейчас что водка, что керосин, одинаково. Даже притронуться противно.
— А запах улавливаешь?
— Улавливаю.
— На каком расстоянии?
— От человека или от бутылки?
— От человека, естественно.
— Ну не знаю даже… Метров с десяти, наверное… А вы что, в ГАИ меня хотите определить?
— Нет, ГАИ как-нибудь и без тебя справится. Просто к тебе поручение одно имеется. Общественное. — Заместитель с многозначительным видом постучал карандашом по столу. — Утром, как на службу явиться, первым делом возле некоторых кабинетов прогуляйся. Каких конкретно, я тебе потом скажу. Но вовнутрь не заходи! Только принюхайся и все. И если откуда-нибудь вдруг запашком потянет — мне доложить. Ясно?
— Не ясно, — потоптавшись на месте, сказал Кульков.
— Почему? — раздраженно спросил заместитель. Он терпеть не мог, если кто-то не понимал того, что ему самому представлялось совершенно ясным.
— Я так понимаю, что вы мне стукачом предлагаете стать.
— Как ты сказал? Стукачом? Чтобы я от тебя таких слов больше не слышал! Нахватался в КПЗ от блатных! Тебе русским языком сказано — общественное поручение! Сегодня ты нам поможешь, а впоследствии, возможно, мы тебе. Учти, аттестацию на тебя мне писать придется! А вопросов по тебе много. И на работе, и в моральном плане.
— А что в моральном плане?
— А то, что имеются сигналы, будто ты в период отпуска сожительствовал с посторонней женщиной! Знаешь, как это выглядит в свете последних постановлений партии и правительства, направленных на укрепление советской семьи?
— Знаю… — вздохнул без вины виноватый Кульков. — Только общественное поручение вы мне другое дайте. Газеты, может, подшивать или в ленкомнате стулья ремонтировать.
— Да, Кульков, твоя позиция проясняется. Выходит, ошибся я в тебе. Иди… Иди и подумай на досуге над своей политической близорукостью.
Пятница считалась в отделе тяжелым днем, потому что всегда начиналась с совещания, на котором обязаны были присутствовать все сотрудники за исключением больных, отпускников и командированных. Впрочем, мероприятие это, нередко затягивающееся на час, а то и на два, совещанием можно было назвать только с большой натяжкой. Никто здесь ни о чем не совещался. Те, кто восседал в президиуме, должны были говорить, указывать, учить и требовать, а те, кто размещался в зале, должны были слушать, мотать на ус и помалкивать. Сценарий этих сборищ был всегда незамысловат и однотипен: сначала втыки и распекания, потом вздрючка и накачка, а в конце голословные призывы работать лучше. Девяносто процентов всего сказанного являлось ничем иным, как бессмысленным сотрясением воздуха. Если что-то кому-то и влетало в ухо, то немедленно вылетало через другое.
Начальник был занят какими-то неотложными делами, и совещание открыл заместитель. Он долго и скрупулезно проводил по списку перекличку, безжалостно распекал старших служб, «не обеспечивших явку», требовал от них письменные объяснения, грозил взысканием, судом чести и задержкой очередного звания — то есть вел себя, как обычно. Затем речь пошла о дисциплине, соблюдении формы одежды и отдании чести. Из слов заместителя можно было сделать вывод, что достаточно не забывать вовремя приветствовать старших, а также равных по званию, до блеска чистить ботинки, наглаживать стрелки на брюках, никогда не носить пестрых носков, а только синие — и преступники, испугавшись столь бравых стражей порядка, разбегутся сами по себе.
Аудитория, занятая своими делами, сдержанно гудела. Участковые, положив на колени планшеты, строчили рапорта и отказные материалы. Инспектор БХСС перелистывал толстую пачку актов документальной ревизии. Сыщики сообща колдовали что-то над свежими дактилоскопическими картами. В задних рядах хихикали и шуршали газетами. Особенно независимо вели себя следователи, милицейская интеллигенция, люди, в юридических науках подкованные и в суждениях смелые.
— Вы прекратите или нет?! — взорвался, наконец, заместитель. — Олиференко, вы почему Плаксина отвлекаете?
— Да это он меня сам отвлекает, — спокойно и даже с некоторой ленцой ответил следователь Олиференко, крупный, красивый мужчина, большой любитель быстрой езды, охоты и женщин. — Вытащил, понимаете, две рублевые бумажки и доказывает, что одна короче другой на целый сантиметр. Может такое быть или нет, как вы думаете?
— Вы мне эти шуточки бросьте! В детство впали от безделья! За год ни одного преступления следственным путем не раскрыли! И на занятия по строевой подготовке не ходите! Вот отсюда все и начинается! Рыба с головы гниет!
— Вы это верно подметили, товарищ майор, — по-прежнему невозмутимо произнес Олиференко. — Но ведь рубль-то на самом деле короче.
Неизвестно, чем бы закончился столь конструктивный обмен мнениями, если бы его не прервало появление начальника. Все сразу присмирели, в том числе и заместитель. В присутствии начальника никто не отваживался шуметь, пререкаться, а особенно — шутить. Это было тем более странно, что начальник юмор понимал, ценил, да и сам нередко любил пошутить. Правда, от шуток этих кое-кого пробирал мороз по коже.
— Только что из деревни Котлы позвонила заведующая магазином, — будничным тоном сказал начальник. — На входных дверях следы взлома, навесной замок отсутствует. Туда поедет начальник уголовного розыска, кто-нибудь из следствия, участковый и… — взгляд его медленно скользил по лицам присутствующих, — и Кульков. На этом, товарищи, будем заканчивать. Вопросы есть?
— Есть! — Встал со своего места Дирижабль. — Старый туалет, значит, сломали. Говорят, санстанция велела. Ладно, не возражаю. А что вместо него построили? Скворешник какой-то! Разве нормальный человек в нем поместится? Требую с этим вопросом разобраться.