Зарисовки на запотевшем стекле (сборник) Вощинин Дмитрий

– И надо же такому случиться, что будучи в городе, на одну минутку зашел домой… и почти сразу звонок в дверь… думал, что это друзья… выхожу, а там милиционер… забрал паспорт… и через неделю сборный пункт…больше всего расстроились отчим и особенно мать… за эту неделю она обошла все инстанции, военкомат, милицию, даже министерство….Показывала документы, говорила о моих успехах, результатах экзаменов… Как сейчас помню ее нервное, готовое разрыдаться лицо… Рок какой-то. Досадно чувствовать себя неудачником, – закончил он уныло с потухшими глазами.

Тимофей промолчал, но в голове промелькнуло: «Наверняка стукнул какой-нибудь „активный“ сосед».

Тогда почти все жили в общих квартирах и в основном очень дружно. Соседи часто были добрыми друзьями, помогали чем могли друг другу и, казалось, были даже частью личной жизни каждого, делясь, порой, последним и даже самым дорогим.

Но были и исключения.

Однажды мать случайно рассказала Тимофею, что в период его младенчества у их соседей на втором этаже был тоже грудной ребенок. Год был голодный. Молоко брали в детской консультации. Матери порой было некогда туда сходить, на руках был еще четырехлетний братишка. Она была вынуждена часто просить этих соседей заодно получить порцию Тимофея. Так за то, что они приносили ей это молоко, оставляли половину порции себе. Когда Тимофей узнал об этом, перестал с ними здороваться. Хмурые и дерзкие взгляды с его стороны эти «добропорядочные люди» объясняли, видимо, его переломным возрастом.

– За эти три года я все забуду и… прощай консерватория.

– Надо надеяться на лучшее, может, на месте в части будет пианино или другие инструменты, – успокаивал Тимофей.

– Да, скорей бы уж прибыть на место, – со вздохом вымолвил приятель.

Вернулись Володя и Женя. Оказывается, было указание: ввиду ожидаемой плохой погоды через час покинуть палубу, спуститься в каюты и отдыхать до утра. Но никто, конечно, не хотел сидеть в душном помещении. Погода, к счастью, сильно не испортилась, но, правда, немного покачало. Для молодого человека в новенькой морской форме это было даже престижно. До утра наслаждались воздухом, морем и взаимными юношескими откровениями. Все разговоры были о доме, о девушках, которые провожали или наоборот не успели проводить. Больше всего о вечной любви и верности сумбурно говорил Володя. Ребята кивали головами с улыбкой, а то и открыто посмеивались над ним. Тимофей больше молчал. На его проводы в армию пришли почти все школьные друзья, но та девочка, которая ему нравилась, не пришла, он не знал почему. На сборный пункт его провожали мать, брат и соседка, что была на год его старше.

Ночь была великолепна. Это был последний вечер гражданской жизни и, к счастью, тянулся он почти до утра.

На следующий день ближе к полудню прибыли в скромную гавань, которая начиналась широким заливом – Белужья Губа.

На берегу – военный городок. Несколько малоэтажных кирпичных домов, а, в основном, деревянные потемневшие от дождей и ветров строения, похожие на бараки и склады. И везде – люди в черной морской форме.

На причале их уже ждали несколько грузовиков. После однообразной дороги по тундре – конечный пункт: небольшой военный поселок, чуть в стороне от него – аэродром.

В памяти навсегда останутся первые впечатления и ощущения от местной природы. Пронизывающий порывистый ветер, лучистое, словно стерильное, без нежности тепла солнце на белесом, как бы выцветшем небе, низкорослая, клонящаяся от постоянного ветра трава, темно-синяя вода залива, вдалеке чернеющие треугольники сопок.

Несмотря на кажущуюся скудность природы, души ребят время от времени расслаблялись при взгляде на причудливые облака серого холодного неба и темно-зеленую, уходящую в горизонт, тундру.

Прибывших новобранцев поселили в одноэтажную казарму с двух – ярусными койками, разбили на взводы и отделения, которые все вместе стали называться «учебная рота». Ребятам в течение трех месяцев предстояло пройти так называемый «курс молодого матроса».

Неожиданно Тимофей с Евгением оказались в одном отделении, а Володя и Игорь в других, но поскольку койки их были сравнительно недалеко друг от друга, продолжали в свободное время держаться вместе.

Теперь каждый день имел свой распорядок, а времени стало катастрофически не хватать. День был заполнен до предела делами ранее совершенно непривычными и непонятными: пришивание воротничков, штатов и прочих меток, чистка пуговиц и утюжение формы, уборка помещений, не говоря уже о тренировках в скорости подъема, построения, кроссах, строевой подготовке и, конечно, сборке, разборке и чистке оружия. Причем особенно на первых порах все было в новинку и занимало много времени. А еще различные занятия, семинары и лекции по военной подготовке… Особенно врезался в память плац, на котором проходили строевые занятия два – три часа, а то и больше.

Серый, из слоистого плоского камня, постоянно обдуваемый ветром, на окраине поселка, пыльный прямоугольник примерно в восемьсот квадратных метров. Несколько шеренг монотонно двигались по нему, подолгу маршируя и настойчиво повторяя незамысловатые упражнения. Когда не получалось у кого-то одного, всех заставляли делать еще и еще, пока не добивались полной слаженности в строю. Сначала это раздражало. Потом все продолжало делаться уже в тупом, безразличном однообразии.

Расслабление приходило в столовой или перед сном. Первое время засыпали сразу, как только оказывались на койке. Лишь через одну-две недели стало понемногу появляться свободное время.

Собирались все той же компанией на койке Тимофея или Евгения. Разговоров было много, хотелось поделиться новыми впечатлениями, первыми весточками из дома.

Игорь говорил не много. Новая жизнь ему давалась с большим напряжением, все окружающее давило на него словно громадным прессом. Он стал более замкнут и приходил явно отвести душу – просто послушать знакомые голоса. К тому же ему не повезло с придирчивым сержантом-молдаванином, который был излишне требователен к сопротивляющемуся тупой муштре молодому матросу. Игорь не мог подстраиваться и потому чаще других получал взыскания. Запомнилось, как он с горечью заметил, что день своего рождения провел «в наряде» на кухне.

Тимофей помнил один из первых подобных дней.

Кругом – засаленные и, как казалось, никогда полностью не отмываемые чаны, кастрюли, миски, кружки, ложки, грязные тряпки, жир на лице, заставляющий слипаться глаза. Чистка огромного количества овощей, раздача и разноска пищи – все это нудно мелькало перед глазами. Свободного времени – ни секунды, постоянные крики и понукания поваров, офицеров и прочих «старших» по кухне.

Три раза в день протирание полов, постоянно пачкающихся от жира и остатков пищи. Духота от плиты, пары над бурлящими ведерными кастрюлями…После всего виденного есть уже не хотелось. Когда глубоко за полночь он вышел на улицу, то сразу опьянел от свежести и прохлады воздуха. Заснул моментально и, как тогда показалось, уже через несколько минут услышал команду «Подъем!».

Но постепенно привыкали ко всему, становились более поворотливыми, появились свои хитрости, чтобы сделать задание побыстрее и при этом не тратить много сил. Мойка полов, которые в своей массе складывались в немалые площади, сводилась иногда, как говорили шутники, к равномерному распределению пыли на их огромных поверхностях. Важно было выполнить поручение своевременно. «Смекалка» при этом одобрялась. Тогда считалось, что матрос «понимал» службу.

Время неумолимо двигалось вперед и в конечном счете воспитывало и приучало ребят к их новой жизни. Прошло два с половиной месяца. Находясь в учебном отряде, молодой матрос был как бы в экстремальном мире, но понимал что, попав в часть, жизнь его должна стать более размеренной и спокойной. Эту жизнь ребята видели вокруг: в столовой, на спортивных площадках и на прогулках, встречая матросов и солдат из таких же «регулярных» частей. Многие реально представляли, что большого выбора и перспективы хорошо устроиться не было: летная и техническая части аэродрома, кадровая рота по обслуживанию гарнизона и рота постоянной охраны. Конечно, никому не хотелось оказаться в роте охраны, где предстояла нудная служба в карауле, которая держала в постоянном тревожном напряжении. Все остальные подразделения имели свои определенные «плюсы», такие как, например, работа в «кочегарках». Работа по обслуживанию теплом поселка считалось хорошим местом – местом особого спокойствия и отсутствия начальства. Или своеобразное мелкое транспортное обслуживание, которое обеспечивалось гужевым транспортом на подводах. Оно тоже было не сложным и спокойным. Матросов, занимающихся таким родом службы, в шутку называли «подводниками».

Разговоры ребят всячески касались этой темы, более того некоторых начали, вызывать к начальству и уточнять подробности биографии или приобретенной специальности. Помнится, что только Игорь был уверен в своем будущем.

– Мне с моими взысканиями другого пути нет: через день автомат на ремень, – тускло произнес он.

Тимофей знал, что Игорь очень хотел попасть в кадровую роту, которая обслуживала Дом офицеров: там находились рояль и множество других музыкальных инструментов.

– Думаю, что по документам нетрудно определить твои музыкальные способности, – успокаивал он друга.

– Все равно там нет виолончели.

Неожиданно на несколько дней Игорь пропал, как потом выяснилось, в медсанчасть из-за огромной мозоли, которую необходимо было удалить хирургическим путем.

Появился он вечером третьего дня, слегка прихрамывая. Пожалуй, только Тимофей заметил его необычные глаза и почувствовал, что тот хочет что-то рассказать.

Дождавшись, когда они остались наедине, Игорь сбивчиво, но с воодушевлением стал рассказывать, что ему удалось пережить за эти дни и вовсе не из-за своей болезни.

Причиной всему была медсестра Галя, на которую он сразу обратил внимание. Тимофей еще до рассказа Игоря видел ее на медицинском осмотре и сразу вспомнил: молодая пухленькая девушка, миловидное немного бледное лицо, крупный рот с красивыми губами и слегка раскосыми черными глазами. Можно было представить, что многие обращали на нее внимание и наверняка при случае отпускали сальные шутки.

Из повествования Игоря он догадался, что тот особо не вслушивался в эти «жеребячьи» разговоры, а очень искренне доверился ее женственности.

– Сначала мне доставляло удовольствие просто смотреть на нее… На операции она тоже была рядом… После обеда, когда многие были на процедурах, – сбивчиво говорил Игорь, – она сама села ко мне на кровать… я не знал что делать… потом наклонилась… и коснулась губами моей щеки… я ощутил запах женского тела. Но что-то сдержало меня, чтобы не обхватить ее, прильнуть… сердце мое колотилось как барабан… она ласково посмотрела и сказала: «Я сегодня дежурю… вечером, когда врачи уйдут, зайди в ординаторскую»… Видимо, по моим глазам заметила, что я готов хоть сейчас бежать туда за ней, улыбнулась и тихо вышла. Я уже не мог ни о чем думать, – продолжал он.

– Казалось, что время остановилось. До вечера Галя несколько раз входила в палату и как бы невзначай смотрела на меня… от этого взгляда я начинал краснеть и тупеть… Дождавшись, наконец, когда почти все уснули, я вошел в ординаторскую… Галя закрыла дверь на ключ, подошла и сама положила мои руки себе на плечи… Меня как молнией поразило – я понял, что под халатом было только ее тело… меня как будто парализовало, я просто не знал, что делать… Вдруг ощутил ее руку на том месте, которое должно было подыматься, но от нервного перенапряжения этого не случилось… Галя сама, нежными прикосновениями руки заставила меня почувствовать себя мужчиной. При этом поцеловала меня крепко в губы и стала клониться к дивану, увлекая меня за собой… Не помня себя, я неловко оперся на нее, прижал к себе и мгновенно ощутил полное блаженство… забывшись… не сдержал вырвавшееся семя… Галя продолжала целовать и прижимать к себе…но почувствовав мокрое липкое пятно, слегка отстранилась, подбежала к раковине и начала протирать водой верхнюю часть ноги… мое неумение превратило восторг в холод неуверенности и безысходности… Несмотря на все попытки ее и мои… ничего не выходило…

…Через некоторое время она еле заметно раздраженная поцеловала меня и, сославшись на головную боль, отвела к двери, посоветовав лечь спать… Заснуть смог только к утру… Ее уже не было, дежурство закончилось, – резко оборвал он себя, отрешенно глядя вдаль.

После этого Игорь в любое свободное время все рвался в санчасть. Но потом как-то успокоился и остыл. Тимофей вспомнил, как однажды они стояли у Дома офицеров, а Галя, прогуливаясь с каким-то мичманом, даже не посмотрела в их сторону. Внешне Игорь спокойно переживал все это, но Тимофей чувствовал, что его душевная травма, как заноза лишь затаилась и могла в любой момент загноиться.

Правда, когда они собирались вместе с ребятами, у Игоря вдруг появлялся прилив положительных эмоций, которые раскрывали его характер и яркое восприятие окружающего. Тимофея всегда поражали его необычные неординарные суждения и искрометный юмор, лишенный пошлости. В то время жизнь заставила их жить бок о бок с разными по характеру людьми. И волей-неволей приходилось обмениваться мнениями в их оценке. Игорю очень нравились типажи из «Мертвых душ». Многих он называл либо Ноздревыми, либо Собакевичами или Плюшкиными. Порой было весело от таких сравнений. Но однажды он уверенно сказал – «Все персонажи „Мертвых душ“ – один и тот же человек, но в разные периоды жизни.

Мы сейчас с вами, Володька уж точно, Маниловы. Ноздревыми, возможно, будут немногие из нас и, наверняка, короткое время. А уж как мне интересно через несколько лет посмотреть на вас Собакевичей», – почти серьезно с усмешкой уверенно говорил он.

«Ну, а Коробочка», – со смехом возражали ребята.

«Коробочка – это то, что сделали из женщины нищие духом окружающие мужчины. Самой главной женщины вы в этой поэме и не увидели… это жена Манилова. Кротость, чуткость, восхищение и обожание своего избранника – вот настоящая изюминка женского сердца, достойная истинного восхищения и преклонения со стороны мужчины. А все остальное… это не женское… То же самое и в материнских чувствах…»

Глубоко остались в памяти его странные сравнения, что тундра при всей ее скромности ему кажется «мажорной», а солнце здесь всегда «в миноре». Или его шутки вроде «камерные политзанятия», «казарменные мессы» или «клозетные фуги».

Иногда Игорь показывал Тимофею свои только что написанные стихи. Они всегда были короткие, насыщенные природными ощущениями и никогда не касались темы окружающей их армейской службы. Случайно на конверте старого армейского письма Тимофей нашел четверостишье, написанное рукой Игоря:

Тот, кто был в армии, знает, как важно получать письма, думать, что о тебе помнят, баловать себя воспоминаниями, отвлекаться от повседневной сухой солдатской жизни и иногда мечтать о будущих встречах, строить планы. Многим мечтам, как и безвозвратно утерянным письмам не суждено было остаться в действительной жизни. Володя отличался большим количеством корреспонденции, Евгений получал писем значительно меньше. Тимофею писали отдельно каждый из родителей, ребята из класса и брат. Он также знал, что Игорь получал письма только от матери и не выказывал при этом ярких эмоций или радости, как другие, а наоборот еще больше замыкался. Он однажды признался Тимофею, что получил письмо от знакомой девушки, но не хочет отвечать. Тимофей отнесся к этому, как ему казалось тогда, «по-мужски» безучастно, но потом глубоко жалел, что не понял и даже не захотел понять истинной причины его решения.

Закончился период учебной подготовки, все ребята были распределены и находились в войсках. Тимофей попал в летную часть, Евгений и Володя оказались в техническом подразделении, обслуживающим аэродром.

Вглядываясь с высоты прожитых лет в этот период воинской службы, теперь кажется, что она прошла для них довольно быстро, закалила и оставила свой положительный след на всю оставшуюся жизнь. На «дембельской» фотографии Евгений уже в форме главстаршины, Володя тоже ушел на «гражданку» старшиной второй статьи. Судьба Игоря оказалась трагичной.

Он, как и предчувствовал, попал в роту охраны. Это означало: через один – два дня и ночью, и днем стоять в карауле у самолетов, на «точках» у важных объектов. Один против снега, ветра и темноты. Наверно, можно было смириться, особенно на первых порах, и привыкнуть. Многие прекрасно окончили службу в этом качестве и повзрослевшими и возмужавшими благополучно вернулись домой. В армии главное – коллектив, он лечит от ошибок и промахов, заставляет тянуться и не отставать от своих сверстников, у него какой-то свой неведомый критерий оценки, раскрывать, выделять и обращать на кого-либо свое внимание. Но замкнутость и особенно высокомерие ему не сродни.

Тимофей всегда помнит ротного старшину той части, где он провел остаток службы. Стройный, подтянутый, строгий и предельно справедливый, с неординарным юмором отбивался он иногда от очень талантливых и ехидных вопросов ребят по воинскому уставу и распорядку. Если выяснялось, что он кого-то наказал ошибочно, а такое бывало: особенно на первых порах многие в сложных ситуациях пытаются спрятаться за чужую спину, он всегда находил способ шуткой перед строем признать свою неправоту. При этом обрушивался на истинного виновника, правда, всегда быстро отходил и долго зла не держал. Не имел любимчиков или отпетых нарушителей и всегда радовался успехам своих подчиненных, особенно когда эти успехи доставались с трудом. И можно было догадаться, что эта искренняя радость ведома ему лишь потому, что он все это когда-то преодолел сам. В беге, на перекладине, в лыжной гонке или в обращении с оружием никто никогда не мог с ним сравниться, и в этом он был непререкаемым авторитетом. Когда в начале зимы он приказал выходить к умывальнику без тельняшек с открытым торсом, многие сначала возмущались, но потом были благодарны. Тимофей не помнил случая, чтобы во время службы простудился.

Где-то в конце декабря – самое темное время полярной ночи, по гарнизону пошли слухи, что кто-то из молодых военнослужащих на посту то ли застрелился, то ли это был несчастный случай смертельного ранения от случайного выстрела рикошетом. Когда слух дошел до ребят, Тимофей с испугом подумал о Игоре, но потом отогнал эту мысль. К несчастью, это оказалось на самом деле правдой.

Никто тогда отчетливо не понял и не представлял, что произошло в действительности. Похорон в поселке не было, тело Игоря никому не показали и отправили самолетом по месту жительства.

Тимофей, Евгений и Володя были искренне поражены и подавлены этим трагическим событием, и как то ближе стали друг к другу, но смысл происшедшего остался загадкой и неопределенностью. Ребята, продолжая встречаться, никогда не воспроизводили слова и рассказы Игоря о себе, как бы боясь затронуть что-то святое.

Тимофей втайне всегда чувствовал свою ответственность за этот роковой случай. Пытаясь оправдать себя, он все больше убеждался, что в этом стечении обстоятельств и событий участвовала, сама таинственно суровая природа Крайнего Севера, особенно ощущаемая тогда, в первый год службы.

Уже в начале ноября начинается полярная ночь с ее длительной чередой сумрачных тревожных дней, которые, кажется, нарочно вытаскивают из души все сомнения, навивают одиночество, внутренние терзания и неудовлетворенность собой. И, видимо, не случайно у жителей Севера самый по-настоящему счастливый праздник в конце января – день появления Солнца.

Северное сияние – время магии и волшебного таинства полярной ночи – завораживает, притягивает взгляды и мысли. Оно очень редко бывает ярко-цветным, чаще представляет собой облачное светло-зеленое мерцание волокнистых лучей с редкими чуть заметными цветными блесками на фоне темного неба и наводит на печальные и суровые мысли: пожалуй, этим оно по-своему хранит свою какую-то строгую тайну. Его слабое мерцание чем-то напоминает морской коралл. Когда любуешься его причудливыми узорами и необычными линиями, неожиданно приходит в голову мысль о том, сколько маленьких жизней ушло на создание этого чуда природы.

Именно в это время первой полярной ночи произошла последняя встреча с Игорем. Она казалась тогда обычной, но глубоко врезалась в памяти ребят.

Игорь, только что вернувшийся с дежурства, был тогда какой-то уверенный, сильный, вдохновенный и не похожий на себя. Казалось, он постиг то, что остальным тогда было неведомо.

«Жека» достал немного спирта, Тимофей очень кстати получил посылку, и они после отбоя собрались вчетвером в классе учебной базы техчасти, где дежурил Володя. Как обычно, много говорили о том, что их окружало. Было трудно на новых местах, но все понимали, что Игорь принял на себя самую большую тяжесть для молодого, не очень опытного и еще не сильного духом человека.

Его высказывания тогда внушали и уверенность в их дальнейшей жизни. Многие его слова о сложности взаимодействия с природой были сбивчивые, не всегда попадали в общую струю тем обсуждения, но незримо проникали в душу каждого. Многое не досказывалось, но витало вокруг.

– Всякий раз, когда оказываюсь на посту один… так становится хорошо… вокруг звезды, небо… я чувствую в себе силу… один…и весь космос… это я… и я не знаю, кто тут бог, а может, мне дано все и все крутится вокруг меня, и как только глаза мои закроются, замрет весь мир… Не это ли главная свобода… свобода духа… Помните, у Достоевского: «Всякий, кто захочет главной свободы, тот должен сметь убить себя… Кто смеет убить себя, тот бог…»

Тогда, за туманом выпитого спирта, это казалось просто необычным восторженным настроением, которое было свойственно иногда Игорю в момент выражения своих мыслей. Но со временем Тимофей все чаще и чаще вспоминал этот монолог. В те годы он, как и другие приятели, слушавшие Игоря, еще не прочитал и не знал этого непонятого до конца произведения. И слова «убить себя» каждый воспринимал тогда не дословно, а как укротить себя – смириться.

Как ни пытался Тимофей успокоить себя, но чувство вины за происшедшее вовсе не прошло. Ощутил он это, когда случай заставил его увидеться с матерью Игоря, Зинаидой Георгиевной.

Все трое после службы сочли своим долгом сходить к Игорю на кладбище. Позвонили матери, она долго откладывала встречу, но потом согласилась. Сославшись на слабость и плохое самочувствие, попросила зайти к ней домой кого-то одного.

На встречу отрядили Тимофея.

Высокая и стройная, несмотря на домашнюю одежду, она производила впечатление яркой, интересной и вовсе не слабой женщины. При встрече Тимофею показалось, что Зинаида Георгиевна многое знает о нем, наперед угадывая, что он скажет и готовая к ответу на любой его вопрос. От всего этого ему даже как – то было не по себе. И в то же время была какая-то черта или грань, за которую она не очень хотела никого пускать.

Она поняла его ощущения и спокойно произнесла:

– Я была уверена, что придете именно вы. Не удивляйтесь, Игорь много писал мне о вас.

Тимофей сразу представил эти первые, наполненные яркими красками и событиями, письма Игоря и тут же почувствовал себя обнаженным и беззащитным.

– Я была бы рада, если бы мой сын так же уверенно преодолел все то, что окружало вас, – произнесла она тихо.

– Мне кажется, ему было труднее…

Он запомнил ее стремительный сухой взгляд и небольшие темные мешки под глазами. Лицо, схожее с Игоревым, было не молодое, но с выразительными следами неординарной красоты.

Она говорила не много. Не расспрашивая ни о чем, как бы глубоко понимая Тимофея даже в его молчании. Спокойно, без слез, назвала адрес Митинского кладбища, как до него добраться, номер участка, где могила ее сына.

И все равно ребята долго искали место захоронения. Могила была очень скромная. В зеленой траве холмика – два пятнышка: кустики бледных маргариток. Металлический крест с маленькой едва заметной именной табличкой. Странным и обидным было видеть этот холмик, когда в глазах у них стоял красивый, цветущий, полный сил юноша.

Последние слова Зинаиды Георгиевны были предельно жесткими, безжалостными к себе:

– Я… сама… виновата. Слишком оберегала… думала, что человек может прожить без всего этого…, а он должен быть сильным, особенно мужчина. Прошел мимо хулигана, уже от него зависишь… Не остановил наглеца, который над тобой пытается издеваться, смалодушничал – завтра пленник… Все это от слабости, а когда слабым становится мужчина – это просто неестественно… и даже опасно…. Мальчика воспитать всегда трудно… и сделать это может, видимо, только мужчина или мужской коллектив.

Как-то необычно взволновали и в то же время душевно успокоили Тимофея тогда эти слова. Казалось, так просто и обыденно звучит «служил в армии». Для многих – потерянное время, потерянные молодые годы. Но именно после этих слов он понял истинную значимость проведенных в армии лет, эту уверенность в себе, постоянную внутреннюю собранность, умение жить в коллективе с общей убежденностью правоты, и мог затем не раз подтвердить, что эти качества помогали ему в дальнейшей жизни.

Не раз убеждал себя Тимофей, что совсем немного времени надо было пережить Игорю и увидеть из-за темного горизонта сумеречной полярной ночи первые лучи ярко-красного солнца, восторженная музыка которого несомненно заставила бы перенастроить чувствительные струны его души.

Преодоление этих первых трудных жизненных шагов, это как отлив за которым обязательно будет прилив и каждый по своему прекрасен, но сколько тревоги, таинственных раздвоений личности и напряжения в полнолунии.

В отличие от полярной ночи удивительно светел и одухотворен вселяющий чувства самоутверждения полярный день, когда солнце и белый сверкающий снег окружают тебя всюду. Тимофею часто приходилось в это время в составе экипажа вертолета летать на воздушную разведку.

Строгая архитектура солнца, снега и льда с темно-синими участками водной стихии. У берегов силуэты крупных белуг и разнообразной живности на видимых участках земли. Врезался в память красивый молодой медведь, который, завидев вертолет, бросился бежать то ли от него, то ли, устрашая, за ним. Бежал долго вровень с вертолетом, не отставая и показывая свою мощь сильнейшего здешнего зверя, но, в конце концов, устал, повалился на спину и продолжал двигать лапами, как бы отпугивая и не признавая победителем железную птицу.

Поразительно неожиданный в развитии полярного дня приход весны с молниеносным таянием вездесущего снега, исчезновение которого трудно себе было даже представить. Ветреное непродолжительное лето. Молчаливая тундра с уходящими в горизонт серыми сопками и разнотонным ковром невысокой травы, одинокими кустиками карликовых деревьев и мелкими неяркими цветами.

Сложно описать слабые едва уловимые тона многоликой зимы: она здесь – образ жизни. Просто зима более монотонная и часто кажется, что она никогда не кончится, к ней привыкаешь, как к необходимости и неизбежности.

Спокойные, но очень загадочные своей тишиной дни довольно редки, с ярким ослепляющим солнцем или темной пеленой горбатого горизонта. Сильный или слабый ветер со снегом, называемый поземкой, слепляет изморозью веки, мешает видеть порой и в двух метрах. При особенно резких порывах может свалить с ног, погубить человека.

В случае сильного ветра и непогоды объявляется запрет на выход из помещений. При этом перемещение людей осуществляется только в особо экстренных случаях и на специальной технике. Бывали случаи, когда некоторые особенно упрямые и «смелые» пытались пренебречь предосторожностью и очень часто платили за это серьезными обморожениями и даже жизнью. Коварство природы там заставляет человека быть к ней всегда внимательным. Тимофей ощутил это на себе, когда в преддверии штормового сигнала, несмотря на предупреждения и, надеясь на свой опыт, смело выбежал в учебную базу, где ждали его друзья, и нужно-то было пройти всего каких-то метров тридцать… Было темно. Сильный ледяной ветер слеплял глаза, приходилось снимать рукавицу и теплую руку держать у глаз, чтобы оттаивали ресницы. Ветер дул справа, словно штопором подкручивая поземку. Вдруг он почувствовал, что заблудился, и холодок страха пробежал по всем членам: он шел уже пять минут, а намеченный пункт не появлялся. Тимофей остановился, сделал несколько шагов в разные стороны и, к счастью, наткнулся на часть не засыпанного снегом водовода. И только по нему сориентировался и представил, что находится в стороне от учебной базы в метрах пятидесяти и с противоположной стороны. Он пошел более уверенно, сверяя предполагаемые ориентиры, и скоро вышел к цели. Потом уже в хорошую погоду он нашел место, где тогда наткнулся на водовод. И не без волнения обратил он внимание, что, пройди он еще совсем немного, мог уйти далеко в тундру.

Когда после трех лет службы Тимофей летел домой на Большую землю, случай вынудил самолет совершить посадку где-то в глухом месте на военном аэродроме. Неожиданно он увидел вдалеке сосновую рощу и совсем рядом – необычное для тундры высокое дерево, и едва сдержал сдавившие горло слезы: так уже свыкся с серыми красками и унылой растительностью Крайнего Севера.

Слезы он увидел и на глазах своей матери, когда та при встрече не смогла узнать своего домашнего, застенчивого мальчика. Это был он, ее Тима, но уже совсем другой. И этим другим его сделала не она, а кто-то иной. Чужое влияние всегда пугает мать, но без этого невозможно обновление и взросление. И это заставляло ее радоваться новому и одновременно жалеть о проведенных вместе годах его детства: солнечных и теплых, навсегда ушедших.

После армии Тимофей уже никогда не был на малонаселенном и наполненном ветром острове Новая Земля, где прошли три года службы, но в памяти навсегда осталась его суровая и загадочная бледно-голубая синева.

Несмотря на внешнюю суровость, Север всегда влечет к себе своей неповторимостью, неяркой строгостью, близостью к скромному пониманию жизни, каким-то одиночеством, которое заставляет глубже ощущать свое место в природе.

Необыкновенный животный мир: огромные дикие стада горделивых оленей, бело-серые пушистые песцы, лемминги и до конца не понятый человеком всесильный царь полярного края – белый медведь. В местных озерах изобилие жирной лососевой рыбы. Невыразимо много разнообразной птицы, прилетающей неизвестно откуда летом в этот невзрачный край. В это время ощущаешь все многообразие и красоту пернатого мира, наполняющего остров непривычным для этих мест шумом и разноголосым гамом крупных и мелких птиц.

Кажется, какая-то неразгаданная вековая тайна заставляет огромное количество перелетных птиц возвращаться на насиженные предками места…

Музыка, особенно Бах, помогает глубже ощутить и растворить себя в этой северной палитре природных сил. Чем больше времени отделяет Тимофея от тех лет, тем явственнее предстает перед ним одна и та же картина. На фоне темного снега и льда полярной ночи слабое северное сияние, подобно свечам в окнах роскошного средневекового замка.

Мощные звуки органа наполняют старинный замок жизнью, виолончель будит в памяти тревожный пейзаж безбрежного и холодного моря, а когда вступает гобой или клавесин – перед глазами бегущая от ватерлинии теплохода живая волна.

1996 год