Я не боюсь Амманити Никколо

Я так и не понял, нашел я его живым или мертвым. Может быть, рука не двинулась. Может, мне только показалось. Может, это реакция мертвого тела. Как у осы, ее разрежешь надвое ножницами, а она продолжает шагать, или у курицы: ей отрубят голову, а она хлопает крыльями и без головы. Но кто посадил его в эту яму?

— А что мы маме скажем?

Я даже не заметил, как сестренка подъехала ко мне сбоку.

— Что?

— Что скажем маме?

— Не знаю.

— Об очках скажешь ей ты?

— Я. Но ты не должна никому рассказывать, где мы были.

— Ладно.

— Поклянись.

— Клянусь. — И поцеловала кончики пальцев.

Сегодняшний Акуа Траверсе — часть Лучиньяно. В середине 1980-х годов какой-то градостроитель соорудил здесь длинную шеренгу домиков из армированного бетона, представлявших собой кубы с круглыми окнами, голубыми перилами и металлическими шпилями на крышах. Затем здесь появился кооперативный магазин и бар с сигаретной лавкой, равно как и двухполосное асфальтированное шоссе, прямое, словно посадочная полоса, которое шло до самого Лучиньяно.

А в 1978 году Акуа Траверсе было таким крошечным местечком, что его как бы и не существовало вовсе. Деревушка — написали бы о нем сегодня в туристическом справочнике.

Никто не знал, почему его назвали так[1], даже древний дед Тронка. Воды здесь никогда не было и в помине, если не считать той, что каждые две недели привозила автоцистерна.

Здесь находилась вилла, где жил Сальваторе, все звали ее Дворцом. Огромный нелепый дом, построенный в XIX веке, длинный и серый, с высоким каменным портиком и внутренним двориком с пальмой посредине. И были еще четыре дома. Как их описать? Четыре дома, и все тут. Четыре жалких строения из скрепленных цементом камней. С черепичными крышами и маленькими окнами. Наш. Семьи Черепа. Дом Ремо, который его семья делила со стариком Тронка. Тронка был абсолютно глух, у него давно умерла жена, и он жил в двух комнатах, выходивших в огород. Был дом Пьетро Мура, отца Барбары. Анжела, его жена, на нижнем этаже открыла лавчонку, где можно было купить хлеб, макароны и мыло. И откуда позвонить.

Два дома по одну, два — по другую сторону грунтовой, в колдобинах, дороги. Никакой площади. Никаких переулков. Были еще две скамейки под увитой клубникой перголой и фонтанчик с краном, запиравшимся на ключ для экономии воды. А вокруг бескрайние пшеничные поля.

Единственная вещь, которая украшала это забытое Богом и людьми место, была красивая голубая табличка с крупными буквами: АКУА ТРАВЕРСЕ.

— Папа приехал! — закричала моя сестра.

Она спрыгнула с велосипеда и бросилась вверх по лестнице.

Рядом с нашим домом стоял его грузовик, «фиат-лупетто» с зеленым тентом.

В те годы папа работал дальнобойщиком и проводил в поездках по нескольку недель кряду. Загружался товарами и вез их на Север.

Он пообещал, что однажды свозит на Север и меня. Мне никак не удавалось представить себе этот Север. Знал только, что Север очень богатый, а Юг — бедный. И мы были бедняками.

Мама говорила, что, если папа будет продолжать работать так много, скоро и мы перестанем быть бедными и станем состоятельными. И поэтому не должны жаловаться, что папы подолгу нет с нами. Это он делал ради нас.

Я, запыхавшись, вбежал в дом.

Папа сидел за столом в трусах и майке. Перед ним — бутыль красного вина, во рту — сигарета с мундштуком. Моя сестричка угнездилась у него на коленях.

Мама готовила лицом к плите. Стоял запах лука и помидорного соуса. Телевизор, огромный черно-белый «Грюндиг», который пару месяцев назад привез папа, был включен. Жужжал вентилятор.

— Микеле, где вы пропадали целый день? Ваша мать уже устала ждать. Вы совсем не думаете об этой несчастной женщине, которая мало что целыми днями ждет своего мужа, так еще должна ждать вас… Что случилось с очками твоей сестры? — спрашивал папа.

Однако сердитым он не выглядел. Когда он сердился по-настоящему, глаза у него вываливались из орбит, как у жабы. Он был счастлив, что вернулся домой.

Сестра посмотрела на меня.

— Мы строили шалаш, — я достал очки из кармана, — и они сломались.

Папа выпустил облачко дыма.

— Подойди. Дай погляжу.

Папа был невысоким, худым и нервным. Когда он садился в кабину своего грузовика, его почти не было видно из-за руля.

У него были черные волосы, которые он бриолинил. И росла жесткая седая щетина на подбородке. И он пах одеколоном.

Я протянул ему очки.

— Выбросить. — Он положил их на стол. — Больше никаких очков.

Мы с сестрой переглянулись.

— А как же я? — насторожилась Мария.

— Поживешь без очков. Будет тебе уроком.

Мария потеряла дар речи.

— Но она не сможет. Она ничего не видит, — заступился я за сестру.

— А кого это интересует?

— Но…

Никаких «но». — И повернулся к маме: — Тереза, подай-ка мне вон тот пакет, что на буфете.

Мама протянула ему пакет. Папа достал оттуда синюю бархатную коробочку.

— Держи.

Мария открыла ее. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.

— Попробуй их.

Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.

— Нравятся? — спросила мама.

— Да. Очень. И коробочка красивая. — И побежала посмотреть на себя в зеркало.

Папа налил себе еще вина.

— Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? — После чего взял меня за руку: — Покажи-ка мне твои мускулы.

Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:

— Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?

— Да.

Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я ее делал, он говорил, что я рахит.

— Неправда, — сказала Мария, — ничего он не делает.

— Иногда делаю. Почти всегда.

— Садись сюда. — Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. — Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлем их в койки без ужина?

У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.

Мама ответила, даже не повернувшись:

— Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.

Вот она действительно была сердита.

— Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привез, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе — в кровать без ужина.

Он привез подарок!

— Ты шутишь, опять ты шутишь…

Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у нее начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.

— Микеле не сможет тебя победить. Он слабак, — сказала Мария.

— Микеле, ну-ка докажи своей сестре, что сможешь. И расставь ноги пошире. Если будешь держать их вместе, проиграешь сразу, и никакого подарка.

Я приготовился. Я сжал зубы, обхватил ладонь отца и начал давить изо всех сил. Никакого результата. Рука не сдвигалась ни на миллиметр.

— Давай, давай! Что у тебя, творог вместо мускулов, что ли? Да ты слабее мошки! Где твои силы?

— Не получается, — выдавил я.

Это было, как если б я гнул лом.

— Ты как женщина, Микеле. Мария, помоги ему, давай!

Сестра вскарабкалась на стол, и вдвоем, скрипя зубами и сопя, нам удалось прижать его руку к столу.

— Подарок! Давай подарок! — потребовала Мария.

Папа взял картонную коробку, полную мятой бумаги. Внутри был подарок.

— Лодка! — сказал я.

— Не лодка, а гондола, — поправил меня папа.

— А что такое «гондола»?

— Гондола — это венецианская лодка. Ею управляют одним веслом.

— Что такое «весло»? — спросила моя сестра.

— Такая палка, чтобы двигать лодку.

Гондола была очень красивая. Вся из черного пластика. Кое-где украшена серебром, а на конце стоял пупс в майке в бело-розовую полоску и в соломенной шляпе.

Но оказалось, что мы не можем играть ею. Она должна стоять на телевизоре. На белой кружевной салфетке, напоминавшей озерко. Гондола не была игрушкой. Это была ценная вещь. Для украшения мебели.

— Кому идти за водой? Скоро садимся есть, — спросила мама.

Папа сидел перед телевизором и смотрел новости.

Я накрывал на стол и сказал:

— Марии. Вчера я ходил.

Мария сидела в кресле со своими куклами.

— Я не хочу. Иди ты.

Никому из нас не нравилось ходить за водой к фонтану, и потому мы договорились ходить через день. Но приехал папа, и для моей сестры это означало, что никакие договоренности больше не действуют.

Я отрицательно покачал головой:

— Твоя очередь.

Мария закинула ногу на ногу:

— Я не пойду.

— Почему?

— У меня голова болит.

Всякий раз, когда она не хотела делать что-нибудь, говорила, что у нее болит голова. Это была любимая ее отговорка.

— Неправда, ничего у тебя не болит, врунья.

— Правда! — И начала тереть лоб с выражением боли на лице.

Я был готов удушить ее:

— Твоя очередь! И ты должна идти!

Маме надоело слушать нас, и она сунула мне кувшин:

— Сходи ты, Микеле, ты старше. И хватит спорить, — сказала она таким тоном, как будто это был пустяк, ничего не значащий.

Победная улыбка расползлась по губам сестры:

— Слышал?

— Это несправедливо. Я уже ходил. Не пойду.

Мама посмотрела на меня и тоном, предвещавшим бурю, произнесла:

— Слушайся, Микеле!

— Нет. — Я подошел к отцу. — Папа, но очередь не моя. Я ходил вчера.

Он оторвался от телевизора и посмотрел на меня, словно видел впервые, пожевал губами и спросил:

— Ты знаешь, что такое на спор по-солдатски?

— Нет. А что это?

— Так спорят солдаты во время войны, когда решают, кому идти выполнять смертельно опасное задание. Никогда не слышал?

Он извлек из кармана коробок спичек.

— Нет, не слышал.

— Они берут спички. — Он достал три из коробка. — Одна для меня, одна для тебя и одна для Марии. У одной мы отломаем головку. — Он сломал головку одной из спичек, потом сжал все их в кулаке, так что торчали кончики. — Кто вытягивает ту, что без головки, идет за водой. Давай тяни!

Я вытянул целую спичку. И подпрыгнул от радости.

— Мария, твоя очередь. Тяни.

Моя сестра также вытянула целую спичку и захлопала в ладоши.

— Стало быть, идти мне. — Папе досталась короткая.

Мы с Марией принялись смеяться и кричать:

— Тебе идти! Тебе! Ты проиграл! Иди за водой!

Папа поднялся слегка огорченный:

— Ладно, но, когда вернусь, вы должны быть уже умытыми. Ясно?

— Хочешь, я схожу? Ты устал, — сказала мама.

— Тебе нельзя. Это мое смертельное задание. К тому же мне надо взять сигареты в грузовике. — И вышел с кувшином в руке.

Мы быстро умылись, съели жаркое с макаронами и помидорами и после, поцеловав папу и маму, пошли спать, даже не настаивая на том, чтобы посмотреть телевизор.

Я проснулся среди ночи. Мне приснился дурной сон.

Иисус сказал Лазарю: встань и иди. Но Лазарь не встал. Встань и иди, повторил Иисус. Но Лазарь даже и не собирался воскрешаться. Иисус, который походил на Северино, привозившего нам воду в автоцистерне, разгневался. Невообразимо! Когда Иисус говорит: встань и иди, ты должен сделать это, особенно если ты мертвый. А Лазарь, напротив, лежал пластом и не воскрешался. Тогда Иисус принялся трясти его, словно куклу, и Лазарь встал и вцепился ему зубами в горло. Оставь в покое мертвых, говорил он окровавленными губами.

Я открыл глаза весь в поту.

Последние ночи были такими жаркими, что если, к несчастью, ты просыпался, то уснуть было уже невозможно. Наша с сестрой комната была узкой и длинной. Для нее отрезали кусок коридора. Обе кровати стояли вдоль стены под окном. С другой стороны была стена, которую отделяло от кроватей сантиметров тридцать.

Зимой тут было холодно, а летом нечем дышать.

Тепло, напитавшее за день стены и потолок, изливалось на нас по ночам. Казалось, что подушку и шерстяной матрас только что достали из печки.

Сразу же за моими ногами я видел темную головку Марии. Она спала в очках, скинув одеяло, абсолютно расслабившись, раскинув руки и ноги.

Она говорила, что, когда просыпается без очков, очень пугается. Обычно мама снимала их, как только она засыпала, потому что от них оставались следы на лице.

На подоконнике дымился и вонял аппаратик, убивавший комаров, но плохо действовавший и на нас. Впрочем, тогда никого не беспокоили такие мелочи.

К нашей комнате примыкала комната родителей. Я слышал храп отца. Шелест вентилятора. Дыхание моей сестры. Монотонный зов одинокой совы. Дрожь холодильника. Чувствовал вонь стоков из-под туалета.

Я встал на колени в кровати и лег животом на подоконник, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха.

Стояла полная луна, высокая и яркая. Было видно далеко, словно днем. Поля казались фосфоресцирующими. Воздух — замершим. Дома были темными и тихими.

Наверно, я был единственным во всем Акуа Траверсе, кто не спал. Эта мысль доставила мне удовольствие.

Ребенок в яме.

Я представил его мертвым в земле. Тараканы, клопы, сороконожки ползали по нему, по его кровоточащей коже, черви выползали из его мертвенно-бледных губ. А глаза походили на два вареных яйца.

Я видел мертвеца лишь однажды. Моя бабушка Джованна лежала на кровати со скрещенными на груди руками, в черном платье и туфлях. Ее лицо было словно из резины. И цвета воска. Папа сказал, что я должен поцеловать ее. Все кругом плакали. Папа подтолкнул меня. Я приложил губы к холодной щеке. Почувствовал отвратительный сладковатый запах, который смешивался с запахом свечей. Потом я вымыл рот мылом.

А если ребенок живой?

Если он хотел выбраться, и царапал стены ногтями, и звал на помощь? А если его схватил людоед?

Я высунулся из окна и в конце равнины увидел холм. Казалось, он появился из ниоткуда и выделялся, словно остров, поднявшийся из моря, высоченный и черный, со своей тайной, которая ждала меня.

— Микеле, я пить хочу… — проснулась Мария. — Принеси мне попить. — Она говорила, не открывая глаз и облизывая пересохшие губы.

— Сейчас, подожди… — Я поднялся.

Мне не хотелось выходить из комнаты. А вдруг за дверью моя бабушка Джованна сидит сейчас за столом вместе с ребенком? И скажет мне: входи, садись вместе с нами, покушаем? А на блюде курица со свернутой шеей.

За дверью никого не было. Лунный луч падал на диван в цветочек, на буфет с белыми тарелками, на пол из мраморной черно-белой крошки и заканчивался в комнате папы и мамы. Я видел их сплетенные ноги.

Я открыл холодильник и достал кувшин с холодной водой. Открыл, налил стакан для сестры, которая выпила его одним глотком:

— Спасибо.

— А теперь спи.

— Почему ты принял наказание вместо Барбары?

— Не знаю…

— Ты не хотел, чтобы она спустила трусики?

— Не хотел.

— А если бы мне пришлось делать это?

— Что?

— Спустить трусики. Ты так же бы поступил?

— Конечно.

— Тогда спокойной ночи. Я сниму очки. — Она положила их в футляр и легла на подушку.

— Спокойной ночи.

Я еще долго лежал, уставившись в потолок.

Папа не уехал. Он вернулся, чтобы остаться. Он сказал маме, что ему обрыдло видеть автостраду и он какое-то время побудет дома и займется нами.

Может быть, рано или поздно он отвезет нас к морю поплавать.

2

Когда я проснулся, папа и мама еще спали. Я быстро проглотил молоко, хлеб с мармеладом, вышел из дома и взял велосипед.

— Ты куда?

Мария, неодетая, стояла на лестнице и смотрела на меня.

— Проедусь немого.

— Куда?

— Не знаю.

— Я тоже хочу с тобой.

— Нет.

— Я знаю, куда ты собрался… Поедешь на гору?

— Нет. Слишком далеко. Если мама или папа спросят, скажи им, что я сделаю кружок и скоро вернусь.

Еще один раскаленный день.

В восемь утра солнце стояло низко, но уже начало раскалять равнину. Я проехал тем же путем, который мы проделали вчера. Я ни о чем не думал, крутил педали в пыли и мошкаре и старался добраться до места побыстрее. Иногда из пшеницы выпархивали сороки со своими бело-черными хвостами, летели за мной, переругиваясь между собой противным стрекотом. Неподвижно парил ястреб. Я увидел рыжего длинноухого зайца, стрелой пролетевшего передо мной. Я ехал с трудом, давя на педали, колеса скользили по камням и сухому дерну. И чем ближе я подъезжал к дому, чем ближе становился холм, тем сильнее сдавливало мне грудь, затрудняя дыхание.

А если там сидят ведьмы или людоеды?

Я слышал, что ведьмы собираются по ночам в покинутых домах и устраивают шабаши, и если ты примешь в них участие, то сойдешь с ума, и что людоеды кушают детей.

Я должен быть осторожен. Если меня схватит людоед, то тоже бросит в яму, а после съест по частям. Сначала руку, потом ногу и так далее. И никто об этом не узнает. Мои родители будут безутешно плакать. А соседи будут говорить: «Какая жалость, Микеле был таким хорошим мальчиком». Приедут мои дядья и кузина Эуджения на синей «Джульетте». Череп плакать не будет, это уж точно, и Барбара тоже. Моя сестра и Сальваторе — эти да.

Я не хотел умирать. Даже если мне и хотелось бы посмотреть на свои похороны.

Значит, я не должен подходить к дому. Я что, с ума сошел, что ли?

Я развернул велосипед и поехал обратно. Но метров через сто затормозил.

Как бы поступил Тайгер Джек[2] на моем месте?

Он не повернул бы назад, даже если б ему это приказал сам Маниту[3].

Тайгер Джек.

Это была сильная личность. Тайгер Джек, друг Текса Уиллера[4].

Тайгер Джек поднялся бы на холм, даже если б там собрались ведьмы, бандиты и людоеды со всего света, потому что он был индейцем навахо, отважным, невидимым и бесшумным, словно пума, и умел проникать, куда надо, и ждать, сколько надо, прежде чем вонзить во врага нож.

Я — Тайгер Джек, даже лучше, я итальянский сын Тайгера, сказал я себе.

Жалко только, что у меня нет ножа, лука или винчестера.

Я спрятал велосипед, как это сделал бы Тайгер со своим конем, опустился в пшеницу и пополз на четвереньках, пока не почувствовал, что у меня задеревенели ноги и затекли руки. Тогда я начал прыгать, как фазан, озираясь по сторонам.

Добравшись до края поляны, я, прижавшись к стволу дерева, несколько минут стоял, восстанавливая дыхание. Затем стал перебегать от одного дерева к другому, с ушами, навостренными на любой подозрительный шорох или голос. Но я слышал только шум крови в ушах.

Прокравшись к дому, я присел за куст и осмотрелся.

Из дома не доносилось ни звука. Казалось, ничего не изменилось. Если здесь и побывали ведьмы, то они все расставили по своим местам.

Я протиснулся между развалинами и оказался во дворике.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Великая война сотрясает древнюю планету Сишар. Технократический Запад сошелся в беспощадной схватке ...
Роман посвящён борьбе с силами тьмы в Эскоре – прародине Древней Расы....
В детстве так хочется поскорее стать взрослым. Мечтает об этом и Сципио. Он называет себя Королем во...
…Тюрьма далекого будущего....
История обычна и может произойти со всяким - бедолага Пайк одним...