Знамение змиево Дворецкая Елизавета

– Отец Македон.

При этих словах голос отца Касьяна дрогнул, и на Вояту он не взглянул. А тот сразу понял почему: он ведь говорит о своём тесте. Вспомнилась Еленка: хмурое замкнутое лицо, а глаза – будто летнее небо.

– Отец… – Воята чуть не сказал «отец Еленки», но опомнился и вымолвил: – Отец Македон? Но как…

Как священник мог попасть на буйвище, где хоронят умерших дурной смертью?

– Ты ведь не ведаешь, как он умер? – Отец Касьян метнул на Вояту испытывающий взгляд.

– Нет, откуда мне…

Вояте не приходило в голову об этом спрашивать. Не-ужели и отца Македона…

– Нашли его на озере Поганском, прямо у воды, – глухо ответил отец Касьян, глядя в сторону. – Три дня искали, все деревни вокруг обошли. Лежал он…

– Утонул? – неуверенно предположил Воята.

– Нет. – Отец Касьян мотнул головой. – Как Меркушка… Страхота его сгубил, сердце вырвал.

– Крестная сила!

– Оттого я и говорю: бес проклятый в озере живёт! – с горячностью воскликнул отец Касьян. – Всё зло из него тянется! О, Господи Боже, низведи огонь палящий с небес, выжги до дна гнездилище бесово, пусть провалится в бездну преисподнюю навеки веков!

Он взглянул вверх и даже тряхнул кулаками, словно самому Богу грозил. Воята сидел ошалевший. Вот и ещё причина, отчего Еленка такая неразговорчивая – её отца сгубил бес озёрный!

– А таких нельзя по-христиански хоронить, пусть даже иерей, – добавил отец Касьян. – В Лихом логу и его положили.

Некоторое время оба молчали: отец Касьян предавался невесёлым воспоминаниям, а Воята прикидывал, не слишком ли много на себя берёт.

– А не пробовал ли кто… отчитывать его? – тихо спросил Воята.

– Я пробовал. Но дело сие… – Отец Касьян покачал головой. – Как полночь настанет, как полезут из оград… – Он сильно вздохнул, будто что-то давило на грудь. – А ещё он… Страхота… как покажется… выше ели стоячей, выше облака ходячего… В пасти огонь пышет… Вот страх… Нет нигде больше такого страха. С той ночи поседел я, хотя был тебя старше ненамного. А до меня отец Ерон ходил туда. Нашли его потом за две версты от Лихого лога, без памяти, избитого всего. С тех пор пить начал, да так и кончил…

Отец Касьян махнул рукой и отвернулся. Отошёл в дальний угол и там замер, спиной к Вояте, будто пытаясь уйти от воспоминаний.

– Евангелие проси! – шепнул Вояте в ухо тоненький голосок.

– А если я бы… – начал он, не успев подумать, хороший ли совет ему дают, – пошёл бы всё же… дашь мне Евангелие?

– Куда тебе идти? Говорю же – посильнее тебя люди ходили, помудрее, а и то не дал Господь… ты хоть и здоровый сам, как медведь, – отец Касьян померил Вояту взглядом, – а всё же не сильнее того страха великого… Не справишься!

– Ты и вчера говорил, что не справлюсь, – Вояту начал разбирать задор, – а я вот он, жив перед тобою!

– Ты ж говорил, ничего не видел!

– Ну… – Воята отвёл глаза, – может, видел кое-что… или слышал… Ты мне только Евангелие дай. Святой книге бесы же не сделают ничего.

Привиделось: лежит на пне раскрытая книга, а вокруг косточки валяются обглоданные… Его собственные… Пусть Радша приходит со своим кулём – собирать.

Отец Касьян долго молчал, Воята уж прикинул, не пора ли ему попрощаться.

– Ступай с мужиками, коли хочешь, – глухо сказал отец Касьян. – Увидишь Лихой лог… Сам всё поймёшь.

День выдался холодный и сухой – удачно для дороги в такую пору, когда земля раскисла от дождей. Провожать Меркушку в Лихой лог собралось человек десять мужиков под водительством Арсентия. Все взяли с собой топоры, и скоро Воята понял зачем: вёрст через пять остановились в осиннике и вырубили несколько десятков жердей в рост человека и длиннее. Жерди положили на ту же телегу, где везли гроб, и поехали дальше.

Зелёный ельник выглядел повеселее, чем прочий лес – бурый и голый. Остро пахло холодной влагой, с развесистых лап над тропой срывались капли. Дорога всё сужалась, и вот телега остановилась. Гроб сняли, четверо подняли его на плечи, остальные разобрали жерди. Воята взял целую охапку. За плечами у него висел короб, где лежало, тщательно завёрнутое в рушник, Евангелие отца Касьяна.

Теперь продвигались медленно, шаг за шагом. Первым шёл дед Овсей, выбирая дорогу. Никакой тропы под ногами не было, шли прямо по старой рыжей хвое, по мху и мелким сучкам.

– Редко, слава богу, бываем тут, – бормотал дед Овсей. – Того году из Видомли мужика задрали, ещё до того – бабу из Овинов, а мы тут были, когда у Жировита девка в петлю полезла – да это когда было, ещё при отце Македоне…

– Так сам отец Македон, – напомнил Стоян. – Восемь лет всего.

Шли, как Вояте показалось, долго – может, оттого что медленно, а может, оттого что незнакомая дорога всегда кажется длинной. Воята старался запомнить приметы, но скоро сбился – человек городской, он к лесу привычки не имел.

– Заплутаю, не выйду обратно-то, – пожаловался он деду Овсею.

– Мы завтра поутру пришлём за тобой кого ни то.

– А я с кулём приду, – пропыхтел сзади Радша, чья очередь была нести передний угол гроба. – Косточки… собирать.

– Свои собери, – посоветовал Воята.

– Теперь уж близко, – утешил его дед.

Земля пошла под уклон. Постепенно уклон делался круче, всё шествие спускалось в широкую лощину, так же заросшую лесом. Пришлось потрудиться, чтобы не соскользнуть по влажной земле и хвое с тяжёлым гробом. Достигнув дна, подниматься на другой склон не стали, а двинулись на север. Лощина постепенно сужалась; здесь тоже росли ели и кусты, и местами проход был таким узким, что едва удавалось пронести гроб.

– Вон они, – тихо сказал дед Овсей. – Опускай, сынки.

Отдуваясь, мужики поставили гроб на землю и сбросили натёршие плечи жерди. Воята прошёл чуть вперёд, пытаясь разглядеть, что это за «они».

– Вон. – Арсентий обошёл его и показал рукой. – Вон тот мужик из Видомли, а вон там полевее – старуха.

– Вон отец Македон, под елью. – Рыжий Стоян тоже подошёл ближе и вгляделся, потом перекрестился, снимая шапку: – Помилуй, Господи, мою душу грешную!

Прочие тоже стали креститься. Воята наконец разглядел, о чём они говорят. Здешние могилы были вовсе не похожи на обычные. Вместо холмиков с крестами здесь высились загородки из стоймя вкопанных жердей. На виду стояли две-три, самых новых, но если приглядеться, то можно было заметить и старые, покосившиеся, полуразрушенные.

– Самые давние обвалились уже. – Арсентий пошарил глазами по земле, укрытой бурым увядшим папоротником. – Вон, видишь?

Воята разглядел небольшой холмик – это были жерди обрушенной, сгнившей от старости загородки, укрытые папоротником, поросшие сизым лишайником, усыпанные хвоей и палыми сучьями. Ничего страшного в них не было, но стоило задуматься: под этими холмиками лежат истлевшие кости покойников, погибших дурной смертью и взятых нечистой силой, – как пробирало холодком.

– Чего стоим, крещёные? – Арсентий подкинул топор. – Берись за дело, день нынче короток.

Крестясь и оглядываясь, мужики прошли вперёд и стали выбирать место. Выбрав – так, чтобы не вплотную к старым загородкам, – стали расчищать землю и копать ров под колья. Воята подошёл помочь и с удивлением обнаружил, что почва под хвоей и мхом совершенно чёрная. Приглядевшись, понял, что это почти сплошь уголь и пепел.

– Здесь, мне дед сказывал, в поганские времена жглище было, – пояснил ему Овсей. – Был мой дед молодой – ещё возили сюда покойничков. Наложат такую краду дров огромную, на неё покойника в лучшем его платье, и всякого с ним добра, скотину резали, петухов. И сожгут. Потом косточки и прах соберут в сосуд, отнесут на сопку и там зароют или сверху рассыплют – вот и всё погребение. А здесь было то самое место – жгли тут, оттого и называли – жглище. А как у нас в волости первую церковь построили, Николину, велели всех крещёных там отпевать, и тогда жечь перестали, а на жглище стали только таких класть, кому в земле не лежать.

– А чего их теперь не жгут, а за колья кладут? – спросил Несдич, самый молодой из мужиков, с круглым веснушчатым лицом.

– Ох, парень, оттого, что их и так бездна огненная ждёт! – вздохнул Овсей и ещё раз перекрестился. – Работай давай, а то засядем здесь до ночи.

Выкопав узкий глубокий кольцевой ров такой величины, чтобы внутрь поместился гроб, принялись ставить ограду. Когда кольцо почти замкнулось, внесли внутрь Меркушкин гроб, поставили наземь, ещё раз все дружно перекрестились. Лица у мужиков были грустные – Меркушку в Сумежье любили, и жаль было оставлять его не на кладбище, с родными дедами, а тут, в чаще, со зверями и лесовыми бесами.

Воята тем временем ещё обошёл лощину, вглядываясь в старые загородки разной степени целости. Кое-где в щелях между брёвнами видны были кости – надо думать, звери пытались вытащить. Два-три раза споткнулся о старые горшки, битые и целые, может, оставшиеся ещё от поганских времён.

Прохаживаясь, Воята присмотрел местечко – две большие ели на краю лощины, под ними довольно крепкий ствол ещё одной ели, вывернутой сильным ветром. Приладив несколько жердей, он нарубил лапника и соорудил шалаш с кровлей в несколько слоёв. Натаскал при помощи Несдича целую гору сухих еловых сучьев, а Ильян научил его, как сделать из длинных брёвен костёр, чтобы горел всю ночь. Им, ловцам, проводившим осенью и зимой в лесу по несколько дней, это было привычно, но Воята этим хитростям не обучался.

– Эх, пережить бы тебе эту ночь, я бы тебя на лов зимой брал, – вздохнул Ильян. – На медведя бы сходили. Ты парень здоровый да храбрый. С Меркушкой мы, бывало…

Он вздохнул и замолчал.

– И как тебе не страшно! – Несдич оглянулся на покосившиеся загородки, стоявшие от шалаша в десяти шагах. – А ну как полезут…

– У меня на них есть кое-что. – Воята кивнул на короб, где лежало Евангелие. – «Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия…»[17]

– Ну, ты человек книжный, – уважительно сказал Ильян. – Может, оно и так. А только я не стал бы, даже разумей грамоте…

– Не в грамоте тут дело, – тихо сказал Воята. – Хотя молитвы надо знать. Дело-то в вере. Если знаешь: есть Бог на небе, и сила его всякую нечистую силу превосходит многократно. И чего бояться, если Бог со мной? Апостол Павел писал римлянам: аще Бог по нас, кто на ны?

– Ну а всё-таки… – с сомнением сказал Несдич. – Вдруг он не доглядит? У него дел-то…

– Увидишь! – Воята улыбнулся.

Божью силу он чувствовал за собою, будто каменную стену. Кому же её знать, как не ему? Не зря его с раннего отрочества учили книгам и молитвам. Отец его Богу служит, и дед Василий служил. Вспоминалась новгородская София, то чувство, будто от тёплой земли под самый купол поднимается мощный поток невидимого ласкового ветра, поднимая за собою и дух человеческий – через купол прямо в руки к Богу. Строки Священного Писания – даже самые простые, они открывали двери в огромный мир, где жил дух и разум бесчисленного множества хороших людей.

Здесь, в лесу, казалось бы, далеко было до тёплого духа Святой Софии, блеска её свечей, облаков ароматных курений, напевного голоса иереев и хора. Но, думая о ней, Воята ощущал её внутри себя.

Но вот мужики вколотили последние колья, и гроб с телом Меркушки оказался за сплошной стеной – без окон, без дверей.

– Может, передумаешь? – собираясь уходить, обратился к Вояте Арсентий. – Чего тебе-то пропадать, ты ж парень вон какой молодой…

– Сам упырём станешь, – буркнул Хотила.

– Бог не выдаст. Ступайте, крещёные!

Мужики ушли, Воята остался один в логу. Пока не стемнело, он ещё пособирал хвороста на долгую ночь, потом пожевал хлеба, прихваченного из дому. Прилёг на груду лапника, издали разглядывая загородки, старые и новые. Ничего в них не было страшного. Ну, подумаешь, кучи полугнилых кольев, позеленевших от лишайника, засыпанных палым листом, хвоей, прочим лесным мусором. Неужели во мраке ночи они зашевелятся и полезет оттуда всякая зубастая дрянь?

«Старушка там есть одна, – рассказывала ему вчера баба Параскева. – По виду ничего так, бабка как бабка. В лесу людям встречается, в белое одета. Улыбается ласково. Манит за собой, подмигивает. И не хочешь, а пойдёшь за нею. В самую топь заведёт да и сгинет. Мало кто домой потом целым добрался, а сколько сгинуло, что и рассказать не могут, один Бог весть».

Неужели что-то такое…

Воята поднял глаза и чуть не подпрыгнул – в трёх шагах от его шалаша стояла старушка. Низенькая, как дитя, согнутая в плечах, так что голова её торчала вперёд и ей приходилось выгибать шею, чтобы смотреть прямо. Её маленькое, морщинистое личико улыбалось Вояте беззубым ртом, маленькие глазки приветливо светились… синевато-зелёным огоньком. Тощая, угловатая, словно сплетённая из корней, старушка напоминала не столько человека, сколько нечто выросшее из почвы.

В лесу было тихо – ветер улёгся, птицы в эту пору не поют. Где-то далеко глухо шумели вершины, а в логу стояла тишина неподвижного воздуха. Старушка появилась без малейшего звука, и от этого ещё труднее было поверить своим глазам.

Резко выпрямившись, Воята сел и схватился за короб, где лежало Евангелие. Пробило холодом. Ещё даже не ночь. И не вечер. Стоит хмурый день поздней осени, солнца не видно, но пока светло. Мужики ушли совсем недавно. Если закричать – могут ещё услышать. И вот нечисть уже здесь – он и не заметил, откуда взялась. Самая нетерпеливая вылезла первой. Права была баба Параскева – не слишком ли он на себя полагается? И посильнее его люди не совладали…

Приветливо кивая, старушка поманила его рукой. Возник порыв – встать и пойти к ней. Казалось – так надо.

– Чур меня! – невольно вырвалось у Вояты.

– Не чурайся, а молитву твори! – сказал над ухом тонкий девичий голосок. – «Господи Боже, великий царь безначальный, пошли рабу твоему Гавриилу архистратига Михаила, хранителя от врагов видимых и невидимых…»

– Господи Боже… – безотчётно начал Воята, встав на ноги и сжимая в руке нож.

Пока он читал молитву, старушка пятилась. Улыбка сошла с морщинистого личика, в глазах загорелся злобный огонёк. Каждое слово отодвигало её на шаг; вот она коснулась одной из новых оград из кольев, что ещё стояла прямо, и спряталась.

Воята перевёл дух. Опомнился и огляделся.

– Ты где? М-марьица?

– Я здесь, – отозвался голос.

– Ты теперь всегда за мной ходить будешь?

– Так мне велено. Я теперь хранитель твой. Давай, не жди, а сотвори круг обережный, потом будешь думать.

– Ладно, учить-то! – огрызнулся Воята. – Вчера родилась, а уже учить…

– И не стыдно тебе! – обиженно отозвался голос. – И так мне Бог судил всего ничего пожить, на белый свет не дал поглядеть, ноженьками резвыми по земле походить…

Воята отмерил три шага и стал чертить по земле веретеном, которое ему для этой цели вручила баба Параскева, обводя кругом свой шалаш.

– А ты следи, не вылезет ли ещё кто! – велел он, прервав жалобы Марьицы.

Очертив круг, Воята вынул Евангелие, положил короб у выхода из шалаша, расстелил на нём рушник, на рушник положил книгу. Видел он его каждый день – у Власия на трапезе[18] в алтаре, – но только теперь смог рассмотреть как следует. Книга была обычного вида – в потемневшем кожаном переплёте, с бронзовыми застёжками. Ни золота, ни самоцветов, хотя видно, что весьма старая.

Перекрестившись, Воята осторожно поднял верхнюю крышку. Пергамент почти побурел, на нём темнели пятна, особенно у краёв листа. Было хорошо видно, что книга служила многим поколениям иереев: края каждой страницы были обтрёпаны и оборваны, так что поля почти исчезли, будто растаяли под десятками пальцев. Так и виделись бесчисленные руки, что листали эту книгу зимой и летом, утром и вечером многие-многие годы. Бурые и красные чернила выцвели, золото заглавных букв потускнело, везде виднелись пятна от счищенных капель воска, но древний вид ветхой книги только усиливал исходящее от неё чувство святости и силы. Потемневшие листы, где ни один не сохранил ровной стороны, дышали духовными усилиями постичь Господню истину, надеждой и упованием. Этой книгой владел старец Панфирий, её он читал у себя в пещере, а два медведя сидели перед ним на земле и слушали… так рассказывает баба Параскева. Пещера Панфириева была где-то в склоне близ Дивного озера, а медведи охраняли старца и служили ему.

В конце был приплетён Месяцеслов, написанный другой рукой, и, судя по всему, уже где-то на Руси и явно позже самого Евангелия. Воята перелистал и его. Невольно улыбался, вспоминая слеповатого отца Ерона. «Свв. мучч. Феодоры девицы и Дидима воина» – глянь отец Ерон на эту строку, нарёк бы какую девицу Дидимой. А что, имечко было бы не хуже других. День св. мученика Астия, что при Трояне обмазан мёдом был и распят… День св. священномуч. Маркелла, папы римского, и с ним Сисиния и Кириака диаконов, Апрониана комментарисия, Папия и Мавра воинов, Смарагда, Ларгия, Сатурнина и Крискентиана, св. жен Прискиллы и Лукины, и св. мученицы Артемии царевны…» Святого Сисиния Воята помнил по «Сисиниевой молитве», которой бабка в детстве лечила их с братом от любого недуга: «Святой Сисиний и Сихаил сидяше на горах Синайских, смотряше на море, и бе шум с небес велика и страшна, и види ангела летяща с небес, наруци[19] имуще ледяные, а в руке держаща оружье пламене. Абие возмутися море, изиидоша семь жен простовласых, окаяннии видением…» Воята попытался припомнить, кто такой комментарисий, но не смог. В этот день и не только слеповатый отец Ерон запутался бы в святых мучениках мужеска и женска пола, правда, дальше имени Крискентиана прошёл бы только очень зоркий…

Воята пролистал месяц иунь до самого конца, до дня «Свв. славных и всехвальных и верховных Апостол Петра и Павла», и тут глаз притянула некая надпись на полях, явно внесённая в книгу позже её создания. На высоту всего листа по полям шёл столбец букв, более мелких, сделанных чёрными чернилами, плотно стиснутых на узкой свободной полосе. С одного взгляда было видно, что надпись целиком не прочесть: часть букв исчезла вместе с оторванными кусочками на краю листа.

Да можно ли это прочесть? Воята вгляделся, с трудом разбирая буквы одну за другой. В иных местах он не мог различить, «веди» перед ним или «глаголь», «иже» или «наш»: рука писавшего была нетвёрда и порой ошибалась, буквы теснились, налезая одна на другую.

вне

прииде

ульян

велика

нафпятни

малу

изыде

свет

прев

лик

сниде

вели

звезд

светл

ибу

стоя

вверх

озера

Некоторое время Воята разглядывал загадочный столбец. Уверен он был только в словах «Ульян» – или «Ульяна» – и «лик». Чьё-то имя могло означать поминание. Какой-то неведомый ему Ульян или Ульяна умерли близ дня апостолов Петра и Павла, и кто-то, имевший доступ к Евангелию, записал эту дату? Это объясняет загадочное слово «нафпятни» – титла над буквой «фита» не было, а может, стёрся, но Воята привык к таким сочетаниям и догадался, что здесь «фита» обозначает цифру 9. Девятого иуня, в пятницу, умерла та Ульяния? Скорее иуля, раз уж запись помещена ближе к началу этого месяца. Видно, сделавший запись был её отцом или мужем и очень её любил – раз именует лик её подобным звезде светлой… что-то вроде того. Что-то дописать в Месяцеслов мог разве что какой-то из прежних иереев, больше никто к нему не смеет касаться. Грамоте разумел! Можно спросить у бабы Параскевы, у кого из прежних власьевских попов была жена или дочь по имени Ульяна, она-то всех помнит…

Где-то он недавно слышал имя Ульян… А, так звали деда Еленки, на чьем дворе она теперь живёт. Тогда всё просто: или отец Македон, или отец Касьян могли записать сюда поминание по родичу. Когда он умер, тот Ульян – раньше Македона или позже?

Воята разогнулся и потёр пальцами утомлённые глаза. А ведь у Панфирия были и другие книги, где они? Может, оттого и нечисть в Великославльской волости так разгулялась, что святые книги все запропали куда-то. Если бы их вернуть… Но озеро! Целое озеро, полное бесов! Сердце обрывалось, внутри проходил холодок. Кому под силу с таким справиться? Разве что самому архиепископу Мартирию. Вояте представилось, как архиепископ стоит в лодке посреди озера и читает молитвы, изгоняя бесов… Нет, не в лодке, а то озеро провалится вместе с ним… Или тогда лодка с владыкой останется, вися на воздухе, и без воды доплывёт до берега?

– Что, боязно? – спросил тонкий голосок, и в нём слышалось отстранённое любопытство: Марьица знала, что ей-то бояться уже нечего. – Говорили тебе люди: посмотрел бы да и домой.

«Вот страх… – сказал вчера отец Касьян. – Нет нигде больше такого страха…»

– Н-нет, – задумчиво, прислушиваясь к себе, ответил Воята. – Не боязно мне.

Даже понимая, во что ввязался, Воята скорее осознавал опасность, чем чувствовал. Страха не было, был вызов и боевой раж, как, случалось, на волховском мосту, когда Софийская сторона выходила биться против Торговой стороны. Да и унылый, но мирный вид лощины не особенно-то пугал.

Не задорный ли бес его сюда приволок? Но он ведь не из тщеславия явился в Лихой лог – заглядывая себе в душу, Воята мог сказать это с чистой совестью. Душа возмущается от мысли, что столько лет бесы губят крещёных людей и ничего с этим нельзя поделать. Он бы себя счёл малодушным отступником, если бы не попытался, как пытался сам отец Касьян и другие. Остальное в руке Господа – он поддержит на бурных волнах…

– вспоминал Воята стихи, которые будто рука самого Господа начертала на стене Софии Новгородской, обращая призыв ко всякой душе, не лишённой зрения.

Пока есть вера – страха нет.

В лесу стояла тишина, неподвижная и прозрачная, как вода в лесной яме. Лишь начинало темнеть, остро пахло влажной осенней прелью, ели стояли спокойно, замшелые загородки погребений по виду не таили в себе ничего особенного. Тишина не угнетала и не пугала – она растворяла в себе. Казалось, посиди так ещё немного – и вовсе не сможешь больше шевельнуть языком, станешь безгласен, как эти пни. И нигде, на многие вёрсты вокруг, не ощущалось присутствия ничего живого.

– Марьица! – окликнул Воята. – Ты здесь?

– Тута я, – ответил тонкий голосок, в котором невыразимым образом смешался намёк на недавнюю обиду и истинно ангельское смирение и незлобивость.

– Расскажи, как тебе там поживается? Какой у вас, у ангелов, уклад? Кто среди вас старший будет?

– Ангелов нас – превеликое множество, – с важностью начала рассказывать Марьица, гордая, что попала в столь могучее воинство, хоть сама, в представлении Вояты, среди прочих ангелов была что букашечка малая, глазом едва различимая. – У всего на свете, у большого и у малого, свой ангел есть. Есть свой ангел у грома небесного, у инея, у града, у зимы и лета, у весны и осени, у вечера, дня и ночи. Ко всему, что видит глаз и что не видит, свои ангелы Господом приставлены.

– А солнце? – с живым любопытством спрашивал Воята, радуясь возможности заглянуть на небо хотя бы чужими глазами. – Ты его видела? У него тоже свой ангел есть?

– Видела я и солнце… – не без мечтательности ответила Марьица.

Воята мельком вспомнил тот бугорок холодной земли, забросанный вянущими ветками, под которым он её нашёл; ничего не успев повидать в своей краткой земной жизни, Марьица из младенца сразу сделалась ангелом и теперь свободно наблюдает такое, чего не видели на земле самые древние старцы.

– Видела я колесницу из огня, а влекут её кони крылаты, и сорок ангелов им помогают, – восторженно рассказывала Марьица. – На той колеснице едет муж – он и есть солнце, а на нём венец светлый. Как ангелы тот венец с него снимут – свет угаснет под небом, на земле ночь наступит.

– А Луна?

– И Луну я видела – жена в одеждах белых, сияющих, сидит на своей колеснице, а влекут её два белых вола, и тоже ангелы по бокам…

«А с неё, что ли, ангелы те одежды снимают, когда утро наступает?» – хотел спросить Воята, но не стал высказывать вслух такие вольные мысли. Однако образ обнажённой лунной жены, приятно полной, всё же успел мелькнуть в его воображении, и Марьица умолкла. Подсмотрела, надо думать.

– Ну, ты где? – окликнул её Воята. – Марьица? Ещё что-то видела любопытное?

– И та Луна, – не без ехидства начала снова Марьица, – прежде всегда была полна и прекрасна. Когда согрешил Адам, зарыдал весь мир – небо и земля, деревья и травы, и только Луна одна веселилась. Тогда разгневался Господь и повелел ей то расти, то убывать, то молодеть, то стариться, и только три ночи в месяц быть в полной красе.

«Жаль», – подумал Воята, уже не в силах отделаться от образа Луны – прекрасной белой женщины с серебряными волосами.

Слушая Марьицу и раздумывая обо всех этих чудесах, Воята не замечал, как темнеет, и вдруг обнаружил, что свет костра окружён плотной стеной тьмы. Стряхнув мечтания о небесных красотах, Воята сел прямо и внимательно огляделся. Пора было возвращаться в явь. Взошла луна, повисла над верхушками елей – почти полная, чуть подтаявшая с одного боку, будто какой-то хитрый волчок откусил кусочек. Отсюда, из лога, она казалась ещё более далёкой.

Поблизости раздался стон. Воята резко оглянулся, но поначалу ничего не увидел. Потом заметил, как в темноте, в нескольких шагах от него, что-то шевелится у самой земли. Он подошёл ближе, вгляделся, держа перед собой горящий сук из костра.

На земле обнаружился кусок белой ткани, вроде рваного полотенца, усеянный тёмными пятнами. Полотенце дёргалось, напоминая змею с повреждённым хребтом, которая хочет, но не может ползти.

В изумлении Воята сделал ещё полшага к странному полотенцу… и тут оно бросилось на него. Исчезли судорожные бесполезные движения – рваное полотно метнулось в лицо, ударило мокрым, холодным, липким краем, окутало мерзкой вонью застоявшейся крови, обвилось вокруг шеи и принялось душить.

Отшатнувшись назад, Воята обеими руками вцепился в мерзкую тварь, силясь оторвать от себя. Затрещали нитки, но ладони скользили по влажному, полугнилому полотну, в котором откуда-то была силища живого – то есть совсем неживого – существа.

«Отче наш!» – как призыв о помощи, мелькнуло в мыслях, но всё дальнейшее из памяти выскочило. Пыхтя – дышать под воняющим старой кровью полотном было почти невозможно, – напрягая все силы, Воята дёргал его, борясь за каждый глоток воздуха.

Испуганный, взволнованный девичий голос принялся читать «Отче наш» – один раз, другой, третий. По мере чтения силы мерзкого полотна ослабевали; наконец Воята сорвал его с шеи и с размаху швырнул в костёр.

Раздался истошный вопль – ни одно живое существо, даже брошенное в огонь, так кричать не может. Вопль был глухой и притом пронзительный, утробный, рокочущий, булькающий, будто кто-то захлёбывался в болоте, а над ним лопались пузыри. Зажав руками уши, Воята наклонился и на миг будто потерял сознание.

Очнулся, когда всё стихло. В костре догорало полотно – по нему бегало сине-зелёное пламя, прожигая новые дыры.

Когда синий огонь угас, Воята выпрямился, стараясь отдышаться. Несмотря на холод осенней ночи, он был весь в поту. Руки, лицо, шея, одежда – всё воняло протухшей кровью. Воята потёр ладони о влажный мох. Взял кусок мха, перемешанного с хвоей, старательно вытер лицо и шею. Стало полегче.

– Зачем же ты из круга вышел! – упрекнул его дрожащий от испуга девичий голос. – Пока ты в кругу – они тебя не достанут. А как вышел – едва не пропал!

– Спасибо тебе, Марьица. – Воята перевёл дух и опомнился. – Что помогла.

– Я-то помогла. А ты сам-то думай, – обиженно ответила Марьица. – Я девчоночка маленькая, куда мне такую жуть видеть!

Отдышавшись, Воята подложил сучьев в костёр. Охватила дрожь: очень хорошо помнилось прикосновение к коже холодного, липкого, вонючего полотна. Вот он дурак-то – сам из круга вышел! Если бы не Марьица, мог бы сгинуть, и Евангелие не помогло бы. Пришёл бы завтра поутру Радша со своим кулем – а вот и косточки…

Охватив сухие еловые сучья, пламя вскинулось, круг света стал шире. И Воята вздрогнул от неожиданности: он снова был не один. В пяти шагах от него стоял тот самый упырь, что лез в оконце Меркушкиной избы. Приближался маленькими, еле различимыми шажками – огромный, не уступающий матёрому медведю, вставшему на дыбы. В душе Вояты толкнулся страх – упырь был выше и крупнее его, а между ними лишь невидимая черта и сила слова Божьего.

На всякий случай Воята попятился внутрь круга, подальше под хвойную кровлю шалаша. Нет уж, больше он такой глупости не сделает, из-за черты не выйдет.

Упырь не сводил с него взгляда. На распухшем, болезненно-красном лице отражалось предвкушение, он облизывался длинным языком, доставая чуть ли не до глаз, словно пёс.

– Читай! – шепнула Марьица.

– М-м-м… Отче наш… – начал Воята несколько заплетающимся языком.

– «Живый в помощи Вышняго» читай!

Воята послушно начал, но застрял на первых трёх словах, и Марьице пришлось ему подсказывать. В свете огня морда упыря казалась ещё более мерзкой. Под этим жадным взглядом Воята себя самого ощущал каким-то легковесным, как тень, прозрачным. Вот-вот эти длинные руки с узловатыми пальцами, из которых каждый жил своей жизнью, будто красный толстый червь, протянутся к нему, удлиняясь на глазах, вопьются в горло… Воята не мог отогнать это мысленное зрелище, и слова псалма ускользали из памяти.

– «На аспида и василиска наступиша, и попереши льва и змия…» – подсказывала Марьица дрожащим, явно испуганным голосом, и голос Вояты повторявший за нею, звучал ненамного твёрже.

«Аспид и василиск» не остался глух к словам псалма. По мере того как Воята и Марьица читали, упырь всё больше проявлял беспокойство и нетерпение; он оперся в невидимую стену и теперь бился об неё всем раздутым телом, царапал незримую преграду. Трудно было верить, что она выдержит; Воята всем существом ощущал, что только произносимые им слова укрепляют эту стену. Замолчи он – она рухнет.

– Давай, Марьица, подсказывай! – воскликнул он, а сам принялся снова за «Отче наш», лишь бы не молчать. – Другой псалом давай!

– Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся?[20] – снова начала Марьица. – Господь защититель живота моего, от кого устрашуся?

При этих словах упырь сморщился, красная морда его наполнилась яростью. Он отошёл на несколько шагов, а потом резко бросил тушу вперёд, надеясь пробить стену с разгона. Воята дрогнул и отшатнулся, чуть не упал, на миг потерял упыря из вида. Его пронзил, как ледяное копье, ужас: а вдруг у того получилось? Вдруг он возникнет сейчас вот тут, вплотную?

Мигом Воята ощутил, как беспредельна ночная тьма, как огромен и безмолвен лес, как далеко отсюда до человеческого жилья. Да и жильё не очень-то помогло бы: сам видел, как этот гад ломился в избу прямо в самом Сумежье.

– Читай! – в ужасе взвизгнула Марьица.

Воята снова шагнул вперёд, торопясь увидеть, насколько упырь далеко. Тот оставался за чертой, но припал к ней всей тушей и яростно щёлкал зубами. Воята слышал это щёлканье и с трудом отгонял ощущение, как эти зубы впиваются в горло.

Эх, какое бы оружие! Копье-рогатину, с какой ходят на охоту. Попадись ему сейчас в руки, так бы и пырнул толстое брюхо упыря, полное крови!

– Читай, дубина! – опять закричала Марьица.

Но Воята не мог собраться с мыслями. Мельком вспомнился рассказ отца Касьяна: и он ходил сюда отчитывать упырей, и его предшественник, отец Ерон. Они тоже видели всё это. Они так же от страха забывали давно затверженные молитвы, и страх толкал их бежать отсюда – куда угодно, лишь бы подальше, лишь бы на несколько мгновений увеличить расстояние между собой и упырём…

Бежать нельзя, надо что-то делать. Но растерянность была словно пропасть, куда Воята неудержимо соскальзывал по крутому обрыву, и не мог зацепиться ни за одну стоящую мысль.

– Услыши, Господи, глас мой, имже воззвах: помилуй мя и услыши мя, – заговорил рядом чей-то новый голос.

Воята, даже не думая, что это, ухватился за подсказку, как утопающий за верёвку, и горячо заговорил:

– Помилуй мя и услыши мя…

– Тебе рече сердце мое, Господа взыщу…

– Тебе рече сердце мое, Господа взыщу…

– Тебе рече сердце мое, Господа взыщу… – оживившись, радостно подхватила Марьица.

Втроем – Воята и два бесплотных голоса у него над головой, – они дочли псалом до конца.

– Потерпи Господа, мужайся и да крепися сердце твое, и потерпи Господа![21]

Даже красиво, успел мысленно отметить Воята – его молодой голос, другой мужской – потише и поглуше, и звонкий голос девчонки, полный ликования.

Едва прозвучали последние слова, как с упырём случилось нечто. Он присел, выпучил глаза, разинул пасть, раскинул руки. Глаза его погасли, морда почернела. Он вдруг разом стал вдвое толще… а затем лопнул. Волна чёрной крови ударила в невидимую стену и сползла по ней наземь.

Вскипела вонь, будто рядом вылили бочку протухшей крови – да так оно и было. И осталось только чёрное, влажно блестящее огромное пятно в трёх шагах перед костром.

– Вот так комар, пёс его в душу… – почти беззвучно прошептал Воята, не веря, что гада избыли.

Но тут же глаз уловил в стороне новое движение. Он повернул голову – к нему приближался второй упырь, тот, кого он застал уже в избе Меркушки. Он шёл крадучись, по-прежнему маленького роста, но выглядел ещё хуже. Тёмные мешки под огромными глазами навыкате стали ещё больше, вместо носа теперь зиял чёрный провал, брови исчезли, зато рот, огромный, красный и влажный, был открыт, и из него стекала кровь. Казалось, упырь переполнен ею, она не вмещается в его тщедушное тельце и вытекает, как из налитого через край кувшина. Кровь лилась изо рта на горло и грудь упыря, прокладывала красно-чёрную дорожку по его белой погребальной одежде – рубахе и портам.

– М-Марьица! – окликнул Воята.

Надо читать, но все затверженные с детства псалмы из памяти как ветром сдуло.

– Благословлю Господа на всякое время, выну хвала его во устех моих[22]… – послушно начала Марьица.

В её звонком голоске слышались и страх, и торжество, и гордость – она почувствовала себя могучим воином, первым из строя вступающим в бой.

– Благословлю Господа… – громче начал Воята повторять за нею.

А повторяя, думал: видно, то же опустошение памяти случалось и с другими; страх съел из головы всю науку, оставил бегство как единственное средство. И никто не подсказал… Как же подсобил ему Господь, послав Марьицу!

Маленький упырь был уже у круга, когда его настигли эти словесные стрелы. Остановившись, он замялся, потом сел наземь, опять вскочил. И вдруг… снял с себя голову, размахнулся и швырнул её в Вояту, будто шапку!

Воята отскочил, едва не упав и не обрушив свой довольно хлипкий навес. Марьица завизжала. Упыриная голова ударилась о невидимую стену и упала наземь. Глаза её по-прежнему смотрели на Вояту, зубы щёлкали. И только глухой, печальный мужской голос продолжал читать:

– Многи скорби праведным, и от всех их избавит я Господь…

– Многи скорби… праведным… – подхватил Воята, стоя на четвереньках и самому себе напоминая какую-то очень благочестивую овцу, если такие бывают. Он задыхался и никак не мог унять бешеное биение сердца. – Хранит Господь вся кости их, ни едина от них… сокрушится…

Ещё немного такого, подумалось ему, и своих костей не соберёшь. Воята с трудом встал на ноги, опираясь на кучу сушняка. Торопливо подбросил в огонь: угасающий свет прятал он него даже то, что находилось в трёх-четырёх шагах, а, как ни жутки были зрелища упыриных натисков, не видеть ничего было бы ещё хуже.

Безголовое упыриное тело лежало ничком, вытянув руки вперёд, и его тонкие пальцы касались невидимой стены. Воята отвернулся… и увидел ещё одного гостя.

Прямо на свет огня медленно шёл мужик средних лет, с круглой коротко стриженной головой, в белой одежде, как все прочие, с лицом грубым и свирепым. Курносый нос, клочковатая борода, дикие злые глаза придавали ему вид разбойника. Раскинув руки, он пошевеливал пальцами, будто хотел кого-то схватить.

Воята встал с кучи хвороста, на которой сидел, отдыхая, и шагнул к черте.

– Читай! – напомнила Марьица.

– Не ревнуй лукавнующим, ниже завиди творящим беззаконие, – начал Воята первое, что пришло в голову[23]. – Зане яко трава скоро изсшут, и яко зелие злака скоро отпадут…

Лихой упырь подобрался к самой черте. Стал двигать плечами, размахивать руками, приседать – словом, разминаться. В этих движениях Воята увидел немало знакомого – и сам он, и его противники делали так перед началом стеношного боя. Едва удержался, чтобы не начать то же самое – ясно же, что вот-вот будет драка!

– Читай, не балуй! – строго напомнила Марьица; суровость не вязалась с тонким голоском небольшой девчонки и казалась смешной.