Анафем Стивенсон Нил

Родители Джезри вернулись в город, и он время от времени ходил к ним в гости. Один раз он взял меня с собой. Я был поражён, какие они умные, воспитанные и (как всегда, в экстрамуросе) сколько у них вещей. Однако их образованность была страшно поверхностная: они знали кучу всего, но без настоящего понимания. И, удивительное дело, это укрепляло, а не ослабляло их уверенность в собственной правоте.

Лио не забыл подначку Джезри насчёт пуль. Он уговорил своих новых друзей отвезти его в заброшенный карьер за городом, где местные забавлялись стрельбой по неподвижным предметам. Стла и сфера стали мишенями. Лио повёл против них боевые действия с использованием разных видов оружия. Пули проходили сквозь плетение стлы: волокна из новоматерии растягивались, пропуская пулю; оставалась дырочка, которую можно было убрать, если хорошенько помять стлу пальцами. А вот острые как бритва плоские наконечники стрел рвали волокна, оставляя прорехи, которые уже нельзя было заделать. Сфера в отличие от стлы растягивалась бесконечно, как конфета-тянучка. Пуля практически выворачивала её наизнанку и отбрасывала, словно мяч. Лио объявил, что сферой можно защищаться от огнестрельного оружия: пуля всё равно войдёт в тело, но утащит за собой длинный чехол из сферы, который помешает ей рыскать или разлететься на осколки и за который её потом можно вытащить из раны. Слов нет, как нас это успокоило.

Корд пришла ещё раз, теперь без Роска. Мы замечательно погуляли по матику и даже заглянули в верхний лабиринт. Говорили о том, что сталось с нашими родственниками, затем о том, где она рассчитывает оказаться на следующий аперт.

К восьмому дню аперта я был сыт им по горло. И совершенно растерян. Я влюбился в свою сестру. Это могло значить, что я извращенец и всё такое. Впрочем, чем больше я анализировал свои чувства, тем яснее видел, что это не такая влюблённость, когда хочется отношений.

Я думал о ней весь день, слишком сильно переживал из-за того, что она обо мне думает, мечтал, чтобы она приходила чаще и обращала на меня больше внимания. Потом я вспомнил, что через несколько дней ворота закроются и я на десять лет потеряю её из виду. Корд, по всей вероятности, помнила об этом постоянно и держала некоторую дистанцию. Кроме того, как я понимал, в конценте её больше интересовали практические стороны, а с ними она в какой-то мере была связана постоянно, потому что делала для ита детали.

В каждый день аперта я мог бы написать о своих мыслях и чувствах целую книгу, и в каждый день это была бы не та книга, что в предыдущий. Однако к концу восьмого дня сложилась определённая картина, которую я могу изложить тут более кратко.

Отношения. 1. (древнеорт. и более поздн. орт.) Близость (обычно физиологическая) между несколькими (обычно двумя) лицами, соблюдающими картазианский канон. В наиболее частом случае О. заключаются между фраа и суурой примерно одного возраста. Существуют разные типы О. Ма Картазия в «Каноне» перечислила четыре типа и запретила их все. В Древнюю матическую эпоху широкую известность получили О. светителя Пера и светительницы Элиты благодаря обнаруженной после их смерти груде любовных писем. В первые годы Пробуждения некоторые матики пошли на беспрецедентное изменение в каноне, рарешив перелифические О., то есть постоянный союз между одним фраа и одной суурой. «Пересмотренная книга канона», принятая во время Реконструкции, описывает восемь типов О. и разрешает два. «Вторая заново пересмотренная книга канона» описывает семнадцать, разрешает четыре и смотрит сквозь пальцы ещё на два. Все разрешённые О. регламентированы определёнными правилами, и вступление в них отмечается акталом, на котором участники в присутствии трёх свидетелей обязуются эти правила соблюдать. Ордена и конценты, в нарушение канона допускающие иные типы О., подвергаются дисциплинарным мерам со стороны инквизиции. Впрочем, концент или матик может допускать меньшее число типов; нулевое число разрешённых типов, разумеется, означает полный целибат. 2. (поздн. эпоха Праксиса) Брендятина, по сути своей не поддающаяся чёткому определению, но, видимо, как-то связанная с контактами между разноплеменными сообществами.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Ороло заметил моё состояние и сказал мне прийти на звёздокруг вскоре после захода солнца. Он зарезервировал на ночь телескоп светителей Митры и Милакса. Погода была пасмурная, но Ороло всё равно пошёл туда нацелить телескоп и приготовить фотомнемоническую табулу в надежде, что позже развиднеется. Когда я отыскал его за панелью телескопа, он уже заканчивал приготовления. Мы пошли прогуляться вдоль кольца менгиров. Поначалу я стеснялся говорить о том, что меня тревожит, но в конце концов выложил свои чувства и мысли насчёт Корд. Ороло задал кучу вопросов, до которых я бы сам в жизни не додумался. Как я понял, они полностью подтвердили его уверенность, что я не испытываю к сестре ничего недолжного.

Ороло напомнил, что Корд – моя биологическая семья и вообще единственный человек, которого я знаю в экстрамуросе. Он заверил, что думать о ней много – вполне естественно и ничего дурного тут нет.

Я рассказал про разговоры, в которых ставились под сомнение канон и Реконструкция. Ороло ответил, что это неписаная традиция аперта. Тягостные мысли надо проговорить вслух, чтобы не мучиться ими следующие десять лет.

На северо-восточном краю звёздокруга он остановился и сказал:

– Знаешь ли ты, что мы живём в очень красивом месте?

– Ещё бы! – воскликнул я. – Каждый день я вхожу в собор, вижу алтарь, мы поём анафем…

– Твои слова говорят «да», твой тон – как будто ты себя выгораживаешь – что-то другое. И ты ещё не видел этого.

Ороло махнул рукой на северо-восток.

Горный кряж, уходящий в том направлении, зимой скрывали облака, летом – пыльное марево. Однако сейчас была осень. Несколько недель стояла жара, но на второй день аперта резко похолодало, так что мы уплотнили стлы до зимней толщины. Два часа назад, когда я входил в президий, бушевала буря, но пока я поднимался по лестницам, шум дождя и града постепенно стихал. К тому времени, как я разыскал Ороло наверху, от бури остались только редкие капли, несущиеся в потоке воздуха, словно космическая пыль, да белая пена градин на каменных плитах. Мы были почти в облачном слое. Небо обрушилось на горы, как море на скалистый мыс, и в полчаса растратило свою холодную энергию. Облака рассеивались, но небо не светлело, потому что солнце уже садилось. Ороло зорким взглядом космографа приметил на склоне горы светлую полоску. Когда он на неё указал, я подумал сперва, что в какой-то высокогорной долине град посеребрил ветки деревьев. Но пока мы смотрели, свет приобрёл более тёплый оттенок. Полоска становилась шире и взбиралась по склону. Деревья, ранее изменившие цвет, теперь вспыхнули огнём. Это был луч солнца, пробившийся в разрыв туч далеко на западе.

– Вот красота, которую я хочу тебе показать, – сказал Ороло. – Главное, чтобы ты видел и любил красоту прямо перед собой, иначе у тебя не будет защиты от уродства, подступающего со всех сторон.

Такие поэтически-сентиментальные высказывания были совершенно не в духе фраа Ороло, и я от удивления даже не задумался, что он имел в виду, говоря об уродстве.

По крайней мере я понял, что он хотел мне показать. Свет наливался оттенками алого, золотого, жёлтого и оранжево-розового. За несколько секунд он зажёг стены и башни милленарского матика таким сиянием, что, будь я богопоклонником, я бы назвал его священным и увидел в нём доказательство существования бога.

– Красота пробивается, как луч сквозь облака, – продолжал Ороло. – Твой глаз её различает, когда она касается чего-то, способного её отразить. Однако умом ты знаешь, что свет исходит не от башен и гор. Разум говорит тебе, что нечто светит из иного мира. Не слушай тех, кто говорит, будто красота в глазах смотрящего. – Ороло подразумевал фраа из Нового круга и реформированных старофаанитов, но теми же словами Фелен мог бы предостерегать юного фида, чтобы тот не поддавался на демагогию сфеников.

Свет ещё минуту озарял самый высокий парапет, затем погас. Внезапно всё вокруг стало тёмно-зелёным, синим и фиолетовым.

– Сегодня будет хорошая видимость, – сказал Ороло.

– Мы останемся?

– Нет, надо спускаться. Ключник уже и так будет нас ругать. Я схожу за своими записями.

Ороло торопливо ушёл прочь, и я на какое-то время остался один. Неожиданно я увидел над горами маленький рассвет: луч, невидимо бьющий через пустое небо, наткнулся на тончайшие перистые облачка, и они вспыхнули, как брошенные в огонь комки шерсти. Я посмотрел на тёмный концент и не почувствовал желания спрыгнуть. Красота даст мне силы жить. Я подумал о Корд, о её красоте, о вещах, которые она делает своими руками, о том, как она держится, о чувствах, пробегающих по её лицу, когда она думает. В конценте красота чаще всего заключена в теорических построениях – это та красота, которой добиваются упорным трудом. Красота есть в нашей музыке и зданиях всегда, даже если я её не вижу. Ороло нащупал нечто очень важное: видя красоту, я ощущал себя живым, и не только в том смысле, в каком вспоминаешь, что ты живой, ударив себя по пальцу молотком. Скорее я чувствовал себя частью чего-то. Что-то пронизывало меня такое, к чему я по самой своей природе принадлежу. Это разом прогоняло желание умереть и намекало, что смерть – ещё не всё. Я понимал, что до опасного близко подошёл к территории богопоклонников. Однако если люди могут быть так прекрасны, трудно удержаться от мысли, что в них живёт отблеск мира, увиденного Кноусом в разрыве туч.

Ороло ждал меня на верхней площадке лестницы. Прежде чем начать спуск, он ещё раз оглядел начавшие проступать звёзды и планеты, словно дворецкий, пересчитывающий ложки. Мы спустились в молчании, светя себе под ноги сферами.

Как и предсказал Ороло, ключник, фраа Гредрик, ждал нас возле решётки. Рядом с ним стоял кто-то поменьше ростом и постройнее. Спускаясь по аркбутану, мы увидели, что это начальница Гредрика, суура Трестана.

– Кажется, нас ждёт епитимья, – сказал я. – Что доказывает твою правоту.

– В чём?

– В том, что ты говорил про подступающее со всех сторон уродство.

– Думаю, тут нечто иное, – сказал Ороло. – Нечто экстраординарное.

Мы вошли в каменный купол, и Гредрик с грохотом опустил за нами решётку. Я глянул ему в лицо. Я думал, он сердится, что мы заставили его ждать, но дело было в чём-то другом. Ключник явно нервничал и хотел поскорее отсюда убраться. Мы смотрели, как он возится с ключами. Пока он запирал замок, я глянул на унарский купол, потом на центенарский. Обе решётки были опущены. Получалось, что звёздокруг вообще закрыли. Лишняя предосторожность на время аперта?

Я ждал, что Гредрик уйдёт, чтобы суура Трестана нас распекла. Однако он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Идём со мной, фид Эразмас.

– Куда? – спросил я. Ключник обычно не обращался к нам с такими просьбами. Это была не его работа.

– Куда угодно, – ответил он и кивнул на ведущую вниз лестницу.

Я покосился на Ороло. Тот пожал плечами и тоже кивнул. Тогда я взглянул на сууру Трестану, но она лишь с преувеличенным терпением посмотрела мне в глаза. Ей не так давно исполнилось сорок, и выглядела она скорее привлекательно. В миру такая энергичная женщина пошла бы в коммерцию и пробилась в иерархию фирмы. В первые месяцы на новой должности она раздала множество епитимий за мелкие проступки, на которые её предшественник закрыл бы глаза. Старшие инаки уверяли меня, что все новые инспектора так себя ведут. Я был уверен, что она назначит нам с Ороло епитимью за опоздание, и не смел уйти, пока она это не сделала. Однако теперь стало ясно, что она пришла за чем-то другим. Поэтому я, кивнув ей и Ороло, начал спускаться по лестнице. Фраа Гредрик двинулся следом за мной.

Когда Трестана решила, что мы с Гредриком отошли достаточно далеко, она принялась что-то тихо говорить Ороло – уверенно и без пауз, как заготовленную речь.

Ороло ответил не сразу, и по голосу было слышно, что он на взводе. Он что-то отстаивал, и не спокойным тоном, как в диалоге. Что-то его расстроило. Из этого я понял, что суура Трестана не назначила ему епитимьи. Наказание надо принимать смиренно, если не хочешь получить вдвое и вчетверо. Ороло говорил о чём-то более важном. И суура Трестана явно велела Гредрику меня увести, чтобы поговорить с ним без свидетелей.

Вот так неприятно закончился наш разговор на звёздокруге! Впрочем, это очередной раз доказывало, что Ороло прав. Если я хотел претворить его идеи в жизнь, то можно было начинать прямо сейчас.

«Найди и удержи, иначе умрёшь». Проснувшись на следующее утро, я уже не помнил, Ороло ли так сказал или я сам во сне сформулировал. В любом случае проснулся я с ощущением решимости и душевного подъёма.

Ороло сидел в трапезной один. Заметив меня, он натянуто улыбнулся и тут же отвёл взгляд. Он не хотел рассказывать мне о своём споре с Трестаной. Быстро закончив есть, Ороло встал и направился к десятилетним воротам, чтобы снова провести день в городе.

Гораздо важнее спора с Трестаной был наш предшествующий разговор на звёздокруге. Я не мог говорить о своих выводах в трапезной: они не выдержали бы проверки граблями Диакса. Никто не принял бы их всерьёз. Более проциански мыслящие инаки сказали бы, что я впал в богопоклонство. Я не смог бы защищаться, не ссылаясь на идеи, которые покажутся им до смешного расплывчатыми. И всё же я знал, что именно так бывало у светителей. Они оценивали теорические построения не логически, а эстетически.

Не у меня одного много чего скопилось на душе. Арсибальт сидел один, ничего не ел, потом тихо вышел. Затем Тулия подсела ко мне с пустой миской. Я страшно обрадовался, пока не понял, что она просто хочет поговорить со мной об Арсибальте. Последнее время он подолгу сидел с мрачной миной, явно напрашиваясь на вопрос, в чём дело. Меня такая тактика бесила, и я решил на неё не поддаваться, а вот Тулия всячески старалась его ободрить. Она сказала, что я должен с ним побеседовать. Я согласился только потому, что просьба исходила от неё.

После Реконструкции первые фраа и сууры из ордена светителя Эдхара пришли на то место, где река огибала горный отрог. Взрывчаткой и водомётами они расчистили щебень и выветрелую породу, из которых по периметру воздвигли стены. После этого они принялись за скальное основание: отколотые плиты и призмы скатывались вниз, иногда до самой стены. Отрог превратился в ступень – площадку под утёсом. В утёсе первые тысячелетники прорубили узкую, вьющуюся серпантином лестницу. Однажды они поднялись по ней и не вернулись: разбили наверху лагерь и стали возводить собственные стены и башни. На несколько столетий долина осталась засыпана каменными глыбами. Они пошли на постройку собора, так что теперь почти все глыбы повыбрали и земля стала ровной и тучной. Однако несколько исполинских валунов по-прежнему лежали на лугу, отчасти для украшения, отчасти как материал для архитекторов, по-прежнему добавлявших к собору горгульи, флероны и тому подобное.

Арсибальт сидел на валуне среди разбросанных пенами ёмкостей из-под алкогольных напитков. Сами потребители напитков спали рядом в густой траве. На другом конце луга Лио скакал вокруг статуи светителя Фроги, захлёстывал ей голову стлой и резко дёргал. В обычный день я бы не обратил на него внимания, но сейчас был аперт и на лугу толпились посетители. Они указывали на него пальцами, смеялись, снимали на спилекапторы. Ещё одна полезная функция аперта: напомнить, какие мы чудные и как хорошо, что мы живём в таком месте, где это сходит с рук.

Наглядная демонстрация: фраа Арсибальт. Законченными абзацами, по пунктам, на превосходном среднеортском с примечанием на старо- и протоортском он объяснил, как расстроен отказом отца с ним разговаривать: ведь на самом деле он не столько отринул отцовскую веру, сколько пытается навести мосты между нею и матическим миром.

Мне показалось, что чересчур смело девятнадцатилетнему фиду браться за такой проект через семь тысяч лет после того, как дочери Кноуса отказались друг с другом разговаривать. Тем не менее я внимательно его выслушал. Отчасти – чтобы потом рассказать Тулии, какой я хороший; отчасти – потому что слова Арсибальта были почти такие же чудные, как мой вчерашний разговор с Ороло. Я рассчитывал, когда Арсибальт выговорится, поделиться с ним своими мыслями. Однако по ходу беседы (если это можно назвать беседой, потому что говорил Арсибальт, а я слушал) мои надежды таяли. Ему и в голову не приходило, что мне тоже хочется высказаться: может быть, не по таким глубоким и умным вопросам, но для меня они не менее важны. А как раз когда я углядел лазейку, чтобы встрять, он резко сменил тему и огорошил меня пеаном «обворожительной Корд». Вместо того чтобы говорить о занимавших меня вещах, я вынужден был мысленно примирять образ Корд и слово «обворожительная». Арсибальт хотел знать, не заинтересуют ли её атланические отношения. Я думал, что нет, но что я в этом смыслю? От бойфренда, который а) стерилен, б) выходит за ворота лишь раз в десять лет, явно не может быть никакого вреда. Поэтому я пожал плечами и ответил, что предложить, наверное, можно.

Затем назад к Тулии с отчётом.

Семнадцать лет назад Тулию нашли у дневных ворот, обёрнутую в газету и уложенную в сумку-холодильник для пива с оторванной крышкой. Пуповина у неё уже отвалилась, то есть для милленарского матика девочка не годилась: слишком большая, слишком затронута мирским влиянием. В любом случае она поначалу была очень слабенькой, так что её оставили в унарском матике, поближе к врачебной слободе. Здесь (как я предполагаю) её воспитывали заботливые бюргерские жёны и дочери, пока в шесть лет она не перешла в наш матик по лабиринту. Тулия появилась с нашей стороны одна и важно представилась первой же увиденной сууре. В общем, семьи в экстрамуросе у неё не было. Глядя на наши мучения с роднёй, она поняла, как ей повезло. Тулия, конечно, вежливо держала свои соображения при себе, но, очевидно, не переставала на нас дивиться. Она видела, как я гуляю с сестрой, и решила, что у меня всё хорошо. Я чувствовал, что ничего не выиграю, если стану излагать ей свои мысли по поводу разговора с Ороло.

Так что я пошёл и поговорил с совершенно чужими людьми из экстрамуроса, которые пришли поглазеть на унарский матик.

Мой матик был маленький, простой и тихий. Унарский, напротив, построили, чтобы производить впечатление на входящих извне: каждый год в течение десяти дней – на туристов из экстрамуроса, в остальное время – на тех, кто дал обет провести там по меньшей мере год. Лишь немногие из них переходили потом к деценариям. «Бюргерши, мечтающие что-то почувствовать», – жёлчно определил унариев один старый фраа. Чаще всего это были холостые юноши и незамужние девушки, выпускники престижных сувин, – в определённых кругах унарский матик считался необходимой ступенькой для вступления во взрослую жизнь и поисков брачного партнёра. Некоторые учились у халикаарнийцев и становились праксистами или мастерами. Другие – у проциан и шли в юриспруденцию, средства массовой информации, политику. Мать Джезри поступила в унарский матик вскоре после своего двадцатилетия и провела там два года, а потом почти сразу вышла за отца Джезри. Он был чуть старше, в унарском матике провёл три года и вынес оттуда знания, послужившие началом для успешной карьеры в той области, какую уж он выбрал.

Плоскость. 1. В теорике Диакса – двумерное многообразие в трёхмерном пространстве, обладающее плоской метрикой. 2. Аналогичное многообразие в пространстве с большим числом измерений. 3. Ровный участок на периклинии древней Эфрады, где теоры сперва чертили на земле геометрические построения, а позже стали проводить диалоги всех типов; отсюда глагол уплощить: полностью сокрушить в диалоге доводы оппонента.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

На заре десятого дня аперта суура Ранда, одна из пасечниц, обнаружила, что ночью какие-то негодяи залезли в сарайчик, разбили часть горшков и унесли два контейнера с мёдом. Событие было эпохальное. Когда я пришёл в трапезную завтракать, все его обсуждали, и продолжали обсуждать, когда я уходил оттуда около семи. Мне надо было в девять стоять у годовых ворот. Самый быстрый путь лежал через экстрамурос, однако вчерашние раздумья о Тулии навели меня на мысль пройти нижним лабиринтом, как она в шесть лет. Предполагалось, что Тулия одолела его за полдня. Я рассчитывал в свои восемнадцать успеть за час, но для верности вышел за два и в итоге управился за час с половиной.

Когда пробило девять, я, прикрыв голову краем стлы и расправив складки, стоял у основания моста, ведущего к годовым воротам. Передо мной высился их зубчатый бастион. И ворота, и мост были той же конструкции, что в деценарском матике, но вдвое больше и куда богаче украшены. За воротами я видел площадь, где в первый день аперта унариев встречали четыре сотни стосковавшихся друзей и родственников.

В моей сегодняшней группе было двадцать с небольшим экскурсантов. Треть составляли детишки лет десяти из базско-ортодоксальной сувины (во всяком случае, так я предположил по монашескому облачению их учительницы) в форменных костюмчиках, две трети – бюргеры, мастера и пены. Последних можно было издали узнать по габаритам. Среди бюргеров и мастеров тоже встречаются нехуденькие, но они хотя бы носят одежду, призванную это скрыть. Сейчас у пенов в моде было что-то типа футболок (яркое, с цифрами на спине), но огромного размера, так что плечи болтались в районе локтя, а нижний край доходил до колен. Штаны (нечто среднее между шортами и брюками) выступали из-под футболок примерно на ладонь, оставляя открытыми волосатые ноги над громадными дутыми кроссовками. На головах у пенов были свисающие на спину бурнусы с эмблемами компаний – производителей пива и надеваемые поверх чёрные очки-консервы, которые не снимались даже в помещении.

Впрочем, выделялись пены не только одеждой, но и тем, как они ходили (вразвалку, нарочито неторопливо) и стояли (всей позой выражая свою крутизну и, как мне казалось, некоторую враждебность). Так что я издали увидел, что сегодня в моей группе четыре пена. Я ничуть не испугался, поскольку в первые девять дней аперта экскурсии обошлись без серьёзных инцидентов. Фраа Делрахонес заключил, что нынешние пены придерживаются безобидной иконографии. Они были и вполовину не такие агрессивные, как старались выглядеть.

Я поднялся на середину моста, чтобы быть чуть повыше. Подошла группа. Я поздоровался и представился. Дети из сувины аккуратным рядком встали впереди. Пены, наоборот, держались подальше, чтобы подчеркнуть свою исключительную крутизну, и жали кнопки на жужулах или тянули сладкую воду из ведёрных бутылей. Через площадь спешили двое опоздавших, и я сперва двинулся медленно, чтобы они успели нас нагнать.

Мне советовали не рассчитывать, что внимания экскурсантов хватит надолго, поэтому, показав рощу страничных деревьев и клусты по эту сторону реки, я повёл группу по мосту в центр унарского матика, мимо клиновидной плиты красного камня с именами похороненных здесь фраа и суур. Мы старались не говорить о ней, если не спрашивают. Сегодня никто не спросил, так что удалось избежать значительной неловкости.

Третье разорение началось с недельной осады концента. Малочисленные инаки не могли оборонять такую длинную стену, так что на третий день десятилетники и столетники, нарушив канон, перешли в унарский матик, который было легче защищать из-за меньшего периметра и водяных преград. Тысячелетники, разумеется, оставались в безопасности на своём утёсе.

К концу второй недели осаждённые поняли, что помощи от мирской власти не будет. Как-то на рассвете почти все инаки собрались перед годовыми воротами, распахнули их и боевым клином пробились через толпу. Вылазка была неожиданной, и потому толпа почти не оказала сопротивления. В течение часа инаки грабили город и полевые склады осаждавших, добывая медикаменты, витамины, боеприпасы и некоторые химические вещества, которые неоткуда взять в конценте. После этого они ещё больше изумили нападавших: не разбежались, а вновь составили клин (теперь куда меньший) и прорвались через площадь к воротам. Преодолев мост, они немедленно взорвали его за собой, бросили добытое на землю и рухнули сами. За ворота вырвались пятьсот человек, обратно вернулись триста. Из этих трёхсот двести умерли на месте от ран. Гранитный клин был их надгробным памятником. То, что они собрали, уцелевшие переправили тысячелетникам. Остальной концент пал на следующий день. Тысячелетники благополучно пережили семьдесят лет на утёсе. Кроме нашего, выстояли лишь два милленарских матика в мире. Правда, кое-где инаков предупредили заранее; они забрали, сколько могли, книг и спрятались в укромных местах.

Клин-памятник был направлен не к городу, а к часам, в знак того, что похороненные под ним вернулись. В пятидесяти шагах от острого угла плиты начинался «Гилеин путь» – самое примечательное, после собора, архитектурное сооружение концента. Стиль его был скорее базский, чем матический – менее устремлённый ввысь, более приземистый, наводящий на мысль о скиниях, которые обычно строились широкими, чтобы вместить всех прихожан.

Я подержал дверь, дожидаясь двух опоздавших и радуясь (быть может, даже чересчур), что с нами нет Барба. В первые два дня аперта сын Кина побывал чуть ли не на всех экскурсиях. Довольно быстро он выучил всё, что говорят гиды, и принялся заваливать их вопросами, а затем и поправлять, если те ошибались, либо дополнять недостаточно длинные, на его вкус, объяснения. Некоторые сууры ухитрялись направить его энергию на что-нибудь другое, но ему всё быстро надоедало, и он снова цеплялся к экскурсоводам. Кин и его бывшая жена отпускали Барба в матик на весь день, прозрачно намекая, что будут рады, если его соберут.

Архитекторы, строившие «Гилеин путь», придумали остроумное решение: роскошный вход вёл в узкое тёмное помещение, похожее на лабиринт, правда, гораздо менее сложное. Пол и стены тут были из зеленовато-бурого сланца, издавна привлекавшего натуралистов обилием ископаемой живности. Я объяснил это группе, пока мы ждали, чтобы наши глаза привыкли к темноте, потом предложил экскурсантам походить и поразглядывать окаменелости. Те, кто предусмотрительно запасся источниками света (дети из сувины и пожилые бюргеры на покое), разбрелись по углам. Монахиня принесла с собой план, где были отмечены самые необычные отпечатки. Я обошёл остальных, предлагая фонарики из корзины. Некоторые брали, другие отмахивались. Наверное, это были контрбазские фундаменталисты, которые верят, что Арб был создан сразу в нынешнем виде незадолго до времён Кноуса. Они демонстративно игнорировали эту стадию экскурсии. Ещё несколько человек были с вкладышами в ушах и слушали экскурсию в записи с жужул. Пены только вытаращились на меня и никак не отреагировали. У одного из них была подвязана рука. Мне потребовалось несколько минут на очевидное умозаключение: это та самая компания, которая напала на Лио и Арсибальта. Я сразу почувствовал себя неуютно в стле, замотанной так, что её легко нахлобучить на лицо, и пожалел, что не помню, как теперь заматывается Лио.

Отойдя подальше от пенов, я объявил:

– Помещение, в котором мы находимся, имеет двоякий смысл. С одной стороны, здесь можно посмотреть на ископаемые организмы – по большей части нелепые и забавные, не развившиеся в известных нам животных. Тупиковые ветви эволюции. С другой стороны, оно символизирует мир мысли до Коуса. Тогда существовал зоопарк воззрений, которые нам по большей части показались бы дикими. Это тоже эволюционные тупики. Они практически исчезли с лица Арба, а если и сохранились, то лишь у примитивных племён. – Говоря, я вёл экскурсантов извилистым коридором к более просторному и светлому залу. – Они исчезли из-за того, что произошло с этим человеком на берегу реки семь тысячелетий назад.

Я вошёл в ротонду, ускорив шаг, чтобы экскурсанты тоже поторопились.

Теперь длинная пауза, чтобы не испортить впечатление. Центральной скульптуре было больше шести тысяч лет, и она чуть ли не со дня своего создания считалась признанным шедевром мирового искусства. Как она попала на этот континент и в нашу ротонду – история длинная и увлекательная сама по себе. Белая мраморная статуя в два человеческих роста, казавшаяся ещё выше из-за громадного постамента, изображала Кноуса, жилистого старца с длинными волнистыми волосами и бородой, полулежащего на корнях могучего дерева. Он в благоговейном ужасе обратил взор к небу и как будто хотел заслониться рукой от представшего ему видения, но всё же не утерпел и взглянул. Другая его рука сжимала стиль. У ног валялись линейка, циркуль и табличка с вычерченными на ней кругами и многоугольниками.

Барб, когда впервые сюда вошёл, не смотрел на потолок. Барбовы мозги так устроены, что выражения лиц ничего ему не говорят. Остальные – даже я, хоть и был здесь не первый раз, – подняли глаза, силясь понять, что так подействовало на беднягу Кноуса. Разгадка (по крайней мере с тех пор, как статую поставили сюда) заключалась в том, что Кноус смотрит на окулюс – треугольное окно в куполе ротонды, из которого льётся свет.

– Кноус был старший каменщик, – начал я. – Сохранилась древняя табличка, написанная до того, как ему было видение. Там он характеризуется прилагательным, буквально означающим «возвышенный». Это можно понимать двояко: либо он был особо искусным каменщиком, либо почитался за праведника. По приказу царя он строил храм местному богу. Камень добывали двумя милями выше по реке и доставляли к месту строительства на плотах.

Тут один из пенов задал вопрос, и мне пришлось объяснить, что дело происходило далеко, поэтому речь не о наших реках и каменоломнях. Чья-то жужула заорала весёленький мотивчик; я дождался, пока владелец её приглушит, и продолжил:

– Кноус записывал результаты измерений на восковой табличке и шёл к каменоломне, чтобы дать задание рабочим. Однажды он бился над особенно трудной задачей по геометрии блока, который предстояло вытесать. Он сел решать её под сенью дерева на берегу реки, и здесь ему было видение, изменившее его сознание и жизнь. До этого места всё сходится. А вот само видение мы знаем опосредованно, в пересказе этих женщин. – Я указал на две фигуры поменьше, образующие со статуей Кноуса равнобедренный треугольник. – Его дочерей, Деаты и Гилеи, о которых говорится как о неидентичных близнецах.

Контрбазиане меня опередили. Они уже подошли к подножию Деаты и плюхнулись на колени. Некоторые искали в сумках свечи. Другие щёлкали жужулами, делая фототипии, поэтому не видели друг друга и поминутно сталкивались. Деата была изображена в виде закутанной коленопреклонённой фигуры. Она глядела на Кноуса; одеяние закрывало её лицо от света из окулюса.

Наша Матерь Гилея, напротив, стояла прямо, сорвав с головы покров, чтобы смотреть на свет. Свободной рукой она указывала вверх. Рот её был приоткрыт, как будто она начинает излагать свои наблюдения.

Я изложил легенду о статуях. Их заказал в –2270 году базский император Тантус в дополнение к более древней статуе Кноуса, добытой при разграблении того, что осталось от Эфрады. Тогда же он захватил каменоломню, откуда брали мрамор для первой статуи. По его повелению там вырубили ещё две глыбы и доставили в Баз на специально выстроенных баржах.

Лучший скульптор того времени ваял статуи пять лет.

На церемонии открытия Тантус был потрясён выражением Гилеиного лица. Он призвал скульптора и спросил, что она собирается изречь. Скульптор отказался дать ответ. Император настаивал. Тогда скульптор объяснил, что весь смысл и вся красота статуи – в недоговорённости. Тантус восхищённо слушал. Он задал ещё много вопросов, потом обнажил императорский меч и пронзил скульптору сердце, чтобы тот не раскрыл загадку и не испортил творение своих рук. Позднейшие исследователи ставили под сомнение эту историю, как вообще все хорошие истории, но на данном этапе экскурсии мы её всегда рассказывали, и пенам она нравилась.

На мой взгляд, композиция так явно превозносила Гилею и принижала Деату, что мне стало почти стыдно за статуи. Богопоклонники, впрочем, держались противоположного мнения. За время аперта пьедестал Деаты оброс свечами, сувенирами, цветами, мягкими игрушками, фототипиями усопших и записками. После закрытия ворот однолеткам предстояло не одну неделю выгребать этот сор.

– Деата и Гилея отправились на поиски отца и нашли его в глубоком раздумье под деревом. Обе видели табличку, на которой он записал свои впечатления, обе слышали его рассказ. Вскоре после того Кноус чем-то оскорбил царя, и его отправили в изгнание, где он недолгое время спустя умер. Его дочери начали рассказывать две разные истории. Деата говорила, что её отец смотрел в небо, когда облака внезапно разошлись и ему предстала пирамида света, обычно скрытого от людских взоров. Он заглянул в иной мир: небесное царство, где всё исполнено совершенства. По Деатиной версии, Кноус пришёл к выводу, что идолы, которых он высекал из камня, лишь грубые подобия истинных богов, живущих в иной сфере, и надо поклоняться самим богам, а не изделиям своих рук.

Гилея утверждала, что у Кноуса было снизарение о геометрии. То, что её сестра Деата ошибочно приняла за пирамиду света, было на самом деле равносторонним треугольником: не грубым его подобием, вроде тех, что Кноус рисовал на табличке с помощью циркуля и линейки, но чисто теорическим объектом, о котором можно делать абсолютные утверждения. Треугольники, которые мы видим и измеряем в физическом мире, – всего лишь более или менее верное изображение совершенных треугольников, существующих в высшем мире. Мы должны не смешивать одно с другим, а изучать чисто теорические объекты.

– Вы заметите, что из этого помещения есть два выхода, – продолжал я, – один слева от Деаты, другой справа от Гилеи. Они символизируют раскол между последователями Деаты, которых мы называем богопоклонниками, и последователями Гилеи, которых в древности называли физиологами. Если вы пройдёте в Деатину дверь, то скоро окажетесь снаружи и без труда отыщете унарские ворота. Многие посетители так и делают, думая, что уже посмотрели всё интересное. Но если вы пройдёте за мной в другую дверь, значит, вы избрали Гилеин путь.

Я дал им несколько минут, чтобы походить и пощёлкать, затем повёл всех, кроме паломников, оставшихся у Деаты, в галерею с экспозицией, посвящённой послекноусовым временам.

Галерея заканчивалась диорамой: прямоугольным помещением со сводчатым потолком и клересторием – рядом окон, ярко освещавших фрески. Центральное место в композиции занимал макет Орифенского храма. Я объяснил, что его основал Адрахонес, открыватель теоремы Адрахонеса, утверждающей, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. В память об этом событии пол украшали многочисленные графические доказательства теоремы, каждое из которых можно было понять, если просто долго на него смотреть.

– Сейчас мы в периоде примерно с две тысячи девятисотого года до Реконструкции по минус две тысячи шестисотый, – сказал я. – Адрахонес превратил Орифену в храм, посвящённый изучению ГТМ, то есть Гилеина теорического мира – уровня бытия, представшего Кноусу в видении. Вы заметите, что сюда есть ещё один вход, снаружи. Он сделан в память о том, что многие, примкнувшие к богопоклонникам, входили сюда, так сказать, с улицы и пытались примирить свои воззрения с воззрениями орифенян. Одним это удавалось лучше, другим – хуже.

Я взглянул на пенов. В ротонде они довольно долго прикидывали размеры некоторых анатомических деталей Кноуса, скрытых под складками одеяния, потом заспорили, кто аппетитнее: Деата в коленной позиции или начавшая раздеваться Гилея. Здесь они собрались у самой большой фрески. На ней разгневанный чернобородый мужчина с граблями сбегал по ступеням храма к игрокам в кости, чьи лица, помимо ужаса перед атакующим, несли в себе черты явного душевного нездоровья. Пены разглядывали фреску с удовольствием. Они вели себя вполне мирно, поэтому я подошёл и объяснил:

– Это Диакс. Он знаменит дисциплиной мысли. Его всё больше и больше огорчало засилье фанатов. Эти люди не понимали, что для орифенян математика, и придумывали всякие бредовые культы чисел. Как-то Диакс вышел из храма после пения анафема и увидел, как они гадают на игральных костях. Он так разъярился, что выхватил у садовника грабли и прогнал гадальщиков из храма. После этого Диакс завёл там свои порядки. Он придумал термин «теорика», и его последователи стали именовать себя теорами в отличие от фанатов. Диакс сказал очень важную для нас вещь: нельзя верить во что-то только потому, что нам так хочется. Мы называем этот принцип «грабли Диакса» и повторяем его про себя как напоминание, что субъективные эмоции не должны затуманивать наш взгляд.

Объяснение оказалось чересчур длинным для пенов – они повернулись ко мне спиной, как только я закончил про драку граблями. Я заметил, что у одного из них – с подвязанной рукой – по хребту идёт странный костный вырост, на несколько дюймов выступающий за ворот футболки. Вообще-то его закрывали края бурнуса, но, когда пен поворачивался, они разошлись. Вырост походил на второй, внешний хребет, прикреплённый к природному. Сверху располагалась прямоугольная табличка, меньше моей ладони, с кинаграммой: большой схематичный человечек бьёт маленького кулаком. Это была та самая нашлёпка, о которой нам с Ороло рассказал Кин; видимо, из-за неё-то и не действовала рука.

Потолочная роспись в дальнем конце представляла извержение Экбы и гибель храма. В следующих галереях экспозиция рассказывала о периоде странствий; семи великим и сорока малым странникам было отведено по отдельной нише.

Отсюда мы вышли в огромный овальный зал. Здесь статуи и фрески были посвящены золотому веку теорики, связанному с городом-государством Эфрадой. В одном конце зала Протес вперил взгляд в нарисованные на потолке облака. В другом его учитель Фелен шагал по Плоскости, сопровождаемый собеседниками, чьи лица выражали разные степени пиетета, обожания, стыда или обиды. Двое, замыкавшие шествие, перешёптывались – намёк на то, что Фелена осудят и ритуально казнят. Большая фреска на стене изображала город: я показал храмы богопоклонников на самом высоком холме, где Фелена предали смерти, рынок у подножия – периклиний, открытое место в центре периклиния, называемое «плоскостью» (здесь геометры чертили на земле фигуры и вели публичные диспуты), а также увитые виноградом беседки, в которых теоры учили фидов (отсюда наше слово «сувина», означающее «под виноградом»). С точки зрения монахини, уже ради этой одной фрески стоило прийти на экскурсию.

Мы переместились в дальний конец зала и стали разглядывать теоров, стоящих по правую руку от императоров и военачальников. Отсюда был естественный переход к последнему большому залу «Гилеиного пути», посвящённому величию База, его храмов, капитолия, библиотеки, стен, дорог, армий и (чем дальше к концу зала, тем больше) его скинии. С какого-то момента в роли советников при императорах и военачальниках фигурировали уже не теоры, а служители религии. Теоры переместились на задний план – там они сидели на ступенях библиотеки или шли в капитолий, чтобы безуспешно взывать к сильным мира сего.

Фрески, изображавшие разорение База и сожжение библиотеки, обрамляли выход – несоразмерно узкую и простую арку, которую легко было бы не заметить, если бы не статуя Картазии; держа в руке несколько обгорелых, истрёпанных книг, светительница оглядывалась через плечо, словно приглашала следовать за собой. Помещение за аркой – совершенно пустое, с голыми стенами и высоким сводчатым потолком – символизировало возникновение матиков и начало Древней матической эпохи, обычно датируемое минус тысяча пятьсот двенадцатым годом.

Дальше «Гилеин путь» огибал унарский клуатр и заканчивался. В дальних галереях предполагалось когда-нибудь сделать экспозицию, посвящённую возвышению мистагогов, Пробуждению, эпохе Праксиса, даже, возможно, Предвестиям и Ужасным событиям. Однако всё стоящее мы посмотрели, и здесь экскурсии обычно заканчивались.

Я поблагодарил гостей, сказал, что они могут на обратном пути получше осмотреть любые заинтересовавшие их залы, напомнил, что мы ждём их сегодня на ужин в честь Десятой ночи, и предложил задавать вопросы.

Пены увлечённо разглядывали фрески с боями и сожжением библиотеки в имперской галерее. Пожилой бюргер вышел вперёд и поблагодарил меня за интересную экскурсию. Дети из сувины спросили, что я сейчас изучаю. Двое, подошедшие последними, терпеливо ждали, пока я пытался объяснить детям теорические предметы, о которых те слыхом не слыхивали. Через минуту монахиня пожалела меня (или детей) и увела их.

Опоздавшие были мужчина и женщина лет пятидесяти с лишним. Мне не показалось, что у них между собой отношения. Деловые костюмы позволяли предположить в них коллег по бизнесу. У обоих на шее висели карточки, какие в экстрамуросе служат удостоверениями личности и пропусками. Здесь они были не нужны, поэтому и мужчина, и женщина убрали свои в нагрудный карман – на виду остался только шнурок. Экскурсию они слушали внимательно, ходили с группой и тихонько обменивались наблюдениями.

– Меня удивили твои замечания о дочерях Кноуса, – сказал мужчина. Он говорил как жители той части материка, где города крупнее и расположены чаще и где в конценте может быть по десятку-полтора капитулов, а не три, как у нас.

Он продолжил:

– Я бы ожидал, что инак скорее подчеркнёт разницу между ними. Однако мне показалось, что ты намекаешь чуть ли не на…

Он замолчал, как будто подбирая слово, которого нет во флукском.

– Общность? – подсказала женщина. – Параллель между ними?

Судя по выговору, а также по оттенку кожи и типу лица, она была с материка, на котором сейчас территориально базировалась мирская власть. К этому времени я составил для себя довольно правдоподобное объяснение, кто они такие. Они живут далеко отсюда в больших городах, работают в одной компании глобального масштаба, зачем-то приехали в её местное отделение, услышали про последний день аперта и решили посвятить часа два экскурсии. Оба, как я догадывался, в молодости провели в унарском матике по меньшей мере несколько лет. Может быть, мужчина подзабыл орт и ему легче говорить на флукском.

– Думаю, многие исследователи согласились бы, что и Деата, и Гилея учат не путать символ с символизируемым, – сказал я.

Мужчина вскинулся, как будто я ткнул ему пальцем в лицо.

– Что за способ начинать фразу? «Думаю, многие исследователи согласились бы…» Почему не сказать прямо?

– Хорошо. И Деата, и Гилея учат не путать символ с символизируемым.

– Уже лучше.

– Для Деаты символ – идол. Для Гилеи – треугольник на табличке. Символизируемое для Деаты – бог на небесах. Для Гилеи – чисто теорический треугольник в ГТМ. Вы согласны, что тут я вправе говорить об общности?

– Да, – нехотя кивнул мужчина. – Однако инаки редко бросают аргументы на полпути. Я всё ждал, когда ты разовьёшь их дальше, как в диалоге.

– Я понял. Но тогда я был не в диалоге.

– Зато ты в диалоге сейчас!

Я счёл это шуткой и вежливо хохотнул. Мужчина сухо улыбнулся, но в целом его лицо осталось серьёзным. Женщина, похоже, немного смутилась.

– Но тогда я был не в диалоге. Тогда я рассказывал историю и хотел, чтобы она выглядела логичной. Если Деата и Гилея взяли одну идею и отобразили на разные области, то логика есть. Если бы в моём изложении они утверждали прямо противоположные вещи, логика бы пропала.

– Логика бы осталась, если бы ты представил Деату сумасшедшей, – возразил он.

– Да, возможно. Наверное, из-за того, что в группе было много богопоклонников, я постарался не задевать их чувства.

– То есть ты говорил то, во что не веришь, просто из вежливости?

– Это скорее вопрос акцентов. Я и впрямь верю в то, что говорил про общность. И вы тоже, потому что тогда со мной согласились.

– Насколько такие умонастроения модны в вашем конценте?

При этих словах женщина скривилась, как будто от нехорошего запаха, и, повернувшись к мужчине, сказала тихо:

– «Мода» – уничижительный термин, не так ли?

Тот продолжал, не спуская с меня глаз:

– Хорошо. Многие ли у вас думают так же, как ты?

– Это типичный процианско-халикаарнийский спор, – сказал я. – Инаки, следующие путём Халикаарна, Эвенедрика и Эдхара, ищут истину в чистой теорике. Проциане-фааниты с недоверием относятся к самой идее абсолютной истины и более склонны считать историю Кноуса сказкой. Они на словах признают Гилею ради того, что она символизирует, и потому что она не так плоха, как её сестра. Однако они верят в ГТМ не больше, чем в небеса.

– А эдхарианцы верят?

Женщина стрельнула в него глазами, и он уточнил:

– Я назвал эдхарианцев только потому, что здесь, как-никак, концент светителя Эдхара.

Будь этот человек моим фраа, я бы говорил свободнее. Однако он был мирянин, причём чересчур осведомлённый, и держался как большая шишка. Даже и так, в первый день аперта я мог бы что-нибудь брякнуть. Однако наши ворота стояли открытыми десять дней, и я успел восстановить некоторые зачаточные социальные навыки, поэтому ответил не за себя, а за свой концент. Точнее, за эдхарианский орден, поскольку все эдхарианские капитулы мира считают наш концент своей колыбелью, и у них на стенах висят изображения нашего собора.

– Если бы вы спросили эдхарианца напрямик, он бы не спешил в этом признаваться, – сказал я.

– Почему? Ведь здесь концент светителя Эдхара.

– Он был расформирован, – сказал я. – После Третьего разорения две трети эдхарианцев перевели в другие конценты, чтобы освободить место для капитулов Нового круга и реформированных старофаанитов.

– А, так власти внедрили сюда проциан, чтобы за вами приглядывать?

Тут уж женщина не выдержала и предостерегающе взяла его за локоть.

– Вы, похоже, считаете меня эдхарианцем, – сказал я. – Но я ещё не прошёл элигер и не знаю даже, примет ли меня орден светителя Эдхара.

– Что ж, желаю тебе в него вступить. Ради твоего блага.

Разговор становился всё более странным, и теперь я уже не понимал, как отвечать. По счастью, на помощь пришла женщина:

– Просто из-за того, что происходит вокруг небесного эмиссара, мы по пути сюда обсуждали, не оказывается ли на инаков давление. И хотели понять, не отражают ли твои взгляды на Деату и Гилею некое мирское влияние.

– Занятно, – отвечал я. – Кстати, о небесном эмиссаре я услышал всего несколько дней назад. Если мои взгляды на Деату и Гилею что-нибудь и отражают, то лишь мои последние размышления.

– Очень рад.

Мужчина повернулся ко мне спиной. Женщина через плечо бросила: «Спасибо», и они оба зашагали к клуатру.

Довольно скоро часы начали вызванивать провенер. Я прошёл через унарский кампус. Там всё было вверх дном. Инаки и нанятые экстрамуросские рабочие убирали дормитории, куда предстояло заселиться следующему подросту.

В кои-то веки я добрался до собора с большим запасом времени. Здесь я отыскал Арсибальта и сообщил ему о четырёх пенах. Лио подошёл к концу разговора, и, пока мы облачались, мне пришлось ещё раз всё повторить. Джезри заявился последним, сильно выпивши. Родные закатили ему семейную встречу.

Когда перед самым началом службы примас вошёл в алтарь, с ним были двое в пурпурных облачениях. Нас довольно часто посещали иерархи из других концентов, так что я не удивился. Шапки на них были не совсем обычной формы. Арсибальт первым сообразил, что это означает.

– Кажется, у нас два почётных гостя из инквизиции, – сказал он.

Я взглянул через алтарь и узнал мужчину и женщину, с которыми говорил раньше.

Следующие полдня я расставлял на лугу столы. По счастью, в паре со мной работал Арсибальт. С ним не всегда просто, но мышцы у него под жирком, от ежедневного заведения часов, как у быка.

На протяжении трёх тысяч лет концент принимал все складные столы и стулья, которые ему жертвовали, и ни разу ни одного не выкинул. Лишь однажды такая политика оправдалась: на милленальный аперт 3000 года, когда двадцать семь тысяч пятьсот паломников прошли в ворота, чтобы за сытной трапезой встретить конец света. У нас были стулья из бамбука, алюминиевого профиля, авиакосмических композитов, прессованного полипласта, старой арматуры, резного дерева, лозы, новоматерии последнего поколения, чурбаков, сваренного металлолома и плетёной травы. Столешницы могли быть из горбыля, ДСП, экструдированного титана, бумажных отходов, листового стекла, ротанга или других материалов, об истинной природе которых мне даже думать не хотелось. Длина варьировала от двух до двадцати четырёх футов, вес – от былинки до бычьей туши.

– Казалось, за такой срок кто-нибудь мог бы изобрести… ну, скажем… колесо, – заметил Арсибальт, когда мы ворочали двенадцатифутовую махину, которая, судя по виду, в Древнюю матическую эпоху служила щитом от вражеских копий.

Вытаскивать из подвалов и с чердаков всё это старьё казалось неимоверной глупостью. Отсюда уже несложно было перевести разговор на инквизицию.

Суть Арсибальтовых объяснений сводилась к тому, что приезд инквизиторов ничего серьёзного не означает, если только это не что-нибудь серьёзное, и тогда это уже действительно очень серьёзно. Инквизиция давным-давно превратилась в «относительно не шизофренический, даже забюрократизированный процесс». И впрямь, мы видели мать-инспектрису и её сотрудников постоянно, даже когда ничего плохого не происходило. Они числились по ведомству примаса, но формально были подразделением инквизиции и даже имели власть в некоторых случаях отстранять примаса (Арсибальт, разговорившись, упомянул несколько давних прецедентов с сумасшедшими или преступными примасами). Во всех концентах мира следовало поддерживать единый стандарт, иначе Реконструкция пошла бы прахом. Как бы это осуществлялось без элитной группы иерархов (чаще всего инспекторов, которые наложили на своих многострадальных фраа и суур столько епитимий, что начальство их заметило и повысило), разъезжающих по концентам и за всем присматривающих? Странно, что я их только сейчас заметил.

– У меня тут перед самым провенером случился один чудной разговор, – сказал я.

Мы расставляли уже второй акр столов. Сууры и младшие фраа суетились за нами, застилали столы бумагой и придвигали стулья. Старые и мудрые фраа тянули верёвки, поднимая над нами почти невесомый каркас для тента. Посреди луга, в кухне под открытым небом, старые сууры пытались свести нас в могилу ароматом блюд, предназначенных для вечерней трапезы. Мы с Арсибальтом уже десять минут кряду воевали с механическими зажимами особенно головоломного стола из списанных армейских запасов мировой войны пятого столетия. Чтобы ножки не складывались, надо было в строго определённой последовательности нажать несколько кнопок и рычажков. Под столешницу был подсунут многократно сложенный бурый лист с указаниями, составленными в 940 году неким фраа Боло, сумевшим разложить стол и желавшим похвалиться своим достижением перед будущими поколениями инаков. Однако он использовал невероятно мудрёную терминологию, и к тому же листок погрызли мыши. Когда мы уже готовы были утратить терпение, сбросить стол с президия, предать кодекс фраа Боло адскому пламени и рвануть в экстрамурос за выпивкой, Арсибальт предложил сесть и передохнуть. Тогда-то я и рассказал ему про свой разговор с Вараксом и Онали – разведка донесла, что так зовут инквизитора с инквизиторшей.

– Переодетые инквизиторы. Хм. Впервые слышу. – Арсибальт увидел моё испуганное лицо и добавил: – Впрочем, это ничего не значит. Систематическая ошибка наблюдения. Инквизиторы, которых нельзя отличить от простых людей, естественно, остаются незамеченными.

Почему-то его слова не очень меня успокоили.

– Им надо как-то ездить, – сказал Арсибальт. – Я никогда не задумывался как. Вряд ли у них собствнные воздухолёты или поезда, верно? Куда разумней одеться как все и просто купить билет. Наверняка они приехали с аэродрома, как раз когда начиналась твоя экскурсия, и решили посмотреть на статуи в ротонде. Не вижу тут ничего странного. Они бы всё равно туда пошли, раньше или позже.

– Звучит правдоподобно. И всё равно я чувствую, что… влип.

– Влип?

– Ага. Варакс хитростью вытянул из меня такие вещи, какие я ни за что не сказал бы инквизитору.

– Тогда зачем ты сказал их человеку, которого видел первый раз?

Я ждал совершенно другого дружеского участия, что и постарался выразить взглядом.

– И что ты такого ужасного выболтал? – спросил Арсибальт.

– Ничего, – отвечал я. – То есть я говорил очень по-гэтээмовски, очень по-эдхариански. Если Варакс – процианин, он теперь меня ненавидит.

– И всё-таки я не вижу тут ничего из ряда вон выходящего. Целые ордена прекрасно существовали тысячи лет, утверждая куда большие нелепости, и никто их не трогал.

– Знаю.

Я посмотрел на дальнюю сторону луга и заметил фраа Корландина – он вместе с несколькими другими членами Нового круга готовился репетировать песню, которую им предстояло исполнить во время застолья. Даже за сто футов было видно, как они улыбаются и пожимают друг другу руки. От них так и разило самоуверенностью. Мне хотелось походить на них, а не на замшелых эдхарианских теоров, до хрипоты спорящих о сумме векторов в узлах тентового каркаса.

– Когда я сказал «влип», я, наверное, имел в виду и другое. Варакс передаст мои слова сууре Трестане, а та – своему окружению.

– Боишься, что тебя не возьмут в Новый круг?

– Да.

– Тебе же лучше. Меньше будет хая.

– Какого хая?

– Который поднимется, когда почти весь наш подрост уйдёт к эдхарианцам. Новому кругу и реформированным старофаанитам достанутся объедки.

Я словно невзначай огляделся, проверяя, не слышит ли нас кто-нибудь из тех, кого Арсибальт назвал «объедками». Однако поблизости никого не было, кроме дряхлого прафраа Ментаксенеса, который очень хотел приложить себя к делу, но из гордости не мог об этом сказать. Я сунул ему в руки поеденное мышами творение фраа Боло и попросил перевести. Старичок несказанно обрадовался. Мы с Арсибальтом оставили его разбирать документ, а сами отправились в собор за следующим столом.

– Почему ты думаешь, что так будет?

– Ороло говорил со многими – не только с тобой, – ответил Арсибальт.

– Вербовал?

– Вербует Корландин, вот почему мы ему не верим. Ороло просто разговаривает и предоставляет нам делать собственные выводы.

Прехня. 1. (флук. конца эпохи Праксиса – начала Реконструкции) Всякое искажение истины, особенно намеренная ложь либо умышленное запутывание вопроса. 2. (орт.) Более технический и клинический термин, означающий речь (обычно, но необязательно, политическую либо коммерческую), в которой используются эвфемизмы, сознательная расплывчатость, отупляющие повторы и другие риторические уловки, создающие впечатление, будто что-то и впрямь сказано. 3. Согласно воинам св. Халикаарна, радикального ордена во втором тысячелетии от РК, всякое устное либо письменное высказывание древних сфеников, мистагогов Древней матической эпохи, коммерческих и политических институтов эпохи Праксиса и, после Реконструкции, всякого, кто, на их взгляд, был заражён процианским менталитетом. Привычка воинов св. Халикаарна прерывать этим словом лекции, диалоги, частные беседы и т. п. углубила раскол между процианскими и халикаарнийскими орденами, характерный для матического мира накануне Третьего разорения. Вскоре после разорения все воины св. Халикаарна были отброшены, и других сведений о них не сохранилось. (Частое изображение членов ордена в мирской развлекательной продукции объясняется тем, что их путают с инкантерами.)

Прим.: в матическом мире это слово, выкрикнутое в калькории или трапезной, вызывает в памяти события, связанные с 3-м значением, и потому крайне нежелательно. Произнесённое спокойным тоном, воспринимается во 2-м значении, давно утратившем всякие грубые коннотации. В секулюме может быть воспринято в 1-м значении и сочтено вульгарным или даже оскорбительным. По своей природе обитатели экстрамуроса, склонные нести П., чаще других обижаются (либо делают вид, что обижаются), когда им на это указывают. Таким образом, обитатель матика оказывается практически в безвыходном положении. Он вынужден либо употребить «неприличное» слово, прослыть грубияном и оказаться исключённым из цивилизованного речевого общения, либо сказать то же самое иначе, то есть включиться в распространение П. и поддержать явление, с которым собрался бороться. Последнее, возможно, объясняет исключительную стойкость и неистребимость П. Разрешить дилемму данному словарю не под силу, так что вопрос следует предоставить иерархам, занятым взаимодействием с секулюмом. Син.: брендятина.

«Словарь», 4-е издание, 3000 год от РК.

Тент кое-как подняли. Каркас – ровесник концента – был сделан из новоматерии; с наступлением темноты он начал излучать мягкий свет, который лился со всех сторон и придавал цветущий вид даже прафраа Ментаксенесу. Под навесом справляли Десятую ночь тысяча двести гостей, триста деценариев и пятьсот унариев.

Аперт восходит к празднику урожая, совпадавшему с концом календарного года. Благодаря цепочкописи, успешно практиковавшейся до Второго разорения, овощи у нас созревали почти круглый год. Более нежные культуры мы зимой выращивали в теплицах. Но еда только что с клуста в самый сезон – совершенно другое дело!

Клусты изобрели задолго до времён Кноуса жители материка, лежащего по другую сторону арбского шара от Эфрады и База. Попкорница росла прямо из земли и достигала высоты человеческого роста. К концу лета на ней поспевали увесистые початки из разноцветных зёрен. Тем временем её стебли служили подпорками для стручковых бобов, которые обеспечивали нас белками и обогащали почву азотом, необходимым для попкорницы. В переплетении бобовых стеблей зрели ещё три вида овощей: дальше всего от почвы, чтобы до них не добирались жуки, жёлтые, красные и оранжевые поматы, источник витаминов, придающие вкус нашим салатам и рагу. Внизу – стелющиеся горлянки. Посередине – полые внутри перечницы. Два вида клубней росли под землёй, а листовые овощи ловили оставшийся свет. Древние клусты включали восемь растений; за тысячи лет аборигены добились от них такой урожайности, какую только можно выжать, не залезая в цепочки. Мы ещё повысили урожайность и добавили четыре типа растений, из которых два были нужны исключительно для обогащения почвы. В это время года наши клусты, высаженные с первым весенним теплом, радовали изобилием цветов и запахов, неведомых экстрамуросу. В аперт мы угощали мирян своим богатством, а заодно избавляли их от младенцев, у которых было мало шансов пережить зиму.

Я занял место для Корд и её парня. Ещё Корд привела нашего двоюродного брата, пятнадцатилетнего паренька по имени Дат. Я смутно его помнил. Он был из тех малышей, которых вечно возят во врачебную слободу с самыми невероятными травмами. Дат каким-то образом выжил и даже явился на аперт одетый вполне прилично. Его многочисленные шрамы скрывала курчавая шевелюра.

Арсибальт постарался сесть напротив «обворожительной» Корд; насчёт Роска он, кажется, ничего не понял. Джезри усадил свою семью за соседний стол, так что мы с ним оказались спина к спине. Потом Джезри отыскал Ороло и уговорил сесть с нашей компанией. Лио и ещё несколько неприкаянных одиночек потянулись вслед за Ороло, после чего свободных стульев рядом с нами не осталось.

Дат был из тех, кто в простоте душевной без стеснения задаёт самые что ни на есть фундаментальные вопросы. Я старался отвечать в том же духе:

– Ты знаешь, что я пен, братец. Так что разница между нами и пенами не в том, что мы умнее. Причина, очевидно, в другом.

К тому времени мы уже так давно ели, пили, болтали и пели старые песни, что понятно было: разницы никакой нет. Дат, несмотря на все свои детские травмы, сумел сохранить мозги: он смотрел вокруг, всё примечал, а потом спросил, зачем нужно возводить стены, делиться на интрамурос и экстрамурос?

Ороло повернулся и внимательно поглядел на Дата.

– Ты бы лучше понял, если бы увидел точечный матик, – сказал он.

– Точечный матик?

– Иногда это просто однокомнатная квартирка с электрическими часами на стене и вместительным книжным шкафом. Инак живёт в полном одиночестве, без спиля, без жужулы. Может быть, раз в несколько лет к нему заглядывает инквизитор – убедиться, что всё в порядке.

– А смысл?

– Этот самый вопрос я предлагаю тебе обдумать. – И Ороло вернулся к разговору с отцом Джезри.

Дат поднял руки, словно сдаваясь. Мы с Арсибальтом рассмеялись, но не над ним.

– Вот так па Ороло и делает своё грязное дело, – заметил я.

– Сегодня ночью ты не заснёшь – будешь размышлять над его словами, – добавил Арсибальт.

– Ну помогите же мне! Я ведь не фраа! – взмолился Дат.

– Что заставляет человека сидеть в однокомнатной квартирке, читать и думать? – спросил Арсибальт. – Чем он должен отличаться от других, чтобы ему нравилась такая жизнь?

– Не знаю. Может, он просто на улицу не любит выходить? Боится открытого пространства?

– Агорафобия – неверный ответ, – произнёс Арсибальт с лёгким раздражением.

– Что, если места, куда он попадает, и вещи, которые он встречает по ходу работы, интереснее материального мира вокруг? – подсказал я.

– Ну-у-у… – протянул Дат.

– Можно сказать, разница между вами и нами в том, что мы заражены видением… другого мира. – Я чуть было не сказал «высшего», но ограничился прилагательным «другой».