Голубое сало Сорокин Владимир

– Куда теперь свое высшее тело кинешь?

– В «Берлин»! По рулетке размажусь! Потом к блядям в «Ощипанный павлин»! Наебусь до рвоты! А уж после – в «Стрельну», всей гоп-компанией – и до утра! Обчитаемся! А утром поползем морду Толстому бить! Partie de plaisir, ёбаные мощи!

– Да сколько можно, Оська! Избейте лучше Борьку: он больше королеву не ебет!

– Правда? – осклабился Осип. – Motu proprio?

– Не думаю.

– А, тюлень переделкинский! Не все тебе в высокие пизды мычать!

– Избить, избить его надобно! Он нас золотого крючка лишает!

– Борьку не бить, а ебать нужно! Он от запоров чудит… такси! такси! – заревел он, заметив серую «Победу» с белыми шашечками.

Машина объехала по кругу памятник Дзержинскому и остановилась возле них.

– Дружище, сделай милость, помоги! – схватившись за сердце, Осип упал на колени. – Умираю!

Пожилой заспанный шофер вылез из кабины:

– Чего такое, уважаемый?

– А вот чего! – Осип хлестким ударом сбил шофера с ног.

– Оська… ну это же… mauvais ton! – хохотнула ААА. Осип схватил старика за седые волосы и стал кровожадно бить головой об асфальт:

– Ad patres! Ad patres! Ad patres! Лицо таксиста быстро превратилось в кровавую кашу. Осип бросил его, залез в машину:

– Finita! Полгода никого по рылу не бил! Люблю шершавую эстетику! Уебония furioso! Поехали к трем вокзалам, вша духовная!

– Оська, я рожаю сегодня.

– Поехали, мраморное тесто! Потом родишь!

– Не могу, mon cher, меня наследники ждут! Да и зачем тебе к трем вокзалам? Ты же в казино хотел?

Небритое лицо Осипа сладострастно расплылось, в мутных глазах сверкнули тайные огоньки:

– Знаешь, что такое утренний мужицкий хуй с трех вокзалов?

– Знаю, щегол беспредельный!

– А знаешь, так чего спрашиваешь? Он захлопнул дверцу, выглянул в окно:

– Приходи вечером в «Стрельну»! Я тюремное читать буду! Новая книга, ААА! Ради этого и садился, ёбаный в рот!

– Господь да укрепит рафинад мозга твоего! – перекрестила его она.

Осип сильно, с рычанием потянул носом и сочно харкнул из окна машины. Густой плевок его звучно врезался в холодный асфальт.

– Bonjour, ААА!

Он лихо развернул машину и унесся по улице Кирова.

Переступив через окровавленный труп таксиста, ААА опустилась на колени перед плевком Осипа, светло-зелено выделяющимся на черном асфальте:

– Харкотиной твоей небесной земное убожество уврачуем…

Она тщательно сгребла плевок в горсть, встала и пошла по просыпающейся Москве. Во дворах уже слышались сонные метла дворников, шуршащие по мерзлым мостовым. Милиционеры в белых валенках с галошами и черных полушубках выезжали на свои посты. Серо-голубые машины с горячим хлебом ехали в булочные. Красно-зеленые фургоны везли пахнущие свинцом газеты. Поползли первые трамваи и автобусы.

ААА прошла министерство Речного флота, свернула на Неглинную, дошла до Столешникова, поднялась по нему и оказалась на улице Горького. Первые прохожие сонно смотрели на нее. Некоторые из них опускались на колени и целовали мостовую, по которой прошлепали ее босые ноги. На Пушкинской площади молодая дама в каракулевой шубе и шапке с песцовой оторочкой побежала за ней:

– Благослови, непричастная!

ААА серьезно плюнула ей в лицо.

– Без «Реквиема» твоего спать не ложусь! – радостно растерла дама плевок по лицу.

Возле казино «Минск» двое бледных щеголей оторвали по куску от ее лохмотьев.

– Куды прешь, билядь? – усмехнулся, глядя на нее узкоглазый дворник в чистом фартуке поверх ватника, выходящий с ведром песка из арки своего двора.

– Пшел, татарская морда! – съездил его по широкоскулому лицу худощавый кадет в пенсне и побежал за ААА. – Благословите, великая! Благословите, единственная!

– Хуй на рыло! – ААА побежала напрямик через улицу Горького.

Милицейский «воронок» резко притормозил перед ней, из кабины высунулся розовощекий постовой в ушанке, сунул в рот блестящий свисток и переливисто засвистел.

– Я вот тебе свистну, каналья! – погрозил ему из саней кулаком в белой перчатке Митрофан Владимирович Пуришкевич, едущий из «Яра» на Сретенку к своей любовнице Целиковской.

ААА свернула на Тверской бульвар. Здесь никого не было, лишь две бездомные лохматые собаки пытались ловить полусонных голубей. ААА дошла до церкви Большого Вознесения, в которой венчался Александр Пушкин, потрогала ступени и приложила руку к ноздрям:

– Дух похоти твоей еще не выветрился, арап тонконогий!

На улице Герцена острая родовая схватка согнула ее пополам.

– Не здесь, Прозерпина… – застонала она, опускаясь на четвереньки.

– Эй, квашня, чего задумалась? – пнул ее разносчик калачей.

ААА с кряхтением приподнялась и, схватившись за живот, побрела вверх по Герцена – к Садовому кольцу. Поравнявшись со зданием Центрального Дома литераторов, она заголила увесистый нечистый зад, сунула указательный палец в заросший калом и полипами анус, вынула и коряво написала по бледно-желтому фасаду здания:

Пройдя дворами на улицу Воровского, она прошлепала еще шагов пятьдесят и оказалась возле своей роскошной, серо-бежевой виллы в стиле модерн, с садом и обсерваторией на крыше. Шатаясь и кряхтя от боли, ААА подошла к воротам с ажурной решеткой и кулаком надавила кнопку звонка. Ореховая застекленная дверь распахнулась, по парадной лестнице сбежал толстый швейцар в фиолетовой ливрее, отпер ворота и подхватил ААА под руки:

Матушка… матушка…

– Оох! Насилу доползла… – облокотилась на него она своим грузным телом.

На пороге двери показались две дамы. Одна маленькая, невзрачная, в глухом сером платье. Другая очень высокая, худая как палка, затянутая в черное трико, с белым костистым лицом, длинным, похожим на вороний клюв, носом и толстыми очками.

– Господи! Мы уже… Господи! – маленькая дама проворно сбежала по ступеням, подхватила ААА своими маленькими, проворными руками. – И думать боюсь! Господи! Да что же это?!

Высокая опустилась на четвереньки и ловко, по собачьи перебирая длинными руками и ногами, сбежала вниз, завертелась у ног ААА, визжа и лая.

ААА ввели по лестнице в дом, Большая, отделанная орехом, розовым мрамором и медью прихожая была полна подростков. Мальчики и девочки лежали на полу, сидели вдоль стен. Увидя ААА, они зашевелились, вставая.

– Сколько? – морщась от боли в животе, спросила ААА маленькую даму.

– 38, светлая, – доложила та. – Двое ушли, у одной падучая, другого я выгнала.

ААА обвела подростков угрюмым взглядом. Они смотрели на нее с подавленным восторгом, переходящим в страх.

– Осипа выпустили! – объявила ААА.

Вздохи и стоны восторга вырвались у собравшихся.

– Сердце надвое порвал, мучитель сладкий! – перекрестилась маленькая дама и сухонькими ладонями закрыла брызнувшие слезами глаза.

Высокая дама завизжала, заюлила и высоко запрыгала, пытаясь достать зубами люстру. ААА пнула ее и разжала свой грязный кулак с плевком Осипа:

– Причаститесь харкотиной великого! Подростки юными языками потянулись к ее ладони, и через полминуты темная шершавая ладонь опустела.

– Воды, воды, воды! – громким грудным голосом закричала ААА, раздирая лохмотья на пухлой груди.

Швейцар и маленькая дама подхватили ее под руки и повели наверх в опочивальню.

– До полудня рожу, чует сердце! – стонала ААА.

– Рожай, великая, рожай, непорочная… – бормотала маленькая дама.

– Будет ли достойный? Сыщится ли? – трясла тяжелой головой ААА.

– Сыщится, королева, сыщится, Дева Света… – успокаивала дама.

Высокая прыгала по ступеням, обгоняя подымающихся и восторженно визжа.

В опочивальне было тесно, но уютно; на обитых синим шелком стенах висели портреты Пушкина, Данте, Гумилева и Сталина. Рядом с широкой кроватью с бархатным балдахином стоял полковой походный складень-иконостас, подаренный хозяйке дома командованием Ленинградского военного округа. У окна разместился небольшой красного дерева письменный стол, заваленный книгами и рукописями; в углу возвышалась мраморная ванна на золотых ножках в виде ангелов с крыльями. Ванна была полна воды.

ААА подвели к ванне, она опустилась на колени и с размаху погрузила свою голову в воду. Часть воды вылилась на пол. Высокая прыгнула к ААА и, изогнувшись, стала лизать ее черную пятку.

Маленькая дама пнула ее в худые ребра:

– Отступи, Лидка!

Высокая с воем отбежала в угол и легла на меховую подстилку.

– Великолэээпно! – подняла голову ААА. Маленькая дама накрыла ее приготовленным полотенцем, стала осторожно вытирать.

– На кровать, на кровать… – простонала ААА, – уж подступает…

Швейцар и дама подхватили ее, подвели к кровати. ААА завалилась навзничь.

– Ежели в беспамятство провалюсь – жги мне свечей руку, – пробормотала ААА, закрывая глаза. – Хочу наследнику в глаза глянуть. А уж потом – к Господу в подмышки потные…

Маленькая дама сделала знак швейцару Он вышел. Дама присела на край кровати, взяла безвольную тяжелую руку ААА в свои ручки и, склонившись, поцеловала.

– Све-то-но-сец! – проговорила по слогам ААА и, дернувшись всем своим грузным телом, закричала страшным нутряным голосом роженицы.

Кортеж Сталина подъезжал к Архангельскому Здесь, в великолепном дворце, выстроенном еще при Екатерине II, жил граф и бывший член Политбюро ЦК КПСС Никита Аристархович Хрущев, отстраненный от государственных дел октябрьским Пленумом ЦК.

Громадную территорию дворца опоясывал каменный забор с чугунными, в классическом стиле решетками, каждое звено которых украшал родовой герб Хрущевых – пентакль, циркуль и три лилии.

Еще издали, с Ильинского шоссе Сталин заметил свет над черным ночным лесом – сегодня дворец был освещен, 52-летний Хрущев праздновал свои именины.

Кортеж подъехал к воротам, за которыми располагался КПП личной гвардии Хрущева, круглосуточно охранявшей графа. Это подразделение, насчитывающее почти шестьсот человек, состояло из преданных Хрущеву офицеров-каппелевцев, выпускников диверсионной школы «Великий Восток» и черкесов прославленной «дикой» дивизии. Оно содержалось графом, было расквартировано на территории его имения и подчинялось исключительно Хрущеву

Из «ЗИМа» вышел генерал Власик с двумя охранниками, приблизился к воротам и сделал знак трем стоящим на вахте черкесам. Бородатые, темнолицые, одетые в долгополые бурки и лохматые папахи с зеленой лентой, они недоверчиво смотрели на подъехавший кортеж и на генерала. Один из черкесов заглянул в каптерку Вышел капитан в черной каппелевской форме, подошел к воротам, коротко переговорил с Власиком и скрылся в каптерке – доложить графу

– Вот головорезы! – усмехнулся шофер Сталина, глядя на черкесов. – Что они в Берлине творили… мне, товарищ Сталин, брат рассказывал. У них пытка есть – человека на змею посадить. А в Берлине, как только зоопарк взяли, змей этих – полным полно расползлось. Ну и, говорит, едем с командующим, глядь – немецкий полковник по земле катается, а черкесы из «дикой» дивизии стоят кружком и смеются. А это они, оказывается, ему в жопу…

– Заткнись, – перебил его Сталин.

Ворота отворились, капитан вышел из каптерки, взял под козырек. Черкесы нехотя приложили смуглые руки к папахам.

Кортеж въехал на территорию поместья. Сразу за вахтой в ельнике виднелись два дота с пулеметами. На высоких соснах смутно различались замаскированные наблюдательные пункты и огневые точки.

Кортеж по плавно изгибающейся дороге подъехал к красиво освещенному дворцу и остановился перед высокой въездной аркой в виде греческого портала с четырьмя колоннами и изящной решеткой ворот. Возле них стояли с автоматами четверо великовосточников в зимних камуфляжных комбинезонах. Ворота стали медленно притворяться, и кортеж въехал во внутренний двор хрущевского дворца, окруженный полукруглой, подсвеченной снизу колоннадой.

«Роллс-Ройс» подкатил к невысокому мраморному крыльцу, Сталин вышел с чемоданчиком в руке и сигарой в зубах.

– Здравия желаю, товарищ Сталин! – выбежал на крыльцо и щелкнул каблуками высокий красавец поручик с аксельбантами. – Прошу вас!

Он распахнул перед Сталиным дверь. Сталин вошел в громадную прихожую залу, сверкающую розовым и белым мрамором, золотом и хрусталем.

– А вас, господа, прошу сдать оружие и расположиться в гостевом флигеле, – обратился поручик к отставшей охране

В прихожей Сталина ждал камердинер графа Алекс – невысокий, чрезвычайно подвижный человек в белом, по случаю торжеств, фраке и с запоминающимся лошадиноподобным лицом.

– Здравствуйте, товарищ Сталин, – быстро кивнул он. – Граф чрезвычайно рад вашему приезду. Они ждут вас в подвале-с. Позвольте ваш саквояж,

– Это останется со мной, – Сталин уверенно направился к подвальной лестнице. – Он что, опять пытает?

– Так точно-с. Пытают-с. – поспешил за Сталиным Алекс. – Позвольте, провожу вас.

– А гостей бросил, стало быть?

– Гости давно разъехались.

– Не может быть!

– Граф уже шутили-с по этому поводу, – тараторил Алекс, семеня короткими ногами. – Раньше, говорит, его боялись задерживать, а теперь у него задерживаться боятся.

– Не понял юмора, – зевнул Сталин.

Мраморная лестница, ведущая в подвал, перешла в небольшую площадку со стальной дверью, возле которой стояли двое черкесов. Они по-военному молча приветствовали Сталина и потянули за толстую ручку двери. Толстая тридцатисантиметровая дверь стала бесшумно отворяться, и душераздирающие крики донеслись из полутемного проема.

Сталин шагнул вперед, Алекс остался стоять позади, черкесы закрыли дверь за вождем.

Подвальная тюрьма с пыточной камерой, вырытые еще прапрадедом Хрущева, в XIX веке пришли в полнейшее запустение и были восстановлены и переоборудованы молодым графом сразу после завершения Гражданской войны. Это была анфилада с тремя круглыми помещениями, отделанным простым грубым камнем. В первом размещалась охрана, во втором – тридцать шесть одиночных камер с заключенными, третье было пыточной камерой.

Сталин миновал вахтенную и последовал по неширокому коридору за молчаливым «великовосточником» в черном костюме ниндзя. Крики раздавались все громче. Кричал один и тот же человек: то пронзительно, переходя на обезьяний визг, то нутряным, кабаньим рыком, перерастающим в бульканье и клёкот.

Сталин вошел в ярко освещенный круглый каменный зал со сводчатым потолком. В грубый пол были вмурованы железная кровать, пресс, железное кресло и железная «кобыла», к которой сейчас был привязан за ноги и за руки голый, побагровевший и вспотевший от боли и крика молодой человек. Над хорошо освещенной спиной его склонился граф Хрущев. Рядом стоял столик-инструментарий на колесиках. Палача не было – граф всегда пытал в одиночку.

– Здравствуй, mon cher! – громко произнес Сталин, морщась от крика.

Граф нехотя обернулся:

– Иосиф…

И снова склонился над молодой мускулистой спиной.

Сталин встал рядом, опустил чемоданчик на пол и скрестил руки на груди.

Хрущев был большим мастером пыток, и мастерство его сводилось к умению избежать крови, вид которой он не переносил. Он подвешивал людей на дыбе, разрывая им плечи, растягивал на «шведской лестнице», пока они не сходили с ума от боли, жег углями и паяльной лампой, давил прессом, медленно душил, ломал кости, заливал в глотки расплавленный свинец. Но сегодня граф уделил внимание своему любимому истязанию – пытке штопорами. Дюжина самых разнообразных стальных штопоров его собственной конструкции лежала на столике, Штопоры были длинные и совсем короткие, с двойными и тройными спиралями, сложными ручками на пружинах, самоввинчивающиеся и замедленного действия. Граф так умел вводить их в тела своих жертв, что ни одной капли крови не выступало на поверхности тела.

Из спины несчастного уже торчали две стальные рукоятки: один штопор был ввинчен ему в плечо, другой в лопатку. Руками в резиновых перчатках граф медленно поворачивал рукоятки, вводя глубже беспощадный металл.

Сталин искоса посмотрел на него.

Граф Хрущев был горбат, а поэтому невысок, с тяжелым продолговатым лицом, стягивающимся к массивному носу, напоминающему клюв марабу. Умные проницательные глаза влажно шевелились под кустистыми, с проседью, бровями. Седые длинные волосы были идеально подстрижены. В большом ухе неизменно сверкал бриллиант. Цепкие сильные руки доходили графу до колен. На Хрущеве был брезентовый фартук, из-под которого выглядывала белоснежная сорочка с длинными, обтягивающими запястья манжетами и изумительными запонками в форме жуков скарабеев, сделанных Фаберже из золота, сапфиров, бриллиантов и изумрудов.

Граф неожиданно резко повернул оба штопора. Юноша взвизгнул и потерял сознание.

– Пределы… пределы… – сосредоточенно пробормотал граф и бросил на Сталина быстрый взгляд. – Что ж ты так поздно?

– Извини, mon cher, дела. Поздравляю тебя

– Подарок? – глянул граф на чемоданчик.

– Подарок здесь, mon cher, – Сталин с улыбкой положил руку себе на левую сторону груди.

– В сердце?

– В кармане. Но здесь я тебе его вручать не буду.

– Aber naturlich, mein Konig, – граф поднес к ноздрям юноши пузырек с нашатырным спиртом. Юноша лежал неподвижно.

– Пределы… – граф стал лить нашатырь юноше в ухо. – В принципе, все определяется только пределами. Все, и во всем.

– Кто этот парень? – спросил Сталин, раскуривая потухшую сигару

– Актер из моей труппы.

– Плохой?

– Великолепный. Лучший Гамлет и лучший князь Мышкин Москвы. Я никогда так не плакал и не смеялся… Мейерхольд все тянул его к себе.

– А ты?

– А я положил ему такой оклад, который ни один Мейерхольд не сможет дать.

– И… за что же ты его?

– В смысле?

– Ну, за что ты его пытаешь? – Сталин с наслаждением выпустил сигарный дым.

– Я никогда не пытаю за что-то , Иосиф. Я говорил тебе. И не раз.

Юноша дернулся всем своим прекрасным телом.

– Вот и славно, – граф погладил его по мокрой от пота и слез щеке и взял со столика большой штопор со сложной толстой спиралью.

– К пятидесяти годам я понял, что самый важный орган у человека – это печень, – заговорил граф, примеряясь. – Чистота крови – вот что важно для хорошего здоровья. Большинство наших болезней происходят из-за ослабленной функции печени, которая плохо фильтрует кровь. И вся дрянь не оседает в печени, а гнусно булькает в нашей нечистой крови. А кровь, – он ловко воткнул штопор юноше в область печени, – это, как говорил Гиппократ, «начало всех начал».

Юноша дико закричал.

– Да ведь не больно еще, чего ты вопишь? – с сосредоточенным лицом налег на рукоятку граф.

Широкий, многослойный винт штопора стал медленно входить в трепещущее тело. От крика у Сталина засвербило в ушах. Он отошел, разглядывая орудия пыток.

– Предел, предел… как поворот винта… – бормотал Хрущев.

Сталин потрогал стальные цепи дыбы, затем подошел к железному креслу с вмонтированной внизу жаровней для поджаривания жертв и сел на него, закинув ногу на ногу.

Агония охватила тело юноши. Он уже не кричал, а конвульсивно дергался; глаза закатились, из красивого чувственного рта капала слюна.

– У тебя бы Шипов давно заговорил, – произнес Сталин. – А у Берии он уже неделю молчит.

– Шипов? Сергей Бенедиктович? – граф, внимательно прислушиваясь, поворачивал штопор, как поворачивает ключ на колке настройщик рояля. – На этого достойнейшего джентльмена у меня никогда не поднялась бы рука. И вообще, Иосиф. Должен заметить тебе, что ваше «дело банкиров» – колосс на глиняных ногах, Центробанк давно вышел из-под контроля партии, я об этом не раз говорил и боролся с его монетаризмом всеми доступными способами. Но то, что вы делаете с Лаврентием – не только некорректно, но и стратегически опасно. Авторитет партии и так подорван историей с Бухариным, а вы… – Хрущев вдруг замолчал, потрогал сонную артерию юноши. – Вот и все, мой строгий юноша.

Он стал громко сдирать резиновые перчатки со своих больших рук.

– А мы? – напомнил ему Сталин.

– А вы подрываете и расшатываете партию еще сильнее. И отпугиваете от нее уже не только аристократов, но и буржуа. Пошли наверх… фондю есть.

Хрущев снял с себя фартук и размашистой походкой орангутанга двинулся к выходу.

– В тебе сейчас говорит твоя голубая кровь, – Сталин с чемоданчиком и сигарой в ровных зубах последовал за ним.

– Она во мне всегда говорила. И когда я семнадцатилетним вступил в РСДРП. И когда под Царицыным косил из пулемета конную лаву Мамонтова. И когда вместе с тобой боролся с Троцким и его бандой. И когда мерз в осажденном Ленинграде. И когда подписывал мирный договор с Гитлером. И когда видел атомный гриб над Лондоном. И когда душил басовой струной подлеца Тито. И когда у тебя на даче топил в ванне жирного Жданова. И когда, – он резко обернулся и остановился, – летел из Фороса на ваш октябрьский Пленум.

Сталин подошел к нему Они молча смотрели в глаза друг другу.

– Mon ami, партия – не место на трибуне мавзолея, – проговорил Сталин.

– Но и не братская могила в Бутово, – ответил Хрущев. – Знаешь какая там земляника растет? Во!

Он поднес к холеному сталинскому лицу свой костистый волосатый кулак.

– Партия карала, карает и будет карать, – спокойно, не глядя на кулак продолжал Сталин. – В больших крестьянских странах вероятность энтропии обратно пропорциональна количеству убиенных. Великий Мао понимает это. Я тоже.

– Вовсе не обязательно распространять этот закон на банкиров– Их в сто раз меньше, чем крестьян.

– Mon ami, мы можем открыть еще пять тысяч героаптек и десять тысяч кокскафе, но это ни на йоту не укрепит гарантию нашей безопасности. Страна кишит врагами. И басовым струнам все равно кого душить.

– Иосиф! – разочарованно вздохнул граф и двинулся вверх по лестнице. – Я всегда знал, что ты великий эмпирик масс и не очень дальновидный стратег.

– Я тебе в затылок за эти слова не выстрелю, – проговорил сзади Сталин.

– Только попробуй! – засмеялся Хрущев. – У меня во дворце тридцать восемь пулеметных гнезд. А на крышах – огнеметчики.

– Пулемет – не самый веский аргумент в современной войне, – усмехнулся Сталин. – А огнемет – вообще декоративное оружие…

Из гостевой залы они поднялись на бельэтаж, миновали анфиладу просторных залов, обустроенных в богатом, но строгом классическом стиле, и вошли в парадную столовую. Это был огромный зал в коричневатых тонах, с окнами на террасу обставленный немногочисленной ореховой мебелью, китайскими вазами и античными скульптурами. Главную стену столовой украшали два полотна Тьеполо – «Встреча Антония и Клеопатры» и «Пир Клеопатры». Длинный стол на шестьдесят человек был богато и со вкусом сервирован. На столе лежала только легкая закуска, сыры, фрукты и две тарелки с приборами на противоположных концах. Как из-под земли появился неизменный телохранитель Хрущева монгол Аджуба с непроницаемым лицом, литыми мускулами и двумя револьверами на узких кожаных бедрах. Он встал за спиной графа, скрестив тяжелые руки на груди.

– Voila! – граф жестом пригласил Сталина. – Сегодня здесь было не очень весело. Надеюсь, хоть ты развлечешь затворника.

Сталин достал из внутреннего кармана изумительную бриллиантовую заколку в форме совокупляющихся эльфов и протянул ее графу:

– Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин.

– Благодарю, Иосиф.

Они трижды, по-русски, расцеловались.

Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло.

– Прелестно, – Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. – Выпьем.

Слуга наполнил шампанским два бокала.

– За тебя, mon cher, – поднял бокал Сталин.

– Нет, нет, – покачал головой граф. – Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал.

– Неужели во мне есть что-то, способное вызвать твою зависть? – улыбнулся Сталин.

– Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим.

– Первый раз слышу!

– Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин – будущим. А ты – живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ.

Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили.

Слуги, между тем, проворно готовили фондю – топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками.

Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа.

– Вырезку. На уровне почек, – приказал Хрущев. Повар принялся вырезать из торса два узких куска.

– Cela vaudrait le coup d'aller a Archangelskoe pour gouter une vrai fondue! – засмеялся Сталин, садясь за стол. – Я, признаться, только что поужинал.

– Мое фондю я готов есть в любое время суток, – граф сел на противоположный конец стола. – Такого в вашем Кремле не попробуешь… Опять, небось, свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане?

– Mon cher, ты культивируешь в себе желчь.

– Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех.

– Приходи к нам на 8-е марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь.

– Дважды в кремлевскую воду не входят… Расскажи лучше про эту амнистию.

– По «ленинградскому делу»?

– Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством?

Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу:

– Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось.

– Вот как? – притворно поднял брови граф. – Значит, ждановские ярмарки – не реставрация лапотной Руси?

– В них было много действительно лапотного, архаического… эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами… массовые совокупления на льду… Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской.

– Гениально! – Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. – Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! «Припадем к корням и напьемся древней радости предков!» Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков?

– Маленков здесь ни при чем.

– А кому же пришло в голову амнистировать «ленинградцев»?

– Мне.

Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг: