Заповедник для академиков Булычев Кир
– Я тебе вчера приказал – представить паспорт и трудовую книжку. Казалось бы – ясное задание?
– Я принесу, ей-богу, принесу, товарищ директор. У меня все документы у тетки на Басманной лежат, честное слово, принесу, ну завтра, а хотите, нынче в ночь поеду?
– Может, и поедешь, только пропадешь – не найти тебя. Лучше я тебя завтра утром отправлю, приставлю к тебе сторожа Силантьева и отправлю.
– Это почему же Силантьева?
– А знаешь почему, – директор понизил голос, будто секретничал, – потому что он мне письмо прислал, что ты не та, за кого себя выдаешь, и вовсе ты не Покровская, а Полина Луганская, любовница князя.
– Это ж вранье! Вы меня с детства знаете!
– Знаю-то знаю, а сомневаюсь, гражданка Покровская, и попрошу не отвлекать меня разговорами, до утра из комнаты не выходи, а утром телегу дам, Силантьев тебя отвезет.
– Товарищ директор…
– Не могу, Полина. И не проси.
По проходу быстро прошла девочка с черной косой – принесла новый поднос с тарелками. От подноса шел вкусный запах макарон с мясом. Директор проводил поднос взглядом и увидел ненужного свидетеля – Лидочку.
– А вы что здесь делаете, гражданка?
Лидочку оттолкнула толстая подавальщица, которая примчалась за новым подносом, она поменялась подносами с девочкой.
– Посторонись! – сказала она директору, тот смешался и отступил к лестнице.
– Чтобы ни-ни! – крикнул директор оттуда и исчез.
Лидочка хотела идти в зал, но Полина ее окликнула.
– Постойте, погодите, – позвала она. – Одну секунду!
Полина не выпускала из рук кастрюлю.
– Возьми, спрячь у себя! – Голос Полины был чрезвычайно настойчив. Она протянула кастрюлю Лиде.
– Ну что вы!
– Мне же некуда спрятать! Он кастрюлю у меня в руках видел – значит, ночью они обыск у меня в комнате устроят. Разве я не знаю – я их хорошо знаю!
– Но куда я это дену?
– Вы к себе в комнату пока поставьте, под кровать, никто до завтра не будет у вас искать. А завтра, если жива буду, – возьму. Ну скорей же! Христом Богом молю!
Полина говорила сердито, будто Лидочка была виновата в ее злоключениях. И Лидочка подчинилась. Почему подчинилась? Наверное, потому, что поверила, что жизнь Полины зависит от этой кастрюли.
Кастрюля была тяжелой, Лидочка чуть было не уронила ее.
– Да беги ты! – с раздражением к человеческой глупости воскликнула Полина. Глаза ее казались громадными, черными и даже страшными, Лида стала подниматься по лестнице – и все быстрее, раз только оглянулась – увидела, что Полина стоит и глядит настойчиво вслед…
Верхний коридор был пуст. Только дверь в кабинет докторши была приоткрыта. Лидочка проскочила ее, не оглядываясь, и уже побежала к своей комнате, как услышала сзади голос Ларисы Михайловны:
– Иваницкая, что с вами? Что вы несете?
«У тебя мгновение, чтобы придумать ответ».
– Ах, – Лидочка остановилась, оглянулась и ответила сразу, чтобы Лариса Михайловна не успела заглянуть в кастрюлю: – Я горячей воды налила, хочу голову помыть.
– Но сейчас же ужин!
– Вот именно! – Достаточно ли жизнерадостно звучит ее голос? – В душе никого нет, я спокойно вымоюсь.
– Только на улицу после этого – ни-ни! – крикнула добрая докторша.
Лидочка спряталась в своей комнате, закрыла дверь. Темнота в первое мгновение была спасительной, но тут же ей показалось, что Максим Исаевич так и не ушел – все еще прячется в комнате. Крепко прижав кастрюлю к животу, Лидочка нащупала на стене выключатель. Загорелся свет. Комната была пуста.
Лидочка быстро нагнулась и задвинула кастрюлю под кровать.
Лидочка высунула нос из двери – нет ли докторши? Пусто.
Она побежала к главной лестнице, которой заканчивался коридор с левой стороны. То была парадная лестница, с трюмо в рост человека между пролетами. Навстречу Лидочке поднимались незнакомые отдыхающие, по взгляду одной из женщин Лидочка догадалась, что ее прическа не в порядке. Она остановилась, поглядела в трюмо. Не прическа, а воронье гнездо. Лида поправила волосы, потом десять раз медленно вздохнула и тут подумала: «Ну и глупая я – чего же не посмотрела, что в кастрюле? Неужели сокровища князей Трубецких? А я их – под кровать!»
С этими мыслями Лидочка вбежала в столовую, в дверях она столкнулась с Борисом Пастернаком, он уступил ей дорогу. А вот Алмазов, что сидел за средним столом, резко обернулся – через плечо посмотрел кошачьим немигающим взглядом. Альбина сидела рядом, тихая, как мышка.
Лидочка пробежала к своему месту. Там стояла тарелка с макаронами – Марта взяла для нее и сберегла. И ждала.
– Ты что? – спросила Марта.
– Задержалась, – прошептала Лида. И, не одолев внезапного озорства, добавила: – Твой поклонник прибегал, испугался огласки.
– Мой… что? Ах, мерзавец! Заяц толстозадый! Практически изнасиловал меня, а теперь перепугался.
– Девушки, – со своего стола крикнул Матя. – Сегодня танцы до утра! Первый фокстрот за мной!
– Спокойно, спокойно, – прервал поднявшийся гомон президент Филиппов. – Для сведения граждан отдыхающих, которые не в курсе дела или не прочли объявления возле входа в бильярдную, довожу до сведения, что никаких танцев до утра не предусмотрено. Танцы проводятся в большой гостиной под патефон, пластинки привезены уважаемым профессором Глазенапом, за что мы его поблагодарим.
Кто-то по примеру президента похлопал в ладоши, а потом президент завершил свое выступление:
– Завершение танцев с ударом гонга в двадцать два часа ноль минут. Попрошу заявление доктора Шавло считать неудачной шуткой.
Матя развел руками – он сдавался.
Лидочка обвела взглядом людей, сидевших за столами, оживленных и радостно зашумевших, будто они в жизни еще не занимались таким любопытным и радостным делом, как танцы под патефон. Им нет дела до бед Альбины или Полины.
Ванюша Окрошко глядел на Лидочку исподлобья – видимо, унижение уже миновало, и теперь ему страшно хотелось узнать, останется ли Лида на танцы. А где Александрийский? Его не было – надо будет узнать, не заболел ли он.
Как Лидочка ни отводила глаза, все же попалась – встретилась с глазами Алмазова, поймал он ее – подмигнул, как подмигивает рыбак попавшейся золотой рыбке. Альбина смотрела в скатерть и водила по ней вилкой.
Наверное, Лидочка должна была беспокоиться о кастрюле, желать заглянуть в нее – а вдруг там золото или адская машина? Но думать о кастрюле не хотелось – что бы там ни было, все это от Лидочки бесконечно далеко. И не очень интересно. Мало ли что хочется хранить официантке в эмалированной кастрюле.
Быстро проглотив макароны и запив их чаем с лимоном, Лидочка вскочила из-за стола, сказав Марте, что вернется к танцам.
Александрийского она отыскала быстро. Он сидел с Пастернаком в комнате у докторши Ларисы Михайловны. Там горела настольная лампа под зеленым абажуром. Пастернак держал в руке лист бумаги, он читал, лишь иногда заглядывая в него. Лидочка не посмела зайти, но остановилась перед дверью так, что ее можно было увидеть.
Александрийский, сидевший лицом к двери, почувствовал ее присутствие, узнал Лидочку и поднял худую жилистую руку.
– Ворота с полукруглой аркой, – читал Пастернак, не спеша, нараспев, для себя, не заботясь о том, слушают его или нет, – впрочем, это была лишь видимость – конечно же, он слушал, как ему внимают
- …холмы, луга, леса, овсы.
- В ограде – мрак и холод парка
- И дом невиданной красы.
- Там липы в несколько обхватов
- Справляют в сумраке аллей,
- Вершины друг за друга спрятав,
- Свой двухсотлетний юбилей.
- Они смыкают сверху своды,
- Внизу – лужайка и цветник,
- Который правильные ходы
- Пересекают напрямик…
Лида понимала, что Пастернак говорит об Узком, об этих аллеях, увиденных точно и преображенных его талантом.
- Под липами, как в подземелье,
- Ни светлой точки на песке,
- И лишь отверстием туннеля
- Светлеет выход вдалеке…
Пастернак оборвал чтение за мгновение до того, как послышался снисходительный голос, добродушный голос Алмазова:
– Развлекаемся?
Пастернак был неподвижен – словно превратился в камень. Александрийский поморщился.
– С какой стати, сударь, – сказал он, – вы мешаете людям? Вас не приглашали.
– А я и не мешал, – улыбнулся Алмазов. – Мы с Альбиночкой шли мимо, и нам так понравились стихи, вы не представляете. Вы поэт, да?
Или он ничего не знал, или издевался над ними. Так как никто Алмазову не ответил, тот продолжал, будто оправдываясь:
– Я только вчера приехал, а вы, товарищ поэт, наверное, раньше меня. Так что не познакомились. Ага, смотрю – и Лида с вами. Ну, полный набор молодых дарований. Тогда, товарищ поэт, вы продолжайте, знакомьте нас, практических работников, с изящными искусствами. Я тут заметил, что скоро зима, а вы будто о лете пишете…
Пастернак молча сложил вдвое лист, положил на колено, провел по сгибу ногтем.
– Я приглашаю вас к себе в номер, – сказал Александрийский. – Там тихо, туда не входят без приглашения.
– Правильно, – Алмазов буквально нарывался на скандал, – у вас нам будет лучше. Спокойнее.
Александрийский тяжело поднялся, опираясь на палку. Пастернак поддержал его, помог подняться.
– Вы не устали? – спросил он физика.
– Хорошая поэзия бодрит, – сказал Алмазов.
Комната Александрийского была на первом этаже, но надо было пройти длинным коридором в южный флигель. Лидочка шла сразу за Александрийским и Пастернаком, а сзади не спеша шествовал Алмазов. Словно ждал, когда можно будет продолжить сражение. Альбина отстала. Лидочка подумала, а вдруг Алмазов на самом деле – неуверенный в себе человек, он старается быть главным, страшным и в то же время обаятельным, но не умеет и от робости становится только страшным. Впрочем, Лидочка была не права и понимала это.
Они прошли длинным коридором по красной ковровой дорожке, у высоких окон стояли вазы с астрами и хризантемами. В доме еще числился садовник, оставшийся от Трубецких.
У Алмазова была возможность спасти лицо – подняться по лестнице на второй этаж флигеля. Но он свернул в узкий коридорчик, ведущий к комнатам того крыла. Александрийский открыл дверь и пропустил Пастернака внутрь. Альбина прошептала Алмазову: «Ян, пойдем на танцы?» Все услышали. Алмазов не ответил.
– Заходите, Лидочка, – сказал Александрийский.
Пастернак сделал шаг в сторону, пропуская Лидочку. Затем вошел сам. Тут же за ним последовал Алмазов. У Лидочки сжалось сердце… Сейчас!
– Я вас не приглашал. – Александрийский загородил дверь.
– Я имею право, – сказал чекист. – Такое же, как и все.
– Вы не у себя в учреждении, – сказал Александрийский. – Научитесь элементарной истине – есть места, куда вам вход запрещен.
– Ну зачем нам с вами ссориться. – Алмазов из последних сил старался сохранить мир. – Я же ничего не требую, я просто как любитель поэзии пришел послушать стихи. Послушаю и уйду.
– Так вы уйдете, в конце концов, или мне вас палкой гнать?! – закричал вдруг Александрийский.
– Что-о-о? – Тон Алмазова изменился – больше у него не было сил изображать из себя интеллигентного человека.
– А то, – быстро сказал Пастернак, который, как понимала Лидочка, не считал возможным оставить Александрийского один на один с чекистом, – что я в вашем присутствии не намерен читать. Поэтому прошу вас, не мешайте нам!
Пастернак стал совсем молодым, лицо густо потемнело, кулак, прижатый к косяку двери, чтобы не пропустить Алмазова, сжался.
– Ян, – взмолилась Альбина, – я тебя умоляю!
– Молчать, сука! – Алмазов откинул ее назад, Лидочка видела ее лишь сквозь открытую дверь – Альбина ахнула и исчезла, послышался удар, звон, наверное, Альбина столкнулась с какой-то вазой. – Или вы меня пропускаете в комнату, – сказал Алмазов низким, хриплым – из живота идущим – голосом, – или пеняйте на себя. Я на вас найду материал – буржуи недобитые! Вы к себе смеете не пускать – кого смеете не пускать… А я вас к себе пущу – пущу и не выпущу.
Альбина всхлипывала за дверью.
– А вы не пугайте, – сказал Александрийский так тихо, что Алмазов замолчал – иначе не услышишь ответа. – Я смертник. Меня нет – я все могу! И я намерен потратить последние дни моей жизни, чтобы жить именно так, как я хочу, словно не было вашей революции, пятилеток, вашей партии и вас, гражданин Гэпэу.
– А вот тут ты ошибаешься, Александрийский, – сказал Алмазов. – Я тебя к себе возьму, и ты перед смертью еще успеешь пожалеть, что меня обидел! Знаешь, что я заметил: старые и немощные, как ты, жить хотят куда сильнее молодых.
Лидочка ощутила, как от Алмазова тяжело несет водкой и луком. Она вынуждена была отступить внутрь комнаты.
Александрийский молчал.
– И ты, поэт вонючий, – сказал Алмазов, обращаясь к Пастернаку, – не знаю, кто ты такой и как сюда пролез, но ты будешь у двери моего кабинета на карачках свои стишки читать, понял?
– Нет, не понял! – Пастернак прижался спиной к косяку двери, голова его откинулась назад.
– Хватит, – сказал новый, неожиданно вторгшийся во взаимную ненависть сцепившихся голосов голос. За их спинами у лестницы стоял старший из братьев Вавиловых, Николай. – Хватит шума и криков в санатории. Я прошу вас, Ян Янович, немедленно уйти отсюда. Как я понимаю, вы приехали сюда отдыхать с дамой. Но так как вы не являетесь штатным работником Академии и у вашего ведомства есть свои санатории, то я должен предупредить, что ваше поведение заставит меня обратиться непосредственно к товарищу Менжинскому и сообщить, какие слова и действия вы позволяете в адрес наиболее уважаемых советских ученых. Не думаю, что товарищ Менжинский и товарищ Ягода будут вами довольны.
– Товарищ Вавилов! – За время этой длинной фразы Алмазов успел взять себя в руки. – Простите за невольный срыв – работа, нервы… Я ухожу.
Альбина промелькнула перед дверью, прижимая платок ко лбу. Алмазов пошел за ней. Обернулся и сказал Вавилову:
– Ваши ученые позволяют себе политические провокации.
– Вот мы и квиты, – сказал Вавилов, глядя ему вслед, потом произнес: – А вы, Борис Леонидович, не хотите порадовать нас своим новым опусом?
– Борис Леонидович как раз собирался прочесть нам оду Узкому, написанную недавно, – сказал дипломатично Александрийский.
– Любопытно, очень любопытно, – сказал академик. – Возьмите меня в компанию. Я – плохой танцор, да и боюсь, что президент Филиппов устроит бег в мешках или игру в шарады с разоблачением империалистов.
– Прошу вас, – сказал Александрийский. Пока рассаживались, Александрийский – губы синие, бледный – показал Лидочке жестом на коробку с лекарствами. Лидочка налила из графина воды, и Александрийский принял пилюли. Все ждали, пока ему станет лучше и он даст знак к продолжению чтения. Александрийский стал дышать медленнее.
Вавилов отошел к окну.
– Какой мерзавец, – сказал он тихо.
– Это не он, это они, – сказал Пастернак.
– Спасибо, что вы пришли ко мне, – сказал Александрийский. – Лидочка, закройте дверь. А вы, Борис Леонидович, не сочтите за труд!
Пастернак вновь прочел стихотворение, посвященное Узкому, Лидочка запомнила последнюю строфу:
- На старом дереве громоздком,
- Завешивая сверху дом,
- Горят, закапанные воском,
- Цветы, зажженные дождем.
Странно, мы все умрем, а это стихотворение будет жить отдельно от нас, и через сто лет читатель, не ведающий о давно разрушенном Узком, будет представлять себе иные аллеи и иные поляны.
Пастернак потом читал и другие свои стихи – может, написанные здесь, а может, и раньше, но слушатели уже не могли до конца подчиниться его голосу, тень Алмазова осталась в комнате, и даже сильный характером и влиянием Вавилов нет-нет, а бросал взгляд на дверь, словно за ней остался, подслушивая, Алмазов.
Пастернак назавтра собирался уезжать – если, конечно, грузовичок сможет выбраться по размытой дороге.
– Вы не останетесь еще?
– Нет, здесь плохой климат!
– Ну что вы! – наивно воскликнула Лида и осеклась со смущенной улыбкой.
– Но я рад, что вновь встретился с Павлом Андреевичем и с вами, Лида. Мне нечего подарить вам в знак восхищения… не примете ли это?
Он протянул Лидочке лист, на котором было написано «Липовая аллея».
– Может быть, – спросил академик Вавилов, – мне в настоящих обстоятельствах проводить вас до вашей комнаты?
– Не беспокойтесь, – сказал Пастернак. – Я сам провожу Лиду.
Вавилов остался у Александрийского, они принялись обсуждать какие-то университетские проблемы. Пастернак проводил Лидочку до комнаты. Он был рассеян, молчал, и Лидочка подумала, что он жалеет, что отдал ей автограф.
– Может, мне вернуть? – спросила она. – А то вы забудете слова?
– Слова? – вдруг он улыбнулся. – Слова этой песни мы знаем наизусть, – сказал он. – Простите, что я недостаточно галантен. Но уж очень негалантное время.
– Я вас прощаю. По крайней мере вы вспомнили о существовании такого слова.
У двери в девятнадцатую комнату Пастернак поцеловал Лидочке руку и сразу ушел, будто его существование в Узком уже завершилось и он мысленно пребывал совсем в другом месте.
Лидочка толкнула дверь, дверь открылась. Комната была пуста. В тишине было слышно, как за открытой форточкой скворчит дождик, а снизу из гостиной доносится патефонная музыка.
Она вдруг разозлилась на Пастернака. Какое он имел право оставить ее одну, когда ее преследует Алмазов? Поэты – эгоисты. Придя к такому выводу, Лидочка аккуратно положила автограф Пастернака на тумбочку – когда будет светло, она спрячет его получше, но сейчас не хотелось зажигать свет, доставать из-под кровати чемодан. А там кастрюля! Лидочка замерла – как же за суматохой последнего часа она могла забыть о тайне, которая ей доверена? Тайна ли?
Лидочка нагнулась и хотела достать кастрюлю. Бок кастрюли был прохладный и скользкий. А вдруг Полина вредительница и в кастрюле находятся документы или что-то плохое, из-за чего погибнет Лидочка? Чтобы превозмочь липкий страх, Лида сказала вслух:
– Шпионов не бывает! Это выдумка!
Но легче не стало – кастрюля уже не вызывала первоначального любопытства. Лида толкнула ее пальцами – кастрюля отъехала вглубь. «Тебе доверили вещь – плохую ли, хорошую, но доверили. И как только ты ее приняла, ты этим вступила в какие-то отношения с Полиной. И заглядывать в кастрюлю – нечестно».
И все же… что там может быть? Любопытство, заложенное в людях, чаще всего отвергает законы осторожности и доводы разума.
Остановись, сказала Лидочка самой себе, подавальщица Полина утаила от ужина пять порций макарон с мясом, которые хотела отнести себе в деревню, чтобы накормить своих детишек.
Это объяснение показалось ей убедительным и совсем не романтическим. И она даже намеревалась подняться с колен, как дверь за ее спиной распахнулась и женский шепот произнес:
– Она у Александрийского сидит, стихи читает, у нас есть время, вы скажите, чего хотели сказать!
– Я хотел любви, – отозвался мужской голос.
Затем последовал какой-то шум – видно, две темные фигуры в дверях, то есть Марта и неизвестный, принялись бороться. Марта не торопилась войти, а мужчина хотел закрыть за собой дверь. Что ему и удалось.
– Но почему? Почему? – требовала Марта. – У вас же комната отдельная.
– За ней следят, она под наблюдением, – ответил мужчина, и тут все еще стоявшая на четвереньках Лидочка узнала во владельце голоса самого президента Санузии товарища Филиппова. Она не сразу поверила своим ушам, потому что была уверена, что в роли соблазнителя должен выступать Максим Исаевич.
– Но если Лида вернется…
– Вы же сами сказали! – Президент громко дышал и шуршал шелковой юбкой Марты, а Марта вяло сопротивлялась.
– Нет! – вдруг заявила Марта. – Я не согласна.
Спорщики были уже в трех шагах от Лидочки, но видеть ее не могли, потому что голова ее была на уровне постели, а в комнате было совершенно темно.
– Ты бы помолчала, – сказал Филиппов, – лучше не сопротивляйся, потому что я о тебе такое знаю, что ты сама не знаешь.
– Как ты смеешь! – зашипела Марта. – Уходи!
Но страстное женское начало, управлявшее чувствами и поступками Марты, оказалось сильнее ее гражданского чувства – президент не прекратил домогательств, но в этой борьбе они продвигались медленно – кусочками шагов. Все это заняло минуту, может, две, но Лидочке, которая никак не могла решить, что для нее лучше – залезть под кровать или попытаться вырваться из комнаты, – эта сцена показалась длинной, как отчетный доклад на профсоюзном собрании.
– Она войдет! – шептала Марта.
– Она там с троцкистами сидит!
– Так не ласкают, мне больно, ой!
– Не сопротивляйся, и я покорю тебя поцелуями!
– Так уж и не сопротивляйся! А кто троцкисты?
– Александрийский и Шавло – всем известно. Если бы не товарищ Вавилов – мы бы с Алмазовым всю их шайку-лейку сегодня бы повязали… Да помоги ты расстегнуть резинку!
– Нет, сам! Но Лидочка же не виновата?
– А с ней особый разговор будет. Я уже на нее компромат собираю! Ну что резинки мешаются – я же чулки не могу снять!
– А не надо снимать – вы только резинки расстегните, и само снимется – ой, я же так сказала, а вы зачем сразу делаете!
Тут они уже совсем нависли над Лидочкой, и ей стало ужасно, что в следующую секунду они об нее споткнутся и упадут не на кровать, куда увлекала их судьба и желание, а на Лидочку.
Поэтому Лидочка, придумав наконец, что надо сказать, вскочила и сказала как можно спокойнее:
– Разрешите, пожалуйста, пройти.
В ответ раздался невероятной пронзительности визг Марты, который был прерван ладонью президента Филиппова.
Лидочка рванулась мимо них и, выбегая, столкнулась с докторшей Ларисой Михайловной, которая именно в эту секунду проходила мимо комнаты девятнадцать и, услышав нечеловеческий визг, мгновенно бросилась на помощь, потому что долг медика требовал от нее немедленных действий.
Вбегая в комнату, докторша автоматически включила свет. Тут в нее и врезалась Лидочка, но Лариса, подхватив ее, не упала и не потеряла способности наблюдать и делать выводы.
В следующее мгновение в дверь ворвался и Матя Шавло, шедший сюда в поисках Лидочки и кинувшийся на помощь.
И все они – Лариса Михайловна, Матя Шавло и Лидочка – стали свидетелями некрасивого и даже жалкого зрелища: нелепо запутавшиеся в руках и ногах партнеры стояли, обнявшись, у кровати.
– Уйдите прочь! – закричал президент, поворачиваясь к дверям и жмурясь от яркого света. В горячке он не понимал, что обнажен до пояса снизу.
Но как известно, медика человеческим телом не испугаешь, и Лариса Михайловна не смутилась и спросила:
– Кто кричал?
И тогда Марте не оставалось ничего иного, как закричать:
– Это он! Он хотел надо мной надругаться! Он напал на меня в моей комнате! Лида, подтверди!
Лида не могла ничего подтвердить, потому что ей стало смешно, смех ее передался Мате, он подхватил Лиду, чтобы она не упала. И тут начала смеяться даже серьезная докторша.
Стреноженный собственными брюками президент далеко не сразу смог спастись бегством, не смел он и проклинать виновников его несчастья, а только издавал угрожающие междометия, которые в тот момент никого не пугали.
А Лидочке настолько не хотелось в очередной раз объясняться с Мартой и выслушивать просьбы не выдавать ее маленьких тайн Мише Крафту, что она подчинилась настойчивой руке Мати, и они спустились вниз, где в гостиной горела только одна из ламп, а у патефона покорно дежурил старый астроном Глазенап. А все, кто мог, отплясывали фокстрот. Было очень душно и шумно. Матя сразу подхватил Лидочку – танцевать с ним было приятно: он чувствовал музыку и, главное, знал, как надо вести партнершу.
– Вы туда случайно зашли? – спросил он Лиду.
Та кивнула и еле удержалась, чтобы не сообщить, что это второе приключение ее соседки за день. А впереди еще четырнадцать таких дней.
– А что с ее мужем? – спросила Лидочка.
– А как его фамилия?
– Крафт. Миша Крафт.
– Кажется, есть такой органик. Но он уехал, или его сослали… не имею представления.
В дверях гостиной стояла Полина и смотрела на Матю.
Музыка прервалась. Лида хотела сказать Мате, что его ищут, но Полина пропала из глаз.
Из стопки, лежавшей рядом, Глазенап взял новую пластинку, поднес к глазам и долго шевелил губами. Кто-то крикнул из толпы:
– Румбу!
– Танго! – произнес Глазенап торжественно, словно сам собирался сыграть для присутствующих.
Началось танго, медленное и жгучее, и Лида почувствовала, как страсть овладевает Матей. Она Мате симпатизировала, но не настолько, чтобы обниматься с ним посреди зала, тем более что прошедший день сказал ей многое о странностях любви.
– Матя, – сказала она, – обернитесь к двери в столовую. Только не сразу и не привлекая внимания. Вы знаете эту женщину?
Матя послушно исполнил просьбу.
– Странно, – соврал он, – но она глазеет на меня, как знакомая.
– У вас плохая память на лица?
– Отличная. Только не ночью, – сказал Матя и засмеялся собственной шутке.
– Точно не знаете?
– Не помню, – сказал Матя, и Лидочка поверила бы ему, если бы не была днем свидетельницей его разговора с Полиной.
Попытка отвлечь Матю не удалась, и он принялся гладить Лидочкину спину. Он делал это очень профессионально, и если бы Лидочка была кошкой, то, наверное, с ума бы сошла от счастья. Но она не была кошкой и потому сказала:
– Сейчас замурлыкаю.
– За вами трудно ухаживать, – сказал Матя.
– Вы лучше расскажите мне что-нибудь очень интересное.
– Неужели сейчас?
– Как ваши дела с ужасной бомбой?
– Не скажу – я не разговариваю о делах с любимыми девушками.
– Вы правы, – согласилась Лида.
Танец кончился. Глазенап воздел горе толстые ручки и закричал, что лучше всех исполнили аргентинское танго доктор Шавло и его партнерша, за что им полагается приз.
Все захлопали в ладоши. А астроном добавил, когда шум стих, что приз будет вручен завтра за завтраком, потому что сейчас куда-то исчез товарищ президент Санузии.
Он зализывает моральные раны, хотела сказать Лидочка, но вместо этого сказала:
– Матя, можно я вас попрошу – стакан воды. Ужасно хочется пить.
Матя послушно потек в путь. Но Лида отправляла его в этот путь не случайно. В конце концов, должна же в этом скорбном и довольно неприятном мире существовать одна настоящая тайна без участия Алмазова. Она понимала, что так не бывает, но теплилась какая-то надежда, что тайна, объединяющая Полину и Матю, окажется скорее интересной, увлекательной, но вовсе не страшной. Когда потом Лидочка старалась для себя восстановить последовательность событий тех часов, ей было почти смешно – насколько человек склонен заблуждаться, если ему хочется заблуждаться.
Отправив Матю на кухню – куда же еще можно пойти за водой в этом доме, – Лидочка поглядела на Полину – та исчезла.
А к Лиде шагал несчастный Ваня Окрошко.
Лида отрицательно покачала головой, и Ваня послушно остановился.
Лида прошла несколько шагов за Матей и увидела его посреди буфетной. Он ждал.
Матя улыбнулся своим мыслям – Лидочке был виден его профиль: крупный нос, покатый широкий лоб, толстые губы, выпуклые глаза – лицо человека, который обожает много есть, любить женщин и работать – все с удовольствием. Матя уже начал полнеть, но он – крупный человек, как следует располнеет он только лет через десять.