Правда Пратчетт Терри

– А, да. – Уильям залез во внутренний карман сюртука и достал письмо.

– Можно взять на секундочку?

– Ну хорошо, только оно мне еще понадобится, чтобы…

Гном изучил письмо, а потом повернулся и со звонким бздынь ударил соседнего гнома по шлему.

– Десять пунктов на три, – сказал он, передавая бумагу. Ударенный гном кивнул, и его правая рука заметалась по ряду маленьких коробочек, что-то из них выбирая.

– Мне надо бы вернуться, чтобы… – начал Уильям.

– Это много времени не займет, – сказал главный гном. – Пройди-ка сюда. Тебе, как человеку, работающему с буквами, должно быть интересно.

Уильям последовал за ним мимо занятых работой гномов к машине, которая продолжала непрерывно грохотать.

– О. Так это граверный станок, – неуверенно сказал Уильям.

– Только немножко измененный, – ответил гном. – Мы его… усовершенствовали.

Он взял из стопки у станка большой лист бумаги и вручил Уильяму, который прочел:

– Как тебе? – застенчиво спросил гном.

– Это вы – Гунилла Доброгор?

– Ага. Так как тебе?

– Ну-у… буквы у вас получились красивые и ровные, не могу не признать, – сказал Уильям. – Но я не понимаю, что в этом нового. И вы «поныне» с ошибкой написали. Там должно быть «о» вместо «а». Придется новую гравюру делать, а то вас засмеют.

– Правда? – удивился Доброгор. Он пихнул одного из своих коллег: – Кезлонг, подай мне, пожалуйста, строчную «о» на девяносто шесть пунктов. Спасибо.

Доброгор склонился над прессом, взял гаечный ключ и принялся что-то делать в механическом полумраке.

– Надежная рука нужна, чтобы буквы такими ровными получались, – похвалил Уильям. Ему было немного неловко, что он указал на ошибку. Скорее всего, ее и так бы никто не заметил. В Анк-Морпорке верная расстановка букв считалась чем-то не слишком обязательным. Тут подход был такой же, как и к знакам препинания: неважно, где оно стоит, лишь бы стояло.

Гном закончил свою таинственную деятельность, провел чернильной подушечкой по чему-то внутри пресса и слез на пол.

– Хотя на самом деле, – бух, – никто на ошибку и внимания не обратит, – сказал Уильям.

Доброгор снова открыл станок и, не говоря ни слова, вручил Уильяму влажный бумажный лист.

Уильям прочитал его.

Буква «о» стояла где положено.

– Как… – начал он.

– Это такой почти волшебный способ делать из одного письма очень много и очень быстро, – сказал Доброгор. Сбоку от него возник еще один гном с большой металлической пластиной в руках. Пластина была усеяна маленькими металлическими буковками. Доброгор взял ее и широко улыбнулся Уильяму.

– Хочешь что-нибудь поменять, пока мы не начали печатать? – спросил он. – Только скажи. Пары дюжин оттисков тебе хватит?

– О боги, – проговорил Уильям. – Вы что же тут, печатью занимаетесь?..

«Ведро» было таверной – своего рода. Заглядывали сюда редко. В деловом плане улица, на которой «Ведро» стояло, была если и не убита, то ранена. Лишь немногие торговые здания выходили на нее фасадами. В основном же здесь были только задние дворы да глухие складские стены. Никто уже и не помнил, почему она звалась Блестящей улицей. Блеском в этих местах и не пахло.

К тому же решение назвать таверну «Ведром» было не из числа тех, что попадают в списки Самых Удачных Маркетинговых Ходов В Истории. Владел ею господин Сыр, человек худой, сухой и улыбавшийся лишь тогда, когда до него доходили вести об особенно жестоком убийстве. Обычно он недоливал клиентам, а чтобы загладить свою вину – еще и драл с них втридорога. Однако таверну облюбовала городская Стража и назначила ее своим неофициальным клубом, поскольку стражи порядка любят выпивать в местах, куда больше никто не ходит и где можно забыть, что они – стражи порядка.

В чем-то это пошло хозяину на пользу. Даже воры с лицензией теперь не решались ограбить «Ведро». Стражникам не нравилось, когда им мешали пить. С другой стороны, господин Сыр никогда не встречал такой отъявленной шайки мелких жуликов, как та, что носила униформу Стражи. За первый же месяц его стойка перевидала больше фальшивых долларов и непонятных иностранных монет, чем за десять предыдущих лет торговли. Ну и как от такого не впасть в депрессию? Зато среди баек об убийствах встречались весьма забавные.

Он зарабатывал в том числе и тем, что сдавал внаем скопище примыкавших к таверне сараев и подвалов. Обычно их занимали – очень недолго – горевшие энтузиазмом изобретатели, которые верили, что современному миру никак, ну никак не обойтись без надувной мишени для дротиков.

Однако сегодня снаружи «Ведра» собралась толпа людей, читавших одно из напечатанных с ошибкой объявлений, которое Доброгор прибил к двери. Доброгор вышел на улицу вслед за Уильямом и заменил объявление на исправленную версию.

– Ты уж прости, что с твоей головой так получилось, – сказал он. – Мы не специально в тебя впечатались. Так что письмо за счет компании.

Уильям поплелся домой, держась в тени на случай, если встретит господина Резника. А дома все-таки вложил отпечатанные листы в конверты, отнес к Пупсторонним воротам и отдал посыльным, раздумывая о том, что делает это на несколько дней раньше, чем ожидал.

Посыльные странно на него поглядывали.

Он вернулся в свое жилище и осмотрел себя в зеркале над умывальником. Значительную часть его лба занимала прописная «Р», отпечатанная синюшными цветами.

Уильям замотал ее бинтом.

У него осталось еще восемнадцать оттисков. Пораскинув мозгами и ощутив в себе стремление к авантюрам, он отыскал в своих записных книжках адреса восемнадцати выдающихся горожан, которые могли позволить себе оплатить новостную рассылку, написал каждому короткое сопроводительное письмо, предлагая свои услуги за – он подумал, а потом тщательно вывел слова «пять долларов», – и запечатал вместе с лишними копиями в восемнадцать конвертов. Конечно, он мог и господина Резника попросить изготовить больше писем, но это всегда казалось ему неправильным. После того как старик провел весь день, вырезая слова, требовать, чтобы он запятнал свое мастерство созданием десятков дубликатов, казалось неуважением. А вот куски металла и машины в уважении не нуждались. Машины не были живыми.

Вот из-за этого и должны были возникнуть проблемы. Их было не избежать. Гномы, похоже, ничуть не обеспокоились, когда Уильям рассказал им, как много у них будет проблем.

Карета подъехала к большому городскому особняку. Дверь открылась. Дверь закрылась. Еще в одну дверь постучали. Она открылась. Она закрылась. Карета уехала прочь.

Окна в одной из комнат на первом этаже были плотно занавешены, и наружу просачивалось лишь немного света. И лишь немного звуков, хотя любой возможный слушатель заметил бы, как стихает шум разговора. Потом опрокинулся стул, и несколько человек одновременно прокричали:

– Это он!

– Это какой-то фокус… или нет?

– Да будь я проклят!

– Если это он, мы все прокляты!

Выкрики смолкли. А потом кто-то очень спокойно заговорил:

– Прекрасно. Прекрасно. Уведите его, господа. Устройте его поудобнее в подвале.

Раздались шаги. Открылась и закрылась дверь.

Другой, менее уверенный, голос сказал:

– Мы можем просто заменить…

– Нет, мы не можем. Насколько я понимаю, наш гость, к счастью, человек невеликого ума. – Первый голос обладал особым свойством. Он звучал так, словно любое несогласие было не просто невообразимо, но и невозможно. Он привык находиться в компании слушателей.

– Но он же как две капли воды…

– Да. Поразительно, не правда ли? Но не будем все усложнять. Мы – телохранители лжи, господа. Мы – единственное, что стоит между нашим городом и забвением, так давайте не упустим этот уникальный шанс. Пусть Витинари и не прочь увидеть, как люди станут меньшинством в величайшем из своих городов, но, говоря откровенно, его убийство было бы… нежелательно. Оно привело бы к бунту, а бунт тяжело направить в нужную сторону. К тому же всем нам известно, что есть люди, которые очень любят совать свой нос в чужие дела. Нет. Есть третий путь. Плавный переход из одного состояния в другое.

– А что станет с нашим новым другом?

– О, наши подручные известны как весьма находчивые люди, господа. Уверен, они знают, что делать с человеком, чье лицо ему больше не подходит.

Раздался смех.

В Незримом Университете царил небольшой переполох. Волшебники перебегали от здания к зданию, поглядывая на небо.

Проблема была, разумеется, в лягушках. Не в дождях из лягушек, которые теперь в Анк-Морпорке случались не так уж и часто, а в заморских древесных лягушках из влажных джунглей Клатча. Это были крошечные, яркие, жизнерадостные создания, выделявшие один из самых убийственных ядов на свете, и поэтому приглядывать за большим виварием, где в довольстве проходили их дни, поручали студентам-первогодкам, исходя из того, что, если они в чем-нибудь напортачат, зазря пропадет не слишком много образования.

Время от времени одну из лягушек извлекали из вивария и помещали в небольшую баночку, в которой она ненадолго становилась совсем уж счастливой лягушкой, после чего засыпала, а просыпалась уже в великих небесных джунглях.

Таким образом волшебники Университета получали активный ингредиент для изготовления пилюль, которые потом скармливали казначею, чтобы поддерживать в нем здравый ум. По крайней мере, видимость здравого ума, потому что в старом добром НУ ничто не получается настолько просто. На самом деле казначей был неизлечим и галлюцинировал более-менее постоянно, однако его коллеги, продемонстрировав воистину нешаблонное мышление, решили, что в таком случае с проблемой можно разобраться, если найти средство, которое заставит его галлюцинировать, что он абсолютно здоров1.

Это сработало. Хоть и не с первой попытки. Однажды казначей несколько часов считал себя книжным шкафом. Однако теперь он постоянно считал себя казначеем, и это почти искупало тот маленький побочный эффект, из-за которого он также вообразил, будто умеет летать.

Разумеется, во Вселенной была уже целая куча людей, которые точно так же уверялись, что могут без проблем игнорировать гравитацию (в основном после того, как принимали какой-нибудь местный эквивалент пилюль из сушеных лягушек), из-за чего элементарной физике приходилось поработать сверхурочно, а на улицах образовывались небольшие пробки. Но когда волшебник втемяшивает себе в голову, что умеет летать, все оборачивается немного иначе.

– Казначей! Немедленно спускайся! – рявкнул в мегафон аркканцлер Наверн Чудакулли. – Я же тебе запретил подниматься выше стен!

Казначей медленно спланировал на газон.

– Вы меня звали, аркканцлер?

Чудакулли помахал в воздухе листком бумаги.

– Ты ведь недавно мне говорил, что мы тратим кучу денег на граверов, да? – пролаял он.

Казначей переключил свой мозг на более-менее нормальную скорость работы.

– Я говорил? – переспросил он.

– Ты сказал, что мы выходим за рамки бюджета. Я точно помню.

В заедающей коробке передач казначеева мозга зацепились друг за друга несколько шестеренок.

– О. Да. Да. Чистая правда, – выдал он. Еще одна шестеренка встала на место. – Боюсь, мы каждый год выбрасываем целое состояние. Гильдия Граверов…

– Тут какой-то парень пишет, – аркканцлер взглянул на листок, – что у него десять копий документа на тысячу слов стоят доллар за штуку. Это как, дешево?

– Полагаю, аркканцлер, что сумма была вырезана, э, неправильно, – сказал казначей, которому наконец удалось перейти на спокойный и убаюкивающий тон, больше всего подходивший для разговора с Чудакулли. – При таких суммах у него и самшит не окупится.

– А еще тут написано, – бумага зашуршала, – что размер кегля – от десяти пунктов.

Казначей на мгновение утратил самоконтроль.

– Ну не чудак ли!

– Что?

– Прошу прощения, аркканцлер. Я имею в виду, что здесь какая-то ошибка. Даже если кто-то и правда умеет резать так мелко, дерево раскрошится после пары оттисков.

– Я смотрю, ты в этом деле разбираешься?

– Так получилось, аркканцлер, что мой двоюродный дед был гравером. А на оттиски, как вам известно, уходит огромная часть бюджета. Думаю, я могу смело сказать, что у меня получилось выбить у Гильдии довольно низкие…

– Они ведь тебя, кажется, зовут на свои ежегодные пирушки?

– Ну, поскольку Университет – один из их крупнейших клиентов, нас, разумеется, приглашают на их официальные банкеты, и я, как уполномоченное лицо, вижу в этом часть своих обязанностей…

– Я слыхал, там по пятнадцать блюд подают.

– …конечно же, мы стараемся поддерживать дружеские отношения и с прочими Гиль…

– И это не считая орешков и кофе.

Казначей умолк. Аркканцлер умудрялся сочетать в себе непробиваемую глупость с пугающей проницательностью.

– Проблема в том, аркканцлер, – начал казначей, – что мы всегда выступали против использования наборных шрифтов для магических целей, поскольку…

– Да, да, я в курсе, – перебил аркканцлер. – Но есть ведь и другие документы, и с каждым днем их все больше… Формы, и таблицы, и боги знают что еще. Ты же помнишь, мне всегда хотелось, чтобы мой кабинет не засоряли бумажки…

– Да, аркканцлер, поэтому вы забиваете ими шкафы и выбрасываете их из окон по ночам.

– Стол без мусора – голова без мусора, – заявил аркканцлер. Он сунул листовку в руки казначею. – Все-таки сгоняй туда и посмотри, не брехня ли все это. Только по земле, пожалуйста.

На следующий день Уильям почувствовал, что его тянет обратно в мастерскую за «Ведром». Делать ему было нечего, а он не любил ощущать себя бесполезным.

Говорят, что люди делятся на два типа. Есть те, кто при виде стакана, наполненного ровно наполовину, говорит: этот стакан наполовину полон. И есть те, кто говорит: этот стакан наполовину пуст.

Однако принадлежит мир тем, кто способен посмотреть на стакан и сказать: «Эй, это что за стакан такой? Простите? Простите? Вот это вот – мой стакан? Ну уж нет. Мой стакан был полон! И еще он был больше!»

А на другом конце бара мир переполнен людьми другого типа – теми, чей стакан разбит, или неосторожно опрокинут (обычно человеком, требовавшим стакан побольше), или теми, у кого стакана нет вообще, потому что они затерялись в толпе и не смогли привлечь внимание бармена.

Уильям принадлежал к тем, у кого стакана не было. И это было странно, потому что родился он в семье, которая не просто обладала огромным стаканом, но и могла себе позволить оплачивать труд людей, которые незаметно стоят сбоку с бутылками и постоянно подливают вино.

Это была сознательная бесстаканность, и началась она еще с совсем юных лет, когда Уильяма отослали в школу.

Его брат, Руперт, поскольку был старшим, отправился в анк-морпоркскую Гильдию Убийц, считавшуюся лучшей в мире школой для тех, чей стакан полон. Уильям, будучи менее важным сыном, попал в Камнесерд, школу-интернат, мрачную и суровую настолько, что лишь людям с очень большими стаканами могло взбрести в голову отправить туда сына.

Гранитное здание Камнесерда стояло на поливаемой дождями вересковой пустоши, и задачей его, как объявлялось во всеуслышание, было делать из мальчиков мужчин. Учебная программа, с помощью которой это достигалось, предполагала определенный процент потерь и состояла – по крайней мере, так помнилось Уильяму – из простых и жестоких уличных игр под укрепляющим здоровье мокрым снегом. Низкорослые, медленные, толстые и попросту непопулярные ученики отсеивались, как и положено природой, однако естественный отбор идет разными путями, так что Уильям обнаружил в себе некоторые способности к выживанию. Верный способ уцелеть на игровых полях Камнесерда заключался в том, чтобы быстро бегать, громко орать и при этом всегда оказываться на необъяснимо далеком расстоянии от мяча. В результате, как ни странно, Уильяма стали отмечать за энтузиазм, а энтузиазм в Камнесерде ценился высоко – пусть и потому, что настоящие достижения здесь были редкостью. Учительский состав Камнесерда верил, что в должном количестве энтузиазм может послужить заменой менее важным качествам вроде ума, сообразительности и навыков.

В чем Уильям действительно проявлял энтузиазм – так это во всем, что касалось слов. В Камнесерде им большого значения не придавалось, поскольку значительная часть его выпускников полагала, что в жизни ручки им пригодятся только для того, чтобы писать свое имя (а эта непростая задача поддавалась большинству из них после трех-четырех лет обучения), зато это означало, что долгими утренними часами он мог читать все что хотел, пока окружавшие его верзилы-форварды, которым однажды предстояло стать как минимум земельными управляющими, учились брать ручку так, чтобы ее не раздавить.

Уильям выпустился с хорошим аттестатом – так часто бывало с учениками, которых большинство учителей помнило весьма смутно. После этого перед его отцом встал вопрос, что с ним делать.

Уильям был младшим сыном, а его семья традиционно сдавала младших сыновей в какой-нибудь храм, где они не могли причинить никому никакого физического вреда. Но избыточное чтение сделало свое черное дело. Уильям обнаружил, что теперь считает молитву всего лишь переусложненным способом торговаться с грозами.

Профессия земельного управляющего была более-менее приемлемой, вот только Уильяму казалось, что земля и сама с собой в целом неплохо управляется. Он был совершенно не против сельской местности – при условии, что та находилась по другую сторону окна.

Военная карьера была маловероятна. Уильяму глубоко претило убийство тех людей, с которыми он был незнаком.

Он наслаждался чтением и письмом. Ему нравились слова. Слова не кричали и не шумели – а как раз этим и отличалось остальное его семейство. Слова не заставляли его валяться в грязи по невыносимой холодрыге. Слова не причиняли вреда безобидным животным. Слова делали то, что Уильям им велел. И поэтому он сказал, что хочет писать.

Его отец взорвался. В его мирке писец был всего-то на одну ступень выше учителя. Боги милостивые, да писцы даже на лошадях не ездят! И поэтому между ними состоялся Разговор.

И в итоге Уильям уехал в Анк-Морпорк, служивший традиционной пристанью для заблудших и потерянных. Там он начал тихо-мирно зарабатывать на жизнь словами и считал, что легко отделался по сравнению с братишкой Рупертом, крупным и добродушным, – из того вышел бы отличный ученик Камнесерда, вот только ему не повезло родиться первым.

А потом случилась война с Клатчем…

Это была незначительная война, которая закончилась, едва успев начаться, – такая война, после которой обе стороны притворяются, что ничего и не произошло; однако кое-что в те несколько сумбурных дней полнейшей неразберихи произойти все-таки успело, в том числе и смерть Руперта де Словва. Он погиб за свои убеждения; главнейшим среди них была чисто камнесердская вера в то, что отвага способна заменить броню и что, если очень громко кричать, клатчцы разбегутся, поджав хвосты.

Когда Уильям виделся с отцом в последний раз, тот долго вещал о гордых и благородных традициях семейства де Словв. Они в основном касались мучительных смертей – предпочтительно иностранцев, но, как понял Уильям, де Словвы почему-то считали достойным утешительным призом и собственную гибель. Де Словв всегда готов ответить на зов города. За этим они и существуют. Разве их фамильный девиз – не «Le Mot Juste»? Правильный Словв В Правильном Месте, сказал лорд де Словв. Он попросту не мог понять, почему это Уильям не желает продолжать такую славную традицию, и примирился с этим так, как свойственно подобным людям, – то есть отказался примиряться наотрез.

И теперь между двумя де Словвами царило великое ледяное молчание, по сравнению с которым зимний холод был что сауна.

В таком смурном настроении очень приятно было, войдя в печатню, обнаружить там казначея, который спорил с Доброгором о теории слов.

– Подождите, подождите, – говорил казначей. – Да, безусловно, формально слово состоит из отдельных буковок, но они существуют, – он изящно взмахнул своими длинными пальцами, – исключительно в теории, если позволите мне так выразиться. Это, так сказать, словесные partis in potentia, и я боюсь, что воображать, будто они в действительности существуют unis et separato, – весьма наивный взгляд на вещи. Безусловно, сама идея того, что буквы могут вести отдельное физическое существование, с философской точки зрения крайне опасна. Так же, безусловно, опасна, как если бы носы и пальцы принялись бегать по миру сами по себе…

Три «безусловно» подряд, подумал Уильям, который подмечал такие вещи. Если человек за одну короткую речь три раза говорит «безусловно» – значит, его внутренняя пружина вот-вот лопнет.

– У нас тут буквы ящиками стоят, – спокойно ответил Доброгор. – Мы можем составить какие угодно слова.

– Вот видите, в этом-то и проблема, – сказал казначей. – А если металл запомнит слова, которые напечатал? Граверы хотя бы переплавляют свои пластины, и очищающее влияние огня…

– Прошу прощения, ваша уважаемость, – перебил его Доброгор. Один из гномов осторожно постучал его по плечу и вручил кусок бумаги. Доброгор передал его казначею.

– Молодой Кезлонг подумал, что вам понравится такой сувенир, – сказал он. – Только набрал текст из кассы – и уже стянул с камня. Он парень быстрый.

Казначей попытался сурово оглядеть молодого гнома сверху донизу, хотя в случае с гномами такое запугивание никогда не срабатывало, потому что путь донизу был слишком короток.

– Правда? – сказал он. – Как интере…

Его глаза пробежались по строчкам.

И выпучились.

– Но это же… то, что я говорил… я же только что это сказал… откуда вы знали, что я… Ну, то есть это же мои слова… – пробормотал казначей, заикаясь.

– Они, разумеется, совершенно необоснованы, – сказал Доброгор.

– Подождите-ка минутку… – начал казначей.

Уильям оставил их разбираться. О чем шла речь, он понял, – даже у граверов вместо верстака был большой плоский камень. И он уже видел, как гномы снимают листы бумаги с металлических литер, так что тут тоже все было понятно. А слова казначея и впрямь были необоснованными. Металл ведь неодушевленный.

Он взглянул поверх головы гнома, который резво заполнял буквами крошечную металлическую коробочку – коротенькие пальцы сновали между отделениями большой кассы со шрифтом. Все заглавные буквы – верху, все строчные – снизу. Можно было даже понять, что он набирает, просто наблюдая за движениями рук над подносом.

– «З-а-р-а-б-а-т-ы-в-а-й-$-$-$-в-с-в-а-б-о-д-н-о-ев-р-е…» – пробормотал Уильям.

И на него снизошло осознание. Он взглянул на замасленные бумажки, лежавшие рядом с подносом.

Они были исписаны мелким угловатым почерком, кричавшим о том, что его хозяин – прохвост, у которого ручка постоянно выскальзывает из пальцев.

На С.Р.Б.Н. Достабля даже мухи не садились. Он потребовал бы с них арендную плату.

Уильям почти машинально достал свой блокнот, облизал карандаш и, пользуясь понятными лишь ему сокращениями, записал:

Прзтльные сцены прзшли в грд в резлтте откртя пд ввскй «Ведра» слвпчтн г-нм Доброгором, гнмм, что взвло крйнй интерес срди всвзмжнх прсн вклч влиятельных кммрснтов.

Он помедлил. Разговор в другом конце комнаты определенно повернул в более деловое русло.

– Сколько-сколько за тысячу? – переспросил казначей.

– А оптом еще дешевле, – ответил Доброгор. – Но мелкие заказы – не проблема.

У казначея был теплый невидящий взгляд человека, который работает с числами и предвкушает, как одно из них, особенно крупное и неудобное, уменьшится в самом ближайшем будущем – а в таких обстоятельствах у философии нет никаких шансов. Что до Доброгора, то на видимой части его лица был веселый прищур, свойственный тем, кто только что сообразил, как сделать из свинца еще больше золота.

– Разумеется, такой крупный контракт требует одобрения самого аркканцлера, – сказал казначей, – но, уверяю вас, он очень внимательно прислушивается к моим словам.

– Не сомневаюсь, ваша светлость, – жизнерадостно отозвался Доброгор.

– Кстати, э, говоря, а у вас бывают ежегодные банкеты?

– О да. Определенно, – сказал гном.

– А когда?

– А когда вам будет удобно?

«Вртно зклчне блшг кнтркта с Неким Образовательным Учреждением в грде, – написал Уильям, а потом, поскольку был честен, добавил: – По надежным сведениям».

Что ж, дела шли неплохо. Он только утром отправил одно письмо, а у него уже есть важное сообщение для следующего…

…вот только его клиенты будут ожидать следующее только через месяц. А он сильно подозревал, что к тому времени это уже никого не заинтересует. С другой стороны, если он им об этом не сообщит, кто-то обязательно будет недоволен. В прошлом году Уильяму устроили головомойку из-за дождя из собак над улицей Паточной Шахты – а ведь его на самом деле вообще не было.

Но даже если он попросит гномов набирать текст огромным шрифтом, одного-единственного слуха все равно будет мало.

Проклятье.

Придется побегать и накопать чего-нибудь еще.

Повинуясь импульсу, Уильям догнал уходящего казначея.

– Простите, сэр, – сказал он.

Казначей, пребывавший в крайне жизнерадостном настроении, добродушно приподнял бровь.

– Хммм? – протянул он. – Вы ведь господин де Словв, да?

– Да, сэр. Я…

– Боюсь, мы в Университете и сами умеем писать, – заявил казначей.

– Я просто хотел поинтересоваться у вас, что вы думаете о новом печатном станке господина Доброгора, сэр, – сказал Уильям.

– Зачем?

– Ну… Потому что мне очень хочется знать? И еще записать это для моей новостной рассылки. Ну, сами понимаете. Мнение ведущего члена сообщества анк-морпоркских чудотворцев?

– О? – Казначей задумался. – Это для тех писем, что вы отправляете герцогине Щеботанской, и герцогу Сто Гелитскому, и всяким таким людям, да?

– Да, сэр, – ответил Уильям. Волшебники были жуткими снобами.

– Гм. Ну, тогда… можете написать, что я считаю это шагом в верном направлении, который обязательно… э-э-э… получит поддержку всех прогрессивно мыслящих людей и пинками и криками загонит наш город в Век Летучей Мыши. – Он пристально следил, как Уильям пишет. – А зовут меня доктор А.А. Динвидди, Д.М. (седьмой), д. чар., б. окк., м. кол., Б.Ф. «Динвидди» пишется через «о».

– Конечно, доктор Динвидди. Э… Только Век Летучей Мыши подходит к концу, сэр. Может, лучше будет написать, что наш город пинками и криками выгонят из Века Летучей Мыши?

– Разумеется.

Уильям записал его слова. Его всегда поражало, что людей постоянно нужно куда-то загонять пинками и криками. И никому почему-то не хочется, например, медленно ввести их туда за руку.

– Вы, конечно же, пришлете мне копию, когда письмо будет готово, – сказал казначей.

– Конечно, доктор Динвидди.

– И если вам что-то еще от меня понадобится – обращайтесь без колебаний.

– Спасибо, сэр. Но мне всегда казалось, сэр, что Незримый Университет выступает против использования наборного шрифта?

– О, я считаю, что настала пора с распростертыми объятиями принять восхитительные перспективы, которые сулит нам Век Летучей Мыши, – ответил казначей.

– Мы… Это тот век, который мы вот-вот оставим позади, сэр.

– Тогда нам стоит поторопиться с объятиями, не так ли?

– Хорошее замечание, сэр.

– А теперь я должен лететь, – сказал казначей. – Но не должен.

Лорд Витинари, патриций Анк-Морпорка, потыкал пером в чернильницу. В ней был лед.

– Неужели у тебя и нормального камина нет? – спросил Гьюнон Чудакулли, первосвященник Слепого Ио и неофициальный представитель городских религиозных кругов. – Я, конечно, не любитель духоты, но тут же заледенеть можно!

– Прохладно, да, – отозвался лорд Витинари. – Как странно – лед светлее остальных чернил. Как по-вашему, чем это вызвано?

– Полагаю, наукой, – туманно ответил Гьюнон. Как и его брат-волшебник, аркканцлер Наверн, он не любил задаваться очевидно нелепыми вопросами. И богам, и магии требовались крепкие здравомыслящие люди, а братья Чудакулли были крепки, точно камни. И во многих отношениях столь же здравомыслящи.

– А. Впрочем, мы отвлеклись… О чем вы говорили?

– Ты должен положить этому конец, Хэвлок. Мы же пришли к… согласию.

Казалось, все внимание Витинари поглотили чернила.

– Должен, ваше высокопреподобие? – тихо сказал он, не поднимая взгляда.

– Ты знаешь, почему мы все против этого сумасбродства с наборным шрифтом!

– Напомните мне, пожалуйста… Смотрите-ка, он всплывает и погружается…

Гьюнон вздохнул.

– Слова слишком важны, чтобы доверять их машинам. Мы не против граверов, ты это знаешь. Мы не против того, чтобы слова надежно приколачивали к странице. Но слова, которые можно разобрать и сделать из них другие… это попросту опасно. И я думал, что ты тоже против, разве нет?

– В целом да, – ответил патриций. – Но долгие годы управления этим городом, ваше высокопреподобие, научили меня тому, что к вулкану тормоза не приделаешь. Иногда лучше позволить таким вещам идти своим путем. Обычно он приводит их к смерти.

– Раньше ты не отличался такой мягкостью, Хэвлок, – сказал Гьюнон.

Патриций устремил на него холодный взгляд, продлившийся секунды на две дольше, чем его можно было комфортно выносить.

– Гибкость и понимание всегда были для меня ключевыми словами, – сказал он.

– Бог мой, неужели?

– Это так. И мне очень хотелось бы, чтобы вы, ваше высокопреподобие, а также ваш брат со свойственной вам гибкостью уяснили, что это предприятие основано гномами. Известно ли вам, где находится крупнейший город гномов?

– Что? О… погоди-ка… кажется, он где-то…

– Да, поначалу все отвечают именно так. Но на самом деле это Анк-Морпорк. На сегодняшний день здесь обитает больше пятидесяти тысяч гномов.

– Не может быть!

– Уверяю вас. На данный момент у нас очень хорошие отношения с гномьими общинами Медной горы и Убервальда. Имея дело с гномами, я неизменно заботился о том, чтобы дружеская рука города была всегда устремлена наклонно вниз. А в условиях нынешнего похолодания, я уверен, все мы очень довольны, что баржи с углем и ламповым маслом прибывают от гномьих рудников ежедневно. Понимаете, о чем я?

Гьюнон украдкой взглянул на камин. Как ни странно, в нем лежал один-единственный дымящийся кусочек угля.

– И, разумеется, – продолжил патриций, – становится все сложнее игнорировать этот новый способ, хм, печати, когда крупные словопечатни уже существуют в Агатовой империи и, как вам наверняка известно, в Омнии. А из Омнии, как вы, без сомнения, знаете, омнианцы в огромных количествах экспортируют свою священную Книгу Ома и свои горячо любимые буклеты.

– Бредни фанатиков, – сказал Гьюнон. – Тебе давно стоило их запретить.

И вновь взгляд продлился слишком долго.

– Запретить религию, ваше высокопреподобие?