Правда Пратчетт Терри

Шею его охватывала веревка. Она была привязана к другой веревке, точнее, к нескольким кускам веревки, неумело связанным между собой.

Веревку сжимал в кулаке мужчина. По крайней мере, такой вывод можно было сделать по тому, что она скрывалась в том же кармане грязного пальто, что и один из его рукавов, предположительно таивший в себе руку, теоретически заканчивавшуюся кулаком.

Пальто было необычным. Оно поднималось от мостовой почти до полей нависавшей над ним шляпы, по форме напоминавшей сахарную голову. Там, где они смыкались, проглядывал намек на седые волосы. Одна рука погрузилась в подозрительные глубины кармана и извлекла оттуда холодную сосиску.

– Эти двое следят за патрицием, – сказал песик. – Интересные дела.

– Разрази их гром, – отозвался мужчина и разломил сосиску на две демократичные половинки.

Уильям написал небольшой абзац о том, как Патриций Посетил «Ведро», и перелистал свой блокнот.

Просто потрясающе. Он всего за день нашел не меньше дюжины тем для своих новостных писем. Поразительно, что могут рассказать люди, если только у них спросить.

Кто-то украл золотой клык со статуи Бога-крокодила Оффлера; за рассказ об этом Уильям пообещал купить сержанту Колону выпивку, но уже частично отплатил ему тем, что закончил абзац об этом случае фразой «Стража Неустанно Разыскивает Злоумышленника и Уверена в его Скорой Поимке».

Он не был до конца в этом убежден, но сержант Колон, произнося эти слова, выглядел очень искренне.

Природа правды беспокоила Уильяма всю жизнь. Его учили всегда говорить только ее, или, точнее, всегда и во всем признаваться, а некоторые привычки трудно переломить, если в тебя их усердно вколачивали. А лорд де Словв придерживался старой поговорки, гласившей: «Как саженец нагнешь, так дерево и вырастет». Уильям оказался не слишком гибким саженцем. А лорд де Словв сам по себе не был жестоким человеком. Зато он таких людей нанимал. Насколько Уильям помнил, лорд де Словв вообще был не большой охотник до всего, для чего нужно прикасаться к людям.

Так или иначе, Уильям всю жизнь уверял себя в том, что выдумывать он не умеет; все, что не было правдой, всегда разваливалось у него в руках. Даже ложь во спасение – например, «Под конец недели деньги у меня обязательно будут», – кончалась для него бедой. Это называлось «сочинять» и в глазах де Словвов было грехом хуже самой лжи: это была попытка сделать ложь интересной.

Поэтому Уильям де Словв всегда говорил правду – в качестве самообороны от космоса. Даже горькая правда для него была не горше сладкой лжи.

В «Залатанном барабане» случилась славная драка. Уильям был очень доволен тем, что у него вышло: «После чего Брезок-варвар поднял стол и обрушил его на Мольтина-карманника, который, в свою очередь, ухватился за Канделябр, каковым и нанес удар, сопроводив его возгласом: «Получи, У*лю*ок несчастный!!!», за чем воспоследовала общая потасовка, пострадали в которой то ли пятеро, то ли шестеро».

Все свои записи он отнес в «Ведро».

Гунилла прочитал их с интересом; у гномов ушло совсем немного времени, чтобы все это набрать.

И вот что странно…

…в набранном виде, когда все буквы были такими ровными и аккуратными…

…слова казались более настоящими.

Боддони, который, похоже, был вторым по старшинству в печатне, прищурился на столбцы текста из-за плеча Доброгора.

– Хмм, – протянул он.

– Что скажете? – спросил Уильям.

– Выглядит… серовато, – ответил гном. – Все буквы в кучу. Похоже на книжку.

– Ну так это хорошо, разве нет? – удивился Уильям. С его точки зрения, то, что напоминало книгу, плохим быть не могло.

– Может, их как-то разделить? – спросил Гунилла.

Уильям уставился на отпечатанную страницу. К нему в голову закралась идея. Она словно поднялась с самого листа.

– А что, если, – сказал он, – нам поставить над каждой новостью небольшой заголовок?

Он схватил обрывок бумаги и вывел на нем:«5–6 Человек Ранено во время Драки в Таверне».

Боддони прочитал это с серьезным видом.

– Да, – сказал он наконец. – Выглядит… подходяще.

Он пустил бумажку вокруг стола.

– Как ты зовешь этот новостной листок? – спросил он.

– Никак, – ответил Уильям.

– Но как-то его назвать надо, – сказал Боддони. – Что ты обычно пишешь сверху?

– Обычно что-то вроде «Уважаемому лорду такому-то…»

Боддони покачал головой.

– Не пойдет, – сказал он. – Нужно что-то более общее. Более броское.

– Может, «Анк-Морпоркская Справка»? – предложил Уильям. – Простите, я по названиям не мастер.

Гунилла достал из фартука свою маленькую коробочку и набрал буквы из лотка на верстаке. Он составил из них слова, смазал чернилами и прижал сверху лист бумаги.

На листе Уильям прочитал: «Анк-Морпоркская Справда».

– Ошибся чуток. Это все невнимательность, – пробормотал Гунилла, потянувшись за другими буквами. Уильям остановил его.

– Не знаю, – сказал он. – Гм. Оставьте как есть… только «с» уберите, а «п» сделайте заглавной.

– Вот и хорошо, – сказал Гунилла. – Все готово. Ну что, парень? Сколько тебе надо копий?

– Э… двадцать? Тридцать?

– А как насчет пары сотен? – Гунилла кивнул в сторону гномов, принявшихся за работу. – Зачем станок зря по мелочи гонять?

– Да вы что! В городе не наберется столько жителей, готовых заплатить пять долларов!

– Ну так и проси с них по полдоллара. Сам заработаешь пятьдесят и столько же отдашь нам.

– Боги! Правда? – Уильям уставился на сияющего гнома. – Но мне же придется их еще и продавать, – сказал он. – Это же не горячие пирожки. Их не станут…

Он шмыгнул носом. Глаза у него заслезились.

– Ой-ой, – сказал он. – К нам идет очередной гость. Мне знаком этот запах.

– Какой запах? – удивился гном.

Дверь со скрипом отворилась.

Вот что нужно знать о Запахе Старикашки Рона – вони столь мощной, что она обрела собственный характер и полностью оправдывала заглавную букву: после первого потрясения органы обоняния сразу сдавались и отключались, словно так же неспособны были познать это явление, как устрица не способна познать океан. В его присутствии уже через несколько минут у людей из ушей начинала вытекать сера, а волосы выцветали.

Запах развился до такой степени, что вел теперь почти независимую жизнь и частенько сам по себе ходил в театр или читал небольшие поэтические томики. Он был выше классом, чем его хозяин.

Руки Старикашка Рон убрал в карманы, однако из одного выползала веревка, точнее, несколько веревок, связанных в одну. Она охватывала шею маленького сероватого песика. Возможно, это был терьер. Он прихрамывал и в целом передвигался как-то скрытно, как будто пытался незаметно просочиться сквозь окружающий мир. Это была походка пса, который давно уяснил, что в этой жизни в твою сторону скорее полетит ботинок, чем вкусная косточка. Это была походка пса, в любой момент готового броситься наутек.

Песик устремил на Уильяма окаймленные коркой глаза и сказал:

– Гав.

Уильям почувствовал, что должен выступить в защиту человечества.

– Прошу прощения за запах, – сказал он. Потом посмотрел на песика.

– Да о каком запахе ты говоришь? – спросил Гунилла. Заклепки на его шлеме начинали окисляться.

– Он, э, принадлежит господину… э… Рону, – сказал Уильям, все еще подозрительно глядя на пса. – Говорят, это железы виноваты.

Он был уверен, что уже видел этого пса. Всегда почему-то краем глаза – хромающим по улице или просто сидящим на углу, глядя, как мир проходит мимо.

– И что ему нужно? – спросил Гунилла. – Может, он хочет, чтобы мы что-нибудь напечатали?

– Сомневаюсь, – ответил Уильям. – Он что-то вроде попрошайки. Только из Гильдии Попрошаек его выгнали.

– Он ничего не говорит.

– Ну, обычно он просто стоит на месте и ждет, пока ему что-нибудь дадут, чтобы он ушел. Э… вы слышали о таких приветственных визитах, когда всякие соседи и торговцы навещают тех, кто только что переехал?

– Да.

– Так вот, это их темный вариант.

Старикашка Рон кивнул и протянул руку.

– Так-то, господин Угорь. Ты мне тут не ля-ля, остолопыш, говорил я им, я при лордах молчок, разрази их гром. Десница тысячелетия и моллюск. Чтоб его.

– Гав.

Уильям снова уставился на пса.

– Тяв, – добавил тот.

Гунилла почесал что-то в глубине своей бороды.

– Насколько я успел заметить, – сказал он, – в этом городе люди готовы купить на улице что угодно.

Он взял пачку новостных листков, все еще влажных после станка.

– Ты меня понимаешь, господин? – спросил он.

– Разрази меня гром.

Гунилла пихнул Уильяма локтем под ребро.

– Как думаешь, это значит «да» или «нет»?

– Наверное, «да».

– Отлично. Значит, слушай, что я скажу: если будешь продавать вот эти штуки по, скажем, двадцать пенсов – сможешь оставить себе…

– Эй, нельзя же продавать их настолько дешево, – сказал Уильям.

– Почему это?

– Почему? Потому что… потому что… потому что тогда кто угодно сможет их прочитать, вот почему?

– Ну и хорошо – это значит, что кто угодно сможет заплатить за них двадцать пенсов, – спокойно ответил Гунилла. – Бедняков больше, чем богачей, а деньги они отдают охотнее.

Он скорчил гримасу, разглядывая Старикашку Рона.

– Может, это и странный вопрос, – начал он, – но у тебя друзей, случайно, нет?

– Говорил я им! Говорил! Разрази их гром!

– Кажется, есть, – сообщил Уильям. – Он часто ходит с компанией… э… бедолаг, которые живут под мостом. Ну, не совсем ходит. Скорее ковыляет.

– Так вот, – продолжил Гунилла, размахивая перед Роном экземпляром «Правды», – можешь передать им, что, если они будут продавать эти листки по двадцать пенсов за штуку, я разрешу вам оставить себе с каждого листка по блестящему звонкому пенни.

– Да ладно? А ты можешь засунуть свой блестящий звонкий пенни туда, где солнце не светит, – сказал Рон.

– Ах вот как, значит… – начал Гунилла.

Уильям положил ладонь ему на плечо.

– Подожди-ка минутку… Что ты сказал, Рон? – спросил он.

– Разрази меня гром, – ответил Старикашка Рон.

Фраза была сказана голосом, похожим на голос Рона, и, казалось, произошла примерно из того места, где находилось его лицо, вот только подобной связности от него обычно было не добиться.

– Ты хочешь больше, чем пенни? – осторожно спросил Уильям.

– Не меньше пяти пенсов за штуку, – ответил Рон. Вроде как.

Что-то привлекло внимание Уильяма к серой дворняге. Та дружелюбно посмотрела на него и сказала:

– Гав?

Уильям снова поднял глаза.

– Ты в порядке, Старикашка Рон? – спросил он.

– Гутылка фива, гутылка фива, – загадочно произнес Рон.

– Ладно… два пенса, – уступил Гунилла.

– Четыре, – словно бы ответил Рон. – Но давай-ка не будем зацикливаться на мелочах. По доллару за тридцать штук?

– Заметано, – сказал Доброгор, плюнул на ладонь и протянул бы ее, чтобы закрепить договор, если бы Уильям не успел в нее вцепиться.

– Не надо.

– Почему это?

Уильям вздохнул.

– Вы какими-нибудь жуткими обезображивающими болезнями страдаете?

– Нет!

– А хотите парочку?

– О.

Гунилла опустил руку.

– Передай своим приятелям, чтобы скорее шли сюда, ладно? – сказал он. Потом повернулся к Уильяму: – Им ведь можно доверять?

– Ну… по большей части, – сказал Уильям. – Но растворители для краски без присмотра лучше не оставляйте.

Старикашка Рон и его пес брели по улице. И, как ни странно, беседовали, хотя формально разумен из них был только один.

– Видишь? А я тебе говорил. Оставь разговоры мне, хорошо?

– Разрази меня гром.

– Вот именно. Держись меня, и все будет как надо.

– Разрази меня гром.

– Правда? Ну, это лучше, чем ничего. Гав, гав.

Под мостом Призрения жили двенадцать человек, и жили роскошно, чего нетрудно достичь, когда «роскошью» ты считаешь возможность раз в сутки что-нибудь пожевать, а особенно когда определение понятия «что-нибудь пожевать» у тебя очень широкое. Формально они были попрошайками, но попрошайничать им приходилось редко. Наверное, их можно было назвать ворами, хотя без спроса они брали только то, что уже было выброшено – обычно людьми, спешившими оказаться подальше от их компании.

Сторонние наблюдатели считали, что вожаком у них был Генри-Гроб, который мог бы стать чемпионом города по харканию, если бы еще хоть кто-то жаждал завоевать этот титул. Однако среди нищих царила истинная демократия людей, лишенных права голоса. Был в компании еще и Арнольд Косой, чья нехватка ног только давала ему преимущество в любой барной драке, потому что человек с крепкими зубами на уровне чужой промежности диктует всем остальным свои условия. А Человек-Утка, если бы у него на голове не жила утка, чье присутствие он упорно отрицал, казался бы столь же культурным, образованным и здравомыслящим, как и все окружающие. К сожалению, в число окружающих входил Старикашка Рон.

А другие восемь нищих звались Ватагой Эндрюсом.

Ватага Эндрюс был одним человеком, у которого был далеко не один разум. В состоянии покоя, когда перед ним не стояло никаких трудностей, это почти никак не проявлялось, только лицо его чуть подергивалось, поочередно оказываясь под контролем Джосси, Госпожи Гермионы, Малыша Сидни, Господина Виддла, Кудряша, Судьи и Медника; был еще и восьмой, Душитель, но, разок пообщавшись с ним, второй встречи нищие не желали, и поэтому остальные семь личностей держали его под спудом. Ни один из обитателей тела не отзывался на имя Эндрюс. По мнению Человека-Утки, который из всей шайки единственный умел мыслить более-менее прямо, Эндрюс, скорее всего, был невинным и гостеприимным человеком с зачатками способностей медиума, которого просто задавили числом души-колонизаторы.

Только среди незлобивых нищих, обитавших под мостом, такой человек-консенсус, как Эндрюс, мог встретить радушный прием. Бродяги приняли его в братство, собравшееся вокруг чадящего костра. Даже тот, кто не умел оставаться одним и тем же человеком дольше пяти минут, мог вписаться в их компанию.

Нищих объединяла и еще одна вещь – хотя Ватагу Эндрюса, наверное, не могло объединить ничто – готовность поверить в то, что собака может говорить. Собравшиеся вокруг дымного костра были убеждены, что разговаривать умеет много кто – стены, например. Если сравнивать со стенами, для собаки это было вообще плевым делом. К тому же нищие уважали Гаспода за то, что он был умнее их всех и никогда не пил того, что разъедало банку.

– Давайте повторим сначала, хорошо? – спросил он. – Если продадите тридцать этих штук, получите доллар. Целый доллар. Уяснили?

– Разрази меня гром.

– Кря.

– Кхарррргххх… тьфу!

– А в старых башмаках это сколько будет?

Гаспод вздохнул.

– Нет, Арнольд. На эти деньги ты можешь купить столько старых…

Ватага Эндрюс зарокотал, и остальные нищие притихли. Когда Эндрюс надолго замолкал, невозможно было понять, кто он сейчас.

Всегда оставалась вероятность, что это Душитель.

– Могу я задать вопрос? – спросил Ватага Эндрюс довольно хриплым сопрано.

Все расслабились. Похоже, это была Госпожа Гермиона. Она проблем не создавала.

– Да… ваша светлость? – сказал Гаспод.

– Это же не будет считаться… работой, правда?

Одно это слово опрокинуло всех остальных в пучину тревоги и ошеломленной паники.

– Хааааарк… тьфу!

– Разрази меня гром!

– Кряк!

– Нет-нет-нет, – поспешно заверил Гаспод. – Какая же это работа? Раздавать листки и собирать деньги? По-моему, на работу совсем не похоже.

– Я работать не стану! – выкрикнул Генри-Гроб. – Я социально неприспособлен к какому угодно труду!

– Мы не работаем, – заявил Косой Арнольд. – Мы – господа пы-разд-ные.

– Кхм, – напомнила о себе Госпожа Гермиона.

– Мы – господа и дамы пы-разд-ные, – галантно поправился Арнольд.

– Зима выдалась суровая. Лишние деньги нам не помешают, – заметил Человек-Утка.

– Да зачем они нам? – удивился Арнольд.

– На доллар в день мы сможем жить как короли, Арнольд.

– Это в смысле нам всем головы поотрубают?

– Нет, я…

– Или кто-нибудь залезет в нужник с раскаленной кочергой и…

– Нет, я имею в…

– Или нас утопят в бочке с вином?

– Нет, Арнольд, я сказал «жить как короли», а не «умереть».

– Не думаю, что найдется такая большая бочка с вином, чтобы вы не смогли пропить себе из нее путь на волю, – пробормотал Гаспод. – Ну так что, хозяева? О, и хозяйка, конечно. Мне… точнее, Рону передать тому парню, что мы согласны?

– Разумеется.

– Ладно.

– Гхаррррк… тьфу!

– Разрази нас гром!

Все посмотрели на Ватагу Эндрюса. Его губы дрожали, на лице сменялись выражения. Наконец он поднял пять демократических пальцев.

– Принято решением большинства, – объявил Гаспод.

Господин Штырь зажег сигару. Курение было единственным его пороком. По крайней мере, господин Штырь считал его единственным своим пороком. Все остальное было частью профессии.

Господин Тюльпан обладал столь же безграничным количеством пороков, но сам признавал таковым лишь дешевый лосьон после бритья – должен же, в конце концов, человек пить хоть что-то. Наркотики были не в счет, потому что настоящие ему достались только однажды, когда они с господином Штырем ограбили коновала и господин Тюльпан проглотил пару больших пилюль, от которых все вены на его теле раздулись и стали похожи на фиолетовые шланги.

Эти двое не были бандитами. По крайней мере, не воспринимали себя таковыми. И ворами они тоже не были. По крайней мере, никогда себя ими не считали. Как и наемными убийцами. Наемные убийцы были снобами и подчинялись правилам. Штыря и Тюльпана – Новую Контору, как любил их именовать господин Штырь, – никакие правила не сковывали.

Они думали о себе как о посредниках. Они были теми, кто добивался результата, теми, кто многого достигал.

Стоит добавить, что там, где говорится «они думали», следует читать «господин Штырь думал». Господин Тюльпан частенько пускал в дело свою голову – обычно с расстояния примерно восемь дюймов, – но, как правило (если дело не касалось пары неожиданных областей), не склонен был работать мозгом. Обычно он уступал право заниматься многосложными раздумьями господину Штырю.

Господин Штырь, в свою очередь, был не слишком хорош в продолжительном бездумном насилии и уважал господина Тюльпана за то, что тот обладал поистине бездонным его запасом. Когда они познакомились и разглядели друг в друге те качества, которые впоследствии сделали их партнерство чем-то большим, чем сумма его составляющих, господин Штырь понял, что господин Тюльпан не был, как это казалось всем остальным, всего лишь очередным психом. Порой негативные черты характера, развиваясь, достигают идеала, который меняет саму их природу, и господин Тюльпан превратил злость в искусство.

Это была не злость на что-то конкретное. Это была чистейшая, платоническая ярость, рождавшаяся где-то в рептильных безднах души, источник бесконечной раскаленной ненависти; господин Тюльпан всю свою жизнь проводил на тонкой грани, которую большинство людей пересекают незадолго до того, как сорваться и забить кого-нибудь до смерти гаечным ключом. Злость была для него естественным состоянием. Штырь порой гадал, что случилось с тем человеком, который так его обозлил, однако для Тюльпана прошлое было чужой страной с очень, очень хорошо обороняемыми границами. Порой господин Штырь слышал, как он кричит во сне.

Нанять господ Тюльпана и Штыря было непросто. Требовалось знать правильных людей. Точнее, требовалось знать неправильных людей, а узнавать их следовало, околачиваясь в определенного рода барах так, чтобы остаться в живых, – это было своего рода первое испытание. Неправильные люди, разумеется, не знали господ Тюльпана и Штыря. Но они знали еще кое-кого. А этот кое-кто мог в самых общих выражениях осторожно намекнуть, что он, вероятно, некогда знал, как связаться с людьми штыреподобного и тюльпановидного рода. Но на данный момент ничего больше не припоминает ввиду амнезии, вызванной недостатком денежных средств. А исцелившись, он столь же общими словами направлял вас в другое место, где, в темном уголке, вас встречал человек, который уверенно заявлял, что никакого Тюльпана, а тем более Штыря он не знает. После чего спрашивал, где вы будете, скажем, сегодня в девять вечера.

И лишь потом вы встречались c господином Тюльпаном и господином Штырем. И они понимали, что у вас есть деньги, понимали, что вы что-то замыслили, а если вы оказывались особенно глупы, они узнавали еще и ваш адрес.

Поэтому для Новой Конторы стало сюрпризом, что очередной клиент пришел напрямую к ним. Это было тревожным симптомом. Еще более тревожным симптомом оказалось то, что клиент был мертв. Обычно Новая Контора против трупов не возражала, но ей не нравилось, когда они разговаривали.

Господин Кривс закашлялся. Господин Тюльпан заметил, что при этом у него изо рта вылетело облачко пыли. Как-никак господин Кривс был зомби.

– Вынужден повторить, – сказал господин Кривс, – что я в этом деле всего лишь посредник…

– Ну точно как мы, – вклинился господин Тюльпан.

По глазам господина Кривса читалось, что он никогда, ни за что не станет точно таким же, как господин Тюльпан, однако сказал он совсем иное:

– Вот именно. Мои клиенты пожелали, чтобы я нашел для них… специалистов. Я нашел вас. Я передал вам конверт с инструкциями. Мы заключили контракт. И, как я понимаю, в рамках этого контракта вы совершили некоторые… приготовления. Я не знаю, что это за приготовления. И я продолжу не знать, что это за приготовления. Мы с вами, как говорится, держимся на расстоянии вытянутой руки. Вы меня понимаете?

– Какой еще, ять, руки? – спросил господин Тюльпан. В присутствии мертвого адвоката он начинал нервничать.

– Мы видимся, лишь когда это необходимо, и не говорим лишнего.

– Ненавижу ятских зомби, – сообщил господин Тюльпан. Тем утром он опробовал на себе что-то, найденное в коробке под умывальником. Если этим чистят трубы, заключил он, значит, это химия. И теперь его толстый кишечник посылал ему странные сигналы.

– Не сомневаюсь, что эти чувства взаимны, – ответил господин Кривс.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал господин Штырь. – Вы имеете в виду, что если что-то пойдет не так, то вы нас ни разу в жизни не видели.

– Кхм, – откашлялся господин Кривс.

– И после смерти тоже, – поправился господин Штырь. – Хорошо. А как насчет денег?

– Как вы и просили, тридцать тысяч долларов на особые расходы будут добавлены к уже оговоренной сумме.

– Драгоценностями. Не наличкой.

– Разумеется. И уж тем более мои клиенты не станут выписывать вам чеков. Все будет доставлено сегодня вечером. И, полагаю, мне стоит упомянуть еще кое о чем. – Сухие пальцы господина Кривса пошелестели сухой бумагой в сухом портфеле, и он вручил господину Штырю папку.

Господин Штырь прочитал, что на ней написано. И быстро перелистнул несколько страниц.

– Можете показать это своей обезьянке, – сказал господин Кривс.

Господин Штырь едва успел перехватить руку господина Тюльпана, прежде чем тот дотянулся до головы зомби. Господин Кривс даже не дрогнул.

– Он о нас все знает, господин Тюльпан!

– И? Я все равно могу оторвать его ятскую пришитую голову!

– Нет, не можете, – сообщил господин Кривс. – Ваш коллега объяснит вам почему.

– Потому что наш друг-законник сделал кучу копий, не так ли, господин Кривс? И, наверное, спрятал их в самых неожиданных местах на случай, если ум… на случай…

– Форс-мажорных обстоятельств, – спокойно закончил господин Кривс. – Все верно. У вас пока что была крайне интересная карьера, господа. Вы еще молоды. Благодаря вашим талантам вы одолели долгий путь за короткое время и заработали изрядную репутацию как мастера своего дела. И хотя, разумеется, я не имею представления о том, какое вам поручено задание, – повторюсь, ни малейшего представления, – я не сомневаюсь, что вы нас всех порадуете.

– Он что, и про работенку в Щеботане знает? – спросил господин Тюльпан.