Правда Пратчетт Терри

– Э-э, когда я говорю «запретить», я имею виду…

– Убежден, что никто не сможет назвать меня деспотом, ваше высокопреподобие, – сурово произнес Витинари.

Гьюнон Чудакулли совершил отчаянную попытку разрядить атмосферу:

– По крайней мере, дважды, ахаха.

– Прошу прощения?

– Я сказал… по крайней мере, дважды… ахаха.

– И снова прошу прощения, но я не понимаю.

– Это была, э-э, небольшая острота, Хэв… милорд.

– О. Да. Ахаха, – сказал Витинари, и слова его увяли в воздухе. – Нет, боюсь, что омнианцы имеют полное право распространять свои благие вести об Оме. Но не падайте духом! Уж конечно, у вас найдутся какие-нибудь благие вести об Ио?

– Что? О. Да, конечно. Он в прошлом месяце чуток простыл, но уже здоров и бодр.

– Замечательно. И вправду благая весть. Не сомневаюсь, что эти печатники с радостью ее для вас распространят. И уверен, что они сделают все точно по вашим требованиям.

– Значит, такова ваша позиция, милорд?

– А вы думаете, у меня есть другая? – сказал лорд Витинари. – Мои мотивы, как всегда, совершенно прозрачны.

Гьюнон подумал, что «совершенно прозрачны» может значить как то, что они видны насквозь, так и то, что их не видно вообще.

Лорд Витинари просмотрел какие-то бумаги.

– С другой стороны, Гильдия Граверов за прошлый год поднимала расценки трижды.

– А. Понимаю, – сказал Гьюнон.

– Слова – топливо цивилизации, ваше высокопреподобие. Слова – и есть цивилизация. И они не должны обходиться слишком уж дорого. Мир вращается, ваше высокопреподобие, и нам следует вращаться вместе с ним. – Витинари улыбнулся. – Было время, когда народы боролись, будто огромные хрюкающие твари в болоте. Анк-Морпорк правил значительной частью этого болота, потому что у него были самые острые когти. Но сегодня место стали заняло золото, и, о боги, похоже, что анк-морпоркский доллар сделался ведущей валютой. А завтра… может быть, оружием станут простые слова. Самые многочисленные слова, самые быстрые слова, самые последние слова. Выгляните в окно. Расскажите мне, что вы видите.

– Туман, – сказал первосвященник.

Витинари вздохнул. Погода частенько отказывалась подлаживаться под нужды нарратива.

– Если бы день был погожим, – резко сказал он, – вы увидели бы на том берегу реки большую семафорную башню. Слова летают туда и обратно по всему континенту. Еще недавно у меня ушел бы почти месяц на то, чтобы обменяться письмами с нашим послом в Орлее. Теперь я получаю ответ на следующий день. Некоторые вещи стали проще, но это сделало их в чем-то сложнее. Нам нужно изменить наш образ мысли. Нам нужно идти в ногу со временем. Вы слышали о клик-торговле?

– Конечно. Клики всяких проходимцев так и норовят продать мне какую-нибудь…

– Я имею в виду, что теперь можно послать сообщение по семафору в Орлею и заказать… пинту креветок, если вам их захочется. Разве это не замечательно?

– Но они же испортятся, пока их сюда везут, милорд!

– Разумеется. Это был лишь пример. А теперь представьте себе, что креветка – это сгусток информации! – сказал Витинари; глаза его сверкали.

– Вы намекаете, что креветки можно переслать по семафору? – спросил первосвященник. – Полагаю, их можно перекидывать с одного на…

– Я собирался подвести к тому, что информация тоже покупается и продается, – поправил его лорд Витинари. – И еще к тому, что вещи, прежде считавшиеся невозможными, сегодня совершаются с легкостью. Короли и лорды приходят и уходят, и остаются от них только статуи в пустыне, а вот парочка молодых людей, работая в мастерской, меняет весь мир.

Он подошел к столу, на котором была разложена карта мира. Это была рабочая карта, то есть такая, с которой хозяин часто сверялся. Ее покрывали заметки и отметки.

– Мы всегда высматривали захватчиков со стен, – сказал Витинари. – Всегда считали, что перемены являются извне, обычно на острие меча. А потом огляделись и обнаружили, что они исходят из голов людей, на которых мы и внимания на улице не обращаем. При определенных обстоятельствах удобнее бывает такие головы отрубить, но в последнее время их стало очень уж много.

Он указал на исписанную карту.

– Тысячу лет назад мы считали, что мир – это чаша. Пятьсот лет назад мы были уверены, что мир – это шар. Теперь мы знаем, что он плоский и круглый и плывет через космос на спине черепахи. – Витинари обернулся и снова улыбнулся первосвященнику. – Разве вам не интересно, какую форму он примет завтра?

Однако в семействе Чудакулли было не принято выпускать из рук ниточку, пока не распустишь все одеяние.

– И к тому же у них ведь такие маленькие клешни, так что они, наверное, будут цепляться…

– Кто будет цепляться?

– Креветки. Они будут цепляться за…

– Вы воспринимаете мои слова чересчур буквально, ваше высокопреподобие, – резко сказал Витинари.

– О.

– Я всего лишь хотел сказать, что, если мы не ухватим события за ворот, они возьмут нас за горло.

– Все это плохо кончится, милорд, – сказал Чудакулли. Он давно понял, что это хороший аргумент в любом споре. К тому же обычно это была правда.

Лорд Витинари вздохнул.

– Мой опыт подсказывает, что плохо кончается почти все, – сказал он. – Это в природе вещей. Мы только и можем, что уходить с песней.

Он выпрямился.

– Однако я нанесу этим гномам личный визит. – Он потянулся к колокольчику на письменном столе, замер и, улыбнувшись священнику, вместо этого взял в руки трубку из меди и кожи, лежавшую на двух медных крюках. Раструб ее был выполнен в форме дракона.

Витинари подул в нее, а потом сказал:

– Господин Стукпостук? Мою карету, пожалуйста.

– Мне кажется, – спросил Чудакулли, нервно посмотрев на новомодную говорильную трубку, – или здесь чем-то ужасно воняет?

Лорд Витинари озадаченно посмотрел на него и опустил взгляд.

Под его столом стояла корзинка. В ней лежало нечто, на первый взгляд – и уж точно на первый вдох – казавшееся дохлой собакой. Все ее четыре лапы были вытянуты вверх. Лишь время от времени тихое испускание газов говорило, что процесс жизни внутри нее еще не завершен.

– У него проблема с зубами, – сказал Витинари холодно. Песик по имени Ваффлз перевернулся и уставился на священника ненавидящим черным глазом.

– Для своих преклонных лет он еще очень бодр, – сказал Гьюнон в отчаянной попытке удержаться на внезапно ставшем отвесным склоне. – Сколько ему уже?

– Шестнадцать, – ответил патриций. – По собачьему счету это больше ста.

Ваффлз кое-как уселся и зарычал, испустив из глубин корзинки поток несвежего воздуха.

– Очень здоровый песик, – сказал Гьюнон, пытаясь не дышать. – Для своего возраста, я имею в виду. А запах – дело привычки.

– Какой запах? – спросил Витинари.

– А. Да. Конечно.

Карета лорда Витинари катилась по слякоти, направляясь к Блестящей улице, и ее пассажир, должно быть, немало удивился бы, если бы узнал, что совсем неподалеку, в подвале, прикован к стене цепью кто-то, весьма похожий на него.

Цепь была очень длинная и позволяла добраться до стола со стулом, кровати и дырки в полу.

В тот момент пленник сидел за столом. Напротив него стоял господин Штырь. Господин Тюльпан угрожающе прислонился к стене. Любому повидавшему виды человеку было бы ясно, что здесь разыгрывается спектакль «хороший стражник, плохой стражник» – странно только, что никаких стражников в подвале не было. А было лишь чрезмерное количество господина Тюльпана.

– Итак… Чарли, – сказал господин Штырь. – Что скажешь?

– А это не незаконно? – спросил тот, кого называли Чарли.

Господин Штырь развел руками.

– Что такое закон, Чарли? Просто слова на бумаге. Но ничего неправильного ты делать не будешь.

Чарли неуверенно кивнул.

– Но ведь десять тысяч долларов чем-нибудь правильным не заработать, – сказал он. – Уж точно не тем, чтобы сказать несколько слов.

– А вот господин Тюльпан однажды заработал даже больше денег, сказав всего несколько слов, – успокаивающе проговорил господин Штырь.

– Ага, я сказал: «Ну-ка, ять, давайте сюда все ваши бабки, а не то девчонке плохо придется», – подтвердил господин Тюльпан.

– И это было правильно? – поинтересовался Чарли, которому, как показалось господину Штырю, не терпелось умереть.

– В тот момент – совершенно правильно, – ответил Штырь.

– Да, но люди нечасто так деньги зарабатывают, – продолжал Чарли-самоубийца. Его взгляд постоянно переползал на чудовищную тушу господина Тюльпана, который держал в одной руке бумажный пакет, а в другой – ложку. С помощью ложки он забрасывал мелкий белый порошок себе в ноздри, в рот, а один раз – Чарли готов был поклясться – даже в ухо.

– Но ведь ты особенный человек, Чарли, – сказал господин Тюльпан. – И после этого тебе придется очень долго прятаться.

– Ага, – подтвердил господин Тюльпан, испустив облако порошка. Неожиданно запахло нафталином.

– Хорошо, но зачем тогда вы меня похитили? Я только-только начал закрывать лавочку на ночь, и вдруг – бац! А еще вы меня посадили на цепь.

Господин Штырь решил изменить подход. Чарли чересчур много спорил для человека, запертого в одной комнате с господином Тюльпаном, в особенности с господином Тюльпаном, одолевшим уже полпакета толченых нафталиновых шариков. Господин Штырь широко и дружелюбно улыбнулся.

– Кто старое помянет – тому глаз вон, друг мой, – сказал он. – Это просто бизнес. Нам нужны всего несколько дней твоего времени, после чего у тебя будет целое состояние, а еще – и мне кажется, Чарли, что это очень важно, – у тебя будет жизнь, чтобы его потратить.

Но Чарли демонстрировал поистине выдающуюся твердолобость.

– Но откуда вам знать, что я никому не скажу? – настаивал он.

Господин Штырь вздохнул.

– Мы тебе доверяем, Чарли.

У этого человека была одежная лавка в Псевдополисе. Мелким лавочникам ведь приходится быть умными, да? Когда нужно обсчитать покупателя так, чтобы он не заметил, они демонстрируют чудеса сообразительности. Вот вам и физиогномика, подумал господин Штырь. Этот парень даже при свете дня сошел бы за патриция, однако лорд Витинари, судя по тому, что о нем говорили, давно бы уже сообразил, как много неприятностей может готовить ему будущее, а вот Чарли на самом деле думал, что сумеет остаться в живых и даже обвести господина Штыря вокруг пальца. Он пытался хитрить! Сидел в нескольких футах от господина Тюльпана – человека, нюхавшего толченое средство от моли, – и пытался их обдурить. Это почти что вызывало уважение.

– Мне до пятницы надо вернуться, – сказал Чарли. – Мы ведь до пятницы справимся, да?

Сарай, который снимали гномы, в течение своей шаткой, скрипучей жизни побывал и кузней, и прачечной, и еще десятком предприятий; в последний раз в нем устроил фабрику лошадок-качалок какой-то тип, который думал, что эти игрушки ждет Большое Будущее, хотя на самом деле им суждено было остаться в Бесславном Прошлом. Одна стена здесь до сих пор была по самую жестяную крышу заставлена штабелями недоделанных лошадок, которые господин Сыр так и не смог продать, чтобы покрыть задолженность по арендной плате. Целую полку занимали ржавеющие жестянки с краской. В банках окаменели кисти.

Печатный станок стоял посередине сарая, и над ним трудились несколько гномов. Уильям и раньше видел станки. Ими пользовались граверы. Но этот был подобен организму. На его доработку гномы тратили столько же времени, сколько и на использование. Появлялись дополнительные валики, натягивались бесконечные ремни. Станок разрастался с каждым часом.

Доброгор что-то делал рядом с большими скошенными ящиками, разделенными на десятки ячеек.

Уильям смотрел, как руки гнома порхают над маленькими отделениями со свинцовыми литерами.

– А почему для буквы «Е» отделение больше?

– Потому что она нам требуется чаще всего.

– И поэтому же она в середине ящика?

– Точно. «Е», потом «Т», потом «А»…

– А люди, наверное, ожидали бы увидеть в середине как раз «А».

– А мы туда положили «Е».

– Но у вас «Н» больше, чем «У». А ведь «У» – гласная.

– «Н» нужна чаще, чем ты думаешь.

В другом конце комнаты танцевали над такими же отделениями пальцы Кезлонга.

– Кажется, будто можно прочитать, что он набирает… – начал Уильям.

Доброгор поднял взгляд. На секунду прищурился.

– Зарабатывай… ищо… больше… денег… в… свабодное… время… – прочел он. – Похоже, нас опять навестил господин Достабль.

Уильям снова посмотрел на кассу с литерами. Да, в перьевой ручке потенциально заключалось все, что ты ею писал. Это он понимал. Но оно там заключалось чисто теоретически, а значит – безопасно. А эти куски тускло-серого металла выглядели угрожающе. Уильям понимал, почему они вызывали у других тревогу. Сложи нас как надо, словно говорили они, и мы станем тем, чего ты хочешь. Или даже тем, чего ты не хочешь. Из нас может получиться что угодно. А проблемы – особенно легко.

Запрет на наборный шрифт не был по-настоящему узаконен. Но Уильям знал, что граверам этот шрифт не нравится, потому что мир устраивает их и таким, какой он есть сейчас, спасибо огромное. А лорду Витинари, по слухам, он не нравился потому, что, когда слов слишком много, они смущают людей. А волшебникам и священникам он не нравился потому, что слова имеют большое значение.

Гравюра есть гравюра, она завершена и неповторима. Но если разобрать свинцовые буквы, из которых прежде было сложено имя бога, а потом с их помощью напечатать кулинарную книгу, как это скажется на божественной мудрости? А на пирогах? А уж если напечатать руководство по навигации тем же шрифтом, что и книгу заклинаний, – о, в какие края тебя заведет путешествие.

Как по заказу – потому что истории любят, когда все складывается изящно, – он услышал на улице шум подъезжающей кареты. Через несколько секунд в сарай вошел лорд Витинари, остановился, опираясь на трость, и с умеренным интересом обозрел помещение.

– Ах… лорд де Словв, – сказал он удивленно. – Я и понятия не имел, что вы участвуете в этом предприятии…

Покрасневший Уильям торопливо приблизился к правителю города.

– Господин де Словв, милорд.

– Ах да. Конечно же. Разумеется. – Взгляд лорда Витинари пробежался по чернильному мраку комнаты, на мгновение задержался на куче безумно лыбящихся лошадок, а потом устремился на трудящихся гномов. – Да. Разумеется. И вы здесь главный?

– Здесь никто не главный, милорд, – ответил Уильям. – Но обычно разговорами занимается господин Доброгор.

– И как же вы тогда здесь оказались?

– Э… – Уильям осекся, что, как он знал, в разговоре с патрицием никому очков не прибавляло. – Честно говоря, сэр, здесь тепло, у меня на работе холодно, и… все это очень интересно. Да, я знаю, что это не приветствуется…

Лорд Витинари кивнул и остановил его движением руки.

– Будьте так добры, попросите господина Доброгора подойти ко мне.

Поспешно сопровождая Гуниллу к высокой фигуре патриция, Уильям попытался нашептать ему на ухо несколько советов.

– А, замечательно, – сказал патриций. – Могу ли я задать вам пару вопросов?

Доброгор кивнул.

– Во-первых, не является ли одним из руководителей данного предприятия господин Себя-Режу-Без-Ножа Достабль?

– Что? – удивился Уильям. Этого он не ожидал.

– Подозрительного вида тип, торгует сосисками…

– А, этот. Нет. Только гномы.

– Ясно. А этот сарай, случайно, не построен над пространственно-временной трещиной?

– Что? – удивился Гунилла.

Патриций вздохнул.

– Когда человек правит этим городом так же долго, как я, – сказал он, – он на собственном печальном опыте убеждается, что стоит какой-нибудь добронамеренной душе затеять новое предприятие, она всегда, словно ею руководит какое-то мистическое предвидение, выбирает для него место, где это предприятие нанесет максимальный вред ткани пространства-времени. Помните то фиаско с движущимися картинками в Голывуде несколько лет назад? А вскоре после этого случилась еще и история с Музыкой, в Которой Звучит Глас Рока, – мы в ней так до конца и не разобрались. А уж волшебники вламываются в Подземельные Измерения так часто, что хоть крутящуюся дверь устанавливай. И, полагаю, мне не нужно напоминать вам, что случилось, когда покойный господин Хонг решил открыть свой бар «Три-Веселых-Сколько-Съешь-Рыбы» на Дагонской улице во время лунного затмения. Ведь не нужно? Видите ли, господа, было бы приятно думать, что хоть где-то в этом городе хоть кто-то занят простым делом, которое не закончится тем, что жуткие привидения и чудовища с щупальцами опять начнут пожирать людей на улицах. Итак?..

– Что? – спросил Доброгор.

– Никаких трещин мы не заметили, – ответил за него Уильям.

– А может быть, на этом самом месте какой-нибудь странный культ некогда проводил невыразимо ужасные церемонии, сама суть которых пропитала собой весь район и теперь только и ждет удобного момента, чтобы бесцеремонно, ха-ха, восстать и начать пожирать людей на улицах?

– Что? – спросил Гунилла. Он беспомощно посмотрел на Уильяма, который только и смог, что добавить:

– Здесь делали игрушечных лошадок.

– Правда? Мне всегда казалось, что в игрушечных лошадках есть что-то немного зловещее, – сказал Витинари с несколько разочарованным видом. И сразу же просветлел. Он указал на большой камень, на котором собирали шрифт.

– Ага, – сказал он. – Неосторожно извлеченный из заросших руин древнего круга мегалитов, этот камень пропитан кровью тысяч жертв, которые, я уверен, обязательно явятся сюда в поисках отмщения – уж на это можно положиться.

– Его для меня вытесал мой брат, – объяснил Гунилла. – И я не собираюсь терпеть такие разговоры, господин. Кто ты такой, что вламываешься сюда и несешь всякую дурь?

Уильям выступил вперед со скоростью, изрядно приближенной к скорости ужаса.

– Простите, могу ли я отвести господина Доброгора в сторонку и кое-что ему объяснить? – торопливо спросил он.

Приветливая и пытливая улыбка патриция даже не дрогнула.

– Какая хорошая идея, – сказал он, когда Уильям потащил гнома в уголок. – Он обязательно вас за нее поблагодарит.

Лорд Витинари оперся на трость и с благожелательным интересом стал разглядывать станок, а за спиной у него Уильям де Словв занялся разъяснением политических реалий Анк-Морпорка, особенно тех, которые влекли за собой скоропостижную кончину. Слова свои он иллюстрировал жестами.

Через полминуты Доброгор вернулся и встал перед патрицием, заложив большие пальцы за пояс.

– Я что думаю, то и говорю, – сказал он. – Всегда так делал и буду делать.

– Кстати, а что вы называете мотыгой? – спросил лорд Витинари.

– Что? У нас нет мотыг, – возмутился гном. – Мотыги – для крестьян. А кирку я называю киркой, потому что привык называть вещи своими именами.

– Да, я так и подумал.

– Молодой Уильям говорит, вы, мол, безжалостный деспот, который не любит печатные станки. А по-моему, вы справедливый человек, который не встанет на пути у честного гнома, который хочет заработать себе на жизнь, – я ведь прав?

И вновь улыбка лорда Витинари осталась такой же, какой была.

– Господин де Словв, можно вас на секунду?..

Патриций дружески приобнял Уильяма за плечи и мягко отвел в сторону от наблюдавших за ними гномов.

– Я только сказал, что некоторые зовут вас… – начал Уильям.

– Итак, сэр, – заговорил патриций, отмахнувшись, – я думаю, меня можно убедить, вопреки моему богатому опыту, что это маленькое начинание не закончится тем, что мои улицы заполонит обременительный оккультный сброд. В Анк-Морпорке такое представить сложно, но я почти готов принять эту вероятность. А еще, так уж получилось, я полагаю, что вопрос об открытии словопечатен может быть – с большой осторожностью – рассмотрен заново.

– Правда?

– Да. Поэтому я склонен позволить вашим друзьям и дальше следовать своей причуде.

– Только они не совсем мои… – начал Уильям.

– Разумеется, я должен добавить, что в случае возникновения любых проблем щупальцевидной природы ответственность понесете лично вы.

– Я? Но ведь я…

– А. Вы считаете, что я несправедлив? Безжалостно деспотичен, быть может?

– Ну, я, э…

– Помимо прочего, гномы – весьма трудолюбивая и ценная для нашего города этническая группа, – сказал патриций. – В целом я сейчас настроен избегать низкоуровневых проблем, учитывая неспокойную ситуацию в Убервальде и сложности с За-Лунем.

– А За-Лунь – это где? – спросил Уильям.

– Вот и я о том же. Кстати говоря, как дела у лорда де Словва? Знаете, вам стоило бы чаще ему писать.

Уильям промолчал.

– Я всегда считал, что размолвки в семьях – это очень грустно, – продолжил лорд Витинари. – В мире слишком много упрямого несогласия. – Он приятельски похлопал Уильяма по плечу. – Уверен, вы постараетесь, чтобы печатное дело оставалось в рамках благочестивого, благоразумного и познаваемого. Вы меня понимаете?

– Но у меня нет никакого контроля над…

– Хммм?

– Да, лорд Витинари, – сказал Уильям.

– Прекрасно. Прекрасно!

Патриций выпрямился, развернулся и широко улыбнулся гномам.

– Замечательно, – сказал он. – Подумать только. Множество крошечных буковок, сложенных воедино. Возможно, время этой идеи настало. Может быть, даже у меня порой будет находиться для вас работа.

Уильям отчаянно замахал Гунилле из-за спины патриция.

– На правительственные заказы у нас особый тариф, – пробубнил гном.

– О, мне бы и в голову не пришло платить меньше, чем другие клиенты, – заявил патриций.

– Я и не собирался брать с вас меньше, чем…

– Что ж, уверен, что все мы были очень рады вас повидать, ваше сиятельство, – жизнерадостно заявил Уильям, разворачивая патриция по направлению к выходу. – Для нас будет удовольствием выполнять ваши заказы.

– А вы точно уверены, что господин Достабль никак не вовлечен в это предприятие?

– Кажется, для него здесь что-то печатают, но на этом все, – заверил его Уильям.

– Поразительно. Поразительно, – проговорил лорд Витинари, садясь в карету. – Надеюсь, он здоров.

С крыши на другой стороне улицы за его отъездом наблюдали двое.

Один из них очень, очень тихо сказал:

– Ять!

Другой спросил:

– У тебя есть какое-то мнение, господин Тюльпан?

– И этот мужик правит городом?

– Да.

– Ну и где его ятские телохранители?

– А если бы мы захотели кончить его здесь и сейчас, какой был бы толк от, скажем, четырех телохранителей?

– Как от шоколадного, ять, чайника, господин Штырь.

– Вот поэтому их и нет.

– Так ведь я бы мог вырубить его отсюда ятским кирпичом!

– Полагаю, есть множество организаций, у которых есть на это свои Взгляды, господин Тюльпан. Мне рассказывали, что эта помойка процветает. А когда все хорошо, у того, кто правит, заводится много друзей. На всех них тебе кирпичей не хватило бы.

Господин Тюльпан посмотрел на удаляющуюся карету.

– Так ведь я слышал, что он, ять, ничего почти и не делает, – пожаловался он.

– Разумеется, – без запинки ответил господин Штырь. – В политике это одна из самых сложных вещей.

Господин Тюльпан и господин Штырь привносили в свое партнерство разные элементы, и прямо сейчас господин Штырь привносил в него политическую искушенность. Господин Тюльпан ее уважал, хоть и не понимал. Он удовольствовался тем, что проворчал:

– Проще, ять, было бы его убить.

– Ох, ять, если бы мы только жили в простом мире, – вздохнул господин Штырь. – Слушай, завязывал бы ты со «шмыгом», а? Эта штука – для троллей. Хуже «грязи». Его толченым стеклом бодяжат.

– Это химия, – угрюмо возразил господин Тюльпан.

Господин Штырь вздохнул.

– Попробуем еще раз? – спросил он. – Слушай внимательно. Наркотики – это химия, но – и, пожалуйста, блин, прислушайся к этой части – химия – это не только наркотики. Помнишь про карбонат кальция? За который ты пять долларов отдал?

– Я с него заторчал, – пробубнил господин Тюльпан.

– С карбоната кальция? – изумился господин Штырь. – Даже для тебя это, ну… Послушай, ты что, правда пропустил через свой нос столько мела, что если тебе кто-то голову отрежет, то шеей можно будет на школьной доске писать?

Вот в чем беда с господином Тюльпаном, подумал он, когда они начали спускаться с крыши. Она была не в том, что у него серьезная проблема с наркотиками. Он хотел заиметь проблему с наркотиками. А была у него проблема с тупостью, которая пробуждалась, стоило ему только увидеть что-то, продающееся в маленьких пакетиках, поэтому в результате господин Тюльпан искал райского удовольствия в муке, соли, разрыхлителе теста и бутербродах с маринованной говядиной. На улице, полной людей, незаметно толкавших «бряк», «хлюп», «треск», «носорог», «скунс», «триприход», «поплавок», «шмыг», «двойной шмыг», «отвал» и «шлак», господин Тюльпан безошибочно находил того, кто продавал порошок для карри по цене шестьсот долларов за фунт. Какая, ять, стыдоба.

А сейчас он экспериментировал с целым рядом рекреационных химикатов, доступных анк-морпоркским троллям, потому что в случае с троллями господин Тюльпан имел хоть какие-то шансы оказаться умнее. В теории «шлак» и «шмыг» не могли никак повлиять на человеческий мозг – разве что, быть может, растворить его. Но господин Тюльпан не сдавался. Когда-то он попробовал быть нормальным, и ему это не понравилось.

Господин Штырь снова вздохнул.

– Пойдем, – сказал он. – Покормим лопуха.

В Анк-Морпорке очень трудно следить за кем-то так, чтобы другие не следили за тобой, и даже за этими двумя осторожными наблюдателями внимательно смотрела пара глаз.

Глаза эти принадлежали маленькому песику пестрого окраса с преобладанием ржаво-серого. Время от времени он почесывался с таким звуком, будто кто-то пытался побрить металлическую щетку.