Лёд Сорокин Владимир

Экос: 48 лет, маленькая, стройная, блондинка, голубые глаза, лицо внимательное, умное.

В просторной ванной комнате был полумрак. Только три толстые голубые свечи горели по краям ванны.

– Здравствуй, Мохо, – произнесла маленькая женщина. – Я Экос. Твоя сестра.

– Здравствуй. Мохо, – улыбалась полная. – Я Ар, сестра твоя.

Боренбойм вытер влагу с лица. Огляделся. Задержал взгляд на свече:

– А я Боренбойм Борис Борисович. Моя единственная сестра, Анна Борисовна Боренбойм Викерс погибла в автомобильной катастрофе в 1992 году. Близ города Лос-Анджелес.

– Теперь у тебя будет много сестер и братьев, – произнесла Экос.

– Сомневаюсь. – Боренбойм потрогал обширный синяк на груди. – Мама уже на том свете. Отец лежит после инсульта. И вероятность, что он осчастливит меня братом или сестрой, практически равна нулю.

– Родная кровь не единственная форма братства.

– Конечно. Есть еще братство по несчастью, – кивнул Боренбойм. – Когда живьем в братскую могилу кладут.

– Есть сердечное братство, – тихо произнесла Ар.

– Это когда один другому сердечный клапан продает? А себе искусственный ставит? Слышал про такое. Неплохой бизнес.

– Мохо, твой цинизм скучен. – Экос взяла его левую руку. Ар – правую.

– А я вообще скучный человек. Поэтому и живу один. А цинизм – это единственное, что меня спасает. Вернее – спасало. До второго марта.

– Почему только до второго марта? – Экос гладила под водой его запястье.

– Потому что второго марта я принял ошибочное решение. Я решил ездить только с водителем, а охранника не брать. Временно отдать его Рите Солоухиной. Которой? Нужен водитель. Потому что? Она ошпарила руку. Когда? Делала фондю. Сыром расплавленным, сыром…

– Ты жалеешь, что помог ей? – Ар гладила его другую руку.

– Я жалею, что на время изменил своему цинизму.

– Тебе стало ее жалко?.

– Не то чтобы… просто мне нравятся ее ноги. И как она работает.

– Мохо, но это довольно циничный аргумент.

– Нет. Если бы он был по-настоящему циничным, я бы не оказался лохом. Лохом. Которого взяли голыми руками.

– Разве они были не в перчатках? – подняла тонкие брови Экос. Они с Ар засмеялись.

– Да, – серьезно пожевал губами Боренбойм, – эти суки были в перчатках. Кстати, девочки, а где мои очки?

– Ты ложишься в ванну в очках?

– Иногда.

– Они же потеют.

– Это мне не мешает.

– Видеть?

– Думать. Где они?

– Сзади.

Он обернулся. Рядом с его головой на мраморном подиуме лежали очки и часы. Часы показывали 23. 55.

Он надел очки. Стал надевать часы.

В приоткрытую дверь вошла голая девочка: 12 лет, угловатое худое тело, безволосый лобок, русые короткие волосы, большие голубые глаза, спокойное и доброе лицо.

Она угловато перекинула ногу через невысокий края ванны, ступила в нее. Подошла к Боренбойму и опустилась перед ним на колени:

– Здравствуй, Мохо.

Боренбойм сумрачно глянул на нее.

– Я Ип.

Боренбойм собрался сказать что-то, но заметил большой белый шрам на груди девочки. Он посмотрел на свой синяк.

– Можно я положу тебе руку на грудь? – спросила девочка.

Боренбойм перевел взгляд на ее шрам, потом посмотрел на женщин. В центре груди у каждой тоже были шрамы.

– Вас что… тоже? – поправил он очки.

Женщины кивнули, не переставая улыбаться.

– Меня били в грудь ледяным молотом шестнадцать раз. – Ар приподнялась на коленях. – Смотри.

Он увидел заросшие рубцы на ее груди.

– Я трижды теряла сознание. Пока мое сердце не заговорило и не назвало мое истинное имя: Ар. После этого меня отнесли в купальню, обмыли, наложили повязку на раны. И потом один из братьев прижался к моей груди своей грудью. И его сердце заговорило с моим сердцем. И я плакала. Первый раз в жизни я плакала от счастья.

– А меня били семь раз, – заговорила Экос. – Вот… видишь… один большой шрам и два небольших шрамика. А я тогда просто обливалась кровью. Меня взяли на даче. Привязали к дубу. И били ледяным молотом. А сердце молчало. Оно не хотело говорить. Не хотело просыпаться. Оно хотело спать до самой смерти. Чтобы сонным сгнить в гробу, как у миллиардов людей… У меня тонкая кожа. Лед прорвал ее сразу. И крови было много. Молот был весь в крови. И когда сердце заговорило и назвало мое настоящее имя – Экос, меня поцеловал стучащий. В губы. Это был мой первый братский поцелуй.

– Поцеловал?

– Да.

– Стучащий?

– Стучащий.

– То есть – стукач? – нервно усмехнулся Боренбойм, глядя в большие глаза девочки.

– Называй так, если тебе удобно, – спокойно ответила Экос.

– Твой цинизм – это броня. Единственная защита от искренности. Которая тебя всегда пугала, – гладила его руку Ар.

– Как только она рухнет, ты станешь не просто счастливым. Ты поймешь, что такое настоящая свобода, – добавила Экос.

Девочка по-прежнему стояла на коленях. По-детски вопросительно смотрела на Боренбойма.

– М-да… наверно… – Он с трудом оторвал взгляд от глаз девочки. – А вот меня стукач не поцеловал. А жаль.

Решительно поправил очки. И неожиданно резко встал. Вода плеснула на женщин.

– Вот что, девочки мои. Подводный массаж мне сейчас не в кайф. Значит, расслабляться мы не будем. Времени у меня нет. Зовите ваших быков. Пусть скажут на правильном русском: сколько, где и когда.

– Здесь нет никаких быков. – Экос вытерла ладонью лицо.

– Тут только мы и служанка, – улыбалась Ар.

– И еще кошка, – произнесла девочка. – Но она сейчас спит в корзине. У нее скоро будут котята. А можно мне положить руку тебе на грудь?

– Зачем? – спросил Боренбойм.

– Чтобы поговорить с твоим сердцем.

Боренбойм вышел из ванны. Взял полотенце. Протер очки. Стал вытираться. Поморщился от боли.

– Значит, быки снаружи. Ясно.

– Снаружи? – Экос погладила свое плечо. – Там тоже нет быков. Там только березы.

– И снег. Но он уже плохой, – добавила девочка.

Боренбойм угрюмо покосился на нее. Обвязал свой худощавый торс полотенцем:

– Где моя одежда?

– В спальне.

Он вышел из ванной комнаты. Оказался в просторном многокомнатном помещении. Богато обставленном: ковры, дорогая мебель, хрустальные люстры, картины старых мастеров. Тихо звучала музыка Моцарта.

Он подошел к окну. Отвел штору зеленого бархата. Глянул: ночной березовый лес, белеющие в полутьме остатки снега. Где-то далеко лаяла собака.

– Что жилаете випить? – раздался женский голос с акцентом.

Он обернулся.

Поодаль стояла таиландка: 42 года, невысокая, некрасивая, полноватая, серый спортивный костюм, синие с блестками шлепанцы на смуглых босых ногах с лиловым педикюром.

– Где спальня? – Боренбойм брезгливо покосился на ее ноги.

– А вот издес. – Она повернулась. Пошла.

Он двинулся за ней.

Подвела. Показала морщинистой рукой.

Спальня была небольшой: по стенам индийская льняная ткань с желто-зеленым орнаментом, зеркало с подзеркальным столиком, индийский парчовый пуф, две большие бронзовые вазы по углам, двуспальная кровать под индийским покрывалом. На кровати – аккуратной стопкой одежда Боренбойма.

Он подошел. Взял. Проверил карманы: бумажник, ключи. Мобильный остался в портфеле.

Он надел трусы. Брюки. Вместо разорванной майки была новая.

– Оперативные… – усмехнулся он.

Надел майку, рубашку, жилетку. Стал завязывать галстук.

– Можно, я поговорю с твоим сердцем? – раздался голос девочки.

Он оглянулся: голая Ип стояла в двери спальни. На детском теле ее блестели капельки воды. Покончив с галстуком, он надел ботинки, пиджак. Застегнул две нижние пуговицы на пиджаке. Покосился на себя в зеркало. Вышел из спальни, задев мокрое плечо Ип.

– Что жилаете випить? – Таиландка стояла посередине гостиной.

– Випить, – скривил он губы. – Осинового сока нет?

– И что? – не поняла она.

– Осинового сока. Или березового молока, на худой конец?

– Бе-резо-ва? – наморщила она маленький лоб.

– Ааа… – обреченно махнул рукой Боренбойм. – Где выход?

– А вот издес, – послушно двинулась она.

Прошла в прихожую. Открыла белую дверь в тамбур. Надела прямо на шлепанцы большие валенки с галошами. Накинула серый пуховый платок. Открыла толстую входную дверь. Сошла вниз по мраморным ступеням.

Боренбойм вышел из дома. Двор и сам дом были подсвечены. Березовый лес густо стоял на участке.

Служанка шла по широкой асфальтированной дороге. К стальным воротам в высоком кирпичном заборе. Шаркала валенками.

Боренбойм огляделся. Поднял ворот пиджака. Вдохнул сырой ночной воздух. Напряженно двинулся за служанкой.

Она подошла к воротам. Вставила ключ в скважину. Повернула.

Ворота поехали в сторону.

– Можно, я поговорю с твоим сердцем? – раздалось сзади.

Боренбойм оглянулся: дом. Два этажа, белые стены, серая черепица, две трубы, ажурные решетки на окнах, медное солнце над дверью. На фоне подсвеченного дома стояла едва различимая голая фигурка. Она бесшумно подошла. В полумраке глаза Ип казались еще больше.

В полутемных окнах дома – никого.

– Можно? – Ип взяла влажными руками его руку.

Боренбойм глянул в открытые ворота: за ними пустая ночная улица. Лужи. Столб. Щербатый забор. Обыкновенный дачный поселок.

– Ты простудишься, – произнес он.

– Нет, – серьезно ответила Ип. – Пожалуйста, можно? Потом ты поедешь к себе.

– О’кей, – по-деловому кивнул он. – Только быстро.

Она оглянулась, посмотрела на качели возле беседки, потянула его руку:

– Идем туда.

Боренбойм пошел. Потом остановился:

– Нет. Мы не пойдем туда. – Он глянул на ворота: – Мы пойдем туда.

– Хорошо. – Она потянула его к воротам.

Они вышли за ворота. Ип потянула Боренбойма к обледенелому сугробу на обочине дороги. Он пошел за ней. Под его ботинками похрустывал лед. Босая Ип передвигалась бесшумно и легко. «Ангел, блядь…» – подумал Боренбойм. И произнес:

– Только быстро, полминуты. Серьезно говорю.

Маленькая таиландка в валенках сиротливо стояла у открытых ворот. Подмосковный ветер трепал концы ее пухового платка.

Ип подвела Боренбойма к сугробу. Взобралась на него. Лицо ее оказалось вровень с лицом Боренбойма. Очки его поблескивали в темноте.

Девочка осторожно обняла его худыми, но длинными руками, прижалась своей грудью к его. Он не противился. Их щеки соприкоснулись.

– О’кей. – Он слегка отвернулся, отстраняя лицо.

Посмотрел на подсвеченный дом. Запел басом:

– Darling, stop confusing me with your…

Но вдруг вздрогнул всем телом. И замер.

Ип тоже замерла.

Они стояли неподвижно.

Таиландка смотрела на них.

Прошло 23 минуты. Девочка разжала руки. Боренбойм бессильно упал на обледенелую дорогу. Ип опустилась на сугроб. Всхлипнула, втянула воздух сквозь сжатые зубы и жадно задышала. Уличный фонарь тускло освещал ее хрупкое белое тело.

Боренбойм зашевелился. Слабо вскрикнул. Сел. Застонал. Потом опять упал, растянувшись. Жадно задышал. Открыл глаза. В черном небе промеж клочковатых облаков слабо поблескивали звезды.

Девочка сошла с сугроба, еле слышно хрустнув снегом. Пошла к воротам. Скрылась в них. Раздалось слабое гудение, и ворота закрылись.

Боренбойм заворочался, хрустя льдом. Встал на четвереньки. Пополз. Потом оттолкнулся руками от земли. Тяжело встал. Пошатываясь, выпрямился:

– Оооо… нет.

Посмотрел на улицу. На сугроб.

– Нет… о, боже мой… – затряс головой.

Подошел к воротам. Стал шлепать по ним грязными руками:

– Эй… эй… ну эй… – Прислушался. За воротами было тихо.

Боренбойм кинулся на ворота. Замолотил по ним руками и ногами. Очки слетели. Он прислушался. Тишина.

Он заскулил, прижавшись к воротам. Сполз на землю. Заплакал. Встал, отошел от ворот, пробежал на полусогнутых ногах и с разбега ударил ногой в ворота.

Прислушался. Нет ответа.

Он набрал в грудь побольше воздуха и закричал изо всех сил.

Эхо разнесло крик по окрестности.

Где-то далеко залаяла собака. Потом другая.

– Ну я прошу… ну умоляю! – вскрикивал Боренбойм, стуча в ворота. – Ну я же умоляю! Ну я же умоляю! Ну умоляю!! Блядь… ну я же умоляю!!!

Истошный крик его оборвался хрипом. Он замолчал. Облизал губы.

Тонкий месяц выплыл из-за тучи. Две собаки неохотно лаяли.

– Нет… это нельзя так… – Боренбойм отступил от забора. Очки хрустнули под ногами. Он наклонился, поднял. Левое стекло треснуло. Но не вылетело.

Он вытащил платок, протер очки. Надел. Платок кинул в лужу. Всхлипнув, вздохнул. Побрел по улице.

Дошел до перекрестка. Свернул. Дошел до другого. И чуть не столкнулся с машиной. Красная «Нива» резко затормозила. Его обрызгало из лужи.

– Ты чего, охуел? – открыл дверь водитель: 47 лет, худое морщинистое лицо, впалые щеки, стальные зубы, кожаная кепка.

– Извини, друг. – Боренбойм оперся руками о капот. Устало выдохнул: – Отвези в милицию. На меня напали.

– Чего? – зло сощурился водитель.

– Отвези, я заплачу… – Боренбойм вытер водяные брызги с лица. Полез во внутренний карман. Вынул бумажник, раскрыл. Поднес под грязную фару: все четыре кредитные карты на месте. Но как всегда, ни одного рубля. И? Еще одна карточка: VISA Electron. С его именем. Такой у него никогда не было. У него была VISA Gold. Он повертел новую карточку:

– What’s the fuck?

В углу карточки он разглядел написанный от руки пин-код: 6969.

– Ну, чего, долго стоять будем? – спросил водитель.

– Щас, щас… Слушай… а тут какая станция?

– Кратово.

– Кратово? – Боренбойм посмотрел на его кепку. – Новорязанское шоссе… Отвези в Москву, друг. Сто баксов.

– Так. Отошел от машины! – зло ответил водитель.

– Или до милиции… то есть до Рязанки… до Рязанки подвези!

Водитель захлопнул дверь. «Нива» резко тронулась. Боренбойм отпрянул в сторону.

Машина свернула за угол.

Боренбойм посмотрел на карточку:

– Блядь… дары волхвов… и с пин-кодом! Туфта, сто процентов.

Спрятал карточку в бумажник. Сунул его в карман. Пошел по улице. Мимо заборов и темных дач. Ежился. Сунул руки в карманы брюк.

В окнах одной дачи горел свет. Возле глухих ворот была калитка. Боренбойм подошел к ней. Дернул. Калитка была заперта.

– Хозяин! – крикнул он.

В доме залаяла собака.

Боренбойм подождал. Никто не откликнулся. Он крикнул еще раз. И еще. Собака лаяла.

Он зачерпнул мокрого снега. Слепил снежок. Кинул в окно веранды.

Собака продолжала лаять. Никто не вышел.

– И не князя будить – динозавра… бля… – Боренбойм сплюнул. Двинулся по темной улице.

Улица стала сужаться. Превратилась в грязную тропу. Зеленый и серый заборы сдавили ее.

Боренбойм шел. Тонкий ледок хрустел под ногами.

Вдруг тропа оборвалась. Впереди оказался резкий спуск. Грязный. С водой и снегом. И смутно виднелась неширокая река. Черная. С редкими льдинами.

– Кончен бал, погасли свечи, fuck you slowly…

Боренбойм постоял. Поежился. Повернулся. Пошел назад. Поровнялся с освещенным домом. Слепил снежок. Подбросил в воздух. Пнул ногой. И вдруг зарыдал в голос, по-детски, беззащитно. Побежал, рыдая. Вскрикнул. Остановился:

– Нет… ну не так… ооо, мамочка… ооо! Мудак… мудак ебаный… ооо! Это просто… просто… мудак…

Высморкался в ладонь. Всхлипывая, пошел дальше. Свернул направо. Потом налево. Вышел на широкую улицу. По ней проехал грузовик.

– Эй, шеф! Эй! – хрипло и отчаянно закричал Боренбойм. Побежал за грузовиком.

Грузовик остановился.

– Шеф, подвези! – подбежал Боренбойм.

– Куда? – пьяно посмотрел из окна водитель: 50 лет, грубое желто-коричневое лицо, кроликовая шапка, серый ватник, сигарета.

– В Москву.

– В Москву? – усмехнулся водитель. – Ёптеть, я спать еду.

– Ну, а до станции?

– До станции? Да это ж рядом, чего туда ехать-то?