Песнь крови Райан Энтони

Глава шестая

После отплытия «Красного сокола» дни потянулись в однообразном напряжении. Каждое утро Ваэлин отправлялся к воротам виллы, поговорить с сестрой Гильмой. Пока что, кроме девочки, заболела только ее служанка, женщина средних лет. Ожидалось, что она не протянет и недели. Сама девочка, благодаря своей юности, переносила симптомы сравнительно неплохо, но, по всей видимости, дожить до конца месяца было не суждено и ей.

– А вы, сестра? – каждое утро спрашивал Ваэлин. – Как вы себя чувствуете?

Она улыбалась своей радостной улыбкой и слегка кивала. Ваэлин страшился того дня, когда поднимется к воротам и обнаружит, что сестра Гильма его уже не ждет.

Как только распространилось известие о болезни, население заметно перепугалось, хотя реакции разнились. Некоторые, в основном из горожан побогаче, собрав ценности и ближайших родственников, направлялись прямиком к ближайшим воротам и требовали выпустить их, а получив отказ, пытались грозиться или предлагать взятки. Убедившись, что и взятки не помогут, некоторые, сговорившись, предприняли попытку ночью взять ворота штурмом изнутри, вооружив телохранителей и слуг. Бегущие Волки без труда отбили атаку, хорошенько взгрев горожан тяжелыми посохами, которые Каэнис предусмотрительно догадался им раздать, когда назрел кризис. По счастью, все остались живы, однако городская элита затаила досаду, и многие из них жили в жутком страхе. Некоторые забаррикадировались у себя в домах, не пуская никого внутрь и даже стреляя из луков и арбалетов в тех, кто пытался проникнуть в дом.

Менее обеспеченным горожанам тоже было страшно, однако они принимали свой страх с большим мужеством, и мятежей пока не случалось. По большей части люди жили своей обычной жизнью, только старались проводить как можно меньше времени на улицах и почти не общались с соседями. Все они с безропотным трепетом проходили регулярные осмотры, во время которых целители искали признаки болезни. В самом городе ни одного случая пока обнаружено не было, хотя сестра Гильма уверяла, что это всего лишь вопрос времени.

– «Красная рука» всегда начиналась с портовых городов, – сказала она как-то утром. – Ее привозили корабли из-за моря. Несомненно, она и здесь оказалась таким же образом. Губернатор Аруан говорит, что девочка любила ходить в порт и смотреть на приплывающие и отплывающие корабли. Если найдется новый заболевший, это, скорее всего, окажется моряк.

Несмотря на страх городских жителей, Ваэлин обнаружил, что его куда сильнее тревожат его собственные солдаты. Бегущие Волки соблюдали дисциплину, а вот прочие сделались беспокойны. Произошло несколько неприятных стычек между нильсаэльцами графа Марвена и кумбраэльскими лучниками, с обеих сторон были серьезно пострадавшие, и главных зачинщиков пришлось высечь. Дезертиры были только в королевской страже: пятеро из Синих Соек лорда Аль-Кордлина перемахнули через стену с награбленным провиантом в надежде добраться до Унтеша. Ваэлин испытывал искушение дать им пропасть в пустыне, но понимал, что следует подать пример остальным, и потому отправил в погоню Баркуса с отрядом разведчиков. Два дня спустя Баркус вернулся и привез трупы: Ваэлин отдал ему приказ привести приговор в исполнение на месте, чтобы избежать зрелища публичной казни. Трупы он велел сжечь в виду главных ворот, чтобы часовые на стене поняли намек и товарищам передали: никто никуда не уйдет.

После полудня он обходил стены и ворота и вызывал людей на разговор, несмотря на то что им явно было не по себе. Королевская стража держалась с натянутой почтительностью, но боялась его, нильсаэльцы вели себя угрюмо, а кумбраэльцам явно был неприятен сам вид Темного Меча, однако же Ваэлин проводил время со всеми, расспрашивал их о семье, о том, как они жили до войны. Отвечали ему стандартными, отрывистыми фразами, какими солдаты всегда отвечают на ритуальные заигрывания командиров, но он понимал, что все это несущественно: людям надо было видеть его и знать, что он не боится.

Однажды он встретил у западных ворот Брена Антеша. Тот стоял, приложив ладонь козырьком ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца, и смотрел на птицу, кружащую над головой.

– Стервятник? – спросил Ваэлин.

Командир кумбраэльцев, как всегда, не стал его приветствовать, как положено – Ваэлин обнаружил, что его это совершенно не раздражает.

– Ястреб, – ответил он. – Я таких раньше никогда не видел. Немного похож на нашего быстрокрыла.

Антеш отнесся к случившемуся спокойнее всех прочих военачальников, утихомирил своих людей и заверил их, что им ничто не грозит. Его слово явно имело значительный вес: никто из лучников дезертировать не пытался.

– Я хотел вас поблагодарить, – сказал Ваэлин. – За то, какие дисциплинированные у вас солдаты. Видимо, они в вас очень верят.

– Они и в вас верят, брат. Почти так же сильно, как ненавидят вас.

Ваэлин не видел причин это оспаривать. Он подошел к Антешу и облокотился на зубец стены.

– Надо сказать, я был удивлен, что королю удалось набрать так много людей в вашем фьефе.

– Когда во главе фьефа встал Сентес Мустор, он первым делом отменил закон, предписывающий ежедневно тренироваться в стрельбе из лука, и заодно прилагающееся ежемесячное пособие. Большинство моих людей – крестьяне, пособие было для них серьезным подспорьем, без него многие не могут прокормить семью. Как бы страстно они ни ненавидели короля Януса, ненавистью детишек не накормишь.

– Они действительно верят, будто я тот самый Темный Меч из вашего Десятикнижия?

– Вы убили Черную Стрелу и Истинного Меча.

– На самом деле Хентеса Мустора убил брат Баркус. И я по сей день не знаю, действительно ли тот человек, которого я убил в Мартише, был именно Черная Стрела.

Кумбраэлец пожал плечами:

– Как бы то ни было, в книге четвертой говорится, что никто из людей праведных Темного Меча убить не сможет. Должен сказать, брат, что вы и впрямь хорошо соответствуете описанию. Что же до слова «Темный»… Кто знает?

Лицо у Антеша сделалось опасливым, словно он ожидал упреков или угроз.

Ваэлин счел уместным сменить тему.

– А вы, сударь? Вы тоже вступили в армию потому, что вам детей кормить нечем?

– У меня нет детей. И жены у меня нет. Только лук да одежда, что на мне.

– А как же королевское жалованье? Оно-то у вас должно быть.

Антеш как будто заволновался, отвел взгляд и снова принялся оглядывать небо в поисках ястреба.

– Я… я его потерял.

– Насколько я понимаю, каждому из рекрутов выплатили по двадцать золотых авансом. Довольно крупная сумма, чтобы ее потерять.

Антеш, не оборачиваясь, спросил:

– Вам от меня что-то нужно, брат?

Песнь крови откликнулась коротким беспокойным ропотом, не пронзительной нотой близящегося нападения, но предупреждением об обмане. «Он что-то скрывает».

– Я хотел бы побольше узнать о Темном Мече, – сказал Ваэлин. – Если вам, конечно, будет угодно об этом рассказать.

– Это означает ближе познакомиться с Десятикнижием. Не боитесь, что ваша душа будет осквернена подобным знанием? Что ваша Вера пошатнется?

Слова кумбраэльца вызвали в памяти Хентеса Мустора. Ваэлин снова увидел вину и безумие в глазах Узурпатора. Ропот песни крови сделался громче. «Знал ли он его? Быть может, был одним из его приверженцев?»

– Сомневаюсь, что какое бы то ни было знание способно осквернить душу. И, как я уже говорил вашему Истинному Мечу, моя Вера не может быть расторгнута.

– Книга первая велит нам учить истине о любви Отца Мира всякого, кто готов слушать. Отыщите меня, и я расскажу вам больше, если вам угодно.

По вечерам он приходил в мастерскую Ам Лина, где жена каменотеса кровожадно хмурилась, разливая чай, а сам каменотес учил его, как обращаться с песнью.

– У моего народа она зовется Музыкой Небес, – рассказывал Ам Лин как-то вечером. Они сидели в мастерской, прихлебывая чай из маленьких фарфоровых плошечек, рядом со статуей волка, которая с каждым новым визитом Ваэлина все сильнее походила на настоящего, живого волка. Это пугало. В дом жена каменотеса Ваэлина не пускала, и сама, разлив чай, неизменно уходила и запиралась. Как-то раз он совершил непростительный промах, сказав, что чаю они могут налить и сами, но она ответила таким свирепым взглядом, что Ваэлин обождал, пока Ам Лин не отхлебнет из чашки первым, боясь, что она подлила в чай яду.

– У вашего народа? – переспросил Ваэлин. Он сделал вывод, что каменотес родом откуда-то с Дальнего Запада, но сам Ваэлин знал о тех краях мало: только рассказы моряков, невероятные истории о крае бесконечных полей и больших городов, где правят короли-торговцы.

– Я родился в провинции Чин-Са, под великодушным правлением великого короля-торговца Лол-Тана, человека, который хорошо знал цену людям, наделенным необычными способностями. Когда о моих способностях сделалось известно деревенским старейшинам, меня в десять лет забрали из семьи и отвезли к королевскому двору, дабы наставлять в Музыке Небес. Помню, я ужасно тосковал по дому, но никогда не пытался сбежать. Потому что, по закону, измена сына переходит на отца, а я не хотел, чтобы он пострадал за мое неповиновение. Хотя мне ужасно хотелось вернуться к нему в мастерскую и снова работать по камню. Он тоже был каменотес, понимаете?

– У вас на родине не стыдятся Тьмы?

– Отнюдь. Это рассматривается как благодать, как дар Небес. Для семьи, где родился Одаренный ребенок, это большая честь.

Лицо его помрачнело.

– По крайней мере, так говорят.

– И вас, значит, учили песни? Вы знаете, как с нею обращаться, вы знаете, откуда она берется…

Ам Лин печально улыбнулся.

– Песни нельзя научить, брат. Она ниоткуда не берется. Она просто часть тебя. Ваша песнь – это не иное существо, живущее внутри вас. Это вы сами.

– Песнь моей крови… – пробормотал он, вспоминая то, что сказала ему Нерсус-Силь-Нин в Мартише.

– Я слышал, что ее так называют – это подходящее название.

– Но если ей нельзя научить, чему же тогда вас учили?

– Самоконтролю, брат. Как и с любой другой песней, чтобы хорошо петь, надо упражняться, оттачивать ее, доводить до совершенства. Моей наставницей была старуха по имени Шин-Ла, такая древняя, что ее носили по дворцу на носилках, и видела она не дальше пары футов за пределами собственного носа. Но ее песнь… – он восторженно покачал головой, вспомнив об этом. – Ее песнь была как пламя, и пылала она так ярко и громко, что слепила и оглушала одновременно. В первый раз, как она мне пела, я едва не потерял сознание. Она захихикала и назвала меня Крысенышем, Поющим Крысенышем, Ам Лин на языке моего народа.

– Похоже, она была суровой наставницей, – заметил Ваэлин, вспомнив мастера Соллиса.

– Суровой? Да, она была суровой. Ей было нужно многому меня научить, а времени на это у нее оставалось мало. Наш дар чрезвычайно редок, брат, и за всю свою долгую жизнь, проведенную в служении королю-торговцу, а до того – его отцу, она ни разу не встречала другого Поющего. Я должен был ее заменить. Ее уроки были суровыми и мучительными. Ей не нужна была палка, чтобы меня наказывать, ее песнь и без того могла причинять достаточно боли. Мы начали с распознавания истины: приводили двух людей, один из которых совершил какое-нибудь преступление. Каждый уверял, что он невинен, и она спрашивала у меня, который из них виновен. Каждый раз, как я ошибался, а такое поначалу случалось довольно часто, ее песнь карала меня своим пламенем. «Истина есть сердце песни, Крысеныш, – говаривала она. – Если ты не слышишь правды – ты не услышишь ничего».

Когда я овладел искусством распознавать истину, уроки стали сложнее. Слуге давали какой-нибудь знак: драгоценный камень или безделушку, – и приказывали спрятать его где-нибудь во дворце. Если к ночи я не находил знак, слуга мог оставить его себе, а меня наказывали за потерю. Потом большая толпа людей бродила по одному из дворов, болтая во все горло, а у одного из них под одеждой был спрятан кинжал. У меня было всего пять минут на то, чтобы его отыскать, иначе ее песнь пронзала меня, как кинжалом, так же, как этот кинжал пронзил бы нашего господина. Ибо она не уставала мне напоминать, что я обязан ему всем и что подвести его будет для меня вечным позором.

– Король-торговец пользовался вашей песнью?

– Ну еще бы! Торговля – кровь жизни для Дальнего Запада, удачливые купцы становятся влиятельными людьми, даже королями, а для удачной торговли требуются сведения, особенно такие сведения, которые люди стремятся скрывать.

– Вы были шпионом?

Ам Лин покачал головой.

– Просто присутствовал, как свидетель, при сделках могущественных и богатых людей. Поначалу Лол-Тан приказывал мне сидеть в углу его тронного зала, играя с его детьми: если кто-нибудь спросит, я должен был отвечать, что я воспитанник короля, сын его покойного дальнего родственника. Естественно, большинство предполагало, что я его незаконнорожденный сын, положение, не приносящее особого влияния, но все же дающее почет при дворе. Я играл, а тем временем разные люди приходили и уходили, с разнообразными церемониями, пространно выражая свое почтение и сожалея о том, что осквернили королевский дворец своим ничтожным присутствием. Я обратил внимание, что, чем богаче человек одет, чем многочисленнее у него свита, тем больше он распинается о том, какой он низкий и недостойный. В ответ Лол-Тан заверял их, что вовсе не чувствует себя оскорбленным, и сам приносил извинения за то, что оказывает им столь убогий прием. Иногда уходило час или больше, прежде чем становилась ясна истинная цель визита, и почти всегда речь шла о деньгах. Некоторые хотели занять, другие сами были кредиторами, и все хотели больше денег. Они говорили, а я слушал. А когда они удалялись, получив заверения, что король вскоре даст им ответ, и извинения за то, что он столь неучтиво промедлил с ответом на их просьбу, он спрашивал меня, о чем пела Музыка Небес во время беседы.

Я был всего лишь мальчишкой и представления не имел об истинной важности этих дел, но моей песни не было нужды знать, почему человек лгал, или обманывал, или таил ненависть за улыбкой и великим почтением. Лол-Тан это, разумеется, знал и видел в этом знании путь к прибыли, или к убытку, а то и к плахе палача.

И так я жил своей жизнью во дворце короля-торговца, учился у Шин-Ла, рассказывал истину своей песни Лол-Тану. Друзей у меня было мало, только те, с кем мне дозволяли общаться придворные, назначенные моими опекунами. Они по большей части были очень скучными, веселыми, но нелюбопытными детьми мелких торговцев, которые купили место при дворе для своих отпрысков. Со временем я осознал, что товарищей для игр мне нарочно подбирали потупее, из тех, кто лишен тонкости и хитрости. Ведь друзья повострее могли бы заострить и мои собственные мысли и заставить задуматься о том, что моя приятная жизнь в роскоши и довольстве – не что иное, как позолоченная клетка, а я – не кто иной, как раб.

Разумеется, были и награды, когда я стал мужчиной и мною овладели юношеские похоти. Хочешь – девочки, хочешь – мальчики. Хорошее вино и любые зелья, дарующие блаженство, если попросишь – хотя мне никогда не давали их в таком количестве, чтобы притупить голос моей песни. Когда я сделался слишком взрослым, чтобы играть с детьми Лол-Тана, я стал одним из его писцов: на каждой встрече их присутствовало не меньше трех, и никто, похоже, не замечал, что почерк у меня неуклюжий, порой почти неразборчивый. Жизнь в моей клетке была проста, и никакие испытания мира за высокими стенами, что окружали меня, меня не тревожили. А потом умерла Шин-Ла.

Взгляд каменотеса сделался отстраненным, он погрузился в воспоминания и затмился от печали.

– Не так-то легко для Поющего слышать чужую песнь смерти. Она была такой оглушительной, что я дивился, отчего ее не слышит весь мир. Вопль такой ярости и горести, что у меня голова пошла кругом, и я провалился в забытье. Иногда я думаю, что она пыталась забрать меня с собой – не по злобе, а из чувства долга. Слушая ее предсмертную песнь, я постиг, что вся ее преданность Лол-Тану была ложью, величайшей ложью, ибо Шин-Ла удалось не выдать это своей песнью за все те годы, что она обучала меня. Ее предсмертная песнь была воплем рабыни, которой так и не удалось бежать от хозяина. И ей не хотелось бросать меня здесь одного. И еще она показала мне видение – видение, рожденное песнью: деревню, разоренную, дымящуюся, заваленную трупами. Мою деревню.

Он покачал головой. Его голос был полон такой скорби, что Ваэлин понял: он – первый, кому Ам Лин рассказывает эту историю.

– Как же я был слеп! – продолжал Ам Лин немного погодя. – Я так и не догадался, что главная ценность моего дара – в том, что о нем никто не знал. Никто, кроме Лол-Тана и той старухи, которую мне предстояло заменить. Я вспомнил всех людей, которых Шин-Ла использовала в своих уроках, всех этих подозреваемых в преступлениях, всех слуг – за эти годы их было, наверное, сотни. И я понял, что никого из них не оставили в живых, ибо они проведали о моем даре. Я убил их самим фактом своего существования.

Когда я очнулся от забытья, куда меня утянула Шин-Ла, то обнаружил, что в душе у меня пылает новое чувство.

Он обернулся к Ваэлину, и глаза у него странно блеснули, как у человека, вспоминающего собственное безумие.

– Ведома ли вам ненависть, брат?

Ваэлин вспомнил своего отца, исчезающего в утреннем тумане, слезы принцессы Лирны, с трудом подавленный порыв сломать шею королю…

– Наш «Катехизис Веры» учит, что ненависть есть тяжкая ноша для души. И я обнаружил, что в этом много истины.

– Да, ненависть и впрямь давит на душу тяжким грузом, зато она способна тебя и освободить. Вооружась ненавистью, я начал чрезвычайно подробно и тщательно записывать все, что происходило на встречах, куда звал меня Лол-Тан, все, что там говорилось. Я начал осознавать, насколько огромны его владения. Я узнал о тысяче кораблей, которые принадлежали ему, и еще тысяче, в которых он имел долю. Я узнал о копях, золотых, самоцветных и рудных, о бескрайних полях, составлявших его подлинное богатство, засеянных пшеницей и рисом, что обеспечивали любую сделку, которую он совершал. И, узнавая все это, я искал и искал, размышлял над своими записями, ища хоть какую-то брешь в этой огромной паутине торговли. Еще четыре года миновало, а я все учился и искал, почти не отвлекаясь на придворные удовольствия. Мои опекуны, которые, как я теперь понимал, были моими тюремщиками, приводили меня на встречи и уводили обратно, но не видели никакой опасности в моем внезапно пробудившемся прилежании, и все это время песнь ни разу не подводила меня, и я добросовестно передавал Лол-Тану все, что она мне сообщала, все обманы и все тайны, и с каждым новым раскрытым мною заговором или ухищрением он доверял мне все больше, так что я сделался чем-то куда более важным, нежели человек, отличающий ложь от истины. Со временем я стал самым доверенным его секретарем, насколько он вообще был способен кому-то довериться, и мне сделалось известно еще больше, и я обретал все новые нити паутины, и все искал, искал, искал и ждал, но покамест ничего не находил. Король-торговец слишком хорошо знал свое дело, и паутина его была безупречна. Любая неправда, которую я мог бы ему сообщить, немедленно раскрылась бы, и тогда бы не миновать мне смерти.

Бывали времена, когда я подумывал просто взять кинжал да и вонзить его в сердце Лол-Тану. У меня была масса возможностей это сделать, но я был еще молод, и, хотя ненависть снедала меня, жить мне все-таки хотелось отчаянно. Я был трус, пленник, чье заточение только хуже оттого, что он сознает, как обширна его тюрьма. Отчаяние принялось подтачивать мое сердце. Я вновь предался излишествам, ища забвения в вине, наркотиках и радостях плоти. Эти излишества быстро бы меня погубили, не явись те чужеземцы.

За все годы, проведенные во дворце Лол-Тана, чужеземцев я не видел ни разу. Конечно, я был наслышан о них. Я слышал рассказы о странных людях с белой либо черной кожей, что являются с востока и столь нецивилизованны, что само их присутствие во владениях короля-торговца оскорбительно, терпят же их только ради ценных грузов, которые они доставляют. Люди, что явились торговать с Лол-Таном, и впрямь показались мне странными: непривычные наряды, непонятная речь, не говоря уж об их неуклюжих попытках соблюдать церемонии. И, к моему изумлению, среди них была женщина, и у женщины была песнь.

Единственными женщинами, которым дозволялось находиться в присутствии короля-торговца, были его жены, дочери либо наложницы. У меня на родине женщины не принимают участия в делах, и собственностью им владеть запрещено. Со слов переводчика я понял, что женщина эта весьма высокого рода, и не допустить ее на аудиенцию означает нанести серьезное оскорбление ее народу. Очевидно, выгоды от предложения этих чужеземцев, на которые рассчитывал Лол-Тан, были и впрямь велики, раз он все же допустил ее в зал.

Переводчик говорил что-то еще, но я его почти не слышал: песнь той женщины заполнила мой разум, и я поневоле не сводил с нее глаз. Та женщина была прекрасна, брат, но красота ее была подобна красоте леопарда. Глаза у нее сверкали, темные волосы блестели подобно полированному черному дереву, и, когда она услышала мою песнь, улыбка ее исполнилась жестокой насмешки.

«О, так у этой косоглазой свиньи есть свой собственный Поющий!» – сказала ее песнь, и я затрепетал от безрадостного смеха, которого она была исполнена. Женщина была могущественна, я чувствовал это, и песнь ее была сильнее моей. Быть может, Шин-Ла могла бы потягаться с нею, но я не мог. Крысеныш встретился с кошкой и оказался беспомощен перед ней. «Интересно, что ты можешь мне поведать?» – сказала ее песнь у меня в голове и ринулась вглубь, роясь в воспоминаниях, перебирая их нагло и грубо, вытягивая наружу всю мою ненависть, все мои тайные замыслы. Узнав о моем намерении его предать, она, казалось, пришла в восторг и исполнилась свирепого торжества. «А совет говорил мне, будто это будет трудно!» – пропела она. И на миг встретилась со мной взглядом. «Если хочешь погубить короля-торговца, скажи ему, пусть отвергнет наше предложение!» А потом все исчезло, ее вторжение в мой разум прекратилось, оставив лишь ледяную уверенность. Она здесь затем, чтобы убить Лол-Тана, если он отвергнет то, что они собираются предложить. И она хотела его убить. Исход сделки не имел для нее никакого значения. Она преодолела полмира, алкая крови, и не собиралась отступаться.

Лицо Ам Лина напряглось от воспоминаний о той боли.

– Иногда песнь позволяет нам коснуться чужого разума. За все годы, что миновали с тех пор, я касался, наверное, тысяч людей, но ни разу не встречал ничего, сравнимого с черным пятном в помыслах той женщины. Много лет спустя мне снились кошмары, мне виделись убийства, совершенные с расчетливостью садиста, лица, кричащие или окаменевшие от ужаса, мужчины, женщины, дети. И края, где я никогда не бывал, языки, которых я не понимал. Я думал, что схожу с ума, пока не осознал, что она оставила во мне часть своих воспоминаний, то ли по небрежности, то ли преднамеренно. Со временем большинство из них потускнело. Но я и теперь порой просыпаюсь по ночам с криком, и жена обнимает меня, пока я плачу.

– Кто она была? – спросил Ваэлин. – Откуда явилась?

– Имя, которое произнес переводчик, было фальшивым, я это почувствовал еще до того, как услышал ее песнь, а воспоминания, которые она мне оставила, не содержали никаких намеков ни на имя, ни на семью. Что касается того, откуда она родом, в те времена для меня это ничего не значило, однако же посланцы передавали приветствия от верховного совета Воларской империи. И все, что я с тех пор узнал о воларцах, заставляет сделать вывод, что там она чувствовала себя как дома.

– И что, вы так и сделали? Сказали королю-торговцу, чтобы он отверг их предложение?

Ам Лин кивнул.

– Я не колебался ни секунды. Да, я был потрясен, однако ненависть моя не угасла. Я сказал ему, что эти люди полны лжи, что их замысел состоит в том, чтобы истратить его средства и сберечь свои собственные. На самом деле, я почти не понял, что они предлагали и лгут они или говорят правду. Но он, однако, как всегда, поверил мне на слово.

– И она сдержала свое слово?

– Поначалу я решил, что она меня обманула. Лол-Тан дал им ответ на следующее утро, они взошли на свой корабль и отплыли восвояси. Лол-Тан, по всей видимости, пребывал в добром здравии, и все говорило о том, что он пребудет в нем еще долго. Меня терзали разочарование и страх. Я впервые солгал королю-торговцу. Разумеется, это станет известно, и меня ждет мучительная смерть. Миновал месяц, который я провел в тревоге и попытках скрыть свой страх, и тут Лол-Тан начал медленно угасать. Поначалу это была сущая безделица, не сильный, но неотвязный кашель, о котором, разумеется, никто не смел даже упомянуть. Потом король принялся бледнеть, руки у него стали трястись, еще несколько недель – и он принялся кашлять кровью и бредить. К тому времени, как король умер, это был истощенный мешок костей, который не помнил даже собственного имени. Мне его было ничуть не жаль.

Разумеется, у короля был наследник. Третий его сын, Мах-Лол. Двух старших братьев тихо-мирно отравили в юности, когда сделалось ясно, что они не наделены отцовской деловой хваткой. Мах-Лол был истинный сын своего отца: чрезвычайно умный, великолепно образованный, наделенный всей хитростью и безжалостностью, которые нужны, чтобы усидеть на троне короля-торговца. Но, к великой моей радости, о моем даре он не подозревал. Болезнь Лол-Тана не дала ему уведомить сына о моей истинной роли при дворе. С точки зрения Мах-Лола, я был всего-навсего секретарь, пользовавшийся необычайным доверием, а для этой роли у него был свой человек. Меня сделали счетоводом при дворцовых кладовых, переселили из роскошных апартаментов в комнаты поскромнее и назначили жалкую долю того жалованья, что я получал прежде. По всей видимости, ожидалось, что, лишившись царственных милостей, я покончу жизнь самоубийством от такого позора, как поступили многие из слуг Лол-Тана, сделавшихся теперь лишними. А я вместо этого просто ушел, сказав стражнику у дворцовых ворот, что меня отправили в город с поручением. Стражник на меня почти и не взглянул. Мне был двадцать один год, и впервые в жизни я был свободен. Это был счастливейший момент в моей жизни.

Свобода изменила мою песнь: она расправила крылья, ища всего диковинного и нового. Я прошел вслед за ее мелодией через все владения Мах-Лола и вышел за их пределы. Песнь привела меня в мастерскую каменотеса, жившего в деревушке высоко в горах, и мастер, не имея ни сыновей, ни учеников, взялся учить меня своему ремеслу. Думаю, его тревожило то, как стремительно я все схватывал, не говоря уже о необыкновенном качестве моей работы, и он, похоже, вздохнул с облегчением, когда сделалось ясно, что учиться мне у него больше нечему, и я отправился дальше.

Песнь привела меня в порт, я сел на корабль и отправился на восток. Следующие двадцать лет я странствовал и трудился. Я переезжал из города в город, оставляя свой след на домах, дворцах и храмах. Я даже провел год в вашем Королевстве и украсил горгульями дворец нильсаэльского владыки. Я никогда ни в чем не нуждался: в голодные времена песнь помогала мне найти пищу и заработок, в изобильные она искала мира и покоя. Я никогда ей не возражал, никогда не противился. Пять лет назад она привела меня сюда, где Шоала, моя чудесная жена, выбивалась из сил, пытаясь продолжать дело покойного отца. Мастером она была хорошим, но богатые альпиранцы не любят иметь дела с женщинами. Вот с тех пор тут и живу. И песнь мне ни разу не говорила, что пора отправляться дальше, за что я ей благодарен.

– Даже теперь? – удивился Ваэлин. – Когда в городе «красная рука»?

– А когда вы впервые услышали о болезни, ваша песнь вам что-нибудь сообщила?

Ваэлин вспомнил, какое отчаяние он испытывал, думая о возможной участи сестры Гильмы, и только теперь сообразил, что песнь крови все это время молчала.

– Нет. Нет, ничего. Это значит, что никакой опасности нет?

– Не думаю. Это значит, что нам обоим почему-то надо находиться именно тут.

– Это что… – Ваэлин запнулся, подбирая слова, – это наша судьба?

Ам Лин пожал плечами:

– Кто знает, брат? Насчет судьбы я мало что знаю, могу только сказать, что я повидал в жизни достаточно случайностей и неожиданностей, чтобы усомниться в том, что судьба вообще существует. Мы сами прокладываем свой путь, но песнь ведет нас. Ваша песнь – это и есть вы, не забывайте. И вы можете ее петь точно так же, как и слышать.

– Но как? – Ваэлин подался вперед, и ему самому сделалось неловко от того, как он жаждал знания: он понимал, что это слышно по его голосу. – Как петь-то?

Ам Лин указал на верстак, где по-прежнему стояла начатая работа Ваэлина: она так и осталась нетронутой со времени его первого прихода.

– Вы уже начали. Подозреваю, вы уже давно поете, брат. Песнь может заставить нас взяться за самые разные инструменты: за перо, за резец… или за меч.

Ваэлин бросил взгляд на свой меч – он стоял под рукой, прислоненный к краю стола. «Так вот чем я занимался все эти годы? Прорубал себе свой путь в жизни? Вся эта пролитая кровь, все загубленные жизни были лишь строчками в песне?»

– Отчего вы ее не закончили? – поинтересовался Ам Лин. – Эту скульптуру?

– Если я снова возьмусь за молоток и резец, я уже не оторвусь, пока работа не будет окончена. А нынешние обстоятельства постоянно требуют моего внимания.

Ваэлин понимал, что это правда лишь отчасти. Грубо высеченные черты, проступающие из мрамора, начинали становиться пугающе знакомыми. Они еще не сделались узнаваемыми, но и этого хватало, чтобы заставить его прийти к выводу, что у готовой скульптуры будет лицо, которое ему известно. И, как ни странно, появление «красной руки» было удобным предлогом, чтобы оттянуть момент, когда все сделается окончательно ясно.

– Не стоит пренебрегать собственной песнью, брат, – предостерег его Ам Лин. – Помните, что я натворил, когда впервые воззвал к вам? Как вы думаете, отчего так вышло?

– Моя песнь молчала.

– Верно. А почему она молчала?

«Тощая шея короля… опасные тайны шлюхи…»

– Она призывала меня сделать нечто… нечто ужасное. Я не смог этого сделать, и моя песнь умолкла. Я думал, она меня оставила.

– Ваша песнь – не только проводник, но и защита для вас. Без нее вы становитесь уязвимы перед другими, кто способен делать то же, что и мы, как та воларская женщина. Поверьте мне, брат, вы бы не захотели стать уязвимым перед ней.

Ваэлин посмотрел на мраморную глыбу, провел пальцами вдоль грубого профиля еще не созданного лица. И сказал:

– Когда вернется «Красный Сокол», тогда и закончу.

Через двадцать дней после отплытия «Красного Сокола» моряки взбунтовались, вырвались из своей импровизированной тюрьмы в портовых складах, перебили стражу и бросились в порт. Атака была хорошо спланирована. Каэнис отреагировал быстро: приказал двум ротам Бегущих Волков оборонять пристань и согнал людей графа Марвена, чтобы те перекрыли все соседние улицы. На крышах расставили кумбраэльских стрелков, и десятки моряков полегли. Нападение на порт захлебнулось перед лицом организованного сопротивления, и моряки потянулись назад в город. Каэнис распорядился немедленно нанести ответный удар, и к тому времени, как появился Ваэлин, короткий, но кровавый мятеж был практически подавлен.

Ваэлин увидел Каэниса сражающимся с громадным мельденейцем. Верзила размахивал грубо вырезанной палицей, целясь в увертливого брата, а тот плясал вокруг, и его меч оставлял все новые раны на руках и лице мельденейца.

– Сдавайся! – приказал он, и его клинок рассек моряку предплечье. – Все кончено!

Мельденеец взревел от боли и гнева и удвоил усилия. Его бесполезная дубина свистела в воздухе, а Каэнис продолжал свой свирепый танец. Ваэлин скинул с плеча лук, наложил стрелу и с сорока шагов пронзил мельденейцу шею. Это был один из его лучших выстрелов.

– Не время для полумер, брат, – сказал он Каэнису, переступив через труп мельденейца и обнажая меч. В течение часа дело было сделано: почти две сотни моряков были мертвы и минимум столько же ранены. Бегущие Волки потеряли пятнадцать человек, в их числе – бывшего карманника, известного как Шнырь, одного из тех первых тридцати солдат, отобранных некогда в Мартише. Моряков загнали обратно на склады, и Ваэлин распорядился привести в порт оставшихся в живых капитанов. Их было около сорока, все с рублеными, обветренными лицами, свойственными бывалым морякам. Их выстроили напротив причалов, поставили на колени со связанными руками. Большинство смотрели с угрюмым страхом или открытым вызовом.

– Ваши действия были глупы и себялюбивы, – сказал им Ваэлин. – Если бы вы сумели добраться до кораблей, вы разнесли бы заразу в сотню других портов. И из-за вашего жалкого фарса я потерял хороших солдат. Я мог бы казнить вас всех, но не стану.

Он указал на гавань, где стояло на якоре множество кораблей городского торгового флота.

– Говорят, что душа капитана – в его корабле. Вы убили пятнадцать моих людей, я возьму в уплату пятнадцать душ.

Времени на это ушло немало. Солдаты королевской стражи, налегая на весла, подошли на шлюпках к кораблям, вывели их из гавани, поставили на якоре вдали от берега, залили палубы смолой, пропитали паруса и снасти ламповым маслом. Лучники Дентоса завершили работу, обстреляв корабли огненными стрелами, и к ночи пятнадцать кораблей ярко запылали. Пламя вздымалось высоко, искры фонтанами летели в звездное небо, море озарилось на мили вокруг.

Ваэлин следил за капитанами и испытывал глухое удовлетворение, видя скорбь на обветренных лицах. У иных в глазах стояли слезы.

– Если подобная глупость повторится еще раз, – сказал он, – я велю привязать к мачтам вас самих и ваши команды, прежде чем спалить оставшийся флот.

Утром Ваэлин увидел у ворот виллы губернатора Аруана. Сестры Гильмы видно не было, и ледяные когти страха впились в него изнутри.

– Где моя сестра? – спросил он.

Лицо губернатора, некогда мясистое, обвисло от тревоги и слишком быстрой потери веса, хотя признаков «красной руки» на нем заметно не было. Смотрел он тревожно, голос звучал глухо.

– Слегла вчера вечером. Она сгорела куда быстрее, чем моя дочь или ее служанка. Помнится, мать мне рассказывала, что с этой болезнью так и было тогда, много лет назад. Одним удавалось протянуть несколько дней, даже недель, а другие сгорали буквально за несколько часов. Ваша сестра не подпускала меня к дочери, настаивала на том, что будет ходить за ней одна, мне и моим слугам было запрещено даже заходить в то крыло виллы. Она говорила, что это необходимо, чтобы остановить распространение болезни. Прошлой ночью я нашел ее на лестнице, она была почти без сознания. Она запретила мне до нее дотрагиваться, сама доползла до дочкиной спальни…

Он осекся, видя, как помрачнело лицо Ваэлина.

– Я же с ней вчера разговаривал! – тупо сказал Ваэлин. Он вглядывался в лицо губернатора в надежде, что это какая-то ошибка, но видел лишь опасливое сожаление. И Ваэлин севшим голосом задал бессмысленный вопрос: – Она умерла?

Губернатор кивнул:

– И служанка тоже. Но моя дочь пока жива. Тела мы сожгли, как и распорядилась ваша сестра.

Ваэлин обнаружил, что стискивает кованые ворота так, что у него костяшки побелели. «Гильма… Ясноглазая, смешливая Гильма… Умерла и предана огню всего за несколько часов, пока я возился с этими идиотскими моряками…»

– Она что-нибудь сказала? – спросил он. – Она не оставила какого-нибудь завещания?

– Она сгорела так стремительно, милорд… Велела вам передать, чтобы вы придерживались ее инструкций и что вы с ней увидитесь Вовне.

Ваэлин пристально посмотрел в лицо губернатору. «Врет. Ничего она не сказала. Просто заболела и умерла». И тем не менее он обнаружил, что благодарен губернатору за обман.

– Спасибо, милорд. Вам что-нибудь нужно?

– Еще мази для сыпи моей дочери. И, быть может, несколько бутылок вина. Оно радует слуг, а наши запасы иссякают.

– Я позабочусь об этом.

Ваэлин отцепился от решетки и повернулся, чтобы уйти.

– Ночью было большое зарево, – сказал губернатор. – Со стороны моря.

– Моряки взбунтовались, пытались сбежать. Я в наказание сжег несколько кораблей.

Он ожидал услышать упреки, но губернатор только кивнул:

– Справедливая мера. Однако я бы вам советовал возместить ущерб торговой гильдии. Сейчас, когда я заперт здесь, они остались единственной гражданской властью в городе. Лучше с ними не ссориться.

Ваэлин был куда более склонен выпороть любого торгаша, который осмелится что-то вякнуть во всеуслышание, но даже сквозь пелену своего горя понял, что совет губернатора мудр.

– Хорошо.

Он почему-то помедлил, чувствуя, что нужно добавить что-то еще, в благодарность за милосердную ложь губернатора.

– Мы тут ненадолго, милорд. Может быть, еще на несколько месяцев. Будет кровь и пожары, когда придет армия императора, но, победим мы или проиграем, все равно скоро мы уйдем, и город снова будет ваш.

На лице губернатора отразилась смесь ошеломления и гнева.

– Но тогда зачем же, во имя всех богов, вы вообще сюда явились?

Ваэлин смотрел на город. Лучи утреннего солнца играли на домах и пустынных улицах внизу. Дальше сверкало золотом открытое море, белогривые валы катились к берегу, и небо над ним было безоблачно-синим… а сестра Гильма умерла, как и тысячи других людей, как тысячи, которые еще умрут.

– У меня есть дело, – сказал он и зашагал прочь.

Дентоса он нашел на вершине маяка на дальнем конце мола, прикрывающего гавань слева. Дентос сидел на краю плоской площадки, болтал ногами, смотрел на море и попивал из фляжки «братнего друга». Лук его лежал рядом, колчан был пуст. Ваэлин сел рядом, и Дентос протянул ему фляжку.

– Ты не ходил слушать слова прощания с нашей сестрой, – сказал Ваэлин, едва пригубив напиток и вернув фляжку. Он слегка поморщился, бренди с красноцветом опалил ему горло.

– Я сам попрощался, – буркнул Дентос. – Она меня услышала.

Ваэлин бросил взгляд вниз, к основанию маяка, где колыхалось на воде множество дохлых чаек, почти все застреленные с одной стрелы.

– Чайки тебя, похоже, тоже услышали.

– Тренировался, – сказал Дентос. – Все равно это гнусные помоечные твари, терпеть их не могу, орут еще, окаянные. Говенные ястребы, как звал их мой дядюшка Гролл. Он моряком был.

Дентос хохотнул и снова отхлебнул из фляжки.

– А может, я и его убил прошлой ночью. Я ж и не помню, какой этот ублюдок из себя был.

– Слушай, брат, а сколько всего у тебя дядюшек, а? Всегда было интересно.

Лицо у Дентоса омрачилось, и он долго молчал. Когда он, наконец, заговорил, в голосе его звучала угрюмость, какой Ваэлин никогда прежде не замечал.

– Ни одного.

Ваэлин озадаченно нахмурился.

– А как же тот, с бойцовыми собаками? И тот, что учил тебя из лука стрелять?

– Из лука стрелять я сам научился. У нас в деревне был мастер-охотник, но он мне был не дядюшка. Как и тот говнюк, что собак держал. Никто из них мне не дядюшка.

Он взглянул на Ваэлина и печально улыбнулся.

– Моя драгоценная маманя была деревенская шлюха, брат. И всех тех мужиков, что к нам являлись, она называла дядюшками и заставляла их быть со мной ласковыми, иначе она их в постель не пускала. В конце концов, любой из них мог быть моим отцом. Я так и не узнал, который именно. Да мне и плевать. Сборище бестолковых придурков.

Ну а маманька моя, хоть и шлюха, всегда заботилась о том, чтобы у меня все было. Я отродясь не голодал, у меня всегда была одежа на плечах и обувка на ногах, не то что у большинства других ребят в деревне. Быть шлюхиным отродьем и так несладко, а уж шлюхиным отродьем, которому завидуют… Все знали, что моим отцом мог быть любой из тридцати с лишним мужиков, другие ребята меня так и звали: «чей ублюдок». Мне было года четыре, когда я это впервые услышал. «Чей ублюдок? Чей ублюдок? Эй, чей ублюдок, ты где башмаки взял?» И это тянулось годами. Там был один пацан, сынок дяди Бэба, злобный маленький говнюк, он всегда принимался орать первым. А как-то раз они с его шайкой принялись швыряться в меня чем попало, а что попало оказалось острое, я был весь в ссадинах и разозлился. И я взял свой лук и прострелил этому пацану ногу. Не могу сказать, что мне было жалко смотреть, как он орет, истекает кровью и дрыгается. Ну и после этого, – он пожал плечами, – в деревне мне ловить было больше нечего. Никто бы не взял в подмастерья шлюхина ублюдка, да еще и опасного вдобавок. Ну и маманя отправила меня в орден. До сих пор помню, как она убивалась, когда телега меня увозила. Так я там больше и не был.

Глядя, как Дентос прихлебывает из фляжки, Ваэлин был ошеломлен тем, каким он выглядит старым. Лоб изборожден глубокими морщинами, коротко подстриженные волосы на висках припорошены ранней сединой. Годы битв и жизненных тягот состарили его, и его скорбь по сестре Гильме выглядела осязаемой. Из всех братьев ему она была ближе всего. «Когда вернемся в Королевство, попрошу аспекта дать ему должность в Доме ордена», – решил Ваэлин. Но тут же сообразил, что, вполне возможно, никто из них больше не увидит Королевства. И ему нечего было предложить Дентосу, кроме новых возможностей кровавой гибели. Он снова обратился мыслями к мраморной глыбе, ожидающей его в мастерской Ам Лина, и понял, что медлил слишком долго. Пора сделать то, зачем он был сюда послан. Если он сумеет совершить это прежде, чем прибудет альпиранское войско, быть может, они сумеют избежать очередной резни, если только он будет готов заплатить за это.

Он поднялся на ноги, тронул Дентоса за плечо на прощание.

– У меня дела…

Усталые глаза Дентоса внезапно вспыхнули, и он указал на горизонт.

– Парус! Видишь, брат? Парус!

Ваэлин прикрыл глаза от солнца, окинул взглядом море. Это была всего лишь точка, серая смазанная полоска между водой и небом. Но это, несомненно, был парус. «Красный Сокол» вернулся.

Капитан Нурин спустился по трапу первым. Его худое, обветренное лицо вытянулось от изнеможения, но в глазах у него горели торжество и алчность, которую Ваэлин так хорошо помнил по их первой встрече.

– Двадцать один день! – вскричал он. – Я и не думал, что такое возможно в эту позднюю пору, но Удонор услышал наши призывы и даровал нужные ветра. Было бы и восемнадцать, не проторчи мы так долго в Варинсхолде, и если бы не пришлось везти так много пассажиров.

– Так много пассажиров? – переспросил Ваэлин. Его взгляд был прикован к трапу, он все ждал, когда появится стройная черноволосая фигурка.