Митридат Полупуднев Виталий

X

В большом металлическом зеркале довольно явственно отражалось красивое лицо юноши, его чуть хмельная улыбка и горделивые, самодовольные глаза. Он провел узкой рукой с перстнями по тщательно завитым кудрям и сказал негромко:

– Кажется, хорошо, но я что-то плохо вижу! Или зеркало запотело, или твои светильники заправлены скверным маслом, они чадят. Не так ли, Бакх?

– О прекрасный царевич! Разве может зеркало это передать твою красоту в ее подлинном блеске?.. А светильники действительно горят как-то тускло! Их затмевает твоя красота!.. Но завтра, когда ты появишься на сборе эфебов, ты будешь лебедем среди ворон! Ты и сегодня поразил всех!

– Разве много надо, чтобы удивить этих людей? Это не Синопа и не Амис! Диоскуриада – яма, темная и грязная! Но мне некуда деваться, мне скучно, Бакх! Я принужден проводить время среди неуклюжих эфебов города, у гетер, часто неграмотных и не умеющих декламировать стихи или играть на кифаре!

– О великолепный Эксиподр, ты прав, ты всегда прав! Диоскуриада – яма!.. Но я уверен, что мы здесь долго не задержимся и с началом весны покинем это глухое место!

– Ох! Опять жесткое седло и ночные костры под дождем!.. Ты вот говоришь, чтобы я соблюдал красоту одежды. Как это возможно в походе? Да и куда поведет нас отец и государь? На юг, навстречу новым поражениям?.. Или на север, в Пантикапей, который представляется мне второй Диоскуриадой? Ведь отец не говорит определенно, что задумал!

– Боги вразумили нашего государя, и то, что он решит, – воля богов! – с осторожностью ответил евнух, касаясь гребнем кудрей царевича и смотря в зеркало. – Но сейчас мы не в походе, и ты всегда можешь зайти ко мне в поздний час, я проверю, как ты одет, сохраняешь ли манеры, приличествующие сыну владыки! Правда, посещение молодыми мужчинами храмового двора строжайше запрещено!.. Но лишь для тебя я нарушаю этот запрет! Ибо сам отлучиться из гинекея не могу. Но я всегда готов сделать тебе прическу, разгладить твои одежды, вымыть тебя в душистой ванне, умастить твое прекрасное тело благовониями!

– Я ценю твою старательность, Бакх! Твои заботы смягчают неудобства моей жизни.

– Благодарю, благодарю, о царевич!.. Покажи ладони, – не натер ли ты их поводьями и рукоятью меча, когда бываешь на военных учениях?.. Твоя мать, богоравная царица Стратоника, поручила мне следить за тобою! И она спросит меня по возвращении, почему ее сын огрубел, отчего его руки стали жесткими… Поэтому не забывай на ночь мыть руки теплой водой с той душистой глиной, которую я тебе приготовил. Смазывай кожу рук и лица мазью, ее ты тоже получил от меня. А ногти должны быть подрезанными и окрашенными в красный цвет! Это хорошо сочетается с рубиновыми перстнями!

– О, едва ли матушка-царица Стратоника вернется: ведь она в цепких руках римлян, и они не выпустят ее!

– На все воля богов!

Царевич и евнух, уединившись в каменной пристройке, были убеждены, что ни одна живая душа не проникнет сюда, ибо Бакх наказал подручным не разрешать женщинам выходить во двор. А со стороны сюда вообще проникнуть было невозможно.

Болтая, они не слышали, как бесшумно открылась дверь и человек в бурке, с посохом из черного дерева, вошел и остановился, прислушиваясь.

Продолжая разглядывать себя в зеркале, Эксиподр словно в раздумье произнес:

– Как ты думаешь, Бакх, намного ли хуже моей матери там, в плену у римлян, чем нам в этой дыре?

Бакх сделал в воздухе неопределенное движение пальцами, затрудняясь ответить на слишком неосторожный вопрос. Подыскивая удачное слово, которое помогло бы ему смягчить сказанное царевичем, он поднял голову и вперил глаза в дверной проем, в квадрате которого заметил темную фигуру и сверкающие глаза, полуприкрытые лохматой шапкой.

Если бы он в этот миг увидел самого злого духа, восставшего из глубин подземного царства, он не был бы поражен больше. Ибо слишком хорошо знал этот пепелящий взгляд, чтобы ошибиться. Да и кольцо неусыпной стражи вокруг храма не могло пропустить кого-то другого! Это мог быть только он!..

Как подкошенный, в каком-то бесчувственном оцепенении, евнух рухнул на пол, на котором валялись обрезки волос с головы Эксиподра. Он едва успел пролепетать невнятные слова приветствия, как тяжелый посох со свистом опустился на его спину.

Эксиподр не сразу понял, в чем дело, он скорее удивленно, чем со страхом, повернулся, стараясь понять, откуда взялся здесь совсем незнакомый человек в туземном плаще и шапке и почему он молотит палкой евнуха, а тот лежит, как мертвый, как бы не чувствуя ударов.

– Что такое?.. Откуда ты взялся? Что тебе надо?!. – вскричал царевич, вскакивая с деревянной скамьи.

Но, разглядев под шапкой сухой, хрящеватый нос и встретившись глазами с обжигающим взглядом отца, он так же беспомощно опустил руки, его лицо вытянулось. Он медленно, словно во хмелю, стукнулся коленями о каменный пол и покорно опустил голову.

Резной посох Митридата продолжал свое дело, пока не сломался с треском. Царь в досаде бросил обломок и пнул грязным чувяком ничего не чувствующего Бакха.

Обратившись к юноше, скривился в презрительной гримасе. Каким ничтожным показался ему сейчас собственный сын-красавчик, который смеет римский плен сравнивать с жизнью у отца, среди войск, готовящихся сражаться за честь и независимость Понтийского царства!..

– Следуй за мной! – приказал он и вышел не оборачиваясь.

Эксиподр дрожащими руками схватил цветной плащ, подбитый белым мехом северного зверька, и, накинув его на плечи, поспешил за отцом, гадая в смятении: что теперь его ожидает?

XI

Из многочисленных сыновей Митридата в Диоскуриаду прибыло только шесть. Остальные отсеялись раньше. Одни умерли от тягот походной жизни, как это случилось с Аркафием, другие были заподозрены в измене и казнены, подобно Митридату-младшему, тезке своего жестокого отца.

После измены Махара старших сыновей оставалось двое: Артаферн, уже немолодой муж, и полный душевного кипения Фарнак. Но они настолько разнились один от другого как внешностью, так и характерами, что их трудно было считать братьями.

Артаферн следовал за отцом с выдержкой воина, терпеливого и исполнительного. Однако не проявлял живости души и был чужд порывам доблести. Если Фарнак со всей страстью молодости был готов ринуться в огонь и воду, только бы заслужить одобрение отца, то Артаферн действовал с осмотрительностью и равнодушием, что порою раздражало Митридата, хотя он и старался до времени скрывать это.

– Фарнак способен на ошибки, ибо порывист и горяч, – говорил царь Менофану в доверительной беседе, – но он может свершить и великие подвиги, а также зажечь сердца людей!.. А вот Артаферн имеет холодное сердце, в нем нет того пыла, который необходим настоящему вождю, ибо вождь не только думает и приказывает, но должен и воспламенять своих бойцов!.. За Фарнаком войско пойдет в кровавую сечу, на смерть! А за Артаферном – едва ли. Рано остыл он, нет в нем божественного Прометеева огня!

Среди младших сыновей, имена которых сохранила история, известны Дарий, Оксатр и Ксеркс. В описываемое время они были почти юнцами. Однако, по требованию Митридата, уже изучали науку войны, хотя проявляли неравные способности.

В стороне от других держался Эксиподр, синеглазый красавец, плод любви Митридата и Стратоники.

Это было двадцать лет назад, в дни больших побед, когда еще никто не мог предполагать последующих поражений. Анатолия была в руках Митридата, римляне изгнаны или перебиты. Восемьдесят тысяч римских граждан обоего пола и разного возраста приняли смерть от руки понтийских копьеносцев. Вся земля Западной Анатолии была залита кровью.

И в это страшное время Митридат, как юноша, увлекся Стратоникой, светловолосой красавицей, встреченной им случайно в доме бедного арфиста, ее отца. Стратоника очаровала царя своей прекрасной внешностью и изумительной игрой на арфе. Она стала возлюбленной царя, а потом царицей. Царь так упивался ее любовью, что забывал о войне и о своей роли великого царя и полководца. Он окружил юную арфистку роскошью и всеобщим поклонением. И сам обожествлял ее.

Обнаженная, как Афродита, возлежала Стратоника в храме богини любви на ложе, усыпанном розами. Кругом стояли золотые курильницы. Синие слои ароматного дыма становились бирюзовыми в лучах ярчайшего каппадокийского солнца, проникающих сквозь прозрачную крышу храма. В голубых отсветах, среди облаков дурманящих курений, все казалось призрачным. Он ласкал ее на священном ложе. А за широким пологом юные девы пели сладкие гимны, восхваляющие любовь властелина.

А потом они плыли по морю на праздничном корабле, среди ослепительного блеска дорогих украшений, под красными парусами. Безмолвные черные рабы подавали им пряные вина и затейливо приготовленные кушанья на золотых блюдах. Они вдвоем возлежали на пурпурном ложе и смотрели, как красивые рабыни танцевали перед ними, размахивая кисейными покрывалами.

От этой обожествленной любви величайшего из царей и красивейшей из женщин родился Эксиподр. Сейчас ему двадцать лет. Он похож на мать. Зная о своей прекрасной внешности, он с большой охотой надевает золоченые доспехи и яркие плащи, любит носить осыпанное самоцветами оружие и выезжать на тонконогом арамейском скакуне в окружении разодетых юношей из лучших семей.

– Эксиподр слишком красив и, несмотря на его страсть к оружию, женоподобен! – говорил о нем Митридат. – Он ценит оружие не за то, что оно способно поражать врагов, а за его блеск и красоту. Он хватается за позолоченный меч, как избалованная девушка за ожерелье, желая украсить им себя!

Фарнак и Эксиподр оказывались наиболее видными среди царских сыновей, но совсем не походили друг на друга. В первом чувствовался воин, жаждущий сражений и побед, а во втором – артист, умеющий разыграть воина перед зрителями. Фарнак, как и Митридат, не ощущал неудобств, ночуя в дымной хижине или в походном шатре. Эксиподра всегда коробили грязь и убожество этих временных пристанищ. Его настоящее место было среди дворцовой роскоши, на блестящих полах, где сотни взоров, устремленных на него, могли оценить его необыкновенную внешность.

Украшенный драгоценностями, подаренными матерью-царицей, с навитыми золотистыми локонами, он и в Диоскуриаде вызывал всеобщее восхищение.

– Это Апполон! Это прекрасный Нарцисс! – говорили местные греки. – Наверное, он стал бы царем после Митридата, если бы Понтийское царство не было захвачено римлянами!

Но Митридат еще раньше предрешил этот вопрос и не прочил красивого сына в наследники, несмотря на то, что это было заветной мечтой Стратоники. Он полагал, что Эксиподр страдает врожденной несерьезностью, слишком утончен, изнежен и далек от понимания действительности. Сейчас же, после утраты всех владений, вопрос о наследовании отпадал сам собою, хотя в голове Митридата продолжали роиться замыслы восстановления великого царства и даже конечного торжества над кичливым Римом.

Царь знал о привязанности Бакха к царевичу. Евнух нянчил Эксиподра, когда тот был младенцем, обучал его грамоте в отроческие годы, позже привил ему вкус к приличным манерам, красивой одежде. В этом не было чего-то необычного. Воспитание детей, даже если они родились в царской семье, всегда поручалось рабам. Бакх же был человеком незаменимым, совмещая в себе твердость и настойчивость мужчины с обходительностью женщины, был грамотен и пользовался доверием как царя, так и царицы Стратоники, которую боготворил.

Царю было известно и то, что Эксиподр продолжает и ныне пользоваться услугами Бакха как искусного цирюльника и знатока парадных облачений. И случай в храме мог бы сойти более гладко, если бы Митридат не услыхал роковых слов, произнесенных сыном столь неосторожно.

Слова эти поразили царя, запали ему в сердце, как-то совместились с подозрениями в отношении Стратоники и в значительной мере предрешили судьбу Эксиподра в будущем.

XII

Митридат приказал Эксиподру жить вместе с Фарнаком и никуда не отлучаться, кроме войскового лагеря, и не заниматься ничем, кроме боевой науки.

Избитого Бакха сначала бросили в яму, прикрытую сверху решеткой, где он окоченел от холода и ослаб от недостатка пищи, ожидая смерти. Но непорядки в гинекее принудили царя сменить гнев на милость и выпустить евнуха на свободу, вернуть ему высокую должность и все права. Митридат понимал, что проступок евнуха небольшой и лучше его простить, чем терпеть хаос в гинекее, с которым никто, кроме Бакха, не справился бы.

Более двух недель город жил веселыми рассказами об этом происшествии, потом интерес к нему иссяк. И сам Митридат стал забывать о нем, поглощенный подготовкой к приближающейся боевой весне, которая должна была решить судьбу его царствования.

Теперь около него осталось трое приближенных – Трифон, Тимофей и Менофан. Первые двое, как доверенные евнухи, охраняли его и заботились о его удобствах. Третий – стратег, на которого полностью были возложены заботы о войске.

В обществе этих людей он коротал вечера в дымной хижине около очага, обсуждая за ужином дела войсковые. Он расспрашивал обо всем, что случилось за минувший день или было узнано о делах врага, зимующего где-то южнее, за хребтами гор. Митридат наказывал Менофану кормить бойцов вволю, добывать для их развлечения рабынь, но зато требовать от них ежедневных упражнений в рукопашном бою, умения укреплять походные лагеря и взбираться на горные кручи.

С приходом весны тревожные вести оживили будни Диоскуриады и ее окрестностей. Вновь вспыхнула война. Помпей двинулся на север со всей решительностью, полагая в короткий срок преодолеть кавказские хребты, сломить сопротивление горных племен и нагрянуть в Диоскуриаду. Его целью было добить понтийского царя в кавказской ловушке. Он был убежден, что Митридат попал в безвыходное положение, окруженный враждебными народами и неприступными горами.

В свою очередь Митридат рассчитывал на то, что его зять, царь Армении Тигран Второй, не позволит Помпею хозяйничать на Кавказе и начнет новую войну, которая, независимо от исхода, ослабит Помпея и даст выигрыш времени. Но лазутчики донесли, что после некоторого замешательства Тигран явился к Помпею и упал к его ногам, сдался на милость римского полководца.

– Он всегда был более хвастлив, чем храбр! – с презрением заметил Митридат. – Что ты думаешь об этом, Менофан?

– Думаю, – ответил стратег, – что поражение Тиграна сразу приблизило час нашей решительной битвы. Помпей получит у Тиграна продовольствие, проводников, дополнительные войска и носильщиков. И все это лишь для того, чтобы добраться до нас!

– Видимо, это так. Что делать нам?

– Сидеть в Диоскуриаде бесполезно! Надо идти подымать колхов и албанов и вместе с ними встретить Помпея в горах или…

– Ну, что или?

– Или продолжать наше отступление на север, пробиваться на Боспор! Что прикажешь?

– Обучай войска, готовь их к походу! А куда, на юг или на север, скажу позже!

После этого разговора Митридат вдруг изменил суровой неприхотливости походной жизни, стал ежедневно ездить на охоту, устраивать пиры и увеселения, на которых вел себя так, словно праздновал победу.

Это всех изумляло и заставляло предполагать, что Митридат знает какой-то выход из трудного положения, но пускает пыль в глаза, чтобы сбить с толку возможных лазутчиков Помпея, пробравшихся в его лагерь. Как бы то ни было, а соаны и местные греки, видя, как бодр и весел Митридат, невольно проникались верой в его сверхъестественные способности разгадывать будущее и предупреждать события.

С оживлением войны на юге и наступлением весеннего тепла в лагерь Митридата опять стали проникать толпы оборванных людей, голодных, часто раненых. Гонимые ветром войны, они, как перелетные птицы, стремились на север в чаянии найти пристанище на землях, еще свободных от римского гнета. Страшась жестокого Рима, люди спешили под знамена Митридата, верили, что гордый царь воспрянет от временного унижения и упадка и вновь восторжествует над заклятыми врагами.

Один из таких пришельцев однако нарушил относительное равновесие царской души, заставил Митридата испытывать приступ гнева и ярости.

Это был уже немолодой дандарийский царек Олтак, когда-то друг и тайный возлюбленный последней боспорской царицы. Наследственный трон в дандарийской столице Созе был им утрачен дважды. Первый раз по злому умыслу недругов, обвинивших его в пристрастии к эллинской культуре и измене богам предков. Тогда он укрылся в Пантикапее, при царском дворе, где пользовался милостями Перисада Пятого и вошел в близкие отношения с царицей Алкменой. Он объявил свое царство подвластным Боспору и с помощью боспорских войск вернул себе власть в наследственных землях. Но в Созу не вернулся, продолжая жить в Пантикапее.

В памятную ночь восстания рабов и убиения Перисада Пятого Олтак бежал через пролив вместе с царицей Алкменой, которой помог вернуться в родную ей Фанагорию. Сам же оказался в городе Созе как полновластный монарх. Однако не смог удержаться на троне предков и принужден был спасать свою жизнь в изгнании. Он стал приживальцем у могущественного Митридата, с которым и связал свою судьбу. Он сопутствовал Митридату в войнах, добился высокого положения и даже был провозглашен царем Колхиды, включая те места, где сейчас находился Митридат. После поражения понтийских войск при Дастире Олтак пропал без вести. Митридат полагал, что престарелый царь дандариев и Колхиды попал в плен к Помпею и сейчас его держат для будущего триумфа, чтобы выставить напоказ римской черни.

И вдруг этот человек с седой головой пешком преодолел кручи кавказских гор и предстал перед Митридатом. Всегда щеголеватый в прошлом, сейчас он был одет в рубище, а обут в постолы из сыромяти. Грязный и оборванный, он выглядел бродячим нищим.

Митридат всегда ценил этого человека за личную храбрость и острый ум, поэтому был рад его возвращению. Оставшись с ним наедине у пылающего очага, царь спросил:

– Что знаешь о делах там? – и кивнул головой на юг.

Олтак снял войлочный колпак, обнажив спутанные седые волосы. Поглядел на стены хижины, в которой ютился царь, и вздохнул.

– Тигран сдался Помпею и стал врагом твоим! – сказал он.

– Знаю. Дальше!

– Помпей пошел походом через реку Кири и разбил в сражении войско царя албанов Ороза!

– Слыхал и об этом.

– Теперь Помпей воюет с иберами и угрожает их царю Артоку! Достиг Фасиса!.. Но албаны опять поднялись по призыву брата Ороза Косида. В битве Косид угодил в грудь Помпею дротиком, но панцирь оказался крепок. Помпей убил Косида копьем!

– Ого, я не знал этого. Говори дальше!

– Но войско Помпея голодает, оборвалось, лазая по скалам, многие воины не могут идти – ноги изрезаны кремнями. Войско ропщет, ибо добычи нет, кругом враги и страшные горы!

– Так, так! – прогрохотал Митридат удовлетворенно, раздувая ноздри. – Боги решили унять гордыню Помпея и наказать римлян!.. Это все?

– Нет, не все. По слухам, Помпей уже покинул Фасис!

– Что? Покинул Фасис?.. И двинулся на север? – быстро поднял голову Митридат, меняясь в лице.

– Нет, великий государь, – успокоительно ответил дандарий. – Римское войско не в состоянии преодолеть перевалы, да и война с иберами и албанами только начинается!

– Молодцы горцы!.. Что же нам, идти им на помощь?

Олтак подумал, морщины на его лбу стали глубже. Он выглядел стариком.

– Горцы, великий государь, – начал он, делая жест грязной, заскорузлой рукой, на которой уже не было золотых перстней, им любимых, – сильны лишь в горах и не любят спускаться в равнины. Пойти к ним на помощь – значит надолго задержаться в их небогатых землях, где твоему войску трудно будет прокормиться. А двинуться дальше на юг – значит оказаться под ударом не только римлян, но и свежих ратей изменника Тиграна! Если ты думаешь вторгнуться в пределы своего царства, то учти, что ты уже не наберешь там новых воинов, ибо люди устали от войны, разорены и голодают… Твои города в развалинах, а твои сокровища – разграблены!

– Разграблены?.. Говори, что знаешь об этом!

– Не гневись только, говорю, что слышал.

– Не бойся, говори правду!

– Известно ли тебе, что твои сокровища в Новой Крепости в руках Помпея?

– Знаю…

– А ведомо ли тебе, что тайну твоих кладов выдала жена твоя, царица Стратоника?

– Стратоника выдала? – подскочил царь, словно коснувшись раскаленного железа. – Выдала сокровища?.. Да как она посмела?.. Или ее пытали?

– Опять-таки, государь, вижу твой гнев и страшусь говорить дальше!

– Говори, ты не в ответе за чужие дела!

– Стратоника хотела этими сокровищами купить у Помпея жизнь и прощение своему сыну Эксиподру, если он попадет в руки римлян!

Возмущение и ярость обуяли Митридата. Он схватился за рукоятку меча и повернул голову, намереваясь позвать Трифона и отдать приказание. Глаза его стали страшными, рот перекосился, но он сдержал себя и… рассмеялся! Олтак невольно схватил свой колпак и кинулся к двери. Он знал характер Митридата и что означает в таких случаях его смех.

– Подожди, Олтак, – проговорил царь медленно, с каким-то свистом в голосе. – Подожди! Ты за эту тайну отвечаешь мне головой! Ни одна живая душа не должна знать об этом!.. Разумеешь?

– Разумею, государь, – пробормотал Олтак.

– Теперь – каков твой совет, что нам делать?

– О великий царь, делать надо то, что указуют боги! А они указуют тебе один достойный путь – на Боспор!

– Слышал тебя. Уйди, оставь меня одного!

В этот вечер Митридат приказал подать вино, курильницу с одуряющим дымом и никого не впускал к себе в хижину. Его покой охранял Трифон с лучшими евнухами.

XIII

Миновала короткая южная весна, и пришло жаркое лето. Все следили за слухами о продолжающейся войне Помпея с воинственными албанами и иберами, радовались его неудачам.

Сторонники южного похода оживились и стали смелее напоминать о себе, появляясь и хижине царя.

– О великий государь! – говорил с поклоном Тирибаз. – Ныне настал час твоего решения! Смелые кавказские племена защищаются геройски, даже наносят римлянам поражения! Сейчас самое время помочь им – и победа будет на твоей стороне!.. Поможем горцам и сообща опрокинем Помпея! Гордый полководец выдохся, его воины ропщут, изголодались, измотались в горах! Сейчас началась жара, много римлян погибло от укусов змей! И это в твою пользу! Легионеры боятся ядовитых гадов и требуют возвращения на равнины!

Но Митридат отмахивался от подобных советов и проводил большую часть времени на охоте. Советники переглядывались и недоуменно пожимали плечами, полагая, что царь теряет время и упускает благоприятный случай для победы и возвращения домой.

Шли дни и недели. Митридат продолжал пускать стрелы в горных козлов и пировать в кругу близких ему людей. На охоту выезжал с пышностью. Брал с собою Клеопатру, чему она была несказанно рада. Девушка хорошо ездила на коне, умела стрелять из лука и метать дротик. Нередко среди окровавленных туш убитых животных были и ее трофеи, чем она очень гордилась.

Бывая в лесах, в ущельях гор, они знакомились с необыкновенной кавказской страной, когда-то привлекшей к себе сердца и корабли отважных аргонавтов, искателей «золотого руна», среди которых, по преданию, были и Диоскуры, сыновья Леды и Зевса, вылупившиеся из яйца.

Проводники-греки рассказывали, что у Диоскуров – Кастора и Полидевка – были возничие спартанцы Амфит и Керкий. Они-то и основали Диоскуриаду! Они же положили начало племени гениохов, расположенному к северу.

На вопросительный взгляд Клеопатры Митридат усмехнулся и заметил:

– Если слушать греков, то все народы произошли от них! Это эллинская легенда!

В прибрежных горах проводники показали царю и его дочери ту скалу, к которой, как гласит древний миф, был прикован великан Прометей, обреченный Зевсом на вечную муку за похищение божественного огня и передачу его людям.

Митридат с задумчивостью взирал на скалу, пытаясь мысленно представить себе сказочного великана, потом пожелал подъехать ближе, словно надеясь найти у ее подножия обрывки Прометеевых цепей.

Вертлявая Клеопатра с задорной усмешкой обратилась к отцу со словами:

– Прометея освободил Геракл! Но могучему титану надо было самому порвать цепи неволи! Это больше возвеличило бы его, чем похищение огня! Сила приносит больше славы, чем добродетель!

Митридат взглянул на дочь не то с одобрением, не то удивленно. Ничего не ответив, повернул коня и поскакал прочь. В последующие дни охотился в других местах. К Прометеевой скале больше не возвращался.

– Что задумал он? – спрашивали советники Тирибаза в доверительных беседах. – Или он хочет прогулять лето и остаться в Диоскуриаде на вторую зиму?

И словно в ответ на этот вопрос была получена поразительная весть: Помпей отказался от намерения добраться до Диоскуриады и решил спуститься с гор в равнины!

– Помпей отступает! – говорили друг другу обрадованные советники.

– Цари албанов и иберов хорошо били римлян! – весело говорил Митридат на пиру, устроенном по этому поводу. – Помпей отступил с позором! И нам не пришлось утруждать себя и воинов тем походом, на который вы меня склоняли!

Следующей ошеломляющей новостью было сообщение о том, что Помпей совсем уходит из Закавказья, оставляет завоеванное Понтийское царство! И направляется со всем войском в Сирию, воевать с непокорным царем Антиохом Восьмым. В покоренной стране оставляет лишь гарнизоны и поручает охрану римских завоеваний Тиграну, царю Армении, и Ариобарзану Каппадокийскому, ранее свергнутому Митридатом, а теперь восстановленному в своих правах на троне предков.

В Синопе Помпей оставил за себя трибуна Фавста Корнелия Суллу, сына знаменитого римского диктатора, того, что скрестил оружие с Митридатом двадцать лет назад, в первой римско-понтийской войне.

– Чудеса да и только! – ударили в бока руками приближенные Митридата. – Это диво дивное! Ждали грозы, а туча рассеялась, не уронив и капли дождя! Вот на что рассчитывал Митридат! Воистину боги нашептывают ему верные мысли! Он угадывает будущее лучше всякого оракула! Теперь, после ухода Помпея из земель наших, царю и всем нам один путь – домой, обратно в Понтийское царство!

Многие обнимались и со слезами на глазах поздравляли друг друга с предстоящим возвращением к родным очагам.

Римские перебежчики, входившие в войско Митридата и подчиненные Гаю, также оживились. После многократных поражений Митридата они считали дело понтийского царя проигранным окончательно, а потому были исполнены мрачного чувства безысходности. Диоскуриада казалась им каменным мешком, выхода из которого нет. Будущее их страшило. Многие гадали, как поступить – оставаться ли до конца в войске Митридата, или бежать в горы. Они рассчитывали найти пристанище среди местных племен, укрыться от преследований всесильного Рима, который никогда не простит им измены. Новость об уходе Помпея в далекую Сирию произвела в лагере перебежчиков потрясающее впечатление. Диоскуриадский мешок развязался сам собою! Всеобщая подавленность сменилась бурным весельем и возрождением надежд. Воины плясали на лагерном плацу, славили Митридата. Публий, совсем было упавший духом, кинулся обнимать Гая, который хотя и не изменил обычной сдержанности, но вздохнул с облегчением, лицо его прояснело, обмякло. Оказывается, Фортуна еще не изменила своему венценосному баловню и, кто знает, может, решила еще раз открыть перед ним ворота успеха!..

Однако задумчивость не покидала Гая. Возможно, он, не будучи вполне убежденным в грядущем торжестве Митридата, продолжал втайне строить замыслы на случай новых неудач. И хотя был изумлен поведением Помпея, но не допускал мысли о том, что Рим так просто отступится от Митридата, предоставив ему готовить новый поход на запад.

В дружеской беседе спросил Публия как бы невзначай:

– Известен ли тебе лично Фавст Корнелий Сулла?

– Лично – нет! Но я слышал, что это муж властный и жадный до золота! А вот царь каппадокийский Ариобарзан знает меня в лицо. Я не раз бывал в его ставке с поручениями от Лукулла. Он даже наградил меня конем!

Сам Митридат был поражен отходом Помпея, противоречащим римскому правилу добиваться победы любой ценой. Он не верил в то, что горные племена оказались победителями. Видимо, были еще какие-то причины столь неожиданного поворота событий. И хотя эти причины вырисовывались перед его мысленным взором, невольно напрашивалось объяснение случившегося вмешательством богов! Хотелось верить, что не затруднения с продовольствием и не разлад в войске толкнули Помпея уйти из Закавказья, но рука небес, покровительствующих замыслам Митридата!

– Видно, боги не забыли обо мне! – с жарким чувством прошептал царь. – Они освободили меня, как Прометея от цепей, и благословляют на великий подвиг!

После чего объявил большой смотр войскам. Это означало, что предстоит выступление в поход.

За зиму войско отдохнуло, набралось сил и в то же время не отяжелело от безделья. Менофан с помощью Гая ежедневными упражнениями приучил воинов к труду. Они слаженно перестраивались, бодро вскидывали копья и шли в атаку, споро рыли лопатами каменистый грунт и умело наводили палисады.

Это были не те «несгибаемые», которые когда-то составляли костяк понтийского воинства. Соанские зипуны и постолы из сырой кожи, подвязанные ремнями поверх онуч, выглядели не очень представительно. Однако, вооруженные трофейными римскими мечами и щитами, отряды легкой пехоты были подвижны, понимали своих начальников, дружно выполняли их требования. Многие вместо войлочных колпаков и бараньих шапок, приобретенных на месте, надели сохранившиеся от прошлого медные шлемы.

Менофан, пропуская войска мимо царева ока, вопросительно заглядывал царю в лицо, пытаясь угадать его оценку. Митридат, стоя на возвышении, сложенном из дерна и камней, одетый в царский наряд, с высокой китарой на голове, смотрел, прищурив глаза. Трудно было разгадать, милостив ли он или сейчас сделает недовольный жест и разразится гневом.

Даже при появлении блестящих рядов римских перебежчиков, которые сегодня выглядели особенно бодро и весело, царь не изменил брюзгливой мины, продолжая взирать на парад каким-то отчужденным взглядом.

Бравый воинский вид бывших легионеров только усугубил привередливое чувство, что закипало в глубине его широкой груди. Он мысленно сравнивал свое довольно-таки жалкое войско с когортами Лукулла и Помпея, испытывая досаду. Были и у него в прошлом рати не хуже римских! Но их было слишком мало!.. Во всех трех войнах большую часть войск составляли не они, а шумные полчища восточных кочевников да разношерстные толпы людей случайных. В том числе освобожденных рабов, способных к геройскому и яростному сопротивлению, но часто недостаточно стойких в лишениях и воинских трудах.

Удивительно, что мощь и слабость понтийского воинства были как бы зеркальным отражением достоинств и недостатков самого царя. Об этом когда-то говорил Митридату бродячий маг-предсказатель. Но тогда Митридат лишь посмеялся над таким определением. Сейчас оно смутно всплывало в памяти.

В самом деле, он был порывист, суеверен, склонен не только к неожиданным проявлениям отваги и боевой страсти, но и к столь же внезапным припадкам малодушия и какого-то детского испуга. Цепенящий страх овладевал им в критические мгновения, и тогда он был способен сразу утратить свое мужество и проявить трусость, которой после стыдился. Он был неровен. Такими же были и его военачальники и все войско.

В прошлом году под Дастирами произошла глупейшая несогласованность, приведшая к разгрому понтийского войска и победе римлян.

Было это так.

Сначала спешенные конники просили выпустить их из лагеря, желая помочь передовым отрядам пехоты отбросить разведку римлян. Митридат разрешил. Конники, неуклюжие на земле, вразвалку побежали через ворота лагеря, размахивая мечами. Но натолкнулись на сильные конные разъезды римлян. Не умея по-настоящему драться пешими, они дружно, с боевыми криками, кинулись обратно в лагерь, спеша сесть на коней… И это было правильно с их стороны! Но Митридат и его многоумные стратеги решили, что вылазка закончилась поражением, что понтийские воины проявили трусость и бегут, а главные силы Помпея уже у ворот лагеря… Что же получилось дальше? Во-первых, было решено не открывать ворота перед бегущими, чтобы не допустить в лагерь их преследователей. Во-вторых, Митридат разгневался и с высоты палисадов сам повелел отступающим вернуться на поле боя и отбросить римлян. Это пешим-то всадникам!..

– Мы не отступаем! – пробовали кричать воины. – Нам надо сесть на коней!

Но их никто не слушал. Римляне использовали замешательство и ударили в пешем и конном строю на толпящихся у ворот беззащитных воинов и перебили почти всех! Это было досадно, нелепо! Царь и военачальники созерцали эту бойню с высоты палисадов, ничего не предпринимая. И вдруг Митридат повелел открыть ворота. Зачем?.. Не то для того, чтобы впустить кучку отчаянно отбивающихся пеших всадников, не то с намерением сделать вылазку и наказать дерзких римлян… Но для вылазки следовало подготовить колонну лучших воинов на конях и поставить их против ворот. Этого сделано не было, так как кони стояли на приколах и жевали сено, а всадники умирали за порогом лагеря! Нестройные толпы легкой пехоты устремились было в ворота, но их предупредили римские наездники, которые с гиком и свистом ворвались в лагерь!

Правда, это был лишь авангард передового Помпеева отряда, и его без большого труда можно было вытеснить обратно. Но началась неразбериха, повальное бегство!

Сам Митридат поддался общей панике, вмешался в толпу бегущих и бежал вместе с другими, как последний трус! И не римские мечи нанесли поражение его войску, а тот животный ужас, который охватил всех и оказался губительнее вражеского оружия!

Вот это позорное бегство огромного войска из неприступного лагеря от малых сил врага и называют теперь «последним сражением под Дастирами»! Пусть это будет последней ошибкой! Больше такого не повторится, довольно!..

Вспоминая это, Митридат кусал губы от досады и сожаления. Менофан видел его волнение и растерянно водил глазами, стараясь понять, чем не угодил.

Казалось, все было в порядке. Войска продолжали идти отряд за отрядом. Конницу сменила пехота, а за пехотой двинулись толпы добровольцев из местных племен, вооруженных по старинке и одетых по-своему.

И когда последний отряд прошел мимо, царь поднял скипетр и обратился к многолюдной толпе соратников, окруживших трибуну.

– Боги с нами! – возгласил он торжественно. – Боги с нами! Мы победим!

Общий хор голосов подхватил эти слова, все подняли оружие над головами и огласили окрестности многократным боевым кличем.

Это означало, что царь принял войско и объявляет поход… Куда?

Митридат не дал немедленного ответа на этот немой вопрос. Лишь ночью собрал военачальников и при свете еле мерцающего огня в очаге объявил кратко:

– Будьте готовы к походу на Боспор! О дне выступления скажу завтра!

XIV

Не все одинаково отнеслись к решению Митридата. Менофан только крякнул в ответ, понимая причины, толкающие царя на север, и готов был вести войска туда, куда укажет владыка.

Дандарийский царек Олтак молитвенно поднял руки, его лицо озарилось радостью. Ведь там, на севере, было его родовое царство, его трон, ныне захваченный недругами, которые тайно служат римлянам. Теперь предатели получат все сполна, ибо, двигаясь на Боспор, Митридат выйдет на южные границы дандарийских земель и поможет Олтаку восстановить свои права!

Только Тирибаз задумчиво провел холеной рукой по завитой бороде и многозначительно переглянулся с другими советниками, которые во всем были согласны с ним. Он смело поднялся с деревянной скамьи и, поклонившись царю в пояс, сказал:

– Великий государь! Я советник твой и обязан говорить тебе правду, хотя бы это грозило мне немилостью! Разреши и сейчас сказать то, что я думаю.

– Говори.

– Ты вновь хочешь попытаться преодолеть «скифские запоры» и проложить дорогу из Понта на Боспор через Кавказ! Вспомни однако, как погибли твои воины пятнадцать лет назад, безуспешно пытаясь покорить воинственных горцев! Они погибли от мороза и засад в снежных горах, их кости и сейчас белеют на дне ущелий!

– Было такое, – ответил Митридат спокойно. – Но гениохи уже не поднимут оружия против меня, ибо дали клятву пропустить мои войска на север!

– Так-то так! Но горцы вероломны и коварны. Может, они просто заманивают тебя в свои силки, чтобы потом нанести верный удар?

– Их цари – мои зятья! Они одарены и обласканы. А потом – как они могут нанести мне удар, если я являюсь со всем войском? Попробуй замани барса в дом и потом свяжи его!

– Но дальше тебя ждут зиги, они не приняли твоих подарков, и неистовые ахейцы, уже видевшие кровь твоих воинов!

Митридат досадливо отмахнулся.

– Сколько времени вы будете дрожать от тех морозов и бояться тех засад, которые угрожали нам пятнадцать лет назад?! – вскричал он. – Времена изменились, тогда была зима, сейчас лето! С нами войска, которые дрались с римлянами и били их!

– Эй-ла! – раздался внезапно низкий бас Менофана. – И ведет войска не кто-то, а сам царь Митридат!.. А с Митридатом боги!

Это неожиданное добавление ударило всех, как обухом. Что можно было противопоставить ему? Советники смущенно притихли. Митридат рассмеялся звонко, как юноша, тряся седой бородой. Ему явно понравилось замечание Менофана.

Однако Тирибаз не удовлетворился таким ответом. Он вновь заговорил, в его голосе теперь прозвучали как бы умоляющие нотки:

– Может быть, тебе, государь, все же лучше пойти на юг, в родные места? Ведь твое царство на юге, а не на севере! Помпей ушел из твоих пределов в далекую Сирию, там он увязнет в новой войне. Так используй это, спеши в свои владения, к своим храмам, к могилам предков! Ты восстановишь свое царство, народы встретят тебя с великой радостью! И сразу станешь сильным и богатым, ведь не все твои сокровищницы разграблены… Ты даже сможешь послать помощь Антиоху Восьмому, чтобы Сирия лучше сопротивлялась Риму! А если Помпей посмеет опять пожаловать к твоим границам, ты встретишь его во всеоружии! Мы наберем тебе войско большое и сильное!

Митридат терпеливо выслушал доводы Тирибаза, выжидательно склонив голову. Однако отверг сказанное.

– Придет время, – вздохнул он мечтательно, – вернемся мы на земли отцов и восстановим наше царство. Но ныне боги указуют нам одну дорогу – на север! На юге нас ожидают одни неприятности. Поля нашего царства потоптаны, пастбища опустошены, народ ограблен… А там, на Боспоре, – никем не разоренные города и селения, тучные нивы и полные житницы! Там дружественные нам племена скифов с их царем Фарзоем! Они поклялись нам в верности! Там смелые роксоланы и языги! Им достаточно пообещать богатую добычу, и они пойдут хоть в Тартар, подняв мечи! Там аорсы и аланы, которые рвутся на запад, то есть именно туда, куда нам надо! Ближе к Риму!

Последние слова, сказанные царем с большим воодушевлением, не оставляли сомнений в его дальнейших намерениях. Было очевидно, что и после столь неудачной войны, сохранив лишь остатки разбитого войска, Митридат продолжает лелеять мечту о великом походе на Рим через Скифию! Это казалось чрезмерным, непосильным даже такому богатырю, как Митридат! Куда проще и понятнее было бы думать о возвращении домой, где оставлены законные владения! Там каждый житель – подданный Митридата, каждая крепость – его сокровищница, любой город – его данник!.. И неужели Тигран посмел бы выступить против отца жены своей?

– Конечно, – несмело зароптали советники «левой руки», – страна разорена, но это наша страна, наша родина! Там даже придорожный камень встретит нас с улыбкой. Там и солнце светит по-иному – ярче, теплее! Ведь и воины наши оставили на юге семьи и очаги, они тоже мечтают вернуться под родную смоковницу! А их посылают на север, через страшные горы, в страну гомеровских лестригонов!

Но царь прекратил этот обмен мнений жестом, означающим, что совет окончен. Воеводы и советники поднялись со своих мест и уходили из душной землянки, пятясь задом, с низко склоненными головами. Некоторые плакали.

Только Менофану было приказано задержаться. Митридат одобрительно усмехнулся, глядя на мешковатую фигуру стратега.

– Ты понимаешь меня, и я ценю это! – сказал он весело. – Тирибаз же и его свита – степные сурки с мозгом курицы. Они не видят дальше собственного носа, близоруки от рождения! Они не понимают, что мы стоим перед началом величайшего похода на Рим через Скифию! Этот поход покроет нас славой, вернет нам утерянное, вручит нам власть над миром!.. Не так ли?

– Истинно справедливо, государь!

– А теперь разыщи того боспорского беглеца, пирата Евлупора, и приведи сюда. Он нужен мне. Ступай!

XV

Узловатые, трудовые руки крошили зеленый лук и сыпали его в горячую полбяную кашу, которая пыхтела в большом медном котле.

Дюжие парни в конопляных дерюгах сняли котел с огня и поставили на землю между пахучими стружками и щепьем. Старшой артели стал помешивать вкусное варево длинной ложкой, чтобы скорее остыло. В ложку попадали и кусочки баранины с жирком.

Кораблестроители еще стучали топорами и конопатками, поглядывая на котел и обмениваясь веселыми словами. К смоляному духу еловых досок и сосновых кокор примешивался сытный запах мясной еды. Все ждали сигнала, готовясь оставить работу и дружной ватагой поспешить к котлу. Многие заблаговременно доставали деревянные ложки, спрятанные в складки онуч, намотанных на ноги.

Евлупор скручивал жгуты из пакли, и, обмакнув их в расплавленный воск, конопатил щели между бортовыми досками, заходящими одна за другую. Он вместе со всеми испытывал ту душевную телесную бодрость, которая сопутствует усилиям созидания, доброхотному труду без бичей и надсмотрщиков, труду артельному, веселому.

Глядя, как из рук дружной семьи загорелых умельцев рождается многовесельный корабль с палубой и скамьями для гребцов, бывшей раб и воин чувствовал себя счастливым. Ему казалось, что он, влившись в это трудовое братство, нашел то, чего тщетно искал, – настоящую человеческую жизнь. Он был силен, молод, смекалист. Быстро усвоил плотничью науку, сошелся с собратьями по деревянному делу, почувствовал себя дома среди душистого теса и бревен, ощутил не испытанное ранее удовлетворение.

Евлупор не пытался, да и не мог глубоко осмыслить эти переживания и их причины, но воспринимал их сердцем и отдавался им с доверчивостью, составлявшей одну из черт его характера. «Звероподобный раб», смелый воин и бывший пират был исполнен дружелюбия к людям, искал среди них взаимности и, кажется, нашел эту взаимность в кругу вольных работяг – плотников диоскуриадского пригорода.