Наши за границей. Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно Лейкин Николай

– Попроси… Легко сказать – попроси… А как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся как на ученую, а ты ни в зуб толкнуть по-немецки…

– Комнатные слова я знаю, а тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил в лучшую, – ну вот и попроси у кондуктора, чтобы он принес пива.

– А и то попросить.

Николай Иванович вынул из кармана серебряную марку и, показывая ее пробегавшему кондуктору, крикнул:

– Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дейч полтина… Бир тринкен можно? Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтоб он не уехал… Два бир… Цвей бир… Для меня и для мадам… Цвей бир, а остальное – немензи[26] на чай…

Все это сопровождалось жестами. Кондуктор понял – и явилось пиво. Кельнер принес его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.

Поезд опять помчался.

Выпитая кружка пива раздражила еще больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семеновны.

– Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, – говорила Глафира Семеновна мужу. – Неужто поезд так все и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житье, не пивши, не евши, помилуйте!

– Ага! жалуешься! – поддразнил ее муж. – А зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.

– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку[27].

– Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.

– Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора еще пива.

– Погоди, дай до станции-то доехать.

Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.

– Бир… Бир… Цвей бир! Кондуктор… Хер кондуктор!.. Вот дейч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!..[28] – кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:

– Nur eine Minute, mein Herr…[29]

Обер-кондуктор[30] свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.

– Помчалась цивилизация! – воскликнул Николай Иванович. – Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.

– Нельзя? – спрашивала жена.

– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай – даже денег не берет.

Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.

– Да где же у них пустырь-то? Где же болота? – дивился Николай Иванович.

Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семеновна первая это заметила и указала мужу.

– И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперед летят, а назад.

Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.

– Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.

– Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, – стояла на своем жена.

В вагон пришел кондуктор ревизовать билеты.

– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.

– Эссен, эссен…[31] – пояснила Глафира Семеновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ[32] тринкен, кафе тринкен и эссен? – продолжала она.

Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:

– Knigsberg… Knigsberg werden Sie zwlf Minuten stehen…[33]

– Поняли, поняли. Зер гут[34]. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.

– А когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.

– Um sieben, – дал ответ кондуктор.

– Мерси… Данке… Ну, слава Богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаячим.

Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:

– Ну вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.

– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:

– Кенигсберг? Кенигсберг!

– Nein, nein, Knigsberg wird noch weiter[35].

– Фу-ты пропасть! Все еще не Кенигсберг! А пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.

Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.

– Knigsberg! – возгласил кондуктор.

– Слава тебе Господи! Наконец-то!

Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.

– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдем скорей вбуфет.

– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.

– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие ихние немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.

– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.

– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.

Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.

– Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берет.

– В уборную на станции – да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако сует немке денег и говорит: – Скорей, Глаша, скорей, а то и поесть не успеем.

Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет. Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот[36] по три марки с персоны», – читает Глафира Семеновна немецкую надпись над столом.

– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.

Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.

– Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен[37], – говорит Глафира Семеновна.

Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.

– Что ж это такое! – негодует Николай Иванович. – Ждали, ждали еды, приехали на станцию, и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за столь садиться, а другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!

Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом наконец находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.

– Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, – говорит он. – Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?

– Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Иванович к жене. – Очень вам благодарен, что объяснили, – говорит он русскому. – Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?

– Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…

– Эй! Прислужающий! Человек! Эссен! Что нибудь эссен скорей и бир тринкен! – вопит Николай Иванович. – Цвей порции.

Появляется лакей, ведет его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подает карту.

– Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.

– Zwei Koteletten? О, ja… – отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.

Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.

– Что же это такое, Господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? – спрашивает он сторожа.

– Берлин, – отвечает тот.

– Глаша! Бежим! А то опоздаем!

Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.

– Некогда, некогда! – кричит ему Николай Иванович. – Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмем… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот еще третья. Глаша. Скорей, а то опоздаем. Ну порядки!..

Муж и жена бегут из буфета.

– Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! – говорит на бегу жена.

– Не до юбок тут, матушка. Беги!

Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.

– Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? – воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.

– Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семеновна. – Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, а этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!

Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:

– Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!

Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.

– Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!… Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, – вопила Глафира Семеновна.

– Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, – уговаривал ее Николай Иванович. – Отыщем и пересядем.

– Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут и на станции не стоит! Только выскочишь, а поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, а не день. Где тут отыскивать?

Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».

– Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, – испуганно проговорила Глафира Семеновна, обращаясь к мужу.

– Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты все-таки чему же нибудь училась в пансионе.

Испуг придал Глафире Семеновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:

– Ин Берлин вир фарен?[38] Берлин этот вагон?

– Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg[39].

– Как нах Гамбург? А Берлин?

Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.

– Да конечно же, не в том поезде едем, – чуть не сквозь слезы сказала Глафира Семеновна.

Николай Иванович досадливо почесал затылок.

– Ну переплет! Беда без языка!.. – вырвалось у Николая Ивановича.

– В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, – твердила Глафира Семеновна.

– Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, а Берлин по дороге будет.

– Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.

– Чему же ты училась в пансионе!

– А ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?

– Я учился в лавке, продавая парусину, железо и веревки. За меня в пансион разным мадамам денег не платили. Я счет по-немецки знаю, хмельные слова знаю.

– Ты хмельные, а я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел в немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой:

– Nein. Das ist nicht was. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber wir fahren nach Hamburg[40].

– Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! – раздраженно крикнул Николай Иванович. – Ну, может быть так, что сначала Берлин, а нахер Гамбург или сначала Гамбург, а нахер Берлин. Нихт ферштейн?[41]

– О, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen[42].

Немец показал жестами в две противоположные стороны.

– Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то! – отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: – А все ты с своими поправлениями в женской уборной. Все это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, а нас эво куда относит.

– Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, – оправдывалась жена.

– А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая.

– Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.

– И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то извольте видеть: надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.

Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.

– Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, – говорила она.

– А черт их знает, будет ли еще по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна да и поезжай.

– Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.

– Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать. У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем – и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург! – горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: – Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез…

– Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, – отвечала жена.

– Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

– Да ведь саквояжи-то в том поезде остались.

– Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну возьми мой платок и вытрись моим платком.

– Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…

– Съедим, – прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. – Вот тут и протертый картофель есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и наконец, возвыся голос, раскричался.

– Weg, weg! Sie mssen bald umsteigen und die Strafe zahlen[43], – кричал он.

– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен[44] -то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

– Кан ман на станции веггеен?[45] – поправила мужа жена.

– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, mssen dort[46].

– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.

– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.

– Ну слава тебе Господи!

Поезд уменьшал ход и наконец остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.

Николай Иванович и Глафира Семеновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.

– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, попали черт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.

Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырек и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.

– Бите, загензи, вас махен? Вас махен?[47] – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семеновна.

– Ага! – заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.

– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю. Вас махен? Вас махен? – повторяла она перед начальником станции.

Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кенигсберг, Берлин, Диршау[48], слово «Schnellzug»[49] и сопровождал все это пояснительными жестами. Глафира Семеновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.

– Да конечно же поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кенигсберг.

– А когда, когда поезд-то в Кенигсберг пойдет? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.

– Ви филь ур поезд ин Кенигсберг?

– Nach zwei Stunden, Madame[50].

– Что он говорит?

– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур?.. – твердила она и показывала на часы.

– Um zehn Uhr[51], nach zwei Stunden.

Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру 10.

– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых монет и серебряных марок и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кенигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.

– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвей билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гельд. Немензи…[52]

Начальник станции осклабил свое серьезное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:

– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie knnen essen und trinken…[53]

– Тринкен? – еще радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдем вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Комензи тринкен. Бир тринкен… Хоть вы и немец, а все-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдем, пойдем. Нечего упираться-то… Коммензи, – тащил он его в буфет.

Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.

– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кельнеру.

– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семеновна. – Тэ… кафе… Бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…

Стол уставился яствами и питияи. Появился кюммель[54], появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьезного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.

– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнет. Неужто у вас здесь в Неметчине нет простой русской водки? Руссишь водка? Нейн? Нейн? руссишь водка?

Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

– Черт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

– Ну наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Все-таки компания, все-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы еще выпьем. Пей, пей…

Немец залпом докончил кружку.

– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Еще цвей бир!.. – кричал Николай Иванович.

Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Еще бир тринкен. Цвей бир тринкен.

Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, а прежде «эссен и тринкен», и действительно напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семеновна.

– А можешь?

– Да вот попробую. Слова-то тут не мудреные.

– Понатужься, Глаша, понатужься…

– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен[55]. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, а наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?

И дивное дело – немец понял.

– О, ja, ich verstehe, Madam. Вы говорите про багаж, который поехал из Кенигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren werden[56].

Поняла немца и Глафира Семеновна, услыхав слова «wird nicht verloren werden, telegrafieren».

– Багаж наш не пропадет, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.

– Так пусть он телеграфирует, а мы с ним за это бутылку мадеры выпьем. Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гельд, и телеграфирензи, а я скажу данке[57], и мы будем тринкен, мадера тринкен.

– О ja, mit Vergngen[58], – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошел на телеграф.

Через пять минут он вернулся и принес квитанцию.

– Hier jetzt seien Sie nicht bange[59], – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.

– Вот за это данке так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу: – Тринкен мадера?

– О ja, Kellner, bringen Sie…[60]

– Кельнер! Кельнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. Кельнер! Мадера.

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили один по-немецки, другой по-русски, и оба не понимали друг друга.

Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кенигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:

– Glckliche Reise![61]

Поезд помчался.

Поезд мчался к Кенигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка: сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего все это и случилось.

Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил.

– Кенигсберг, Кенигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна ни покрышки! И наверное, жидовский город.

– Почему ты так думаешь? – спросила жена.

– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?