Время пепла Абрахам Дэниел

8

Оррел канул с концами, и, не считая потерянных денег, туда ему и дорога. Но пропала и Алис – а это было Сэммиш вовсе не безразлично.

Поэтому судьба Оррела, будь он жив или мертв, Сэммиш трогала мало, а важным было другое – Алис не видели в Долгогорье с того самого дня, как нашли тело Дарро.

– На эту неделю будут ножи? – спросила Сэммиш.

Переулок пролегал за линией ларьков Новорядья. Перед ней была распахнута матерчатая дверка мясной лавки. Кучу колотых костей с требухой облепили мухи, кровь впитывалась в туфли, но старый мясник улыбался радушно.

– Все хорошо? – спросил он. И, не получив ответа, добавил: – У тебя взъерошенный вид.

Сегодня священник читает заключительную службу по Дарро, и если Алис не появится в церкви, то Сэммиш вообще непонятно, где ее дальше искать. Однако девушка изобразила прелестную улыбку и покачала головой. Поверил мясник или нет, допытываться больше не стал.

– Постой тут, – сказал он и протопал в темную прохладу лавки. Переминаясь с ноги на ногу и не раскрывая рта, Сэммиш отмахивалась от насекомых, пытавшихся отпить влаги из ее глаз. Кожаная котомка на поясе принадлежала не ей. Сумой владел точильщик, давая попользоваться раз в неделю. Выплаты за каждые пять ножей, доставленных для заточки, хватало на еду либо ночлег. В прочие дни она бралась за другую работу: подметала улицу у торговых лотков в Притечье, наматывала нитки для ткачихи к востоку от Храма, ловила крыс – по медяку за дюжину от магистрата.

Ни одна из этих работ не позволяла покончить с уличной жизнью, но все вкупе давали достаточно, чтобы наскрести на съем комнатушки в хлебопекарне и пропитание. Больше всего ей нравилось заниматься ножами, даже если на них приходилось больше всего беготни. Торговое семейство не скрывало презрения и порой забывало платить, грубая пряжа обдирала пальцы, а крыс было жалко. Денег аккурат хватало, чтобы не сдохнуть, но будущее сулило урожай покрупнее.

У точильщика – того звали Арнал – имелся брат, который управлял пивной в Притечье. Не владел – таверна принадлежала богатой семье с Речного Порта, – но заведовал повседневным оборотом, в том числе назначал, кому принимать ставки, сидя за чугунной решеткой. Сэммиш училась цифрам и буквам, которые использовались при записях на доске.

За пару месяцев она примелькается с ножами у Арнала, проявит себя ответственной работницей, заодно разберется, как вести ставки. А дальше будет пробовать устроиться в эту таверну. Она относилась к этому как к тычке, хоть и без нарушения закона. Так отчаянно чего-то желать казалось само по себе преступлением. Постоянная работа под крышей с недельным доходом, которого хватит на съем пары комнат, где она сможет есть хлеб не двухдневной черствости, да еще с сыром, а не с обрезками сырной корки. Часто, засыпая, она представляла будущее в ароматах свежей лаванды, сорванной в садах у южной больницы, и чтоб матрас из свежей соломы вздыхал под их телами среди томного сна.

Старый мясник подкатился обратно с длинным кривым резаком в кулаке. Сэммиш улыбнулась над тем, как он совал ей лезвие, приоткрыв на щелочку дверь. Зачем вообще морочиться, натягивать ткань? Внутри лавки мух было не меньше, чем снаружи.

– Обработай моего малыша тщательно, – наказал мясник.

– Непременно, – ответила Сэммиш, укладывая клинок в сумку, обернув сперва кожей, как учил Арнал. – На закате доставлю обратно.

– Принесешь до закрытия рынка, и тебе кое-что перепадет.

– Постараюсь, – с легким поклоном молвила Сэммиш и поспешила назад, подальше от крови, гнили и насекомых. Туфли потемнели и сделались липкими, а в волосах запуталась муха. Она не видала войны, но представляла ее себе вроде этого переулка за мясной лавкой, хоть и получше, потому что животные нравились ей больше людей. На поле боя мухи танцевали на трупах, у которых все-таки был шанс дать отпор.

Сэммиш закольцевала свой путь, следуя по Новорядью на восток, к предместьям Храма, где поклонялись городским богам и хранили запасы зерна на случай бедствий. По дороге, хоть Сэммиш и спешила, она прочесывала взглядом скопления народа на каждом углу в надежде углядеть Алис.

Она шла окольными и окружными путями, через частные дворики и перекрытые, позабытые улочки, лишь бы избежать синих плащей, готовых остановить ее и потребовать квиток об уплате налогов с трудов. В казну она ничего не платила.

Речной Порт, Новорядье, Храм, Притечье: восточней Кахона не было места, которое Сэммиш не изучила бы досконально, но она нисколечко этим не хвасталась. Для Долгогорья гордыня была смертельной отравой. Желать большего, чем жить и умереть на его узких, ломаных переулках, считалось изменой. Даже такой ничтожный побег, как работа в Притечье, клеймил соучастием в презрении прочего города к Долгогорью и его уроженцам-инлискам. Сэммиш понимала, что о своих дерзких намерениях лучше помалкивать.

К точильщику она пришла почти в полдень. Наваливалась жара, и от влажного воздуха плащ лип к спине. Пополудни, наверно, будет пекло, как в середине лета, хотя ночь и наступала уже пораньше. В этой хибаре окон нет и вечно застойный воздух.

– Что у нас на сегодня? – спросил Арнал. Его старили белые тугие завитки волос, что торчком отставали от черепа, словно пытались удрать. Сэммиш нравился его голос. Все время казалось, будто точильщик подтрунивает над кем-то, но не над ней.

Сэммиш присела на пол к его ногам и развязала торбу.

– Ножницы из портняжной, под гильдией свечников. Портниха велела передать вам, что эти для шерсти, а не для хлопка. Вон тот, крючковатый, от скорняка у храмовых ворот.

– Кожа грубая или тонкая?

– Этот – для грубой. Вот второй, для тонкой. Резак по тонкой был с красной рукоятью. – Еще вот, как обычно, от мясника с Новорядья.

Арнал кивнул и указал на последний оставшийся нож.

– А этот?

Сэммиш протянула ему ритуальный кинжал с фальшивыми рунами и стеклянными самоцветами.

– Гадалкин.

– Ей-то острота заточки зачем?

– Бывает, приходится гадать на крови цыплят.

Арнал приоткрыл маленький патрубок, из которого вода орошала его точильный камень. Сэммиш встала, отряхнула ноги от пыли и двинулась к двери.

– А по хозяевам не будешь их разносить? – спросил Арнал.

– Я вернусь. Только сначала кое-куда заскочу.

– Смерть – это разделение, – проговорил священник. – Не только для умирающего, что отправляется из этого мира в грядущий цикл, но внутри каждого из нас. Мы разрываемся между жизнью, какую вели, когда наш друг или любимый, наш родитель или ребенок были с нами, и этим неполным миром, где его нет. Мы расколоты надвое, и восстановление нашей целостности есть духовный смысл скорби.

Тела Дарро здесь уже не было. В течение трех дней жрецы сожгли его в пепел, читая псалмы и молитвы над печью. То, что было человеком, ныне помещалось в коробке из дубовых дощечек не длиннее ее предплечья.

Скамьи для прихожан этого небольшого общинного храма занимали с полдюжины близких. Мать Алис была среди них. Отдельно горевала одна из бывших любовниц Дарро, с блестящими, раскрасневшимися глазами. Еще несколько человек из их квартала, знакомых покойного, тихонько ворковали, сидючи вместе. Либо они любили его больше, чем казалось Сэммиш, либо наслаждались самим обрядом.

Алис тут не было.

– Во имя всех господов Китамара, – распевно произнес священник, – и во имя человека, известного нам как Дарро, и во имя тех, кто остался в мире сем длить память о нем, да отпоем душу его ко спасению.

Траурная песнь состояла из одной повторяющейся мелодии, голос жреца был хриплым и низким. Слова на староинлисском. Сэммиш слышала их и раньше, только не знала, что они означают. Она склонила голову и притворилась, что молится богам, в которых не верила, за упокой души, до которой ей не было дела. Истинное содержание ее молитвы было таким: «Пожалуйста, пусть с Алис будет все хорошо».

Под конец священник взялся за храмовый нож и начертал на коробке знак. Так же, как Дарро было прижизненным именем человека, так и эта посмертная отметка будет именем его отсутствия в мире. Священник втер в образовавшиеся надрезы светло-желтый воск – и вот, обряды полной службы были исполнены. Теперь ни вода, ни небо и никакой дух не посягнут на душу Дарро. По мнению Сэммиш, это делало его самой значительной персоной среди всех собравшихся.

Мать Алис подошла, чтобы забрать прах сына, но священник только подержал ее за руку, участливо нашептывая слова утешения. Коробку он не отдал. Сэммиш увидела, как на лице старой женщины мелькнуло унижение, и в груди ее воспрянула радость. Единственная понятная Сэммиш причина не отдавать ящик матери была только в том, что не она заказывала службы по Дарро. А это значило, что если Алис пока что и нет, то она обязательно будет. Алис придет за пеплом Дарро, и когда придет, Сэммиш должна быть на месте.

Другие скорбящие разошлись, и жрецы убрали церемониальные принадлежности. Сэммиш осталась. Если надо, она разнесет ножи по заказчикам рано утром. Священник обернулся на нее с вопросом в неспешном, тяжелом взгляде. Сэммиш ничего не сказала, безмолвно неся ожидание у алтаря сотни разных богов – и ни одного в отдельности.

Когда она пришла, уже стемнело.

Скрипнула дверь главного входа, и Алис пробралась внутрь, как вор. С головой укутавший ее плащ, может, и скрыл бы вошедшую от того, кто ее не знал, не бросал на нее постоянные взоры и не надеялся на встречу, но сердце Сэммиш одновременно скакнуло и ухнуло, не успела Алис ступить и трех шагов к алтарю. Священник подался навстречу с коробом праха Дарро в руке. Алис приняла ящичек, проговорила несколько слов, тихо, не расслышать, и отпустила жреца к его обязанностям. Поводила пальцами по посмертному знаку и на пару дюймов приспустила капюшон. Темные пятна у нее под глазами при мягком освещении походили на синяки, хотя, скорее всего, это была просто бессонница.

Сэммиш встала, и Алис встрепенулась, только сейчас заметив ее. Отпечатком испуга на лице девушка напомнила кота, к которому Сэммиш как-то незаметно подкралась и дернула за хвост. На миг возникла уверенность, что Алис сейчас рванет на улицу и исчезнет. Стоя нарочито спокойно, Сэммиш встретила взгляд подруги и медленно кивнула.

Алис, очевидно, что-то взвешивала в уме, только без понятия что. Вот она двинулась вперед, приближаясь дерганой, порывистой походкой. При неярком свете глаза ее казались безумными.

– Что ты тут делаешь? – проговорила Алис резким и ломким голосом.

– Ищу тебя.

– Зачем? Кто велел меня разыскать?

– Да никто ничего не велел. Я только… Ты пропала, а я не знала куда.

– Ты не выслеживала меня за деньги?

В самых безудержных выдумках Алис могла сказать что угодно, только не то, что сейчас говорила.

– Я бы не согласилась на такую работу. Мы ведь друзья.

На минуту Алис ушла в себя, словно прислушалась к голосам, которые слышала лишь она одна. Сэммиш воспользовалась возможностью шагнуть навстречу, и Алис не стала жеманничать.

– Тогда давай, помогай, – бросила она. – Я пойду вперед, на… на площадь, помнишь, где братва Нимала ошивалась в свое время?

– К сухому колодцу, – кивнула Сэммиш.

– Ступай следом и наблюдай. Смотри, не двинет ли кто за мной. Если кого увидишь, кричи, ладно?

– У тебя неприятности?

Алис покачала головой, но без решительного «нет».

– Вот и выясним.

Снаружи от луны осталась только белая щепка. От звезд – россыпь зерен между навесами крыш. Кой-какой свет давало лишь зарево в окнах, где горели свечи. Алис превратилась в тень среди теней, и Сэммиш двигалась, ориентируясь скорее по звуку шагов, а не по образам, выхваченным в темноте. На ходу она внимательно вслушивалась во все окрестные звуки. В сравнении с днем, по ночам Долгогорье почти безмолвствовало, но все равно Сэммиш слышались голоса. Двое мужчин орали друг на друга неизвестно с чего. Кто-то плакал. В неуютной близи прогремел гулкий хохот – раз, и больше не повторился. С востока донесся топот бегущих ног, окончившийся стуком в дверь. Идя позади, Сэммиш наблюдала и размышляла, что будет делать, если за Алис кто-то увяжется. Хотелось бы иметь при себе нож. Впереди Алис ныряла в чернильную темноту и выныривала обратно.

По прибытии площадь оказалась пуста. Днем она представляла собой обычное расширение улицы с наливным колодцем, который треснул четыре года назад, затопил улицу и дома устремившейся к реке водой, да так и не был починен. Сейчас от площади пробирало ощущение сказочной местности – пространства между мирами, где обыденное и жуткое перемешалось, проникая друг в друга. Алис присела на край сухого колодца. Сжала кулаки, догадалась Сэммиш по взвинченной позе. Стоило ей показаться, как Алис вся напряглась, потом, разобрав, кто идет, немного расслабилась.

Сэммиш присела рядом на крошащийся камень. Под ляжками, осыпаясь, прошуршал гравий.

Глаза уже приспособились к ночи, в слабом мерцании звезд и луны ей отчасти удалось рассмотреть черты Алис. Плотно сжатые губы, дикость в глазах. Страх отпечатался на лице настолько ясно, что Сэммиш уже решила, что проглядела какую-то таящуюся в тени угрозу. И ощутила, как сводит горло уже ей самой.

– Был кто? – быстро спросила Алис.

Сэммиш покачала головой, затем поняла, что Алис на нее не глядит.

– Нет. За тобой никто не следил. Одна я.

– Хорошо, – отрывисто бросила Алис. Потом помягче: – Это очень, очень здорово.

– Что происходит? Где ты была? Это связано с Дарро?

Алис испустила долгий, судорожный вздох, усиленный темнотой. И резко наклонилась вперед, будто ее шарахнули по затылку.

– Что происходит, я сама не пойму, но только Дарро участвовал в какой-то тычке. Видимо, хотел сорвать куш. Серьезный.

– Поэтому его и убили?

– Не знаю! – Голос Алис дернулся. – Понятия не имею ни что случилось, ни кто это сделал. Я нашла после брата некоторые вещи и поняла, что игра велась по-крупному. Может, всё из-за этих вещей. Или виноват тот синий плащ. Ну, с коронования. Ты же помнишь?

– Само собой.

– Или что-то случилось, пока он искал Оррела. Может, бедой обернулись совсем не его дела. А мои. Откуда мне знать? Не я ли вообще его убила?! Вдруг я?!

С каждой фразой голос Алис повышался, как звон струны, которую натягивали туже и туже.

– Я перебиралась с места на место, без конца оглядывалась, не висит ли кто сзади. Подумывала вернуться к Тетке Шипихе, но что, если и она замешана в этой тычке или в чем там еще? Ведь у кого другого возьмутся такие монеты? Мне и в Долгогорье-то быть нельзя, тут все меня знают и я знаю всех – или казалось, что знаю. Даже сегодня не собиралась, но… – Она тряхнула коробочкой с пеплом и зарыдала по-настоящему.

Сердце Сэммиш дрогнуло, она подошла, чтобы обнять подругу за плечи, но Алис отдернулась. Пришлось довольствоваться лишь неуклюжим хлопком по спине.

Из слов, выплеснутых в темноте, не удавалось извлечь особого смысла. Не суть, подробности, какие бы ни были, подождут. Наверняка было ясно другое – Алис проскиталась напуганной и одинокой уже достаточно долго, чтобы ее разум затуманился. Слишком долго пробыла наедине со страхом и горем и перестала трезво соображать. И это Алис, всегда уверенная, надежная, твердая в суждениях. Сидящая здесь, в темноте, ошарашенная девчонка была ее прежде невиданной ипостасью. Внезапная уязвимость старшей подруги подействовала на Сэммиш, как падение в реку. Она начала невольно всхлипывать и сама, даже не зная, что за беда у них обеих приключилась. Только то, что Алис надломлена ею, а значит, и она тоже.

Рыдания Алис понемногу стихали. Тень от ее опущенной головы больше не вздрагивала. Мягкий, солоноватый аромат слез подействовал на Сэммиш как тончайшие духи, и она, не сдержавшись, охнула. По булыжникам зашлепали башмаки, слева от них, но в этот раз Алис не сжалась в комок, а шаги миновали и стихли. Еще один доходяга побрел в темноту по делам, которые их не касались. Сэммиш глубоко вздохнула и собралась с мыслями.

– Ладно, – проговорила она. – Тебе деньги нужны?

Горький смешок мог означать одно из двух – нужны отчаянно либо не нужны вовсе. Переспрашивать Сэммиш не стала. Выяснится потом.

– Чего бы ни было необходимо – раздобудем, – заявила Сэммиш гораздо уверенней, чем себя ощущала. То ли ради Алис старалась быть сильной, то ли убеждала саму себя, что не бросает слова на ветер. – Мы обе не дуры, справимся. А когда тебя перестанет болтать, как перышко на ветру, решим, как уладить остальные вопросы.

Алис помолчала с минуту. Затем заговорила тем же хриплым, болезненным голосом:

– Тебе сюда влезать незачем.

– Решим и уладим, – повторила Сэммиш не более настойчиво, однако и не менее. – Но сперва попробуй-ка рассказать, что же нам предстоит. Обо всем расскажи. С самого начала.

9

Андомака Чаалат, та, кого Дарро знал как бледную женщину, спала и во сне созерцала видение. Сновидицей она была многоопытной и искусной.

Среди грез ее встречала зима. Огромная река в сердце города беспрерывным полотном серого льда стелилась от северной глухомани на юг, к далекому морю. Не чувствуя холода, Андомака знала, что кругом лютовал жгучий мороз. Чуть севернее во льду зияла полынья достаточной ширины, чтобы провалиться в темную быстротечную воду. Андомака смотрела, как сплетаются водные нити, как колеблется быстрина, словно река была живой, непоседливой. Что-то стукнулось об лед из-под низа, прямо под ней, будто метило в ноги, и она осознала, что в воде князь Осай. Что он, затянутый течением, пытается выгрести, но не в силах доплыть до разлома, где под ним разошелся лед.

Охваченная паникой, она повернулась к югу, выискивая еще какую-нибудь пробоину во льду. Или орудие, чтобы ее проделать. По обоим берегам реки сотрясались и трескались здания, каменные твердыни Китамара, и согласно логике сна она понимала, что идет их замена. Замещение новыми сооружениями, точно такого же облика, но совершенно другими. Подмена архитектурными самозванцами. Город разъедало изнутри, целиком, и его место занимало нечто новое, чуждое и зловредное.

Глухой стук ударов из-подо льда нарастал, и она заметалась, пытаясь найти точку, где стучит всего громче, куда ее подзывает Осай. Вдруг картина перед взором резко сместилась, и под водой очутилась уже она, Андомака. Кахон гнал ее вдоль блекло сияющей ледяной корки, и выхода не было. Ее унесет до самого моря, бывшего также и смертью, – и навек упокоит в пучине.

Она попыталась вскрикнуть – и проснулась.

Она была в своей спальне. Молочно-жидкий лунный свет лился в окно подобно сиянию того самого льда. Она поднялась с кровати и прошлась по ковру, деревянный пол поскрипывал под каждым шагом. Личные покои Андомаки выходили на восток – на грядущую скоро зарю и дворец, где ее родственник Бирн а Саль почивал в княжьих чертогах. Родственник, который в действительности не был тем, кем казался.

Андомака почувствовала желание сойти во внутренний храм, будто что-то там могло поменяться. Она воспротивилась побуждению. Девочка-служанка, спавшая на пуфике в ногах хозяйской кровати, забормотала, заворочалась, потом села.

– Леди Чаалат? У вас все хорошо?

– Я видела сон, – ответила она.

– Мне принести ваши книги, госпожа? Или разбудить мастера Трегарро?

– Не нужно. Я знаю, что означал этот сон, – молвила Андомака. – Он был немудреный.

10

Каждый год наступал день, знаменующий конец лета.

В этот день город, как обычно, вставал поутру, но вместо густой, тяжелой, неумолимой жары в рассветном воздухе сквозила бодрая свежесть. До наступления полдня город еще умоется собственным потом – мытари у ворот будут привычно обмахиваться от зноя, а собаки одышливо ворчать и сворачиваться калачиком в теньке. Детвора – купаться в каналах, а их матери – гоняться за ними в страхе, что чада утонут. Следующее утро, возможно, начнется с той же прохлады, а возможно, и нет. Снова придут теплые дни, но то будет осенняя теплота. Лето сложило с себя венец и медленно, томно и пышно клонилось к жатве.

Сегодня Алис впервые не разделит этот день вместе с Дарро. А после будет первая Длинная Ночь без него. И первая оттепель, которой он не увидит.

С того вечера, как нашла монеты и нож, Алис постоянно перемещалась, ночуя то на улице неподалеку от Храма, то за деньги на какой-нибудь барже, швартовавшейся в Речном Порту. Совсем недавно она подыскала комнату-келью, угнездившуюся в глубинах Дворцового Холма – в районе под названием Старые Ворота. Громадные крепостные сооружения прежних лет взбирались там от реки ко дворцу по восточному скату.

Алис прислонилась к каменной кладке, предохранявшей крутые петли дороги от обрушения в воду, и смотрела, как на востоке поднимается солнце. Под ней лежала лишь четверть спуска по черной груди горы, но и отсюда взгляд достигал Долгогорья поверх улиц Новорядья с Притечьем. Город в утреннем свете казался покрытым золотой кровлей. Обман зрения. Состоял он из камня и дерева, черепицы и кирпича. И мнился прекрасным лишь издали.

А внизу, на самом южном из четырех мостов, подведенных к Старым Воротам, – том, что охватывал северную кромку Ильника и тянулся до Притечья, – показалась идущая на встречу с ней Сэммиш. Алис наблюдала за маленькой фигуркой, на таком отдалении – куколкой, со сложной смесью предвкушения и ужаса, признательности и негодования, а также растущей тревоги. Неплохо иметь такую сообщницу, когда хочешь распутать, что же произошло, – глаза и уши девчонки годились там, где Алис опасалась появляться сама. Вот и в глухом прежде деле забрезжил просвет. Они уже выяснили, что никто не объявлял награды за голову Алис. В кабаках не интересовались, куда она подевалась, разве что поминали в праздной болтовне мимоходом. Никто не подваливал и к ее матери, не докапывался о последних занятиях Дарро. Все это важно было узнать, и все это на свой лад успокаивало.

Ей стоило быть довольной – и отчасти так оно и было. Но Сэммиш не Дарро, а добрый кусок сердца Алис чувствовал себя преданным всеми людьми, кто им не был. Всеми, кто жил в этом городе. В этом мире.

Сэммиш достигла конца моста и начала долгое восхождение по склону Старых Ворот, вместе с загибами дороги выпадая из вида и появляясь опять. И постепенно росла, теряя куклоподобность. Алис невольно потянуло спуститься навстречу, и она с возмущением гнала это чувство, пока не оказалось поздно – Сэммиш сама до нее добралась. Тогда Алис почуяла укор совести и возмутилась уже ему.

Добравшись, Сэммиш присела на корточки. Солнце полностью взошло, с восточных крыш облезло золото, а река еще не приобрела ослепительный блеск. Мимо проехала телега, с привязанным сзади мулом в качестве тормоза против влекущего вниз притяжения. Подруга вынула из рукава пирожок с золотой корочкой и начинкой из ягод. Алис признательно кивнула и впилась в еще теплую, хрустяще-солоноватую сладость. Она и понятия не имела, насколько оголодала.

Сэммиш припасла пирожок и себе, и обе молча поели. Сэммиш первой подала голос:

– Я нашла того синего плаща.

Алис посмотрела на девушку в упор. В уголках мутно-карих глаз Сэммиш приплясывало удовольствие.

– По крайней мере, мне так кажется. Ты говорила, он назвался «Таннен Чего-то там».

– Ты нашла того, с которого Оррел снял пояс?

– По-моему, да, – сказала Сэммиш. – Ручаться, правда, не буду. Это ты его хорошо рассмотрела, и этот, мой, в городской страже не служит. Но по имени Таннен, как раз того возраста и телосложения. Думаю, все-таки он.

– Где?

– На складе у Камнитов. – Сэммиш махнула рукой над водой. – Знаешь, с синими дверьми, возле канатчиков? Перед гильдией? Причем недавно туда устроился. Не потому ли, что потерял должность в страже?

Алис сунула в рот последний кусочек и подалась вперед, будто усилием воли могла различить цвет дверей на том берегу. Некое чувство распускалось у нее в голове. Дать имя этому ощущению она не могла, но оно согревало и дарило легкость в груди. И еще от него не было больно. Непривычно, когда что-то не причиняет боль. Башка шла кругом.

– Давай проверим, – сказала она. Встала и решительно двинулась вниз по склону к мостам через реку. Сэммиш пошлепала вслед за ней.

На мосту их подозрительно оглядел охранник – двух инлисских девушек не на той стороне водораздела. Затем махнул проходить и вернулся к выколачиванию медной мзды с возчиков и носильщиков, таскающих ткани, доски и мешки с пшеницей на другой берег. На середине пролета поставили мусорную повозку. Четверо городских арестантов – молодых, без рубах – швыряли в воду полные лопаты дерьма и дохлятины. При виде Алис и Сэммиш они засвистели, а один спустил штаны и завилял перед обеими весьма посредственным членом. Но тут синий плащ заорал на него и стеганул по заднице муловым стрекалом. Алис эта картина интересовала не больше солнца на небе и плеска реки.

Когда девушки добрались до Речного Порта, уличная активность потеряла сходство с муравейником и стала напоминать ураган. Еще не наступила страда, но улицы разворошила подготовка к завершению сезона. С баркасов выгружали бочонки сахара из островных городов, таких как Аймайя и Карам на дальнем юге. Опустевшие трюмы тут же заваливали мешками с пшеницей и рисом, пока забортная вода не поднималась обратно до верхней отметки. В этом хаосе сколачивались и терялись целые состояния. Поломка крана на причале могла стать разорением и крахом для семейства купцов. Разумное вложение в уксус могло сберечь другому семейству яйца и овощи голодной весной, когда миска еды будет стоить дороже шелка и серебра. Сквозь запруженные улицы, свесив шеи, проталкивались мулы. Погонщики охаживали собак и попрошаек кнутами. Склады стояли настежь открытыми, под охраной громил с цепями и свинцовыми кистенями. Воздух пропитали запахи пота, пряностей и реки.

Отличная обстановка для тычки, только тут никто набитых кошельков с собой не таскал. Богатеи-купцы и искусные мастеровые сидели по домам и подворьям, колдовали над контрактами и предписаниями. Серебряная и медная сдача Алис с одного ломаного золотого была, наверно, ценнейшим сокровищем на всей улице. За вторым после моста причалом Сэммиш коснулась ее руки, и Алис, подчиняясь, свернула от воды в сторону складов.

Семейство Камнит пользовалось известностью, даже Алис слыхала о них. Ханчийские торговцы с родственными связями за пределами Китамара, при этом прочно укоренившиеся здесь испокон веков. Они не были благородных кровей. Родовитая знать к востоку от реки не селилась. Однако обладали богатством и властью, проистекавшей от золота. У них был свой большой склад, хорошо оборудованный и недалеко от воды. Сэммиш, не озираясь, прошла мимо высоких дверей, окрашенных в синеву летнего неба. Алис тянуло всмотреться в затемненное пространство хранилища – не маячит ли среди теней знакомая рожа? Но вновь зазвучал голос Дарро. «Пятьдесят шагов». Она сосредоточила взгляд на улице и сосчитала до пятидесяти, будто творя какую-то магию. Выйдя на перекресток, где стояли цеха и склады помельче, она оглянулась.

От реки к дверям Камнитов подъезжал большой воз. Двое плечистых мужиков правили парой мулов. На повозке покачивались бочонки соли, наставленные друг на друга угрожающе высоко.

– Вон он, сзади, – сказала Сэммиш.

За телегой шел пешком молодой парень. Выглядел он новичком, белокожим и рыхлым, в сравнении с бывалыми возчиками. Длинным шестом поправлял груз. Каждый такой бочонок стоил больше его жалованья за сезон. Если, пока палка в его руках, упадет и разобьется хотя бы один, то парню придется работать за меньшее, чем бесплатно.

Всю дорогу сюда Алис переживала, что может его не признать.

Больше переживатьей не стоило.

Она вспомнила голос, который угрожал перерезать ей глотку, вспомнила унижение и бессильную ярость молодчика, когда сверху полилось дерьмо с мочой. Его опозорили. Выгнали из стражи. Достаточна ли причина, чтобы сподвигнуть его убить Дарро? Она представила нож в этих бледных руках и горечь в глазах Дарро, истекавшего кровью у этих ног с толстыми икрами.

– Ну что, – заговорила Сэммиш. – Я молодец?

– Да, – сказала Алис, и кое-что, смахивающее на жизнь, встряхнуло ей сердце – впервые после известия от Седой Линнет. – Это он.

– Значит, есть откуда начать. Не знаю, правда, что нам делать дальше. Нельзя же вот так подойти и спросить – не он ли убил твоего брата?

Воз вкатился в темноту склада. Бывший синий плащ сопроводил его внутрь со страховочным шестом в нетвердых руках.

– Ну, я думаю, можно, – сказала Алис.

Таннен Гехарт, бывший городской патрульный, а ныне младший чернорабочий, вымотался вконец. Каждая частичка тела от ступней до места, где позвоночник стыкуется с черепом, по-своему жаловалась и стонала. Глаза щипало от пота, руки искусали слепни, а каждая мышца уработалась на отказ. Уже зашло солнце, и склад освещали лампы, обвитые роем мошкары. Но его рабочий день не закончился.

– Для головастика сойдет, – сказал приказчик. Толстяк по имени Хоулс, под чьим колыхавшимся животом таилась невероятная сила и безграничная выносливость. Таннен далеко продвинулся по пути ненависти к начальнику. – Еще пара таких сезонов, и станешь настоящим мужиком, да?

– Стараюсь помаленьку, – сказал Таннен. Услыхал, как на улице ржут другие работники. Всем им за сегодняшний день уже заплатили. Таннен был последним, а Хоулс еще не вынимал деньги из коробки с жалованием. Все тянул время.

– Ага, помаленьку, – хихикнул Хоулс. – И я про то же. Дело в том, что под конец смены надо за собой подметать. Раньше этим занимался Даррит, но раз в бригаду пришел ты… То бишь ты у нас новенький, а приборка – обязанность новичков.

Усталость Таннена усугубилась безысходностью. Он хотел только получить оплату, тарелку чего-нибудь с мясом, и в койку. Но, нанимаясь на работу, он примерно так и представлял, как тут, по крайней мере поначалу, будет. И стоит начать жаловаться и хныкать, то годами потом не отмоешься.

– Ладно, – сказал он. – Говорите, что мне делать, чтобы я ничего не упустил.

Хоулс вручил ему метлу, махнул рукой на заставленный бочонками соли и связками деревянного бруса склад и захохотал.

– Мы еще посидим в гильдии возчиков, выпьем чуток. Найдешь меня там, выдам получку, а подзадержишься, ничего, всегда придет новое утро.

Таннен попытался придумать что-нибудь по-мужски остроумное в ответ, но находчивость никогда не была его сильной стороной. Он отодвинулся в тень и принялся подметать. Хоулс обменялся парой шуток с ночными сторожами, прикурил глиняную трубку и вышел в темноту, напевая под нос.

Соблазнительно было поскорей отмахаться, сделать на отвали и закончить. Однако Таннен заставил себя работать медленно, тщательно. Каждый раз, ловя себя на небрежности, он возвращался и мел заново весь предыдущий участок. И чаще всего находил новую грязь. Спору нет, на рассвете здесь опять наследят, но еще перед этим Хоулс увидит, как он справился с порученным делом. Если здесь будет чисто, приказчик поймет, что Таннен вкалывал, не отлынивая. Помучиться сейчас, чтобы меньше мучиться впредь, – неглупый ход.

Сторожа несли вахту. Один раз прошли синие плащи; четверка, куда входили Канниш и Маур. Когда они поравнялись со складом, Таннен работал спиною к улице – так его не узнают или хотя бы не придется здороваться. Тельца насекомых бились о прозрачное стекло фонарей, а порой попадали внутрь и сгорали. Склад провонял гарью от мотыльков и дешевым маслом. Счет времени потерялся. Вынося наружу последнюю кучку мусора, он не знал, быстро ли управился или нет. После того как Таннен загасил лампы, ночной сторож принял метлу и запер за ним двери на засов.

Он отправился в ночь, к залу собраний возчиков. Казалось, ноги отделились от Таннена и не хотели переставляться. Если Хоулс еще там, то будет и плата, и еда. Если нет, он вернется на свои нары и заснет. И то и другое сулило чудесное будущее.

Ночь была темна. В остатках сияния луны, нырнувшей за тучи, дорогу пересекали долгие тени. Он решил немного пройтись с закрытыми глазами, проверить, будет ли разница, но почувствовал себя слишком расслабленно. И поднял, через силу, веки, чтобы на ходу не заснуть и не сверзиться в реку.

На другом берегу вздымались Старые Ворота, на поворотах петлявшей вверх дороги мерцали фонари и факелы. Дворец переливался блестками, точно венец здешних мест, и выглядел древней боевой твердыней, какой когда-то и был. Им там, поди, сладко спать наверху, завернувшись в мягкие простыни на стеганых, шелковых небось перинах. А ему повезет, если на пол барака постелят свежей соломы.

Он подметил, как из щели между двух обвитых плющом стен выдвинулась девушка, но не встревожился, пока она, сложив перед собой ладони, не заступила ему дорогу. Первой пришла мысль, что это нечистый дух, порожденье реки. Второй – что это шлюха, ищет заработок, которым он не в состоянии ее обеспечить. Таннен остановился. Луна стряхнула тень, отдавая немножечко блеклого света. Удалось рассмотреть неприметное круглое лицо – не красавицы, не уродины. С огорченным вроде бы выражением.

– За все последующее, – сказала она, – прошу прощения.

Слабый сигнал тревоги пробился сквозь его усталость уже слишком поздно.

Что-то ударило в спину, и он повалился ничком, выставив руки. Ободрал ладони о мостовую. Если и закричал, то сам того не заметил. Чья-то рука, стянув волосы в пучок, приподняла ему голову. На шею надавило стальное лезвие.

«Вот, – подумал Таннен, – вот, значит, как я умру».

Но лезвие не дернулось наискось. Горло пока оставалось целым. Вместо этого ему зашипели в ухо. Голос женский, но не той, извинявшейся девушки. Чей-то другой.

– Это ты убил моего брата?

– Кто ты, мать твою? – пискнул он. И тут же: – Нет, никого я не убивал. Я вообще не убивал ни разу.

– Ты носил синий плащ. – Нож вжался плотнее. Если она поведет рукой вбок, новое утро к нему уже не придет.

– Полгода, – ответил он. – За все время повидал серьезных, может, драки четыре, и в них никто не погиб. Клянусь. Клянусь чем угодно.

Вокруг сгущалась тьма. Он прикинул: услышит ли кто из прежних приятелей, если позвать на помощь? Успеет ли поглазеть, как он умирает посреди улицы? Заговорила первая девушка, однако не с ним.

– Я ему верю.

Прежде чем та, что с ножом, ответила, прошли два судорожных, долгих вздоха.

– Я тоже.

Лезвие исчезло, и в ребра крепко влетел сапог. Внутри что-то треснуло. Еще один удар с ноги, острым носком по почке. Боль вспыхнула ярче пламени. Таннен свернулся в клубок и ждал нового удара. Его не последовало.

Сквозь хрип дыхания он услышал сдвоенный звук удаляющихся шагов. И приник головой к булыжному покрытию улицы. Какое ни жесткое, оно все равно казалось лучшей подушкой на свете.

Алис мерещилось, будто она летит, будто душа ее разрослась до размеров целого города и обратилась в огонь. Она, как плащ, накинула на плечи прохладную китамарскую ночь и не шла, а стояла на месте, а мир двигался под ней сам. Длинные дни опустошения в жалкой келье казались прошедшим сном. Или кошмаром, куда она провалится вновь, если закроет глаза раньше времени.

Сэммиш с ухмылкой топала рядом. Алис вспоминала мощную, твердую спину синего плаща и вновь радостно переживала, как здорово втащила ему. Как он тонко скулил. Даже в первый раз напившись, она и то не чувствовала себя настолько чудесно. Тогда было так же широко и тепло на душе, но вино дурманило голову, и от него клонило в сон. Нынче Алис была бодра, как никогда в жизни, и наслаждалась этим.

– Итак, теперь нам известно, – сказала Сэммиш при переходе через реку, – что это был не он.

– Начало хорошее, – согласилась Алис. Внизу, под ногами, река с шумом билась о камни, как будто бог вкрадчивым голосом о чем-то вещал им обеим. Алис подмывало соскочить с каменного языка – нырнуть в воду, точно сама пучина стала ей вдруг подвластна. Хорошо, пока хватало соображения не разменивать жизнь на бедовый порыв. Лучше она вынет из заначки монету, найдет добрую пивную и будет петь, кутить, ликовать, окрыленная своим поступком. Да и то мечта, не более. Сейчас глубокая ночь, и Китамар дремал. Любой кабак уже опустеет, прежде чем она зайдет внутрь. Придется довольствоваться собственным обществом.

С приятным гулом в натруженных ногах она неспешно поднялась по склону Старых Ворот, вписываясь в пространство улочек, прорезавших тело холма. Как странно – она ведь никогда не ночевала за пределами Долгогорья такое долгое время. Будучи помладше, Алис каталась собирать урожай в загородные поля на востоке и изрядно там пробыла, но эта, нынешняя жатва была дольше, мрачнее и еще не закончилась.

В своей комнатушке она зажгла белую свечу – утром надо будет еще подкупить – и установила ее возле ящичка Дарро. Желтый воск его посмертного знака впитывал свет. Сэммиш залезла на кровать, поджав ноги. Ее мутно-карие глаза необычайно сияли, а улыбка вторила эхом опьянению Алис.

– Ты здорово потрудилась, – высказалась Алис. – Розыски синего плаща не привели нас к ответу, но ты поработала славно. Не расстраивайся, что это оказался не он.

Если улыбка подруги на миг и померкла, то, похоже, лишь потому, что ум Сэммиш уже устремился вперед. Алис привалилась к стене. Ее келья в толще холма была не выложена кирпичом, но вырублена в естественном камне. Алис слыхала, что зимой недра Старых Ворот не давали морозу проникать вглубь, но сейчас стена холодила плечи. Ее упоение начало угасать, хотелось удержать его – по новой раздуть докрасна, как уголья. Внезапно подступила усталость.

– На очереди Оррел, – сказала Алис. – Ты говоришь, его разыскивал Дарро. Что, если нашел?

– Или давай займемся ножом, – сказала Сэммиш. – Оррел то ли попадется еще, то ли нет, а нож – вот он здесь. Я могу показать его знакомому точильщику. Или поспрашивать у заказчиков. Может, кто-нибудь опознает.

«Нет» само подскочило к горлу, но Алис не дала слову вырваться. Мысль о том, что странный клинок надо будет вынести из ее каморки, дышала угрозой. Что, если нож не вернется? Что, если она утратит и этот кусочек Дарро? Да ну, сумасшествие. Брат – никакой не клинок. Никакой нож не призовет его обратно из пепла.

– Ну, я даже не знаю, – проговорила она.

– Обязуюсь беречь, – сказала Сэммиш и почти застенчиво добавила: – Уж я-то знаю, как не напороться на щипача.

Алис рассмеялась, и Сэммиш опять расцвела улыбкой. Эта улыбка все и решила. Алис достала клинок и ножны и вручила подруге с напутствием:

– Сделай все, что получится.

11

Сэммиш мялась в ожидании, стоя в подсобной комнате салона гадалки, пока пожилой мужчина, на деле заправлявший этим заведением, рассматривал на свету извлеченый из ножен кинжал.

– Похож на ваши ножи, – сказала Сэммиш. – Я подумала, может, вам будут знакомы насечки на лезвии?

Собственно гадалкой была ханчийка с одним глазом голубым, а вторым карим. От этого она выглядела таинственно и экзотично. Сейчас вещунья сидела в красном кожаном кресле и наблюдала за хозяином с весельем, которое Сэммиш не нравилось больше насупленности хозяина. Сэммиш не понимала, то ли та приняла лишку вина, то ли ее пьянило нечто иное. Так или иначе, с ней было что-то не то. Комнату затягивал полумрак, за исключением окна с раскрытыми ставнями. Оловянные зеркала обрамляли в ряд две стены, отражая искаженные образы их троих. На низком черном столике стояла большая серебряная чаша, до половины наполненная уксусным раствором – при гадании его нагревают, а после заливают яичные белки. Их призрачные завитки призваны показывать будущее. Смердело специями и ладаном.

Пожилой мужчина недовольно покхекал.

– Эти метки? – начал он. – Отчеканены под соборные руны. Жизнь и смерть, любовь и страсть. Истина и прорыв пространства между пространств. Всё как обычно. Начертание, впрочем, искусное.

– Серебро, – сказала Сэммиш. – Видите, вон тускнеет у рукояти.

– Посеребрение. Почитай, совсем не держится, – презрительно бросил тот.

Это не было посеребрением.

Пожилой управлял гадальным салоном все года на памяти Сэммиш. Девушка могла быть его дочерью или любовницей – или еще кем похлеще. Пора Сэммиш забирать клинок обратно. Не нравилось ей, как старик его держал.

– Говоришь, он связан с убийством? – спросил тот.

– Не говорю. Может, и нет, не знаю, – ответила Сэммиш, избегая сталкиваться с ним взглядом. – Раньше им владел кто-то другой.

– А больше не владеет, – хихикнул старик. – В общем, ладно. Ковка хромает. Заточку вряд ли будет держать, но как реквизит сгодится, есть в нем своя притягательность. Могу дать восемь медяков. Не больше.

Сэммиш растерянно покачала головой. Старик понял это по-своему.

– Нечего привередничать, – сказал он. – Дам десять – ты мне нравишься, и Арнал много лет дешево точил мне ножи. Но услуга за услугу. Будешь должна мне в ответ.

– Я не ищу, кому его сбыть. – С этими словами Сэммиш быстро убрала назад ножны. – Я только хотела узнать, что вы о нем скажете.

– Скажу о нем – десять медяков, – ответил старик. – Чего такой, как ты, девчонке делать с этаким кинжалом? Не собралась ли ты часом заняться моим ремеслом? Потому как я такого не потерплю. У людей вроде нас своей гильдии нет, но это не значит, что ты можешь влезть в наше дело и все сойдет с рук.

Теперь он держал нож за рукоять. Не сказать, что грозил им, но все равно у Сэммиш стянуло горло. Ей не победить, если вдруг пожилой мужчина решится на потасовку. Или нажалуется Арналу, что тоже плохо. Ей самой очень-очень хотелось принять его предложение, какое ни есть невыгодное, лишь бы уйти. Не будь речь о кинжале Алис, так бы она, наверно, и сделала.

– Нож чужой, продать не могу, – сказала она через ком в горле. – Верните его мне.

Он помедлил.