Психодел Рубанов Андрей

Глава 1

Новые бодрые

Зато я умная и красивая.

Если ей не везло, или денег не было, или ломался каблук, или не выходило сдать экзамен с первого раза, или жизнь подкидывала еще какой-нибудь гадкий сюрприз, она говорила себе: «Ну и что? Зато я умная и красивая».

Иметь личное заклинание, короткое, одно на все случаи жизни, – хороший способ жить в мире со всем миром. Проверено годами.

Когда конфетно-букетная стадия отношений перешла в стадию откровенных бесед, она спросила Бориса, есть ли у него такое личное заклинание. Секретная персональная поговорка. Универсальный ответ на все вопросы. Друг сердечный засмеялся, застеснялся и даже (по глазам было видно) не хотел отвечать – она тогда уже его всего расшифровала и знала: пытаясь уйти от искреннего ответа, он всегда рассматривает ногти на левой руке, – но деваться было некуда, откровенность за откровенность, и он открылся: есть заклинание, да. Звучит так: «Я, бля, крут». Отлично, сказала она, мне нравится, только немножко грубо, а нельзя без «бля»? Нельзя, строго ответил Борис. Надо, чтобы звучало, ну, как бы... жестко. Чем жестче, тем лучше.

Потом, спустя время – было лето 2008-го, август, что ли, двухнедельная война с грузинами, а по четвертому каналу ночью показывали “Сalifornication” с Дэвидом Духовны – она попыталась пошутить на тему его личной мантры. Ехали из гостей, Борис давил на педаль, какой-то дурак его обогнал, он в ответ обогнал дурака, вышли гонки, вечер, дождь, окраина Москвы, редкие фонари, ничего не видать, страшно, и она сказала: прекрати, зачем тебе это надо всё? Затем, ответил он, не снижая скорости. Она не любила, когда он слишком быстро гонял, и решила съязвить. Потому что «ты, бля, крут»? А он обиделся, как мальчик, еще прибавил ходу и ответил, с металлом, мрачно, громко, почти крикнул. Да, я, бля, крут. И затеял тираду. А если кто-то не согласен, то я... – и так далее, через слово матом. Очень грубо вышло. Она даже хотела оскорбиться, потребовать остановить машину, выйти и поймать такси, но тут дождь превратился в ливень, какие бывают только в Москве и только в августе, предосенний, с грубыми, опять же, порывами ветра, зонтика она не взяла и почла за благо заткнуться в тряпочку. И больше никогда на эту тему не шутила.

А себе сказала: вот, опять меня обидели, любимый человек сделал больно, нахамил, но ладно, ничего; зато я умная и красивая.

Не выносила грубой брани, с раннего детства. Вообще никакой грубости. Ей нравилось, когда всё спокойно. Без резких движений, как сказала бы мама. Уютно, приятно. Мило. Она даже имя себе такое придумала. Мила. Мама с папой назвали ее Людмилой, Люда тоже было ничего, очень человечно, люди – Люда, и это влажное «лю» в начале, приятный звук, словно чупа-чупс гоняешь меж нёбом и языком. В пятом классе она так подписывала записочки подружкам: Лю.

Лю? Да.

Но «Мила» всё равно звучало лучше, а главное – более подходило к самоощущению. И к фамилии тоже: «Мила Богданова» – шесть слогов, четное число, делится и на два, и на три, а «Людмила Богданова» – семь, никак не делится. А лучше, чтобы делилось, так гармоничнее.

Нумерология ее не увлекала, но цифры надо уважать. Особенно если десять лет работаешь только с цифрами.

И, кстати, красивой ее трудно было назвать с точки зрения классических канонов, всех этих пропорций между лбом и подбородком. Но всё равно, она знала, что красива. Особенно когда мало надето. Скажем так: чем меньше надето, тем красивее.

А Борис был объективно не слишком красивый молодой человек. Но и не урод, разумеется. Высокий лоб, волосы темные до плеч, а плечи – мечта. Пятьдесят четвертый размер. Спортсмен, много лет таскал штангу в зале, пять раз в неделю. На руках ходил.

Она, правда, рассмотрела его не сразу. Так часто бывает. У многих ее подруг так было. У Маши так было, и у Светланы, и у Лены, и у Кати. Хорошие ребята, как правило, ведут себя сдержанно или даже скромно, стесняются, себя не навязывают, в компаниях хвосты не распускают, а тихо сидят себе сбоку. Вообще, сбоку всегда интереснее, чем в центре, в середине. В центре жизни – или компании, пусть даже временной – тесно. Конкуренция, драка. А Мила не интересовалась конкуренцией. Конкуренция – это скучно. Особенно терпеть не могла бабскую конкуренцию за мужиков – это ужасно: помада ярче, задница круглее, ноги длиннее – кошмар.

У них не сразу, не сразу началось. Когда сразу – это один тип отношений. А когда постепенно, шаг за шагом, ближе, дальше, опять ближе, совсем близко – это другой вариант, более надежный. А ей хотелось именно понадежнее.

Она тогда была взрослой теткой двадцати шести лет и как раз остывала после бурной истории с нефтяником, который в итоге оказался не мужчиной, а подонком и гадом, каких мало; пожрал, сволочь, почти два года жизни, запутал, измучил, всю душу вынул – и кинул, цинично, беспредельно, как все нефтяники. Чего-чего, а кидать нефтяники умеют. И кинутая девушка Мила в тот месяц – апрель, что ли, 2006-го – не только не хотела новых отношений, а вообще ничего не хотела, с трудом в себя пришла, пришлось даже перекраситься в брюнетку, по совету подруги с психфака МГУ.

Веселый был год, 2006-й. Нервный, бурный, по-хорошему дикий. Брюнетка, каблуки, ногти нарощенные, на шее бабушкин кулон с аметистом (винтаж в моде), в плеере Диана Арбенина, черный бюстгальтер под белой блузкой, двойная доза духов – так, в жестком образе женщины с прошлым, заявилась на день рождения к Маше: ресторан, за столом тридцать человек в возрасте от девятнадцати до сорока, а сбоку – он. Жует брокколи. Все пиво пьют и вонзают вилки в колбаски мюнхенские, а он трезвый (за рулем) и ест брокколи. Чисто московский угар, все бодрые и пьяные, девочки в брюликах, мальчики в «омегах», и кто-то уже кормит кого-то ягодкой с ложечки, а кто-то порывается задвинуть свежий анекдот от Трахтенберга, который еще жив, и кто-то взрывает окурком воздушный шарик, все вздрагивают и визжат – а он не вздрагивает, у него самообладание. Скромником не выглядит, улыбается, глаза блестят, бойко обменивается репликами – но только с ближайшими соседями. Чуть набыченный – но в тот год самые умные мальчики предчувствовали кризис и уже опять становились набыченными, как их старшие товарищи десять лет назад, в девяностые. Слишком гладко всё шло, слишком весело и бодро. А настоящие бодрые всегда знают, где у бодрости берега.

Смешная вареная капуста в его тарелке появилась не просто так. Всё было серьезно. Мужчина сидел на спортивной диете. Куриные грудки четыре раза в день и овощи на пару, а по утрам – овсянка и протеиновый коктейль. Но Мила еще не скоро узнала, что и как он ест по утрам. Она в тот день даже имени его не узнала. Только взглядами обменялись и потом еще столкнулись возле туалета, чтобы разойтись в узком коридоре, он прижался к стене, она вежливо сказала «спасибо», а он дружелюбно хмыкнул, пробормотал что-то простое, свойское: «Да ладно вам» или «Да бросьте вы». Такое естественное, тестостероновое существо, небритое, рубаха дорогая, но скромная, ничего особенного. В тот год скромные естественные мужчины окончательно вышли из моды. Повсюду утвердилась модель яркого самца: кто позер, кто холеный до неприличия, кто на мотоцикле, кто под педика маскируется, чтоб карьеру сделать, – а этот даже мускулы свои не выставлял напоказ. Хотя было что показать.

Потом он сказал, что в тот вечер устроился с краешка вовсе не от скромности, а совершенно случайно. Но Мила отмахнулась. Когда судьба сводит двоих, не бывает никаких случайностей.

А над правой грудью пламенела у нее тогда царапина. Очень романтическая. Когда срывала с воротника брошь с бриллиантами, чтоб в рожу нефтянику Жоре бросить его подарок, – острым концом застежки глубоко разодрала кожу.

Кровь была, и больно.

В субботу проснулись рано, в половине восьмого. Повалялись какое-то время, как тюлени, хотели включить телевизор, но передумали: тишина была приятнее, особенно эта – городская, субботняя. Дураки начинают праздновать выходные еще в пятницу вечером: пьют, гуляют, потом спят до полудня. И только умные ребята знают, что нет ничего лучше раннего утра субботы, когда все дураки спят.

Мила вздохнула, слабенько укусила сердечного друга за плечо и побрела в кухню.

Ночью ей был сон: в уюте некоего заведения – ресторана или лобби дорогого отеля – человек с неприятным розовым лицом сидел напротив и гнусавым баритоном говорил ей длинные сальности. Она порывалась встать и уйти, но не вставалось ей и не уходилось, сидела и слушала, а человек рассматривал ее, шикарно и легко одетую, и медленно, по-лягушачьи моргал, и продолжал говорить, бесконечно и монотонно.

Сны – дело важное, их следует обдумывать только днем. Но если к полудню сон уже забыт – значит, беспокоиться не о чем. И Мила выбросила из головы гнусавого незнакомца.

Пришел Борис, весь в себе. Утренняя меланхолия. Отодвинул ее от плиты. Приготовление завтрака считалось у них мужским делом, но не по каким-то принципиальным причинам, а просто мужчина был спортсмен и с ранней молодости привык сам себе готовить завтрак, а когда у него появилась женщина – он стал и ей готовить, заодно. Омлет с зеленью, сок четырех апельсинов, нагретая в тостере половина булочки серого хлеба. Недорого и питательно.

Утро скреблось в окно, шершавое, бессолнечное, и Мила захотела сказать что-то хорошее, но вместо этого долго и внимательно наблюдала, как друг сердечный закидывается разноцветными таблетками и капсулами (аминокислоты – по привычке, витамины – потому что зима, кальций – чтоб реже ходить к стоматологу), как запивает снадобья доброй дозой кофе, как лицо его, спросонья вялое, понемногу твердеет. И заявила:

– Ты мне не нравишься последнее время.

А хотела сказать что-то хорошее.

На секунду испугалась – произнесла как собственница, как начинающая дюймовочка-прошмандовочка из старого анекдота: «А здесь, милый, мы поставим наш шкаф».

– Не парься, – ответил он. – Просто не выспался.

– Ты перестал нормально завтракать. Куришь много. Ты хотя бы кофе пей с молоком.

Он не ответил.

Сидели, как муж с женой на каком-нибудь двенадцатом году брака, друг напротив друга, помешивали ложечками в чашечках, у него чашечка синяя, привезли из Греции, у нее – желтая, привезли из Турции.

– Не парься, – повторил он. – Я набрал четыре лишних кило. Подсушиться не помешает. А кофе – ну, как бы... хороший диуретик.

– Ладно, – сказала она. – Тебе виднее.

– Если хочешь, я не буду курить при тебе.

– Боже, – сказала она. – Зачем вообще курить? Два года не курил – и вдруг закурил. Очень странно.

Борис посмотрел на нее, отвернулся.

– Сам удивляюсь. Но ты права. Ты грузи меня этой темой почаще. И я перестану.

– Еще чего, – возмутилась она. – Нашел грузчицу. Москва – свободный город. Хочешь курить – кури на здоровье. Мы договаривались, что никто никого грузить не будет. Каждый делает, что хочет, а другой ему во всем помогает.

– Да. Но всё равно, ты права. Сброшу вес – и завяжу.

Она наскоро накрасилась, и пошли.

Суббота, декабрь – время покупать.

В этом декабре Мила каталась по распродажам на собственной маленькой машинке. Еще летом купила. Сама, на свои, заработанные. Борис помогал только советами. Как раз к началу зимы научилась ездить. Поняла и дорогу, и правила движения, и знаменитый неписаный этикет (уступить, моргнуть фарами, сам козел). А кто понял московскую дорогу и ее неписаные правила – тот понял жизнь. Страх прошел, и люди в соседних авто перестали казаться монстрами, умеющими что-то такое, чего она не умеет.

И сейчас, плотным зимним утром, они вышли из дома вместе – но от двери подъезда разошлись, каждый к своей машине. В этом декабре этот момент ей особенно нравился. Не какие-нибудь кузнецы счастья, вдвоем на ненаглядном, вскладчину купленном быдло-мобиле, за недельным запасом харчей в дешевый супермаркет, а настоящие «новые бодрые»: у него – своя тачка, у нее – своя, вышли вместе и разъехались по своим надобностям. Пообедаем в городе? Созвонимся.

Из двора выкатились цугом, Борис – впереди. Потом она, хулиганя, обогнала Бориса и показала язык, и посигналила торжествующе, хотя моторчик у нее был втрое слабее, а колесики вдвое меньше. Он засмеялся, закинул в рот сигарету, и поехали бок о бок, заняв дорогу во всю ширину, благо по раннему времени пусто было везде.

Это он уговорил ее снять квартиру на окраине, совсем в новом районе, где дороги широкие, где заранее продуманы проезды и выезды из дворов. А не в тесном центре, где можно полчаса кружить вокруг дома в поисках места для парковки. Сказал: «Купишь машину – поймешь». Вот, купила и поняла.

А курить она его отучит.

На повороте из переулка на проспект он перестал развлекаться, мощно наддал, обошел ее – и умчался, ввинчиваясь и маневрируя. Но Мила успела заметить, как здорово Борис смотрится за рулем. Голова наклонена вперед, тело же чуть завалено вправо, левый бицепс напряжен, часы на запястье – как у опытных шоферов, циферблатом вниз, где пульс. Серьезный мужчина по серьезным делам помчался, только его и видели.

Такой никому не уступит. Ни сантиметра, ни копейки.

Об такого кто угодно зубы сломает.

Торчат сзади две выхлопных трубы, как некий фаллический символ с обратным знаком.

Я, бля, крут.

Не дурак, не лентяй, не сволочь, не кот гулящий, очень бодрый, пьет мало, тридцать лет, когда шутит – жмурится, Овен, пять тысяч долларов в месяц, когда трогает – смотрит в глаза, покладистый, коренной москвич, вполне обаятельный, уважает «Камеди Вумен», дома ходит в особых брюках, не зануда, нежный, не жадный, любит детей, собственный бизнес, женат не был, к банно-футбольно-пивной теме равнодушен, иногда курит травку и бывает мрачен, слушает Mastodon, Sleepknot, Slayer, но может и Moby, знает слово «мизерабль», непрерывно жует жвачку со вкусом арбуза, раз в два месяца срывается и может накричать, весной и осенью срывается чаще, презирает пляжный отдых, не танцует, небольшие проблемы со вкусом, быстро ездит и повернут на тачках, неаккуратный, институт не закончил, может засмотреться на другую женщину, но редко.

А она какая? Неприличный вопрос. Она разная. Разумеется, бодрая. И всегда умная и красивая.

Вчера вечером они решили, что в следующем году поженятся. Весной или в начале лета. 

Глава 2

Правда о ртах

Первое их свидание не получилось. Борис заехал за ней в одиннадцатом часу вечера, весь в разноцветной коже, на дикой машине, разукрашенной мордами неопознанных ею зубастых тварей. Предложил «покататься», пристегнул серьезным ремнем с пластмассовым замком на груди, ремень был грязноват, но она, слава богу, догадалась надеть свитерок попроще; наряжаться на первое свидание – не ее стиль, наряжаться надо на второе свидание, это знает всякая продвинутая девушка постиндустриальной эпохи. Пристегнул – и умчал за город, на тайном перекрестке объединился с группой таких же любителей уличных гонок, и потом носились, как безумные, закладывая невероятные виражи.

Периодически всё стадо останавливалось выпить кофе и чтобы дамы сбегали пописать. Кроме кофе дамы пили пиво и писать бегали часто.

Дамы были ужасны. Типаж: постоянная участница конкурса «Мисс мокрая футболка». Крашеные блондинки, малолетки, можно вульгарнее – да некуда. Мальчики – старше, двадцать шесть – тридцать, подтянутые, симпатичные, но когда мальчику двадцать восемь и он ходит в футболке с надписью “Hellraizer” и ботинках из магазина «Хобгоблин», а его девочка умеет только ржать и сосать из алюминиевой баночки алкогольный коктейль – это настораживает. Машины были красивые, мощные, сверкали и блестели, но от шума и запахов у Милы быстро заболела голова, а от жесткого неудобного сиденья – спина и попа, утром надо было на работу, и во втором часу ночи после особенно резкого маневра она вежливо попросила Бориса отвезти ее домой. Сразу загадала: если хотя бы тень неудовольствия появится на его лице, если он хоть полфразы произнесет насчет того, что слишком мало покатались, – она про него забудет. Этот пахнущий жженой резиной детский сад ей не интересен. Однако новый знакомый только коротко кивнул и на первом же повороте откололся от коллектива. Выключил музыку, поехал, как все нормальные люди, девяносто километров в час (первые минуты ей казалось, что авто едва ползет). С утвердительной интонацией произнес:

– Тебе не понравилось.

– Нет-нет, – вежливо соврала она. – Очень понравилось. Честно. Всё как в кино. И друзья у тебя хорошие. Веселые.

– Они мне не друзья. Просто гоняемся вместе. У меня есть друг, один. Но он не живет этой жизнью. Равнодушен к железкам.

– А ты – фанат?

– Ну... Как бы да. Люблю.

– О боже. Мне везет на фанатов. Знаешь, всё было прекрасно, но эти девушки...

Он улыбнулся и ничего не сказал. Перевел разговор на другую тему.

Позже, когда вернулась домой и облачилась взамен ночной рубашки в мужскую футболку пятьдесят второго размера (осталась от нефтяника), когда положила голову на купленную с прошлогодней премии подушку холлофайбер, когда выветрились из головы выхлопные газы и рев форсированных моторов, – поняла, что вечер отнюдь не пропал даром. И заснула с приятным ощущением удовлетворенного девчоночьего тщеславия. Рейсеры – закрытый клуб, не каждой дуре покажут настоящие ночные гонки – а ей показали. Покатали, приобщили. Теперь можно похвастаться в любой компании. Пусть не похвастаться – так, невзначай обронить, дать понять: знаем, видели, подумаешь. Рейсеров даже нефтяники уважают. Хороший мальчик этот Борис, приятный, мягкий, воспитанный. Когда к дому подвез – выскочил первым, обежал машину, едва не перепрыгивая через капот, чтобы дверь ей открыть, а она не сообразила и выбралась самостоятельно, сказано же – дура, и бедному юноше удалось только слегка поддержать ее за локоть (да-да, то самое первое касание, искра животного электричества), ладонь широкая и шершавая; впрочем, все они поначалу галантные, нефтяник тоже изображал аристократа, а спустя год уже устраивал истерики, не найдя на положенном месте зубную нитку или мартовский номер журнала «Максим», а дело было в сентябре.

А ночные гонки – ладно, пусть пока будут.

Еще позже, спустя два месяца, он ей рассказал про тех баб. Признался. Всё оказалось хитрее. Большинство ночных гонщиков имели вполне адекватных приличных жен, невест либо постоянных подруг. А примитивные девки – сами по себе они не нужны. Нужны только их рты. Какая гадость, ужаснулась неиспорченная девушка Мила, это отвратительно. И вдобавок опасно же, что же они, на такой бешеной же скорости?.. Нет, конечно, ответил Борис. На скорости – никакого удовольствия, на скорости ты весь сосредоточен, полная концентрация, работаешь как автомат, ничего не чувствуешь – только трассу и тачку. Но вот после... (он сделал паузу), когда уже приехал, когда начинается адреналиновый отходняк... (он покачал головой), когда из машины выйти не можешь, потому что ноги не держат... Тогда она залезает в штаны – и... поверь мне, это – ну... как бы очень сильно. Слабость, ты даже пошевелиться не в состоянии – тут только ртом надо. Кошмар, сказала Мила. Почему кошмар, возразил Борис, эти вещи изобрели еще в двадцатые годы, когда автогонки стали доступны широким слоям населения...

Мила была шокирована. И ты, прошептала она, меня, приличную девушку, потащил в такую вонючую грязь, на первом же свидании? Вместо того, чтобы повести в ресторан или в кино, как все нормальные парни делают? Меня – нежную, чистую, светлую – в это говно?

Но ты ведь ничего не знала, возразил он. И потом, кино и ресторан – это уныло. А гонки – это, ну, как бы красиво и интересно. Независимо от того, есть у тебя рядом женский рот или нет его...

Они поругались. Насчет других ртов – сам думай, сказала она ему, а про мой – забудь. Навсегда.

Но он оказался благороднее, чем она думала. Он забыл не про нее, а про ночные гонки. Насовсем.

Глава 3

Fuck нулевые годы

В середине декабря двое мужчин ели мясо в ресторане «Гудман» на Земляном Валу. Оба ловко манипулировали ножами и вилками. Но если первый, облаченный в старый пиджак, ел спокойно, даже чрезмерно спокойно, методично отделяя слои жира и рассекая багровую плоть невинно убиенной коровы на аккуратные прямоугольные куски, то второй, одетый красиво и дорого, как бы в противовес респектабельной внешности жевал резко и жадно, иногда чавкал (впрочем, негромко) и, казалось, порывался отбросить глупые металлические приборы, схватить руками и вгрызться – не от голода, а просто от любви к процессу пожирания: разрывания зубами, разгрызания, измельчения и проглатывания.

Держались скромно, говорили тихо. Спорили о том, когда заканчиваются нулевые годы и начинаются десятые.

– В двухтысячном было так же, – сказал спокойный. – Одни говорили, что новый отсчет идет с двухтысячного, а другие – с две тыщи первого. И еще это слово все время, как его... миллионий...

– Миллениум, – подсказал второй с набитым ртом.

– Да. Точняк. Милиционериум.

Коротко рассмеялись. Второй дожевал последнее, беззвучно положил вилку и нож, одним концом салфетки промокнул губы, а другим – покатый лоб. Моргнул несколько раз.

– По идее, – сказал он, – счет начинается с нуля. Ноль, один, два, три – и так до девяти. Так что нулевые, братан, заканчиваются через две недели. И начинаются новые. Десятые.

– Я их и не заметил, – сказал спокойный. – Нулевых.

– А никто не заметил. Пролетели как один день.

– А я и девяностые не заметил.

– Потому что сидел. И в девяностые, и в нулевые.

Спокойный невесело усмехнулся.

– Ага. Типа того.

– Всё равно, – сказал второй, опять смаргивая, – в этом тоже есть свой смысл. Год, десять лет, потом сто лет... Людям удобнее отмерять круглым счетом.

– При Брежневе, помню, пятилетками отмеряли, – сказал спокойный.

– Да, – кивнул второй. – «Пятилетке качества – рабочую гарантию», – серьезно процитировал он. – Коммунисты были ребята ушлые. Знали, как народ запутать. А эти могут только сопли жевать. «Девяностые», «нулевые»... Казалось бы – какая разница? Ну – девяностые. Ну – нулевые. Дальше что? – Он взял бокал с вином, и запонка звякнула о стекло. – Нет, всем обязательно надо, чтоб девяностые – отдельно, нулевые – отдельно. Типа в девяностые были одни расклады, в нулевые – другие расклады, а сейчас начнутся десятые – там будут уже какие-то совсем особенные расклады... Будет чище, будет лучше, будет веселее... Психология, братан.

– Думаешь, будет лучше? – спросил спокойный с интересом и надеждой.

– Так же и будет, – твердо сказал второй и откинулся на спинку стула. – Как всегда. Человек живет в страхе. Это его основная идея. Он в страхе с первой секунды жизни. Как из матки вылезает. В утробе – ништяк: тепло, уютно. А снаружи – наоборот, непонятно, шумно... Холодно... Страшно! Так же и с этими нулевыми. Люди думают: «Вот, нулевые кое-как пережили, вроде целы, вроде продержались, могли бы жить и получше, но ничего, вот кончатся нулевые, настанут десятые – и всё будет хорошо»... Самообман. Борьба со страхом.

Спокойный ослабил галстучный узел.

– Мне, – пробормотал он, – что нулевые, что десятые – без разницы. У меня проще. Ползу крокодилом от одной тюрьмы до другой, к черта маме ее... Я – отдельно, а жизнь – отдельно. Вот, бывает – старый товарищ позовет, вытащит в хороший кабак... Покажет, что такое настоящая жизнь...

Второй был равнодушен к комплиментам и только коротко кивнул.

Он ко многому был равнодушен.

В прошлой жизни его звали Кирилл Кораблик, но сейчас он выправил себе новый паспорт. Имя, правда, оставил прежнее. Чтобы не путаться. Кроме того, ему нравилось его имя. Фамилия тоже нравилась, за фамилией имелась длинная и оригинальная семейная легенда – однако пришлось пожертвовать.

– За психологию ты хорошо задвигаешь, – с завистью произнес спокойный. – Уважаю. Жаль, мне бог ума не дал. Ходил бы сейчас, как ты. Задвигал умное всяким барбосам. И соскакивал. Умному хорошо, он везде соскочит.

– Не везде, – уклончиво возразил Кирилл.

– Ты, – с уважением сказал спокойный, – со сто пятой статьи соскочил. Полгода на воле – уже в шоколаде. Хороший кабак, стейк, салфеточки, винишко красное... Степень прожарки... Называется – человек умеет жить. Нет, брат, соскочить со сто пятой – это сильно.

Кирилл пожал плечами.

– Сильно или не сильно – можно. Со сто пятой – можно. В наше время мокруха – не самое страшное преступление. Вот с двести пятой соскочить нельзя.

– Это что такое?

– Терроризм, – объяснил Кирилл. – Ну, и кто за политику сидит. Нацболы всякие, несогласные – им тоже тяжело. Только у них и денег нет, чтоб соскакивать. А срока там – дай боже...

– Так и у тебя немало вышло.

– Четырнадцать лет, – сказал Кирилл и не удержался – потер пальцами воспаленные веки. Какая-то проблема с контактными линзами, легкая аллергия, вроде бы ничего серьезного – а мешает.

И вообще, знал бы, что всё это так сложно, неприятно и дорого – не стал бы связываться ни с пластикой, ни с линзами. И нос переделали, и веки подрезали, и губы накачали, чуть ли не как у Сергея Зверева, – а рожа как была ублюдочная, так и осталась.

– Четырнадцать лет, – повторил он. – А реально вышло – три года с небольшим. Нормально.

Посмотрел в глаза своему хладнокровному собеседнику – и ничего не увидел. Там словно стена была, прямо за поверхностью зрачков, непроницаемая пелена, ничего не угадать. То ли человек в следующую секунду засмеется и пошутит, и по плечу хлопнет, то ли нож в кадык воткнет. Они все такие, подумал Кирилл, кто всю жизнь по тюрьмам.

Потом обернулись оба. В зал вошла группа женщин, молодых, ярких, из четырех три говорили по мобильным телефонам. Пересмеиваясь то ли меж собой, то ли с абонентами, заняли стол у окна. Замелькали разнообразные, небрежно снимаемые верхние одежды, а также шарфы, перчатки, сумки. Заблестели украшения и голые колени.

– Вот они, – завистливо произнес спокойный, и его взгляд на мгновение прояснился. – Вот на таких люблю смотреть. Вот кому сейчас ништяк. Надо мне было бабой родиться, красивой. Или – ментом. Горя бы не знал. А родился вором. Чего теперь делать? Не знаю.

– Воровать, – сказал Кирилл.

Спокойный невесело хмыкнул и отхлебнул вина, так, что было ясно видно: он бы выпил водки, но стесняется спросить.

– Надо выпить водки, – сказал Кирилл.

– Ты угощаешь, – тихо сказал спокойный. – Тебе виднее.

Надо его переключить, подумал Кирилл, а то уйдет в мрачное, начнет крутить в голове, какой он бедный и несчастный, это мне не нужно.

Он махнул рукой метрдотелю, сменил позу и сказал:

– Не знаю, брат. Лично я бабам не завидую. Особенно этим. Что-то в них не то. Особенно сейчас заметно. Я в две тыщи шестом садился – таких было немного. А сейчас вышел, смотрю – они везде. Молодые, наглые, ничего не боятся... У каждой обязательно какой-нибудь мент есть, в приятелях, чуть что не так – она за телефон хватается и быкует... «Да я сейчас позвоню – подъедут с Петровки, порвут...» Блатные базары выучили, у каждой свое бабло, свои тачки, свои дела... Придешь к ней в гости – а там пустой холодильник, на полу гантели, по стенам шкафы со шмотками... Ходит – задница наружу, трусы торчат... И татуировки: на плече китайское матерное слово, на жопе розочка, на спине – гад с крылышками. Одета под шалаву, а сама – юрист. Чудны дела твои, господи.

Им принесли графин. Кирилл осторожно налил себе и товарищу, чокнулись, но крепкое пить не хотелось, и водка не пошла. В ней тоже есть свой живой умный дух, покемон водки, и он сразу понимает, действительно ли бедолага всей душой хочет опрокинуть стопочку или вынужден.

В последние полгода Кирилл пил много и почти всегда по делу, надо было восстанавливать утраченные за три года тюрьмы знакомства, скреплять возлияниями. А хуже нет, когда приходится поить человека и одновременно подсматривать: как он, не изменился ли, не переродился ли?

С этим – старым тихим крадуном Герой – проще, чем с другими. Особенно сейчас, когда Кирилл сам перешел в разряд отсидевших. В старое время, до тюрьмы, Гера хоть и уважал Кирилла, но держался немного дерзко, а сейчас они – на равных. Оба с опытом. Понимают друг друга с полуслова.

Меж тем яркие девки дружно захохотали, и голоса у них оказались звучные, сильные. Кирилл опять поморгал, всмотрелся.

Они были молоды, красивы, они победно поглядывали по сторонам и пребывали как бы в переливающемся благоуханном облаке – но это было облако чистого хаоса. Остров беспорядка среди порядка. Кирилл испытал момент печали. Тихий кабак, кормят – строго мясом, люди пристойно питаются, вежливо боятся друг друга, запивают вином и пивом, кстати, есть и женщины, но по одной, с кавалерами, или по две. А вот: приходят четыре нимфы и приносят с собой разноцветный шабаш, вопли, повизгивания, вокруг суетятся официанты, мелькают элегантно раскрываемые тетрадки меню, за три минуты приличное место превращается в шапито. И ничего не поделаешь.

– Гера, – позвал он. – Есть тема. Наколка. Хорошая. Только особая.

Его товарищ чуть кивнул: мол, говори.

Кирилл подался вперед.

– Хата в новом доме, считай – новостройка, консьержки нет, цифровой домофон для лохов, с магнитным замком. Живут двое, мальчик и девочка. Под Новый год уедут за город. На несколько дней. У нее – две шубы, золото, у него – тачка серьезная, и вообще малый повернут на машинах. Тюнинг, аэрография и всё такое. А это дело денежное. Обоим по тридцать. Непуганые. На двоих имеют где-то под двести тыщ рублей в месяц. Дверь в хату обычная, железная, сигнализации нет, дом – простой, без видеокамер и охраняемой территории, половина квартир не продана, пустые стоят, в других – ремонты, таджики бригадами живут, молдаване. На них и подумают. Особенно если ты продукты из холодильника заберешь.

– Там видно будет, – сказал Гера. – Хорошая тема. Но ты говорил – «особая»...

– Сейчас объясню. Только надо всё сделать очень точно.

Кирилл опять попробовал посмотреть в глаза приятеля, и опять подумал, что Гера – вполне управляемый человек, естественный, по-своему доверчивый, но внушить ему что-либо напрямую, взглядом, совершенно невозможно.

– Мне нужны их бумаги, брат. Документы. Время у тебя будет. Нужны письма, записочки, ежедневники. Бандерольки с банковскими распечатками. Счета. Платежки. Если найдешь дневнички – это вообще будет идеально...

Гера оживился.

– Дневнички – это да! Дневнички я сам люблю. Женские. Про любовь, про чувства. Один раз я зашел – а в спальне, прикинь, стены черной кожей обтянуты, на стене – плетки, ошейники, браслеты, полный набор, и в столике – дневничок. Я раскрыл и – веришь? – зачитался...

Кирилл кивнул.

– Вот такой дневничок не помешает. Потом еще: у них у каждого свой компьютер, ноутбук. Их обязательно надо взять и мне отдать. Я просмотрю – верну.

– Насчет компьютеров понятно, – сказал Гера. – Но документы... Это стремно. Молдаване и таджики документов не берут.

– Правильно, – сказал Кирилл. – Поэтому ты все бумаги отдашь мне, я резко сниму копии, и ты на следующий день всё назад отнесешь.

Гера поскучнел и цыкнул зубом. Пить он, как все старые арестанты, не умел, хмелел со ста граммов и сразу превращался в того, кем был на самом деле. В урку из строгой хаты.

– Не гони волну, – небрежно сказал Кирилл. – Они неделю будут жить у друзей на даче. Снегоходы, шашлыки, свежий воздух, веселая компания – чего им делать в городе? У тебя будет время, братан. Само собой – я не настаиваю. Подумай, позвони.

Гера уже думал. И Кирилл знал, что он не будет думать слишком долго. Думать – это вообще процесс тяжелый, сложный и вредный. Принимать решения нужно быстро. По возможности – интуитивно. Как женщины: в голове – бардак, а спросишь о серьезном – выдает готовый ответ, как правило – верный.

И еще: когда человек погружен в размышления – он беззащитен. Ему можно незаметно продвинуть прямо в голову что-нибудь полезное. Он будет думать, что сам, своим разумом дошел до вывода – а на самом деле его аккуратно подвели.

– У них любовь, – сказал Кирилл. – Типа, настоящая. Он ей по четыре раза в год золото дарит и брюлы. Рождество, день рождения, Восьмое марта, день святого Валентина...

– Вот! – сказал Гера, вздрогнув, и Кирилл понял, что решение принято. – Кстати! А этот Валентин – он кто? Откуда нарисовался? Многие наши в непонятках. Всю жизнь был один бабский праздник, и вдруг с каких-то делов появляется второй.

– Валентин – это святой, – объяснил Кирилл. – Не наш, католический.

– И чего он? Любить умел?

– Нет, – ответил Кирилл. – Один римский император запретил солдатам жениться. Чтобы, типа, злее рубились. А Валентин был священник и по-тихому венчал солдат с их невестами. Потом потерял осторожность и спалился. Времена были суровые, и ему башку снесли.

Он налил Гере, и Гера выпил. Рот его распустился, стал мокрым.

– Да, братан, – пробормотал он. – Это тебе не сейчас. Сами себе жизнь запутали. Кодексы, законы... Это – тяжкое, это – менее тяжкое, это – особо тяжкое... За это – три года, за это – пятнадцать... Прейскурант, как в общественной бане. Тогда было проще. Против пахана дернулся – тут же голова отлетает, к черта маме. Вот как было. А сейчас – сидим, мусолим, разобраться не можем. «Девяностые», «нулевые»...

– Да, – сказал Кирилл. – Сами себя путаем.

Четырем грациям принесли глинтвейны. Сейчас они захмелеют, и станет совсем весело, подумал Кирилл. Пора уходить. Да и Гера, зимагор и язвенник, тоже уже тепленький. Довольно с него. Темного человека нельзя сильно баловать. Он всего лишь квартирный вор, а я – Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус. Меж нами разница немалая. Он ворует у людей, а мне люди сами приносят. И даже не приносят, а просто – делают так, как мне надо. Я Кирилл Кораблик, я выключен из этого их гнилого процесса, товар-деньги-товар, женщины-тачки-яхты. Если мне что-то нужно – я иду и получаю. А нужно мне, кстати, совсем немного.

Спустя десять минут они стояли на крыльце ресторана, оба в дорогих дубленых пальто, взрослые сосредоточенные дяди, похожие на чиновников уровня выше среднего, или на бизнесменов, или, как сейчас модно, на нечто среднее. Подышали, посмотрели на городскую зиму образца начала ХХI столетия – она ничем не отличалась от такой же образца ХХ столетия или же, допустим, любого другого столетия. Те же серые воробьи на серых ветках, сквозь ветки – серое небо в серых дымах, по серой дороге в заиндевевших экипажах едут люди с серыми лицами. Всем охота домой, в тепло, к камельку. Горячего пожрать. Люди те же, небо такое же, и птицы, и цвета.

Гера попрощался, пошел к своему потертому внедорожнику. Там, видный через стекло, его ждал приятель. Молодец, подумал Кирилл. Умеет жить. И машина у Геры есть, и человек верный, чтобы возить пьяненького Геру на деловые встречи со старыми корефанами. Удобный человек, полезный. А всё равно – такой же, как они. А я другой. Я всегда догадывался, что рожден не таким, особенным, но думать было некогда, а вот судьба упрятала на несколько лет туда, где можно подумать, – и всё само придумалось. Я Кирилл Кораблик. Я, может, и не человек вовсе. Я слишком мало общего имею с этими, которые мимо бредут. Особенно вот с ним – что за создание, рукава бушлатика засалены, нос багровый, огромные грязные ботинки, мятые брючата, и взгляд – о, я такой взгляд часто вижу, если к людям выхожу, это сейчас среди простого народа самый распространенный взгляд, и означает такой взгляд следующее: «Как бы всех обмануть и чтобы при этом меня никто не обманул?»

Эх ты, дурак. Посмотри вон, в ближайшую витрину, на свое отражение. Неужели не видишь, что ты сам себя обманул?

Засаленный осторожно приблизился, шмыгнул носом и спросил:

– Это вы такси заказывали?

– Да, – сказал Кирилл. – Иди, жди в машине. Я сейчас.

Глава 4

Первое января

– Я не люблю тридцать первое декабря, – сказал Мудвин. – Я люблю первое января. Лучший день в году – это первое января. Особенно круто было в детстве. Ты – маленький, раньше всех спать лег, и вот: первого числа просыпаешься, везде тишина, взрослые храпят, квартира в разрухе, а на кухне – полный стол недоеденной жратвы! Ложку берешь – и оливье, прямо из тазика, с черным хлебом...

– О боже, – сказала Мила и зевнула. – Умеешь ты, Мудвин, рассказывать – я только что поела, и опять хочется.

– Да, – сказала Монахова. – Я то же самое хотела сказать, но постеснялась.

Мудвин вежливо улыбнулся.

– Вы, Маша, не стесняйтесь. Стеснять себя вредно для здоровья. Говорите, что хотите, ведите себя естественно. И тогда, – он поднял лицо к потолку, – великая энергия ци будет свободно течь через ваше стройное тело.

– Тогда я спрошу, – объявила Маша, несколько порозовев от комплимента. – Стесняюсь, но спрошу. Что такое «Мудвин»?

Мудвин улыбнулся еще более вежливо.

– Мудрый Гудвин, – ответил он. – Сокращенно – «Мудвин». Кстати, там чей-то телефон звонит.

– Это Бориса телефон, – сказала Мила. – Сейчас его товарищ приедет. Кирилл такой. Ты его не знаешь. Хочет лично поздравить. Только, по-моему, это будет трудно.

Монахова засмеялась.

– Не просто трудно, – сказала она. – Невозможно. Горчаков храпит, аж стекла дрожат... Один вы, уважаемый Мудвин, с первыми петухами на ногах. Да еще бегать отправились. Я раньше и не знала, что такие мужчины остались. Первого января в семь утра по зимнему лесу бегать...

– Господи, – сказал Мудвин. – Лес, воздух, снег, солнце, Новый год – чего ж не побегать?

Мила взъерошила Мудвину волосы.

Он ей всегда нравился. Идеальный лучший друг любимого мужа. Такой не поведет по бабам, не втянет в неприятности, – наоборот, сам из любых вытащит.

– Не приставай к нему, – велела она Монаховой. – Он у нас этот, как его... – она рубанула воздух ребром ладони, – сэнсэй, поняла? Черный пояс.

– Ого, – сказала Маша. – А по нему не скажешь.

– Прекратите, девушки, – сказал Мудвин. – Ерунда это всё. Пояс нужен, чтоб штаны не сваливались.

– Люблю скромных мужчин, – пробормотала Маша. – Слушайте, сэнсэй, а вы знаете японскую чайную церемонию?

– В общих чертах, – ответил Мудвин, разливая по чашкам заварку. – Только это тоже ерунда. Если вы, уважаемая Мария, хотите выпить чаю – просто наливайте и пейте. Без всяких церемоний.

Маша посмотрела в окно и очаровательно испугалась – чуть более очаровательно, чем обычно; специально для Мудвина, догадалась умная Мила.

– Там кто-то идет.

– Это он и есть, – сказала Мила, выглянув. – Бориса друг. Кирилл. Калитку на ночь не закрыли, он и вошел.

– Он что же, пешком приехал?

– Не знаю. На такси, наверное. Он не водит машину.

– Черт, – сказала Монахова. – А такие люди еще бывают?

– И не такие бывают, – деловито пробормотала Мила. – Пойдем, впустим человека.

Как обычно, Кирилл поздоровался мягко и негромко и стоял на крыльце, не делая попыток войти, пока Маша, на правах хозяйки, специально его не пригласила. Щуплый неяркий мужчина, внешности странной и даже почти отталкивающей – лицо круглое, нос маленький и острый, глаза за очками, – но Мила познакомилась с ним почти полгода назад, давно составила полное мнение и знала: он возьмет свое, когда начнет говорить.

– Хороший дом, – благожелательно произнес он, оглядываясь.

– Спасибо, – ответила Монахова. – Жаль, не мой. Родня уехала за границу, а я присматриваю.

– Ага, – сказал визитер, снимая пальто и поправляя перед зеркалом отменный узел отменного галстука. – Ну, дам я вижу. А джентльмены?

Костюмчик, впрочем, вполне бюджетный, подумала Мила.

– Слушайте, мне неловко, – сказала она, – но... Борис еще спит. Сейчас пойду разбужу.

Гость активно замахал руками, понизил голос до шепота:

– Ни в коем случае! Не вздумай! Я на минуту.

– На минуту или нет – хватит им уже валяться.

– Вы присаживайтесь, – предложила Маша. – Хотите чая?