Психодел Рубанов Андрей
– Почему «к себе»? К еде. К пище.
– Тогда вы просто сноб.
– Я? Сноб? Слушайте, есть хорошее место, там быстро лечат излишний снобизм. Называется «тюрьма».
– Ах да. Я всё время забываю... По вам не скажешь, что вы там были...
Кирилл усмехнулся, вдруг ловко устроился на полу, по-турецки, упер ладони в широко расставленные колени, цыкнул зубом.
– А так?
Мила засмеялась.
– Теперь похоже. Слушайте, я не прощу себе, если не спрошу... А вы там... Ну, с мужчинами...
Хозяин поморщился.
– Нет. Никакой педерастии. Помилуйте. Это отвратительно. Пидоры были во всех камерах, куда я попадал, но к ним ходили только самые дикие, синие уголовники. Которые – всю жизнь по зонам. Тюремный пидор – он, как правило, пидором быть не хочет, он сидит себе под шконкой, грязный, тихий, чтоб склонить его к этому делу – надо либо какой-нибудь жратвы хорошей ему дать, сигарет, чаю... Либо, наоборот, силой заставить. В лучшем случае он тебе рукой поможет... Ужасно это всё, Людмила, и гадко. Между мужчиной и мужчиной не может быть секса. Любовь – да. Но не физическая. Допустим, в армии у меня был друг – я его очень любил. Меня к нему тянуло. Мы были единомышленниками, мы вместе мечтали... Если его не было рядом, я скучал, мне его не хватало. Это была не дружба, нечто большее, духовная близость, родство... – Хозяин посмотрел на нее с сомнением, словно опасался недопонимания. – Или вот Борис... Я люблю Бориса. Он на самом деле как брат мне... Но это не значит, что я хочу делать с ним любовь.
Она поставила чашку, помолчала; хозяин ждал; она решилась.
– А что вы хотите с ним сделать?
Кирилл посерьезнел.
– Давай на «ты».
Она кивнула.
– Давай. Что ты хочешь с ним сделать?
– Я собираюсь освободить его, – он коротко провел ладонью по воздуху. – От всего, что ему не принадлежит.
– Например?
– Например, от тебя.
– Ты считаешь, что я ему не принадлежу?
– Конечно, нет. Ты гуляешь сама по себе.
– А если...
Она на миг поколебалась, потом подумала: «Какого черта?» – и резче, чем было нужно, продолжила:
– А если я его люблю?
– Ну и люби, кто тебе мешает? Я не претендую на твою душу и сердце. Только на тело и разум.
– Насчет тела – понятно. Но зачем разум?
Хозяин поморщился и возмущенно поднял брови, словно услышал глупость.
– Ты не поняла, – сказал он с раздражением. – Я не козел похотливый. Я тебя пальцем не трону, пока сама не захочешь.
– Я тебя не хочу, – сказала она.
– Тогда почему ты здесь?
– Я приехала за вещами. Ты сказал, что забрал из милиции мои вещи и готов их отдать...
– Ты могла бы прислать Бориса.
– Он против этой затеи. Он не знает, что я здесь.
– Ты могла попросить, и я бы всё привез к тебе домой.
– О боже. Нет. Я воспитанная женщина. Ты делаешь мне услугу, ты спас мои шубы и драгоценности – я не могу капризничать и просить. Ты сказал, что мне лучше приехать к тебе, – я приехала. Если ты решил, что я должна заплатить... ну... натурой...
– Вот черт, – хрипло и весело произнес хозяин. – С чего ты взяла, что я потребую оплаты натурой? Я разве дал тебе повод считать меня подонком и гадом?
– Да.
– Когда?!
– Ты сам рассказывал, как отрезал людям уши.
Хозяин фыркнул.
– Я отрезал людям уши, и поэтому, значит, я подонок? Сволочь и быдло? И я верну тебе твои меха и твои бриллианты, только если ты ляжешь со мной в постель? Уважаемая, за кого ты меня держишь?
– За злодея.
Хозяин кивнул; вдруг встал с пола, шагнул, протянул руку (ей показалось – к горлу), но не закончил движение, отдернул, выставил указательный, погрозил.
– Послушай меня, женщина. Воткнуть в человека ножичек – это не злодейство. Вот воин, солдат, он бьет врага мечом или штыком – разве он злой человек? Или хирург, ногу отпиливает или руку – он что, делает зло? Откуда ты знаешь, Людмила, при каких обстоятельствах я отрезал уши? Люди, которых я резал, – это были не совсем люди... – он помедлил, наклонился, оперся руками о стол. – Или совсем не люди. Им надо было вырвать ноздри еще в детстве. Это были жадные и хитрые твари. Один задолжал три миллиона долларов и типа скрылся, я стал его искать, нашел его маму, она сидела в грязной каморке без стиральной машины и горячей воды, больная, у нее не было еды, денег, лекарств, нормального постельного белья, вместо подушки у нее была наволочка, набитая тряпками. Другой обманул собственную сестру, заставил ее продать квартиру, забрал деньги и уехал в Амстердам, там просадил всё до копейки на кокаин, а потом вернулся и поселился у той же сестры, в комнате, которую она снимала, работая продавцом в магазине «Евросеть». Третий начал бизнес на деньги инвестора, а потом нанял киллера, и киллер задушил инвестора рояльной струной, а инвестор был не какой-то Вася Форточкин, а настоящий академик, лауреат премий, автор фундаментальных исследований в области теоретической физики! А тот бизнесмен, нанявший киллера, был настолько глуп, что даже слов таких не знал, понимаешь? Для него академик был просто доверчивым старикашкой! Почему я запомнил этих троих – я тебе скажу. Я ничего им не отрезал. Я даже ножичка своего не достал из кармана. Я просто нашел их, приехал и сказал, что отрежу. Одному пообещал губы от лица оторвать, другому – ноздри, третьему – просто блядский шрам исполнить... Прости за грубость... Блядский шрам – это когда, ну... Неважно. Потом расскажу. Если захочешь. И после таких моих слов все трое резко поумнели и долги стали возвращать. Расписки написали и так далее... Заметь, я не фунт плоти с них требовал! Я просто обещал нанести телесные повреждения средней тяжести... Теперь мне интересно твое мнение услышать: по твоему, это всё люди? Говори: люди? Или нет?
– Не знаю, – тихо сказала Мила. – А при чем тут фунт плоти?
– Фунт плоти? – Хозяин скривился. – Есть такая история. У одного парня, Шекспиром его звали... Но я не об этом. Те, кого я резал, не люди. При Иване Грозном таких казнили на площадях. Колесовали, четвертовали, подвешивали на дыбе. При Петре Первом отправляли на рудники. При Николае Втором везли на вечную каторгу. В Нерчинск. При товарище Сталине сажали на двадцать пять лет. А сейчас эти существа в дамках! При деньгах, при власти, даже при погонах некоторые. Они развивают в стране спорт, дают денег художникам и кинорежиссерам. Их дети ездят на «ламборджини». Они ничего не боятся. Ни ментов, ни тюрьмы, ни старости, ни импотенции. За деньги теперь можно и здоровье купить, и счастье тоже. Они боятся только ножичка моего. Только физической боли. Пыток, металла острого, пентанола натрия... Сейчас в моде цивилизованные методы, с тварей пылинки сдувают... Сейчас у нас демократия, права человека, свобода, уважение к личности...
– О боже, – перебила Мила. – При чем тут демократия? Ты что, Робин Гуд?
– Я? Нет, конечно. Дура ты, что ли, какой из меня Робин Гуд, на хрен... Возможно, я еще хуже, чем эти суки, которых я резал, кошмарил и живьем глотал. Но требовать от женщины, которую я едва знаю, чтобы она легла со мной из-за какой-то шубы и трех колечек с камешками?
Он выпрямился, смотрел странно – глаза презирали, губы улыбались.
– Я не старик, не урод, не дурак, у меня есть деньги, квартира, живу один – неужели ты думаешь, что для меня проблема найти женщину?
– Кстати, – осторожно возразила Мила, – как раз это ничего не значит! Есть много таких мужчин... Сам красавец, при деньгах, обаятельный – и одинокий. Моя подруга однажды познакомилась – знаешь где? В очереди в химчистку! Сама первая заговорила. Мужик – мечта, вылитый Марчелло Мастрояни, веселый, интересный, музыкант, симфонический оркестр, гастроли по всему миру, цветы, поклонницы, он ее в ресторан, потом в другой, потом привез к себе домой и говорит: «Знаешь, у меня женщины год не было».
– Ну, я не музыкант, – сухо возразил Кирилл. – У меня они бывают немного чаще. Прекратим эту дискуссию. Жаль, что я в твоих глазах выгляжу... – он коротко вздохнул и встал. – Пойдем, заберешь барахлишко.
Мила ощутила досаду. Но не целовать же его в щеку, не просить же прощения. Неловко пробормотала:
– Я не хотела тебя обидеть.
– Чепуха, – ответил он, не глядя на нее. – Пойдем.
Провел ее в полутемную спальню. Шуба лежала на кровати, упрятанная в особый пластиковый чехол. Рядом – дубленка. Золото разложено на салфетке. Кровать была огромна – сексодром, застеленный атласным покрывалом с вытканными на нем портретами: четыре битла в мундирах со шнурами, вокруг психоделический орнамент – цитата с обложки «Сержанта Пеппера». Сволочь, подумала Мила, и после этого он будет говорить, что не хотел со мной переспать? Разложил богатства прямо на постели, как будто другого места не нашел.
– Проверяй, – глухо велел хозяин.
Она подавила желание поковыряться в украшениях: на первый взгляд это были именно ее украшения, изученные до мельчайших завитков и крючков броши, кулоны, браслеты, кольца.
– Не буду.
Ссыпала в сумку.
– Я б тебе помог, – сказал он. – Донес бы шмотки до машины. Но твари и гады так не делают. Сама справишься.
– О боже, – зло сказала она.
Он бы выглядел уязвленным или расстроенным, если бы отводил взгляд, – но стоял, свободно опустив руки вдоль тела, и смотрел, и улыбался, а потом солнце, проникнув сквозь щель в шторах, положило бело-желтое пятно на его висок, на щеку и внешний угол глазницы, и стало видно, что щека – старая, в порах, хоть и выскоблена бритвой, а кожа над глазом совсем дряблая и начинает провисать.
Она вышла из дома с двумя огромными пакетами в руках, чувствуя себя полной дурой: торбу на плечо – и была б неотличима от жены, мужем выгнанной. И не за измену, а за бестолковость, например. Пока доставала ключи от машины – едва не уронила шубу, кое-как открыла дверь, после чего все-таки уронила, но не шубу, а сумочку, и когда затолкала многострадальное имущество на заднее сиденье – в сердцах хлопнула дверью так, что несколько унылых птиц в панике снялись с ближайшего дерева, и хмельной человек в китайском ватнике, шедший по своим делам, остановился поодаль и стал смотреть, что будет дальше.
А она не знала, что будет дальше.
Просто взять и уехать – означало признать поражение. Она приехала не за шубой и не за золотом своим. То есть, конечно, и за ним тоже, золото оно и есть золото, тем более – с бриллиантами; но не столько за золотом, сколько на разведку. Изучить территорию. Понять, что за человек ходит вокруг Бориса, постепенно сужая круги? Что ему нужно? Почему вдруг в ее жизни, вроде бы спокойной, а главное – понятной, появилась вдруг эта совершенно непонятная фигура и не просто появилась, а выползла, и не из глупых девяностых, про которые сейчас уже песенки сочиняют и чуть ли не комиксы, – а из черного далекого далека, из праха могильного; с той стороны; оттуда, где никогда ничего не меняется, где нет законов, платежных терминалов, жидкокристаллических мониторов, двойных сплошных линий, ресторанчиков «Кофемания» и дисконтных карт системы «Малина», а есть только то, без чего люди не живут: кровь, страх, боль, вожделение, смерть, зависть, родниковая вода?
Она была бы спокойна, окажись он обычным животным, замаскированным под мужчину, таким, как Жора-нефтяник: снаружи красиво и круто, внутри же два-три основных инстинкта меж собой конкурируют – хочу пожрать, но больше хочу трахаться, поэтому сначала потрахаюсь, а потом пожру. Когда она сюда ехала, она ждала именно этого. Даже приготовила баллончик с перцовым газом. И кто скажет теперь, что она не солнечная овца? Что этому седоватому негодяю ее перцовый газ, если у него в спальне по углам иконы, а на столике – журнал «Знание – сила» за 1977 год, а на подоконнике – парфюма на две тысячи долларов, и только что он дружески вручил ей ювелирные изделия на огромную сумму. А мог бы, кстати, одно-два колечка себе оставить... И вообще, глупо – и, главное, пошло – думать о нем в этих сволочных категориях: две тыщи долларов, три тыщи долларов, его купюрой не измерить, этого Кирилла, а она забыла уже, чем измерять, если не купюрой; вся жизнь, весь внешний мир велит измерять купюрами чужие принципы, судьбы, взгляды, а потом вдруг приходит, улыбаясь опасно, некто непонятный, ты к нему подступаешь с купюрной линейкой – а он словно газ: ни высоты, ни длины, ни радиуса, занимает весь предложенный объем...
Так уехала, аккуратно притормаживая в заснеженных переулках; понимая, что человек из слишком чистой квартиры с обоями в цветочек занимает весь объем ее головы.
Глава 12
Моллюски
Девчонка отбыла, а он налил себе полстакана, выпил, достал из ящика пакет с травой и выкурил, лежа на диване, небольшую порцию. Потом переместился на кухню и запек себе в духовке хороший кусок говядины, развалил ножом на куски и сжевал, тягая с блюда руками (вилок не любил с детства).
В последнее время Кактус редко жарил мясо, в основном запекал, обернув фольгой. Для сохранности соков. Сейчас – жуя и одновременно втягивая воздух меж зубов, уже во рту остужая огнедышащую животную плоть – подумал: старею. Оказывается, мне теперь соки важны. А еще пять лет назад наплевать мне было на сочность куска, лишь бы горячий был.
Ему нравились стейки, но на обычной бытовой плите стейка не приготовишь, не та мощность, мало жара. А может, еще какая хитрость есть, недосуг выяснять. Все древние профессии имеют свои секреты. Кроме того, поваром надо родиться. И дантистом. И газетчиком. И палачом тоже. Кто рожден палачом, тому в кулинарии делать нечего.
После девчонки остался ее запах, ощущаемый даже сквозь марихуановую вонь и кухонный чад, какие-то неплохие духи, их аромат был стоек и жил как бы отдельно от всех прочих. Сейчас он раздражал Кирилла; пришлось открыть форточки.
Девчонка хороша. Такую голыми руками не взять. Женщины вообще хуже поддаются манипуляции, они от природы уравновешены и недоверчивы. А умная, взрослая, тонкая женщина, знающая себе цену, может быть и вовсе неприступна, и это большая проблема для всякого людоеда.
Уснул рано, а ночью приснилась одна из таких неприступных – законная жена несчастного виноторговца, принявшего смерть от его, Кирилла, руки, сильная, яркая, и он, Кактус, рядом с ней, маленький и наголо бритый. Тогда, в девяносто седьмом, он был на пике могущества и наслаждался открывшимся ему тайным знанием: богатый человек не обязательно силен и крепок. В конце девяностых богатых людей стало много, вокруг них сформировался круг «обеспеченных», вокруг «обеспеченных» крутились «небедные», потом «уверенно себя чувствующие» и «крепко стоящие на ногах», и все они наслаждались, полагая, что деньги защищают их, тогда как избранная прослойка людоедов – Кирилл Кактус в их числе – давно догадалась, что капитализм врет, а коммунисты были правы: все люди – братья, все – одинаковые, повсюду равенство, каждого защищает только собственная кожа, и ничего, кроме нее. Каждый рожден голым и вступает в мир с воплем боли и ужаса. Потом большая часть привыкает, меньшая – разнообразные гении, избранные существа, художники и поэты – продолжает хрипеть от боли и ужаса, но их мало кто слышит. Сюда же, к избранным, отнесем и людоедов: они редки, как настоящие поэты, только им горше живется, им никто не аплодирует.
Дальше – всё известно: каждый умирает. Как умер виноторговец от его, Кирилла, пули.
Кириллу нравилось быть избранным существом. Он смеялся, наблюдая, как мощные самцы покупают себе черные автомобили с мягкими креслами, просторные квартиры со стальными дверями и особняки с толстыми кирпичными стенами. Они оснащали себя мышцами, пистолетами, тонированными стеклами, красными корочками, они содержали целые роты телохранителей, они выводили бабло на Багамы, в Швейцарию и Лондон, они пресмыкались перед людьми из Белого дома, из Кремля и с Лубянки, думая, что так безопаснее. Каждый полагал себя моллюском, каждый рассчитывал, что его притороченная к спине личная раковина крепка. Когда Кирилл приходил и отсекал от чужого тела раковину – тело обращалось в жалкий студень и становилось отвратительно, как отвратительна устрица, вынимаемая из панциря.
А Кирилл Кактус шагал по жизни таким же, каким был в момент выхода из родовых путей.
Голым.
Приклеив на жопу купюру, не думай, что защитил свой задний проход; захотят – отклеят и выебут.
Потом, спустя несколько лет, расплодились моллюски помельче, рачки среднего размера, а следом и совсем мелкие. Молва так и назвала их: «планктон». Каждый был озабочен укреплением личного панциря. Прежде всего – машина. Каждый мальчик внутри собственной машины – сам себе Бэтмен. Опять же – музыка бодрящая играет. Из машины – бегом в офис. Потом в магазин – и домой, там телевизор и компьютер с игрушечками, где можно мочить монстров из лазерной пушки. Или: заходишь под вымышленным именем на форум и там, не снимая тапочек, обкладываешь матом всех, кого душа пожелает.
А Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус, не отрастил себе раковины, она его не отягощала. Он двигался легко и быстро. Он всплывал на поверхность, где солнце обжигает тело. Он нырял в черные глубины, где давление невыносимо, где кровь течет из ушей. Ему было интересно и хорошо. И женщины – все как одна, – ложась с ним, спрашивали: почему ты такой спокойный? Почему улыбаешься, словно знаешь что-то такое, чего другие не знают? Многие ложились специально, только чтобы узнать ответ. Выведать его тайну. А он не делал из этого тайны. Сразу честно признавался: у меня просто есть ножичек, вот и всё. Кусок острого металла, берешь – и отсекаешь от моллюска его раковину. Но прежде других отсеки свою, это важно. И если обнаружишь, что новая наросла, – отсеки и ее и проверяй регулярно, легко ли спине и заднице твоей, не ороговело ли там, не отвердело ли, не появились ли стыдные признаки панциря? Точи, точи ножичек, скобли себя; они думают, что ты злодей, нехороший человек, садист и мясник, а ты всего лишь не желаешь быть моллюском.
Женщины слушали внимательно и уважали его. А он их имел. Им нравилось. Они представляли себе, что тоже свободны от своих раковин, это было ново, это возбуждало. Многие, единожды совокупившись, потом приходили еще и еще. Мужья, бойфренды и любовники переставали их интересовать: ведь когда моллюск ложится с женщиной, его панцирь, шершавый, холодный и мертвый, мешает ему, и однажды, побыв с тем, у кого нет панциря – с поэтом, или музыкантом, или людоедом, женщина запоминает это навсегда и хочет повторить при первой возможности.
А Марину, жену виноторговца, он не заинтересовал. И были еще две-три таких же. Они смотрели на Кирилла, как на пустое место. Он улыбался, он лез в поле зрения, маячил, провоцировал, а они не реагировали. Редкие самки новой формации, они составляли единое целое со своими раковинами; никаким ножом, даже самым тонким и острым, нельзя было отсечь теплое и живое от мертвых защитных пластин. Или, может быть, Кирилл был недостаточно умелый палач для таких, как они?
Ему снилось, что он хорошо одет, только что отобедал и чуть пьян, и в прекрасном расположении духа входит в комнату, где Марина то ли сидит, то ли даже лежит, изогнув узкое тело, и ноги ее обнажены, и плечи, и он ждет, что она посмотрит на него, и произносит что-то остроумное, цитирует Монтеня пополам с Конфуцием, а она не смотрит, и вдруг его это пугает; он весел, он блестящ, он ясно видит ее личную раковину за ее спиной, всматривается и понимает, что таких раковин никогда прежде не видел, это особенная раковина, очень легкая и гибкая и одновременно непробиваемая, и хозяйка ее тоже особенная, и ему страшно, он ощущает резкий приступ голода и жажды, он дрожит, он едва сдерживается, чтобы не наброситься и не вцепиться зубами, – но эту устрицу не извлечь из створок. Голод усиливается, Кактус тяжело дышит, он уже не цитирует и не куражится, а лихорадочно размышляет, как сожрать новую и редкую пищу, он ее очень, очень, очень хочет, а пища не обращает на него внимания, и вот вся картина мира рушится в его голове, ибо людоеду важно знать, что он может сожрать любого и любую, стоит только захотеть.
В пятом часу утра проснулся – и понял, что весь подбородок и щека мокры от слюны.
Глава 13
Ролики, шарики
– А я бы поехала! – пылко воскликнула Монахова. – И избила! Да, а что?! Прямо ногами, по яйцам! Она махнула ногой, обутой в роликовый ботинок, и добавила: – Или, допустим, морду ему всю расцарапать! Или еще чего-нибудь такое! Чтоб навсегда запомнил!..
– Успокойся, – сказал умный Дима. – Никого бы ты не избила. Тоже мне, героиня. Ты можешь только в «Седьмом континенте» своей тележкой в чужую врезаться. Человека ударить – это, девонька моя, серьезная тема.
Монахова азартно расхохоталась. Она была потная, раскрасневшаяся, от нее пахло вином и сексом. Сидевший рядом Дима тоже был потный и красный, но сексом от него не пахло, он плохо умел кататься на роликах и смотрелся нелепо: живот, белые жирные ноги и массивный зад человека, презирающего физические нагрузки. Правда, комплексы его не мучили, и он специально вырядился под продвинутого спортсмена: шорты, наколенники и майка; надпись на ней гласила: «НОРМАЛЬНО ДЕЛАЙ – НОРМАЛЬНО БУДЕТ».
Дима заранее предупредил, что кататься не умеет, а в «Ролл-Холл» идет, чтобы выпить пива. Ну, и за компанию со своей девонькой.
– Серьезная тема? – повторила Монахова. – Ты каждую неделю морду кому-нибудь бьешь, что тут серьезного?
– Только в пьяном виде, – с достоинством сказал Дима. – И только в припадке ревности. (Маша счастливо рассмеялась.) В других случаях я очень осторожен. Я же умный, у меня всё просчитано... И Борис тоже не дурак, он прав... Вора поймали, золотишко нашли – вот и хорошо, и нечего туда лезть. Ни ногами по яйцам, ни руками по голове. Я давно не лезу в такие дела. Никаких бандитов, никаких ментов, только люди моего круга. Зачем лезть в игру, если не знаешь правил?
– А затем, – сказала Мила, – что если ты не влезешь в игру, ты в нее не сыграешь.
Она не каталась – не было настроения. Зато с удовольствием наблюдала: ловкая Монахова, в танцевальных трусах и откровенном топе, валькирией кружила вокруг своего друга, умевшего двигаться только по прямой, и наслаждалась его беспомощностью, а друг комически взревывал, терпел и ждал, когда его отбуксируют к столу; им было хорошо, а Мила смотрела и грустила.
– Ну, касательно меня... – ответил умный Дима. – Я уже десять лет не играю в игры.
– Ну и дурак, – сказала Монахова. – Игры – это весело. Особенно чужие игры. А ты, – она ткнула его пальцем в живот, – зануда! «Люди моего круга»... Фу. Ужасная скука. Непонятно, почему я с тобой связалась.
– Потому что я умный, – сказал умный Дима.
– Причем здесь ум? – сказала Монахова. – Кстати, вон тот мальчик в оранжевых штанах достал меня своими взглядами. Ты бы пошел и разобрался с ним. Отвел бы за угол...
– Я слишком мало выпил, – сказал Дима. – Так что пусть смотрит. Ты тут самая раздетая женщина. Я тебе предлагал на каток пойти, на Красную площадь, там свежий воздух, солидная публика, но ты сказала – только в «Ролл-Холл»! И еще ножкой топнула. Потому что тут тепло и можно догола раздеться, а на катке – нельзя. Ты сама провоцируешь мужчин, девонька. Да я тут, если уж на то пошло, половину мужиков должен за угол отвести.
– Ну и сделай. Я люблю, когда из-за меня дерутся. Это очень романтично.
– Не сомневаюсь, – сказал Дима и ухмыльнулся. – Но сегодня драки не будет. Ты тут – королева, а я не могу один против всех... Допустим, в углу за стойкой бара сидят малолетки, алкоголем наслаждаются, целая банда мальчишек – они тебя уже целый час глазами пожирают. А сами – дети еще, это явно их первый алкогольный сезон...
Монахова передвинулась ближе к Диме и громко поцеловала его в шею.
– Не обижайся. Я знаю: ты у меня очень ревнивый.
– Кстати, Дима, – сказала Мила. – А почему ты такой ревнивый?
– Потому что умный.
– Я серьезно.
– Я тоже. – Умный Дима опустошил кружку и засопел. – Вообще-то, ревность – дело интимное. О ней не говорят. Ревность связана с самооценкой, со всякими подсознательными страхами. Ревнуют те, кто в себе не уверен. Если мужчина ревнует – значит, он в глубине души считает себя ущербным... Посмотрите на меня. Жирный, пьющий, некрасивый. Ущербный! Поэтому и ревную. Обдумайте это, девоньки. Насчет подсознательных страхов и прочего. А я пока схожу в одно место...
Он выбрался из-за стола и уехал, держась за стену, – рыхлый, мокрый, неловкий, однако смотреть на него было приятно, его чудаковатость в основе имела чувство собственного достоинства: он пришел не кататься на роликах, а придуриваться и комиковать ради своей спутницы.
– Надоел, – сказала Монахова. – Страшный зануда. Дай мне телефон Мудвина.
– Обойдешься, – ответила Мила. – Мудвин тебе не нужен, и ты ему тоже.
– Это я сама решу.
– О боже. У вас всё равно ничего не получится. Мудвин – серьезный положительный парень, а ты – бестолковая и шумная. Ты любишь деньги, а у Мудвина дома штор нет. И пылесоса. И посуды нормальной.
– Ты что, бываешь у него дома?
– Была недавно.
– Так и скажи, что для себя приберегаешь.
– О боже. Это здесь ни при чем. Просто Борис сейчас у Мудвина живет.
– Понятно.
– Что тебе понятно? – спросила Мила, внезапно раздражаясь.
– Не злись, – миролюбиво сказала Монахова. – Но ведь это очень понятно же! Ты ушла, он в обиде, решил пожить у друга, устроили типа мужской монастырь... Ну, как это у них делается: сегодня договариваются, что ни слова о бабах, а завтра все разговоры только вокруг баб...
Мила подумала – говорить или нет? – решила рассказать и заторопилась, пока не вернулся спутник подруги, ему как раз знать было необязательно:
– Твой Дима, кстати, прав. Насчет подсознательных страхов. Прошлой осенью Борис ко врачу ходил. К психологу. И таблетки принимал, от депрессии...
– А ты не знала, – утвердительно сказала Монахова.
– Тогда – нет. Он молчал. После того, как нас обворовали, я убиралась в квартире и нашла рецепт.
– И тоже промолчала.
– Да.
– Это плохо. Это твоя вина. Значит, вы были... – подруга сузила глаза, – недостаточно... близкими друг другу людьми.
Мила ждала от Монаховой немного другого ответа и ощутила досаду, но тут же подумала, что дела обстояли именно так и никак иначе; вещи названы своими именами.
– Я чувствовала, что с ним что-то не то. Но чтоб дело дошло до психолога...
– А тут еще кража! – перебила Монахова. – Прикинь, как его колбасило?! А невеста собрала вещички и сбежала к родителям! И в итоге человека вообще расплющило. Вот так отношения и разваливаются.
– Ничего у нас не развалится, – твердо сказала Мила. – Всё в моих руках. Захочу – сегодня же съедемся.
– Ну и захоти.
– Рано, – сказала Мила. – Я еще не всё решила...
– Сомневаешься?
– О боже. Да. Сомневаюсь.
Монахова улыбнулась.
– Давай-ка мы тебе возьмем коньки, и прокатишься! Хоть десять минут. Развейся, мать. Каждый день работаешь, каждый день за рулем, тебе надо отдохнуть. Вернуть бодрость. Ты устала, видно же. И мужчина, между нами, тебе сейчас тоже не повредит, для пользы тела. Я бы на твоем месте Бориса вернула, совместную жизнь наладила, ну, чтобы всё, как раньше... И уже потом спокойненько сомневалась бы, сколько душе угодно.
– Я так не могу. Жить с ним и сомневаться в нем – это разве нормально?
– Очень нормально! – вскричала Маша. – Очень! Нормальнее некуда! Бодро и круто!
– Может, и бодро, – тихо сказала Мила. – Только нечестно.
– Эй, – сказала Монахова. – При чем тут честность, если у вас любовь? Честность от ума идет, а любовь – от сердца. Ты его любишь, он тебя тоже любит...
– Не умеет, – перебила Мила.
– Что?
– Любит, да. Но не умеет. Не хочу такой любви. Вяло всё, тускло. Не тот градус. Всё у него по порядку. Подарки, постель, ресторан, цветы... Живет, словно штангу ворочает. Сегодня бицепсы качаю, завтра – трицепсы, и ни в коем случае не наоборот. В первый год всё было бурно, ураган, тайфун, цунами, потом стали вместе жить, потом поняли, что живется хорошо, удобно, а дальше что? Сходим в ЗАГС, прокатимся на остров Пхукет – и опять то же самое? Не хочу.
Монахова допила свой четвертый коктейль, оглянулась на роллердром, где толпа двигалась по кругу, как стадо северных оленей, и сказала:
– Глупо рассуждаешь. Ты еще не сходила в ЗАГС и не прокатилась на остров Пхукет, а уже себя... ну, как это... моделируешь. То есть, программируешь. Откуда ты знаешь, что там дальше будет? И зачем вообще об этом думать? Живи сегодняшним днем, поняла? А то сама скоро пойдешь к психиатру.
– К психологу.
Подруга досадливо махнула рукой – какая, мол, разница, соскочила с лавки и резво прыгнула на площадку, раздвинула вереницу детей, неумех и прочих дилетантов и помчалась, выделывая пируэты, а потом даже спиной вперед, эстетично отставив круглую попку и сосредоточенно глядя через плечо, на самом же деле отмечая интерес окружающих мужчин своим периферийным зрением, которое у нее, как у всякой авантюристки, было развито в высшей степени.
Вернулся Дима, подозвал официанта, попросил быстро принести рюмку текилы, к щеке его прилип кусочек бумажного полотенца, Мила ничего не сказала – у него есть своя девушка, вернется – наведет порядок. Посмотрел на толпу, где кружилась и показывала себя возбужденная Монахова, перевел взгляд на Милу, подмигнул, вдруг посерьезнел, оперся локтями о стол.
– Хорошая у тебя подруга. Очень живая тетка. Она мне нравится.
– Ты ей тоже.
Дима скривился, махнул рукой: кому я могу нравиться, такой нелепый? Мила вежливо улыбнулась, хотя именно сейчас этот полный человек вдруг стал ей отвратителен; его голые лоснящиеся руки, и шея, и массивные вялые бедра, подсвеченные с потолка бледно-розовым, имели цвет сырой говядины, весь он походил на огромный, сальный, колышащийся кусок мяса, а вдобавок из коридора, ведущего в ресторан, тянуло жареным, как будто там, за стеной, именно таких вот умных Дим распластывали на антрекоты и скармливали посетителям; она вспомнила Кирилла и ощутила озноб.
– До Машки, – доверительно произнес Дима, – у меня была совсем другая. Высокодуховная. Два раза в месяц – в Большой театр. «Дети Розенталя» и прочая порнография духа. Два языка, МГИМО, папа из «Роснано», мама из мэрии Москвы... Или наоборот, забыл уже.... Уважала меня, ага. Умница, красавица, любимые слова – «культовый», «гармония» и «восхищаюсь». Ах, у нас с тобой абсолютная гармония! Ах, я тобой восхищаюсь! Ах, ах! И таким, знаешь, голосом, как будто я – Энди Уорхолл, а она – доярка. Хотя сама не доярка ни разу. Ах, ах... Однажды я нажрался, вот такой же текилы, только эта серебряная, а та была золотая, и говорю: послушай, любимая, хули ты мной восхищаешься? Что во мне такого восхитительного?
Мила опять улыбнулась; приятель Монаховой принадлежал к редкой породе людей, умеющих материться стильно и со вкусом.
– Она говорит: нет, ты самый лучший, я тебя обожаю, ты такой умный, ты такой трудолюбивый, ты приехал из города Владимира без копейки и стал известным, блядь, человеком... Ты культовый, ты успешный, ты крутой, ты нереально мощный... Твои статьи читает вся страна... Ага, говорю, всё так. Не отрицаю. И культовый, и приехал без копейки, а чем восхищаться? Этим, говорит она, этим и надо восхищаться. Дура, говорю я, этим не восхищаются, этого стыдятся. «Сладкую жизнь», говорю, пересмотри, которое Феллини кино, там про таких, как я, всё сказано. Да я, говорю, десять раз Москву на свой Владимир поменяю, потому что там никто не культовый, ни одного культового деятеля на весь город, и никто не берет с лоха миллион долларов за работу, которая стоит две тыщи с копейками. Если работа стоит две с копейками – возьмут пять. Или семь. В крайнем случае – десять. Но не лимон! Меру соблюдают, края знают. Вот смотри, говорю, мы с тобой лежим, голые, и любим друг друга. Неужели даже в постели с тобой, любимая, я должен разговаривать на этом гнилом офисном жаргоне? «Культовый», «успешный»... Наверное, говорю я, если двое лежат ночью голые, они должны называть вещи своими именами! Вот при советской власти люди на партсобраниях врали и лицемерили, а ночью в койке разговаривали откровенно. Почему сейчас мы с тобой лежим в койке и лицемерим? Я, говорю, не хочу в постели быть «успешным» и «культовым». А хочу быть просто голым и пьяным. Я приехал и продал себя, попал в струю, подсуетился, встроился в систему, где фуфло продается как реальная вещь, а реальные вещи вообще не продаются, потому что их никто не делает... Я, говорю, сам себя растоптал – а ты мне про гармонию...
Дима ухмыльнулся.
– И мы разбежались. А потом Машка появилась. И сразу мне стало хорошо. Знаешь почему?
– Конечно, – ответила Мила. – Потому что для нее ты не культовый персонаж, а просто мужчина.
– Вот, – мрачно сказал умный Дима. – Она умеет любить. Она любит меня не за то, что я культовый, а за то, что у меня член твердый. И грудь волосатая.
Раскрасневшаяся Монахова вернулась, с разгону прыгнула на него, осведомилась:
– Обо мне говорите?
– Обо мне, – сказал Дима.
– О тебе? Врете! Ты скучный. О тебе невозможно говорить. Лучше говори обо мне. Если б не я, ты бы пропал на хрен! Это я тебя сделала. Ты ведь, когда я тебя встретила, был дурак надутый. А сейчас – вот: нормальный веселый мужчинка. Ты меня любишь?
– Я не умею, – сказал Дима.
Маша погладила его по голове:
– Ничего. Потерпи до вечера. Я тебя научу.
Глава 14
Женский праздник
Часть первая
Ресторанчик был совсем маленький, на шесть столов. И явно недешевый. Дизайнерский: буфеты времен позднего Хрущева или раннего Брежнева, свернутые салфетки в металлических кольцах, по стенам – полки с виниловыми пластинками, плакатики с мускулистыми пролетариями и плечистыми крестьянками. Мила ощутила неудовольствие. «К чему этот размах, – подумала, – зачем швыряться тыщами, все-таки два года вместе, лучше бы купил что-нибудь полезное...» Тут же испугалась. Желание сэкономить деньги жениха – это же кошмар, хуже чем старость; куда исчезает романтика в год твоего тридцатилетия?
«Что-нибудь полезное». Что может быть полезнее маленького, на шесть столов ресторана, где свечи горят и цветами пахнет?
Кстати, все столы были заняты почему-то одинокими мужчинами при галстуках и букетах, у кого розы, у кого орхидеи – видимо, дамы опаздывали, но Борис оказался верен себе и сидел на лучшем месте, в углу возле окна, смотрелся шикарно, настоящим принцем со всеми ультрасовременными опциями: двойка оттенка «бензин», белая рубаха, выбрит с изумительным тщанием, взгляд сенбернара, немигающий, флегматичный, а плечи – вдвое шире, чем у любого из остальных присутствующих. Правда, он был без букета, и вид имел не слишком торжественный.
Встал навстречу, Мила поцеловала его в щеку, села, огляделась: да, она единственная женщина в зале. «О боже, – подумала, – теперь все будут на меня глазеть».
– Как тебе местечко? – спросил Борис.
– Приятное. Только народ какой-то... странный. Давно ждешь?
– Неважно.
Кавалер справа – молодой парень с худым вдохновенным лицом – перестал стесняться: развернулся всем корпусом, сложил руки на груди и сосредоточился на изучении ее декольте.
– Здесь хорошая рыба, – сообщил Борис. – И вино с юга Италии.
– Я за рулем.
– Не страшно. В этом заведении есть... ну, как бы... услуга, специальная. Вызываешь шофера – и он везет тебя домой. На своей машине или на твоей.
– Еще чего. Я чужого за свой руль не посажу.
Кавалер слева сменил позу, подпер кулаком щеку и громко вздохнул. Официанты отворачивали лица и улыбались. Борис оставался невозмутим.
– Слушай, – пробормотала Мила, – я так не могу. Они смотрят.
– И что?
– Это невежливо.
Он наклонился, прошептал:
– Хочешь, тут никого не будет? Останемся мы. Вдвоем. И больше никого.
– Хочу, – кивнула она. – Только как? Ты же не выгонишь отсюда всех?
– Зачем выгонять? – Борис стал серьезен и загадочен. – Сами уйдут. Я, бля, крут, я волшебное слово знаю.
– Тогда скажи его, побыстрее.
– Хорошо, – тихо произнес прекрасный принц. – Я тебя люблю. С праздником тебя.
Он сделал знак, свет погас, заиграло нечто печальное, сладкое, старомодное: то ли Азнавур, то ли Адамо. Пятеро гостей встали, как по команде. Пять пустых кофейных чашек опустились на блюдца, стукнули и скрипнули пять отодвигаемых стульев, и пять букетов приблизились с пяти сторон.
– С праздником.
– Поздравляю, сударыня.
– От всей души, мадемуазель.
– Искренне поздравляю!
– Всех благ и вечной красоты...
Щелкали каблуки, цвели улыбки. Первый кавалер изобразил бравого гусара, второй – светского хлыща, третий взмахнул воображаемой шляпой с перьями, на манер мушкетера, четвертый и пятый тоже исполнили какие-то миниатюрные остроумные репризы, но Мила была слишком ошеломлена и возбуждена, чтобы разобрать детали.
Читать бесплатно другие книги:
