Ярость Смит Уилбур

Шаса вернулся к самолету, чтобы закрыть его и забрать багаж из бомбового отсека, а Манфред тем временем загасил дымник.

– Вы прихватили свою винтовку, – заметил Манфред. – Что это?

– Семимиллиметровый «ремингтон-магнум». – Шаса забросил вещи в кузов грузовика и сел на пассажирское место «форда».

– Идеально для такой охоты, – одобрил Манфред, заводя мотор. – Дальняя стрельба на ровной местности.

Он развернул грузовик, и несколько минут они ехали молча.

– Премьер-министр не сможет приехать, – сказал наконец Манфред. – Он собирался, но прислал для вас письмо. Там подтверждение, что я говорю и от его имени.

– Хорошо, – с невозмутимым видом произнес Шаса.

– Здесь министр финансов, а министр сельского хозяйства – хозяин, это его ферма. Одна из самых больших в Свободном государстве.

– Я впечатлен.

– Да, – кивнул Манфред. – Я и предполагал, что так будет. – Он в упор посмотрел на Шасу. – Не странно ли, что мы с вами словно обречены всегда противостоять друг другу?

– Да, мне такое приходило в голову, – признал Шаса.

– Вам не кажется, что для этого есть какая-то причина – нечто такое, о чем мы не подозреваем? – не отступал Манфред, и Шаса пожал плечами:

– Я бы такого не подумал; полагаю, просто совпадение.

Похоже, такой ответ разочаровал Манфреда.

– А ваша мать когда-нибудь говорила с вами обо мне?

Шаса явно удивился:

– Моя мать? Господи, а при чем тут она? Нет, не думаю. Могла, конечно, случайно о вас упомянуть… а почему вы спрашиваете?

Манфред словно и не слышал его, он смотрел вперед.

– Вот и усадьба, – сказал он, решительно закрывая тему.

Дорога шла по краю неглубокой долины, а внизу перед ними виднелась усадьба. Видимо, здесь вода подходила близко к поверхности земли, потому что пастбища выглядели пышными и зелеными; и по долине были разбросаны десятки стальных конструкций ветряков. Усадьбу окружали эвкалиптовые рощи, а за ними располагались крепкие хозяйственные постройки, все недавно покрашенные и в хорошем состоянии. Более двадцати новехоньких тракторов выстроилось перед одним из длинных гаражей, на лугах паслись стада жирных овец. Равнина за имением, тянувшаяся почти до горизонта, была уже вспахана, и тысячи акров шоколадной земли стояли готовыми к посеву кукурузы. Это было сердце страны африканеров, здесь поддержка Национальной партии оставалась непоколебимой, и именно поэтому избирательные округа были перераспределены так, чтобы убрать центры власти от городского населения в эти сельские места. Именно поэтому националисты должны были всегда иметь власть, и Шаса кисло скривился. Манфред тут же посмотрел на него, но Шаса ничего не стал объяснять, и они съехали вниз по склону и остановились во дворе фермы.

За длинным кухонным столом из желтого дерева сидела дюжина мужчин, они курили и пили кофе, разговаривая, а женщины хлопотали вокруг них. Мужчины поднялись навстречу Шасе, и он обошел стол, пожимая руки каждому из них и обмениваясь вежливыми приветствиями.

Шаса знал их всех. С каждым он встречался в парламенте и почти всех резко критиковал, а в ответ каждый всячески поносил его, но сейчас они освободили для него место за столом, хозяйка налила ему крепкого черного кофе и поставила перед ним тарелку со сладким печеньем и хрустящими сухариками. Все обращались к Шасе с прирожденной любезностью и гостеприимством, которые отличали африканеров. Хотя все были одеты в грубые охотничьи костюмы и притворялись простыми фермерами, на деле это была группа проницательных и опытных политиков, а заодно и самых богатых и влиятельных в стране людей.

Шаса безупречно говорил на их языке, понимал даже самые завуалированные намеки, смеялся над их личными шутками, но он не был одним из них. Он был руйнек[4] – их традиционный враг, – и они неуловимо смыкали свои ряды против него.

Когда Шаса выпил кофе, хозяин дома, министр сельского хозяйства, сказал:

– Я покажу вам вашу комнату. Вам наверняка захочется переодеться и распаковать винтовку? Мы отправимся на охоту, как только станет прохладнее.

Вскоре после четырех часов все расселись в грузовички-пикапы: старшие, наиболее важные гости ехали в кабинах, а остальные стояли в открытых кузовах. Кавалькада выбралась из долины, обогнула вспаханные земли, а потом помчалась к ряду невысоких холмов на горизонте.

Они уже видели дичь – небольшие стада антилоп-прыгунов вдали, похожих на россыпь мелкой корицы на светлой земле, – но машины ехали дальше и замедлили ход лишь тогда, когда достигли подножия каменистых холмов. Первый грузовик на мгновение остановился, и двое охотников спрыгнули на землю и спустились в неглубокое ущелье.

– Удачи! Меткой стрельбы! – крикнули они остальным, когда те проезжали мимо, и через несколько сотен ярдов колонна снова остановилась, чтобы двое других могли занять свои позиции.

В течение получаса все охотники спрятались вдоль неровной линии под холмами. Манфред де ла Рей и Шаса остановились вместе среди обломков серых камней и присели на корточки, положив винтовки на колени, глядя через равнину, усеянную темными кустами.

Грузовики, управляемые младшими сыновьями хозяина, ушли дальше широким кругом, превратившись наконец в точки на фоне светлого горизонта; каждый оставлял за собой страусиное перо пыли. Потом они снова повернули к холмам, но теперь ехали медленнее, почти со скоростью пешехода, гоня перед собой рассыпанные группы антилоп.

Шасе и Манфреду пришлось почти час ждать, пока загнанная дичь приблизится на расстояние выстрела, и они просто обменивались словами, сначала слегка коснувшись политики, но в основном обсуждая их хозяина, министра сельского хозяйства, и других гостей. Потом Манфред довольно искусно сменил направление разговора и заметил, как на самом деле мало разницы между курсом и стремлениями правящей Национальной партии и собственной партии Шасы, оппозиционной Объединенной.

– Если внимательно все рассмотреть, разница между нами лишь в стиле и степени. Мы оба хотим сделать Африку безопасной для белых людей и для европейской цивилизации. Мы оба знаем, что для всех нас апартеид – вопрос жизни и смерти. Без него мы все просто утонем в черном море. После смерти Смэтса ваша партия стремительно движется к нашему образу мысли, а все левые и либералы начали от вас отходить, ведь так?

Шаса уклонился от ответа, но вопрос оказался уместным и болезненным. В его партии намечался глубокий раскол, и с каждым днем становилось все более очевидным, что им уже никогда не сформировать в этой стране свое правительство. Однако ему стало интересно, к чему ведет Манфред де ла Рей. Он давно научился тому, что нельзя недооценивать своего противника, и чувствовал, что его искусно подводят к истинной цели приглашения. Ясно было и то, что их хозяин намеренно свел их вместе и что все остальные члены компании были посвящены в предстоящее дело. Шаса говорил мало, внимательно следя за репликами собеседника, и с растущим нетерпением ждал, когда его предчувствие приобретет конкретные формы.

– Вам известно, что мы защищаем права, язык и культуру англоязычных южноафриканцев. Никогда не будет даже попытки нарушить эти права – мы смотрим на всех англоговорящих, искренне считающих себя в первую очередь южноафриканцами, как на своих братьев. Наши судьбы скованы стальными цепями…

Манфред умолк и поднес к глазам бинокль.

– Они уже приближаются, – негромко произнес он. – Нам лучше подготовиться.

Он опустил бинокль и осторожно улыбнулся Шасе:

– Я слышал, вы хороший стрелок. С нетерпением жду демонстрации вашего мастерства.

Шаса ощутил разочарование. Ему хотелось знать, к чему подведет тщательно отрепетированная речь, но он скрыл нетерпение за непринужденной улыбкой и поднял винтовку.

– В одном вы правы, министр, – сказал он. – Мы скованы стальными цепями. Так давайте надеяться, что их вес не утопит нас.

Шаса заметил странную вспышку в топазово-желтых глазах, но был ли это огонек гнева или триумфа – он не понял, да и возникла она всего лишь на мгновение.

– Я буду стрелять только вправо от линии между нами, – сказал Манфред. – А вы – только влево. Согласны?

– Согласен, – кивнул Шаса, хотя его кольнуло раздражение из-за того, что его так быстро и легко перехитрили. Манфред заранее устроился так, чтобы прикрывать правый фланг, естественную сторону для праворукого стрелка.

«Тебе понадобится удача», – мрачно подумал Шаса и спросил вслух:

– Я слышал, вы тоже отличный стрелок. Как насчет небольшого пари на количество добычи?

– Я не игрок в азартные игры, включая пари, – просто ответил Манфред. – Это все происки дьявола, но буду с интересом подсчитывать.

Эти слова напомнили Шасе, насколько пуританским был крайний кальвинизм, который исповедовал Манфред.

Шаса тщательно зарядил винтовку. Он всегда сам набивал патроны, потому что не доверял массовой фабричной продукции. Блестящие медные гильзы он наполнял бездымным черным порохом, который был способен придать пуле «нослер-партишн» скорость более трех тысяч футов в секунду. Особая конструкция этих пуль гарантировала, что они раскроются при ударе в цель.

Он взвел курок и поднял винтовку к плечу, через оптический прицел оглядывая равнину. Пикапы находились меньше чем в миле от них, они медленно катили взад-вперед, мешая стадам развернуться, заставляя их медленно двигаться к линии холмов и охотникам, скрытым под ними. Шаса несколько раз быстро моргнул, проясняя зрение, и смог рассмотреть уже каждое отдельное животное в стаде антилоп-прыгунов, скакавших перед грузовиками.

Они были легкими, как дым, и мелькали на равнине, словно облако теней. Элегантно подпрыгивая, высоко держа головы с изогнутыми рогами, похожими на безупречные маленькие лиры, эти животные были грациозны и неописуемо прекрасны.

Без стереоптического зрения Шасе было трудно оценить дистанцию, но он развил в себе умение определять относительные расстояния и добавлял к этому своего рода шестое чувство, благодаря которому мог вести самолет, точно бить по мячу при игре в поло или стрелять так же хорошо, как любой человек с двумя глазами.

Ближайшая из антилоп была уже почти на расстоянии выстрела, когда раздался треск винтовок дальше на линии охотников, и тут же стадо взлетело в воздух. Каждое маленькое существо танцевало и подскакивало на длинных ногах не толще мужского большого пальца. Они словно больше не подчинялись силам гравитации, каждый длинный прыжок делал их расплывчатыми на фоне обожженной земли, они кувыркались и снова взлетали в колеблющийся, как мираж, воздух, демонстрируя акробатическое искусство, давшее им имя, и серебристые гривы на их спинах встали дыбом от испуга.

Попасть в них было труднее, чем в стремительно взлетающую куропатку, невозможно было удержать в прицеле мечущиеся нереальные очертания, бессмысленно целиться прямо в мчащееся животное – скорее следовало метить в пустое пространство, где они очутятся через микросекунду, только так их могла достать сверхзвуковая пуля.

Чтобы стать хорошим стрелком, большинство нуждалось в долгой практике и сосредоточении. Шаса обладал таким талантом от рождения. Когда он слегка повернулся, ствол его винтовки направился точно туда, куда он смотрел, и перекрестье оптического прицела плавно переместилось в нужную точку, остановившись на подвижном теле бегущей антилопы, то и дело взлетавшей в воздух. Шаса не осознавал момента, когда он нажал на спуск, винтовка как будто выстрелила по собственному желанию, и отдача ударила его в плечо точно в нужный момент.

Самец умер прямо в воздухе, перевернутый пулей так, что его снежно-белый живот сверкнул на солнце, он перекувыркнулся от силы маленького кусочка металла, пронзившего его сердце, упал на землю, уронив рогатую голову на изящные копытца, и затих.

Шаса передернул затвор и выбрал другое бегущее существо, и винтовка снова выстрелила, а резкий запах вспыхнувшего пороха защекотал его ноздри. Шаса продолжал стрелять до тех пор, пока ствол винтовки не разогрелся настолько, что мог обжечь до пузырей, а его уши не заболели от треска выстрелов.

Потом последнее стадо промчалось мимо них за холмы позади, и грохот выстрелов затих. Шаса разрядил винтовку от оставшихся в ней патронов и посмотрел на Манфреда де ла Рея.

– Восемь, – сказал Манфред. – И две ранены.

Изумляло то, как эти крошечные существа могли умчаться с неудачно попавшей в них пулей. Теперь требовалось найти их. Недопустимо было позволять раненому животному бессмысленно страдать.

– Восемь – хороший счет, – заметил Шаса. – Вы должны быть довольны.

– А у вас? – спросил Манфред. – Сколько?

– Двенадцать, – бесстрастно ответил Шаса.

– А сколько ранено? – Манфред отлично скрыл свое разочарование.

– О! – Шаса наконец улыбнулся. – Я не раню животных – я стреляю туда, куда целюсь.

Этого было достаточно. Он не собирался втирать соль в рану.

Шаса оставил Манфреда и направился к ближайшей туше. Антилопа лежала на боку, глубокие складки кожи вдоль ее спины расслабились, и между ними появилась снежно-белая грива. Шаса опустился на одно колено и погладил ее. Из желез в коже потекла красновато-коричневая жидкость, и Шаса, раздвинув длинную шерсть гривы, коснулся ее пальцем, затем поднес палец к лицу и вдохнул сладкий аромат. Мускус пахнул скорее цветком, чем животным. А потом на Шасу напала охотничья меланхолия, он скорбел по маленькому прекрасному существу, убитому им.

– Спасибо, что умер ради меня.

Шаса прошептал древнюю молитву бушменов, которой Сантэн научила его давным-давно, и все же к его грусти примешивалось удовольствие, и в глубине души его атавистическая жажда охоты была на мгновение удовлетворена.

В вечерней прохладе мужчины собрались вокруг ям с тлеющими углями перед усадьбой. Запекание мяса – браавлейс — было ритуалом, который следовал за охотой; мясом занимались мужчины, а женщинам поручалось готовить салаты и пудинги у длинных столов на веранде. Дичь предстояло замариновать, залить свиным жиром или превратить в пряные колбаски, а печень, почки и рубец обрабатывали по тщательно сберегаемому рецепту, прежде чем уложить на угли в жаркую яму, в то время как превратившиеся на время в поваров мужчины удерживали жар на нужном уровне, поливая угли крепким персиковым бренди мампоэр.

Наспех собранный оркестр из цветных рабочих фермы наигрывал традиционные местные мелодии на банджо и концертино, и кое-кто из гостей танцевал на широкой передней террасе. Несколько молодых женщин выглядели очень интересными, и Шаса задумчиво поглядывал на них. Они были загорелыми, сияли здоровьем и неискушенной чувственностью, что выглядело и вовсе привлекательным при мысли об их строгом кальвинистском воспитании. Их неприкосновенность и, скорее всего, девственность делали их еще более соблазнительными для Шасы, который наслаждался подобными преследованиями так же, как охотой.

Однако на кону стояло слишком многое, чтобы рискнуть хотя бы в малейшей степени и, возможно, тем самым нанести хозяевам оскорбление. Шаса избегал застенчивых, но расчетливых взглядов, которые некоторые из девушек бросали в его сторону, и точно так же старательно избегал безумно крепкого персикового бренди, наполнив свой стакан имбирным пивом. Он знал, что ему понадобится вся сила его ума, прежде чем закончится эта ночь.

Когда их аппетит, обостренный охотой в вельде, притупился благодаря блюдам с исходящей паром жареной олениной, а остатки были унесены радостными слугами, Шаса оказался сидящим в конце длинного стола, самом дальнем от оркестра. Манфред де ла Рей сидел напротив, а еще два министра с довольным видом развалились в глубоких шезлонгах по обе стороны от него. Несмотря на их расслабленный вид, они осторожно наблюдали за Шасой краем глаза.

«Сейчас они перейдут к главному», – решил Шаса, и почти в то же мгновение Манфред пошевелился.

– Я говорил минхееру[5] Кортни, что во многих отношениях мы очень близки, – тихо начал он, и его коллеги глубокомысленно кивнули. – Мы все хотим защитить нашу страну и сохранить все прекрасное и ценное, что в ней есть. Господь избрал нас стражами, и наш долг – защищать ее народы и следить, чтобы индивидуальность каждой группы и каждой отдельной культуры оставалась нетронутой и не смешивалась с другими.

Такова была линия его партии, ее представление о божественном выборе, и Шаса уже слышал все это сотни раз; но, хотя он просто кивал и издавал неопределенные звуки, он начал ощущать беспокойство.

– Многое еще предстоит сделать, – сказал ему Манфред. – После следующих выборов нас ждет большая работа, мы каменщики, строящие величественное социальное здание, которое простоит тысячу лет. Образцовое общество, в котором каждая группа получит свое место и не будет вторгаться в чужое пространство, широкая и устойчивая пирамида, образующая уникальный социум.

Все немного помолчали, созерцая прекрасное видение, и хотя Шаса сохранял нейтральное выражение лица, он все же внутренне улыбнулся удачной метафоре пирамиды. Можно было не сомневаться, какая именно группа, по мнению присутствующих, была назначена Богом для того, чтобы занять вершину.

– Но ведь остаются и враги? – подал нужную реплику министр сельского хозяйства.

– Да, враги есть, внутри и снаружи. Они станут более крикливыми и опасными по мере продвижения нашего дела. Чем ближе мы подходим к успеху, тем настойчивее они станут мешать нам достигнуть цели.

– Они уже поднимают головы.

– Да, – согласился Манфред. – И даже наши старые, традиционные друзья предостерегают нас и угрожают нам. Даже Америка, которой следовало бы соображать получше, учитывая ее собственные расовые проблемы и то, что там возникает противоестественное волнение негров, привезенных из Африки в качестве рабов. Даже Британия, при ее-то проблемах в Кении с этим восстанием мау-мау и расколом индийской империи, намерена диктовать нам свои условия и помешать идти курсом, который мы считаем верным.

– Они уверены, что мы слабы и уязвимы.

– Они уже намекают на военное эмбарго, отказываются снабжать нас оружием для самозащиты от темного врага, затаившегося в тени.

– Они правы, – резко вмешался Манфред. – Мы слабы и дезорганизованы в военном отношении. Мы зависим от их милости…

– Мы должны это изменить, – жестко заговорил министр финансов. – Мы должны стать сильными.

– Следующий бюджет выделит на цели защиты пятьдесят миллионов фунтов, а к концу десятилетия сумма составит миллиард.

– Мы должны поставить себя выше их угроз санкциями, бойкотом и эмбарго.

– Сила в единстве, Ex Unitate Vires, – четко проговорил Манфред де ла Рей. – И все же по традиции и предпочтению народ африканеров всегда был фермерами и сельскими жителями. Из-за дискриминации, которую обрушивали на нас более ста лет, мы были изгнаны из торговли и промышленности, и у нас нет тех знаний и навыков, которые с такой легкостью получают наши англоязычные соотечественники. – Манфред сделал паузу, посмотрел на двух других министров, словно ожидая одобрения, и продолжил: – В чем отчаянно нуждается эта страна, так это в богатстве, которое превратит нашу мечту в реальность. Это именно то дело, с которым мы незнакомы. Нам нужен особенный человек.

Теперь все смотрели прямо на Шасу.

– Нам нужен человек, полный молодой энергии, но уже обладающий опытом зрелости, человек, доказавший свою гениальность в финансовых и организационных вопросах. Мы не смогли найти такого в рядах нашей партии.

Шаса уставился на них. То, что они предлагали, выглядело возмутительно. Он вырос в тени Яна Кристиана Смэтса и питал естественную и непоколебимую преданность партии, которую основал этот великий и добрый человек. Шаса открыл рот, чтобы дать гневный ответ, однако Манфред де ла Рей вскинул руку, останавливая его.

– Выслушайте меня, – сказал он. – Человек, избранный для этих патриотических трудов, немедленно получит высокую должность в кабинете министров, премьер-министр создаст ее специально для него. Он станет министром рудной промышленности.

Шаса медленно закрыл рот. Как тщательно они, должно быть, изучали его, как точно проанализировали и оценили. Сами основы его политических убеждений и принципов пошатнулись, и стены треснули. Они привели его на высоту и показали приз, который он мог получить.

На высоте двадцать тысяч футов Шаса выровнял «москит» и уточнил курс. Он увеличил подачу кислорода в маску, чтобы прочистить мозги. У него было впереди четыре часа на перелет до Янгсфилда, четыре часа, чтобы все тщательно обдумать, и он постарался отвлечься от страстей и эмоций, которые все еще обуревали его, и принять решение логически, но в размышления вторгалось волнение. Перспектива обладать огромной властью, создать арсенал, который сделал бы его страну величайшей в Африке и значимой силой в мире, внушала благоговейный трепет. Это была сила. Власть. Мысль обо всем этом вызывала легкое головокружение, потому что наконец-то все это появилось, все то, о чем он грезил. Ему нужно было только протянуть руку и поймать момент. Но какова будет цена, если говорить о чести и гордости, как он сможет объяснить это людям, доверявшим ему?

Внезапно Шаса подумал о Блэйне Малкомсе, своем наставнике и советчике, человеке, который все эти годы занимал место его отца. Что он может подумать о том чудовищном предательстве, о котором размышлял сейчас Шаса?

– Я могу принести больше пользы, присоединившись к ним, Блэйн, – прошептал Шаса в маску. – Я смогу помочь изменить и сдержать их изнутри куда эффективнее, чем оставаясь в оппозиции, потому что теперь у меня будет власть…

Но он знал, что обманывает себя, что все это просто накипь.

В итоге все сводилось лишь к одному – к власти, и Шаса понимал, что, хотя Блэйн Малкомс никогда не примирится с тем, в чем увидит предательство, только один человек сможет его понять, поддержать и ободрить. Потому что, в конце концов, именно Сантэн Кортни-Малкомс так старательно учила своего сына приобретению и использованию богатства и власти.

«Все это может сбыться, матушка. Это все же может случиться, пусть не совсем так, как мы задумывали, но тем не менее оно может произойти».

Потом Шасу осенила другая мысль, и тень пробежала по яркому свету его триумфа.

Он посмотрел на красную папку, которую перед полетом вручил ему Манфред де ла Рей, министр полиции, когда Шаса уже готов был забраться в самолет, и теперь эта папка лежала рядом, на месте второго пилота.

– Есть только одна проблема, с которой нам придется столкнуться, если вы примете наше предложение, – сказал Манфред, протягивая эту папку, – и проблема серьезная. Здесь все изложено.

В папке содержался отчет специального отделения безопасности полицейского управления, и на обложке стояло имя:

ТАРА ИЗАБЕЛЛА КОРТНИ, УРОЖДЕННАЯ МАЛКОМС

Тара Кортни зашла в детское крыло, заглядывая в каждую из спален. Няня только что уложила Изабеллу под розовое атласное одеяльце, и дитя восторженно вскрикнуло, увидев Тару:

– Мамуля, мамуля, Тедди плохо себя вел! Мне пришлось уложить его спать на полку с другими куклами!

Тара села на кровать дочери и обнимала ее, пока они обсуждали провинности Тедди. Изабелла была розовой и теплой, от нее пахло мылом. Ее шелковистые волосы касались щеки Тары, и Таре пришлось сделать над собой усилие, чтобы поцеловать дочь и встать.

– Пора спать, Белла, детка.

В тот момент, когда свет погас, Изабелла издала такой вопль, что Тара испуганно обернулась:

– В чем дело, детка? – Она снова включила свет и бросилась к кроватке.

– Я простила Тедди. Он все-таки может спать со мной.

Плюшевый медвежонок был торжественно возвращен Изабелле, и она тут же нежно обхватила его за шею и сунула в рот большой палец другой руки.

– А когда папочка приедет домой? – сонно спросила она у большого пальца, но ее глаза уже закрылись, и она заснула до того, как Тара подошла к двери.

Шон сидел на груди Гаррика посреди спальни и с садистским наслаждением крутил волосы на висках брата. Тара разогнала их.

– Шон, немедленно вернись к себе, слышишь? Я тебя тысячу раз предупреждала, чтобы ты не издевался над братьями! Твой отец узнает обо всем, как только вернется.

Гаррик смахнул слезы и, задыхаясь, бросился на защиту старшего брата:

– Мы просто играли, мама. Он не издевался надо мной.

Однако Тара слышала, что он на грани нового приступа астмы. Она колебалась. Ей, конечно же, не следовало сейчас уходить, особенно при угрозе приступа, но сегодня это было так важно…

«Я приготовлю ему ингалятор и велю няне заглядывать к нему каждый час до моего возвращения», – решила она, найдя компромисс.

Майкл читал и едва взглянул на нее в ответ на поцелуй.

– Погаси свет в девять. Обещай мне, милый.

Тара старалась никогда этого не показывать, но Майкл всегда был ее любимчиком.

– Обещаю, мама, – пробормотал Майкл, но под одеялом старательно скрестил пальцы.

Спускаясь по лестнице, Тара посмотрела на наручные часы. Было без пяти восемь. Она опаздывала и, подавив материнское чувство вины, поспешила к своему старому «паккарду».

Шаса терпеть не мог этот «паккард», воспринимая его выгоревшую на солнце покраску и старую грязную обивку как вызов семейному достоинству. Он подарил Таре на ее последний день рождения новый «астон-мартин», однако тот так и стоял в гараже. «Паккард» соответствовал ее собственному спартанскому представлению о себе. Старый автомобиль оставлял за собой грязный дым, когда Тара все быстрее разгонялась по длинной подъездной дорожке, испытывая извращенное удовольствие от того, что на обожаемые мужем виноградные лозы ложился слой светлой пыли. Странно, что даже спустя столько лет она чувствовала себя чужой в Вельтевредене, посторонней среди его сокровищ и душной старомодной обстановки. Если бы она прожила здесь еще пятьдесят лет, имение все равно не стало бы для нее домом, это был дом Сантэн Кортни-Малкомс, рука и дух другой женщины ощущались в каждой комнате, а Шаса никогда бы не позволил ей обставить все заново.

Тара промчалась через огромные, нарочито показные ворота Анрейта в реальный мир страданий и несправедливости, где подавляемые массы рыдали и боролись, взывая о помощи, и где она ощущала себя полезной и значимой, где вместе с другими пилигримами могла идти вперед навстречу будущему, полному трудностей и перемен.

Дом Бродхерстов находился в пригороде Пайнлендс, где обитал средний класс; это был современный дом в стиле ранчо, с плоской крышей и большими панорамными окнами, с простой мебелью массового производства и нейлоновыми коврами от стены до стены. На стулья налипла собачья шерсть, потрепанные интеллектуальные книги громоздились стопками в углах или валялись открытыми на обеденном столе, в коридорах под ноги попадались детские игрушки, на стенах криво висели дешевые репродукции картин Пикассо и Модильяни, а на самих стенах виднелись отпечатки грязных детских пальчиков. Здесь Тара чувствовала себя уютно и легко, к счастью избавленная от утонченного великолепия Вельтевредена.

Молли Бродхерст бросилась ей навстречу, как только Тара припарковала «паккард». Она была одета в удивительно яркий кафтан.

– Ты опоздала!

Она сердечно поцеловала Тару и потащила через беспорядок гостиной в музыкальную комнату в глубине дома.

Музыкальная комната была пристроена к задней части дома по запоздалым соображениям, никто и не подумал об эстетической стороне такого архитектурного добавления, а теперь помещение было заполнено гостями Молли, приглашенными для того, чтобы послушать Мозеса Гаму. Тара воспрянула духом, оглядевшись; здесь были только энергичные творческие люди, одухотворенные и умеющие выражать свои мысли, наполненные азартом жизни и обостренным чувством справедливости, гнева и бунтарства.

Это было собрание, какого Вельтевредену никогда не увидеть. Прежде всего здесь присутствовали чернокожие, студенты из университета для черных в Форт-Хэйре и нового университета Западного Кейптауна, учителя и юристы, и даже чернокожий врач, и все они являлись политическими активистами. Хотя им было отказано в праве голосовать или избираться в белый парламент, они начинали говорить со страстью, которую невозможно было не услышать. Присутствовали там и редактор черного журнала «Драм», и местный корреспондент газеты «Советан», названной в честь расширяющегося черного поселения.

Одно лишь это социальное смешение с черными делало Тару бесконечно отважной.

Белые в этой комнате оказались не менее необычными. Некоторые из них состояли в коммунистической партии Южной Африки еще до того, как эта организация была распущена несколько лет назад. Был тут человек по имени Харрис, с ним Тара уже встречалась в доме Молли. Он сражался в рядах еврейской подпольной организации «Иргун» на территории Палестины с британцами и арабами, высокий свирепый мужчина, который возбуждал в Таре восхитительный страх. Молли намекала, что он имеет немалый опыт партизанской войны и диверсионной работы и наверняка постоянно втайне разъезжает по стране или проникает через границу в соседние государства по каким-то таинственным делам.

С мужем Молли о чем-то с жаром беседовал другой юрист, из Йоханнесбурга, Брэм Фишер – он специализировался на защите черных клиентов, против которых были приняты мириады законов, предназначенных для того, чтобы заставить их молчать, обезоружить и ограничить в передвижениях. Молли говорила, что Брэм реорганизовал старую коммунистическую партию, превратив ее в подпольные ячейки, и Тара воображала, что, может быть, однажды и ее пригласят присоединиться к такой ячейке.

В той же группе состоял и Маркус Арчер, еще один бывший коммунист и индустриальный психолог Витватерсранда. Он отвечал за подготовку тысяч черных рабочих для золотодобывающей индустрии, и Молли говорила, что он помог организовать профсоюз чернокожих шахтеров. А еще Молли шепотом сообщила, что он был гомосексуалистом, но использовала для этого новый термин, которого Тара никогда прежде не слышала:

– Он гей, все это знают!

И поскольку это было абсолютно неприемлемо в приличном обществе, Тара сочла это восхитительным.

– О боже, Молли! – прошептала она. – Это так интересно! Это же настоящие люди, они заставляют меня наконец-то почувствовать себя по-настоящему живой!

– А вот и он. – Молли улыбнулась словам Тары и потащила ее сквозь толпу.

Мозес Гама прислонился к дальней стене, окруженный поклонниками, возвышаясь над ними на целую голову, и Молли подтолкнула Тару в передний ряд.

Тара вдруг оказалась лицом к лицу с Мозесом Гамой и тут же подумала, что даже в этом блестящем обществе он выделяется, как черная пантера в стае шелудивых уличных кошек. Хотя его голова казалась высеченной из глыбы черного оникса, а прекрасное египетское лицо оставалось бесстрастным, все равно в нем ощущалась сила, наполнявшая, казалось, всю комнату. Стоять рядом с ним было примерно так же, как стоять на высоких склонах темного Везувия, понимая, что в любое мгновение он может взорваться катастрофическим извержением.

Мозес Гама повернул голову и посмотрел на Тару. Он не улыбнулся, но что-то неясное мелькнуло в глубине его темных глаз.

– Миссис Кортни, я попросил Молли пригласить вас.

– Пожалуйста, не зовите меня так. Меня зовут Тара.

– Мы должны поговорить позже, Тара. Вы останетесь?

Тара не могла ответить, ее слишком захватило то, что ее выделили из толпы, но она кивнула.

– Если вы готовы, Мозес, мы можем начать, – предложила Молли и увела его от группы поклонников на небольшое возвышение, где стояло пианино.

– Друзья! Друзья! Прошу внимания!

Молли хлопнула в ладоши, и оживленные разговоры тут же затихли. Все повернулись к эстраде.

– Мозес Гама – один из самых одаренных и почитаемых лидеров нового поколения молодых чернокожих африканцев. Он член Африканского национального конгресса еще с довоенного времени и один из главных инициаторов создания профсоюза африканских шахтеров. Хотя черные профсоюзы официально не признаны нынешним правительством, все же тайный профсоюз шахтеров – одно из наиболее представительных и могучих объединений всех чернокожих, в нем более ста тысяч членов, платящих взносы. В пятидесятом году Мозес Гама был избран секретарем Африканского национального конгресса, и он неустанно, самоотверженно и весьма эффективно трудился над тем, чтобы крик сердец наших чернокожих гражан был услышан, даже несмотря на то что им отказано в праве решать собственную судьбу. На какое-то время Мозес Гама был назначен членом правительственного Совета представителей коренных народов – это была печально известная попытка усмирить политические устремления чернокожих, – но именно он подал в отставку с ныне известными словами: «Я разговаривал по игрушечному телефону, а на другом конце меня никто не слушал».

Присутствующие взорвались смехом и аплодисментами, а Молли повернулась к Мозесу Гаме:

– Я знаю, вы не скажете нам ничего, что могло бы нас успокоить и умиротворить, но, Мозес Гама, в этой комнате много сердец, которые бьются в одном ритме с вашим, и мы готовы проливать кровь вместе с вами.

Тара аплодировала, пока у нее не онемели ладони, а потом подалась вперед, чтобы жадно слушать, когда Мозес Гама подошел к краю возвышения.

Он был одет в аккуратный синий костюм с темно-синим галстуком и белую рубашку. Как ни странно, он был наиболее официально одетым человеком в этой комнате, в то время как облачение остальных состояло их мешковатых шерстяных свитеров и старых твидовых спортивных курток с кожаными заплатками на локтях и пятнами на лацканах. Его костюм строгого покроя элегантно сидел на атлетических плечах, но выглядело все это так, словно Гама был одет в королевский плащ из шкуры леопарда, а на его коротко остриженной голове красовался убор из голубых перьев цапли. Голос у Гамы был низкий, волнующий.

– Друзья мои, есть лишь один идеал, за который я держусь всем сердцем и который буду защищать даже ценой собственной жизни, и он таков: каждый африканец имеет изначальное, прирожденное и неотъемлемое право на Африку, которая является его континентом и его единственной родиной, – начал Мозес Гама.

Тара зачарованно слушала, когда он подробно рассказывал о том, как черным отказывали в их правах триста лет подряд и как за последние несколько лет, с тех пор как к власти пришло правительство националистов, это лишение прав стало законодательно закрепленным в огромном своде законов, постановлений и деклараций, а это и являет собой на практике политику апартеида.

– Мы все слышали о том, что сама концепция апартеида настолько абсурдна, настолько очевидно безумна, что просто не может работать. Но предупреждаю вас, друзья мои, что люди, придумавшие эту ненормальную схему, настолько фанатичны, настолько закоснелы, насколько убеждены в своем божественном праве, что заставят ее работать. Они уже создали огромную армию мелких гражданских прислужников, чтобы проводить в жизнь их безумие, и за ними стоят все ресурсы страны, богатой золотом и минералами. Предупреждаю вас, они не станут колебаться и растратят это богатство на создание своего идеологического монстра Франкенштейна. Для них нет слишком высокой цены, исчисляемой материальными богатствами или человеческими страданиями, они пойдут на все.

Мозес Гама замолчал и посмотрел на собравшихся, и Таре показалось, что он лично ощущает всю боль своего народа, что он наполнен такой болью, какую не вынести обычному смертному человеку.

– Если им не противостоять, друзья мои, они превратят эту прекрасную землю в мир опустошения и мерзости, мир, лишенный сострадания и справедливости, обанкротившийся материально и духовно.

Мозес Гама развел руками:

– Эти люди называют тех из нас, кто противостоит им, предателями. Что ж, друзья мои, я называю любого, кто не противостоит им, предателем – предателем Африки!

После этого он умолк, обвиняюще глядя на них, а они на мгновение онемели, прежде чем разразились приветственными возгласами. Только Тара хранила молчание в общем шуме, глядя на него снизу вверх; она лишилась голоса и дрожала, как от приступа малярии.

Голова Мозеса опустилась так, что подбородок коснулся груди, и все подумали, что выступление закончено. Но он снова поднял свою великолепную голову и раскинул руки:

– Противостоять им? Как мы можем противостоять им? Я отвечаю вам: мы боремся с ними всей нашей силой, всей нашей решимостью и от всего сердца. Если для них нет слишком высокой цены, то и для нас таковой нет. Говорю вам, друзья мои, нет ничего, – он сделал паузу ради большей выразительности, – нет ничего, чего бы я не сделал ради продолжения борьбы. Я готов и умереть, и убивать ради нее.

Все затихли перед лицом такой смертельной решительности. Для тех из них, кто практиковался в элегантной социалистической диалектике, изнеженных интеллектуалов, подобное заявление звучало угрожающе и тревожно, в нем слышался хруст ломающихся костей и вонь свежепролитой крови.

– Мы готовы начать, друзья мои, и наши планы уже созрели. Мы начнем через несколько месяцев: проведем по всей стране кампанию неповиновения этим чудовищным законам апартеида. Мы сожжем пропуска, которые нам приказано носить согласно парламентскому акту, ненавистные домпас, что сродни тем звездам, которые евреи были вынуждены носить, уничтожим документ, который вешает на нас ярлык низшей расы. Мы бросим все это в костер, и его дым будет жалить и оскорблять обоняние цивилизованного мира. Мы будем сидеть в ресторанах и кинотеатрах «только для белых», мы будем ездить в вагонах «только для белых» и купаться на пляжах «только для белых». Мы будем кричать фашистской полиции: «Давай! Арестуй меня!» И мы тысячами переполним тюрьмы белых людей и остановим работу судов бесконечным множеством дел, пока наконец весь гигантский аппарат апартеида не сломается от напряжения.

Тара задержалась после собрания, как и просил ее Гама; и когда Молли проводила последних гостей, она подошла и взяла Тару за руку:

– Рискнешь попробовать мои спагетти болоньезе, милая Тара? Как ты знаешь, я худшая повариха во всей Африке, но ты ведь у нас храбрая девочка.

На поздний ужин были приглашены всего несколько человек, и они уже сидели во внутреннем дворике. Вокруг них тихонько гудели комары, а ветер то и дело приносил сернистый смрад сточных вод с другого берега Черной реки. Но это, похоже, ничуть не портило им аппетит, и они поглощали прославленные спагетти Молли, запивая их дешевым красным вином. Тара нашла это весьма приятным после замысловатых блюд, что подавались в Вельтевредене и всегда сопровождались почти религиозной церемонией дегустации того или иного вина, цена за бутылку которого равнялась месячному заработку простого человека. Здесь еда и вино служили просто топливом, поддерживающим силу ума и речи, а не предметом хвастовства.

Тара сидела рядом с Мозесом Гамой. Хотя отсутствием аппетита он явно не страдал, но к вину почти не прикоснулся. Он вел себя за столом по-африкански. Жевал шумно, с открытым ртом, но, как ни странно, Тару это ничуть не оскорбляло. Каким-то образом это лишь подчеркивало его инаковость, отмечая как человека своего народа.

Поначалу Мозес уделял внимание остальным гостям, отвечая на их вопросы и замечания. Затем он постепенно сосредоточился на Таре, сперва вовлекая ее в общую беседу, и, наконец покончив с едой, развернул свой стул и сел лицом к ней, понизив голос, чтобы остальные не слышали.

– Я знаю вашу семью, – сказал он ей. – Хорошо их знаю: и миссис Сантэн Кортни, и особенно вашего мужа, Шасу Кортни.

Это изумило Тару.

– Я никогда не слышала, чтобы они говорили о вас.

– А с какой бы стати? На их взгляд, я никогда не был важен. Они могли давным-давно обо мне забыть.

– А когда вы с ними познакомились и где?

– Двадцать лет назад. Ваш муж был еще мальчишкой. А я был контролером на руднике Ха’ани в Юго-Западной Африке.

– Да, Ха’ани, – кивнула Тара. – Это источник состояния Кортни.

– Мать отправила Шасу Кортни учиться шахтному делу. Мы с ним провели вместе несколько недель, работая бок о бок… – Мозес умолк и улыбнулся. – Мы хорошо ладили – полагаю, настолько хорошо, насколько это возможно для чернокожего мужчины и маленького белого бааса[6]. Мы много разговаривали, и он подарил мне одну книгу, «Историю Англии» Маколея. Она все еще у меня. И я помню, как кое-что из того, что я говорил, удивляло и тревожило его. Однажды он сказал мне: «Мозес, это политика. Чернокожие не участвуют в политике. Это занятие белых людей».

Мозес усмехнулся при этом воспоминании, но Тара нахмурилась.

– Просто слышу, как он это говорит, – кивнула она. – Он не слишком изменился за двадцать лет.

Мозес перестал смеяться.

– Ваш муж стал могущественным человеком. Он обладает огромным богатством и влиянием.

Тара пожала плечами:

– Что толку во власти и богатстве, если не использовать их с мудростью и состраданием?

– У вас есть сострадание, Тара, – негромко произнес Мозес. – Даже если бы я не знал, что вы делаете для моего народа, я бы все равно ощутил это в вас.

Тара опустила глаза под обжигающим взглядом.

– Мудрость… – Его голос стал еще тише. – Думаю, у вас есть и она тоже. Было весьма мудро не упомянуть при других о нашей прошлой встрече.

Тара вскинула голову и уставилась на него. В суматохе вечера она почти забыла о том, как столкнулась с ним в запретных коридорах парламента.

– Почему? – прошептала она. – Почему вы там оказались?

– Однажды я смогу вам сказать, – ответил Мозес. – Когда мы станем друзьями.

– Мы уже друзья, – сказала она.

Мозес кивнул:

– Да, думаю, мы друзья, но дружбу необходимо испытать и доказать. А сейчас расскажите мне о вашей работе, Тара.

– Это так мало, что я могу сделать… – и она заговорила о больнице и о том, как они кормят детей и стариков, не осознавая собственного энтузиазма и оживления, пока Гама не улыбнулся снова:

– Я был прав, вы полны сострадания, Тара, огромного сострадания. Мне бы хотелось увидеть вашу работу. Это возможно?

– О, если бы вы могли прийти… это было бы чудесно!

Молли привела его в больницу уже следующим днем.

Клиника стояла на южном краю черного поселения Ньянги – на языке коса это слово означало «рассвет», но вряд ли сюда подходило. Как и большинство поселений чернокожих, оно представляло собой ряды одинаковых кирпичных коттеджей с крышами из листов асбеста, разделенных пыльными проулками; хотя выглядело все это уродливо и скучно, здесь имелись необходимые удобства – вода, канализация и электричество. Однако за всем этим среди поросших кустами дюн раскинулся целый трущобный городок, в котором проживала масса мигрантов из нищих сельских областей, и клиника Тары получала своих клиентов в основном из среды этих несчастных.