Из тупика. Том 2 Пикуль Валентин
К этому письму можно еще добавить, что французы и американцы в грабеже не участвовали. Воровской пример своим матросам подали британские офицеры (именно британские офицеры!). Имен их назвать нельзя – они не сохранились. По документам того времени известен только один майор, который хвастался потом украденными финским фонарем и финскими марками, да еще один британский лейтенант, носивший на руках заячьи перчатки. В этих мяконьких перчатках он унес из каюты механика логарифмическую линейку очень тонкой работы…
Офицеры «Аскольда» выразили желание не служить.
– Мы не можем работать в сфере британского влияния, – честно заявили они. – Лучше уж мы поедем к большевикам…
В команде крейсера, не без ведома кают-компании, созрел заговор: взорвать или затопить корабль, чтобы он не достался англичанам. Но было уже поздно… Только небольшой кучке аскольдовцев удалось вырваться на Балтику; кого загнали в тундру, и там они пропали бесследно; кого отправили в Печенгу, а иных запрятали в гулкие продроглые трюмы «Чесмы»; самых опасных матросов, больше всех возмущавшихся, посадили на буксир, и буксир пошел в океан.
Качнуло на океанской волне, и тогда Кочевой сказал:
– Амба! Топить будут… крышка!
Вместо этого дали каждому по три галеты с плазмоном, по одной банке корнбифа на двух человек. Болтало их в трюме буксира как проклятых, – на угле, в самой глубине бункера. На качке, особенно на бортовой, уголь перемещался с борта на борт, и матросы ездили вместе с углем, царапаясь об острые куски антрацита…
Был ранний час, когда затихала качка. Стоп, машина! И увидели они остров: почти скала, выпирающая из моря, а там, дальше, берег – совсем неласковый, скалы да кочкарник тундряной, и мох всюду, и бегут по горизонту олени, гордо закинув на спины тяжесть рогов.
С этого дня банку корнбифа делили уже на пятнадцать человек, каждый получал вместо хлеба по четверти фунта сырого теста: делай с ним, матрос, что тебе хочется, – пеки, жарь, так лопай… Суп заправлялся здесь не солью – его просто варили на морской воде. И жили в бараках из фанеры, которую простегивал насквозь ветер с океана. А иных селили в ямах, крытых дерном. Рядом бушевал океан, закидывая на остров брызги, и когда шла на берег штормовая волна – вал за валом! – тогда перекатывало пену через бараки, заливало через трубы печки-времянки.
И никто – никто! – из аскольдовцев не мог узнать, где они находятся. Били здесь людей палками по спинам, а прикладами по ногам. Просто ломали ноги! Били молча. По виду люди из лагерной охраны были русскими. Но кто такие – не догадаешься: на лбу у них не писано. Спрашивали – не отвечают. Только скалятся.
Одна параша приходилась на сто человек, и карболку, которой эту парашу дезинфицировали, добавляли и в тесто (кто помрет, а кто выживет). Заболевших сажали в ледник; вместо лекарства давали им хлеб, оставшийся от покойников; в печи его пережигали в порошок, и этот порошок заставляли глотать как снадобье, а запить можешь соленой водой из моря…
– Где мы? – спрашивали матросы. – Куда завезли?..
Среди ночи открыли стрельбу по баракам. Пули пробивали фанеру, живые и мертвые падали с нар, – все были голые (тут перед сном людей раздевали донага). Кровь, кровь! Она особенно страшна на обнаженном теле!
Хлопнула створка дверей, и вошел к матросам человек – совершенно незнакомый.
– Здравствуйте, – сказал. – Пора уже познакомиться. Я – капитан Судаков, бывший комендант Нерчинской каторги. Как старый сибирский варнак, скажу вам по чести: эта тюряга пойдет вам в такой пропорции – месяц за год старой тюрьмы, монархической…
Кочевой – голый – шагнул к нему:
– У нас убитые! Мы все изранены…
– С чего бы это? – хмыкнул Судаков. – Хотя – да! Ведь сегодня как раз именины моей жены, и был маленький салют. Ладно, ребята, чего вы хнычете? Ложитесь спать. Я пришлю фельдшера…
Пришел фельдшер – солдат из корпуса Довбор-Мусницкого:
– Что же это с вами делают, палачи проклятые!
И стал рвать на бинты какую-то тряпку. Кочевой подставил ему руку, – с пальцев текла кровь. Спросил:
– Ты арестант или вольный?
– Здесь вольных нет. Я поляк, и мое дело – сторона. И не хотел мешаться в ваши дела, да вот и стал… вольным!
– Где мы? – спросил его Кочевой.
– Как? – удивился поляк. – Разве вы не знаете?
Никто не знал.
– Вы же в Иоканьге! А тюрьма эта построена специально для членов большевистского ЦК и членов Совнаркома… Так что не хочу вас пугать, но живым отсюда мало кто выйдет…
Таков был конец крейсера первого ранга «Аскольд».
«Аскольд» выполнил свой долг перед революцией: он, сколько это было возможно, сдерживал натиск интервенции… После «Варяга» и после «Авроры» крейсер «Аскольд» – третий в России, который имеет право быть причисленным к легендарным.
Три крейсера – это уже дивизион. Легендарный дивизион!
– Уилки, – сказал лейтенант Басалаго, – я ведь все понимаю: нужен был повод, чтобы расправиться с «Аскольдом». Но сознайся, Уилки, тебе разве не было стыдно взрывать меня!
Уилки опустил глаза:
– Мне очень стыдно, Мишель, что ты снова начал этот дурацкий разговор… Тебе сейчас неудобно. Ты хочешь свалить всю вину на нас. Но следственная комиссия уже сделала свой вывод: взрыв был произведен тобою же!
Басалаго со стоном поднялся на койке, весь в бинтах:
– Я не дурак, – чтобы рвать бомбу под собою.
– Ты не дурак. Но взрыв тебе был нужен… Тебе, а не нам! Для самореабилитации! Об этом все так и говорят в Мурманске…
Басалаго рухнул на подушки, потрясенный:
– В чем я должен оправдывать себя? И перед кем?
– Ты виноват выше головы, – внушал ему Уилки, сосредоточенный и внимательный. – Не ты ли был связан с совдепом? Не ты ли управлял Мурманом под руководством Совнаркома? Теперь ты взрываешь себя, чтобы мы думали: смотрите, как к нему плохо относятся матросы… смотрите, как они рвут его на куски! Кого ты собираешься обмануть, Мишель? – спросил Уилки. – Нас?
И, спросив так, Уилки поднялся, чтобы уйти. За это мгновение Басалаго успел все продумать и все рассчитать.
– Уилки! – задержал он его. – Стой, не уходи… Хорошо, я согласен: я сам взрывал себя. А что дальше?
– Дальше все пойдет как по маслу: к ответственности привлекаются все горлопаны, начиная с Ляуданского; генерал Звегинцев тоже обесчестил свой мундир связью с большевиками. Юрьева, пожалуй, эта история пока не коснется. Но только в том случае, если он перестанет надоедать нам. А тебя… ведь тебя взрывали, кажется, большевики с «Аскольда»? Ты уже реабилитирован!
В этот день ворвались к Шверченке:
– Попался, эсеровская сопля! А ну, пошли…
Когда брали Ляуданского из Центромура, он долго брыкался, его вели по улице, и он матерно требовал:
– Юрьева, растак вас всех! Тогда и Юрьева, гада, хватайте. Почему меня берут? Берите его тоже… за компашку!
Юрьев эти вопли с улицы слышал в своем совдепе.
– Мишку, конечно, жаль, – вздохнул Юрьев. – Но он даже сейчас продолжает трепаться. Ничего, еще молодой: на «Чесме» плавал – на «Чесме» и отсидится, обстановка ему знакомая…
Взяли и снова выпустили: Каратыгина, представлявшего Совжелдор в Мурманске, и «комиссара» Тима Харченку. А в своем штабном вагоне смертельную обиду переживал генерал Звегинцев.
– Понимаю, – говорил он просветленно. – Нас можно судить. Однако не мы ли сделали все для того, чтобы флаги Антанты сейчас реяли над Мурманском? Мы… Только мы теперь не нужны: Мурманск давно не наш, и дела в Архангельске поважнее… Ну, ладно, судите, господа! Что ж, судите.
Глава восьмая
Когда в камеру, где сидел под арестом мичман Вальронд, принесли лист бумаги, он сказал:
– Этого мало.
Конвойный перевернул лист, показал обратную сторону:
– С эвтой-то сторонки тоже можно исчиркать.
– И все равно мало, чтобы описать все…
Он составлял свой доклад как можно подробнее – все, вплоть до мелких деталей, какие сохранились в памяти. Сидя в изоляции на Гороховой, два, мичман восстанавливал на бумаге картину мурманского предательства. Служба флаг-офицером связи дала ему богатейший материал для наблюдений… Поставив последнюю точку, Вальронд придумал название: «Из дневных записок мичмана Евг. Вальронд» (старомодно, но зато вполне прилично). Еще немного подумал и водрузил на титульный лист рукописи великолепный эпиграф из Фаддея Беллинсгаузена:
Пишем – что наблюдаем.
Чего не наблюдаем – того не пишем.
После чего Вальронда снова вызвали на допрос, вернули ему золотистый жгут аксельбанта и все документы.
– Садитесь… У нас к вам только два частных вопроса. Первый: можно ли рассчитывать на инженера Аркадия Небольсина, что он станет честно сотрудничать с нашей властью?
– Не знаю, – ответил Вальронд.
– Вопрос второй: что вы скажете о полковнике Сыромятеве?
– Полковников на Мурмане так много, что если волки ежедневно будут съедать по одному полковнику, то никто и не заметит их убыли… Извините, но я даже фамилии такой не слыхал!
Ему позволили отправиться на остров Мудьюг.
– Вы должны, – внушали мичману, – обязательно поспеть к месту назначения в срок! По возможности, без опоздания. Чтобы не вызвать никаких подозрений – раз. Чтобы не опоздать к моменту боя – два. И… как вам было наказано в Мурманске?
– Чтобы батареи Мудьюга молчали.
– Мы надеемся, что теперь они заговорят…
Вальронд очень спешил, но все же опаздывал.
Застрял он, как и следовало ожидать, в Вологде. На неизбежной пересадке вылетел из вагона как пробка, но в следующий эшелон, идущий на Архангельск, было уже не прорваться. Вокзал был оцеплен чекистами и красноармейцами. Дело дрянь: командировка подходила к концу, и это грозило для него особыми осложнениями, – по плану Вальронд должен был еще вчера явиться к адмиралу Виккорсту.
Плотный барьер спекулянтов, мешочников и дезертиров был так спрессован оцеплением, что Женьку Вальронда, при дыхании толпы, то поднимало, то опускало, словно рыбачий поплавок на речной зыби. В один из моментов, когда его снова вздыбило над толпою, он увидел…
– Чудеса! – сказал мичман, вытягивая шею – и без того длинную – от искреннего любопытства к жизни.
В узком проходе оцепления шествовали на посадку дипломаты. Шагали атташе миссий – почти невозмутимые; дамы в жиденьких мехах несли курчавых болонок, и перепуганные японские собачки остервенело лаяли на мрачных русских спекулянтов. Роль носильщиков исполняли бравые матросы в клешах. Обливаясь потом, перли они на посадку дипломатические баулы, деликатно подсаживали дамочек под худенькие энглизированные задницы.
– Мадам, только не имейте сомнения: фукну – и вы в вагоне!
– Доброго вам пути, сэр…
– Матюшенко, кидай в окно собаку ихнюю.
– Кусается, стерва!
– А ты сам ее укуси, чтобы помнила…
Все стало ясно: поезд занят дипломатами. Вальронд кое-как выбрался из толпы. Подергал себя за пуговицы – нет, еще держатся. Передохнул… Задумался: что же ему теперь делать?
Мичман знал: переезд дипкорпуса является сигналом для интервентов на Мурмане. Тронется сейчас этот эшелон с миссиями – и с Мурманского рейда, выбирая якоря, отправится эскадра Кэмпена на Архангельск. Черт с ним, с этим адмиралом Виккорстом! Но ему непременно надо быть на Мудьюге в срок…
Возле вокзала стоял открытый автомобиль.
– Откуда? – спросил Вальронд.
– Из губвоенкома.
– Подвезешь?..
В здании губвоенкома ему показали дверь, в которую надо стучать. Он постучал и вошел в кабинет. Какой-то дядя в кожанке, стоя спиною к Вальронду, разговаривал по телефону.
– Нет, – говорил он, – американский посол Френсис отбыл еще раньше… прямо в Архангельск! Да, провожу посадку. Не беспокойтесь, еще раз повторяю: мы достаточно корректны и не дадим ни одного повода для дипломатических интриг и капризов. И этикета также не нарушим… Ага, до свиданья!
Закончив переговоры, он повернулся и спросил:
– Так что вам от меня, товарищ?
Женька Вальронд так и отшатнулся: это был Самокин.
– Если не ошибаюсь, мичман Вальронд. Добрый день, мичман. Рад видеть. Что привело ко мне?
Вальронд справился с волнением.
– Мне очень нужно попасть в Архангельск, и тут, как назло, вмешались дипломаты с явным намерением загубить мою карьеру в самом начале. Они заняли весь эшелон – мне уже не пробиться!
– Один вагон будет прицеплен для частных пассажиров.
– А вы видели, что там творится? Бумажку бы, мандат!
Самокин засмеялся.
– Да брось, – сказал. – Какие там к черту сейчас мандаты? Такой сильный, молодой и красивый, и вдруг просит бумажку. Да постыдись, мичман! С такими кулаками, как у тебя, никакого мандата не надобно…
Самокин вдруг сел за стол, перелистал какие-то дела.
Мичман неуверенно помялся:
– А разве вы ничего не хотите спросить у меня?
Самокин поднял лицо – абсолютно спокойное.
– Спросить? О чем? Нет, мичман, мне ничего не хочется спрашивать. Мне и без того все давно понятно.
И как-то странно они простились. Совсем неожиданно, уже в коридоре, Самокин окликнул мичмана.
– Постой, добрый молодец! Вот что, – сказал Самокин, нагоняя Вальронда. – Тут ко мне с такой же просьбой обращалась одна дама. Я – большевик, работник местного губисполкома, и не смог оказать ей содействия. Хотя бы потому, что эта дама, насколько я понял, принадлежит к высшей аристократии и сейчас рвется в Архангельск, чтобы эмигрировать за границу. Но она с ребенком, мучается, – пожалел женщину Самокин и вдруг улыбнулся: – А тебе, мичман, сам бог велел ей помочь.
– Если встречу на вокзале, то – как узнать мне ее?
– Ну-у, – протянул Самокин, – эта женщина такова, что ты ее не сможешь не заметить. Если, конечно, она сама не уехала…
От Вологды у мичмана остались какие-то странные, дикие воспоминания. Странно вел себя Самокин – чего-то он мудрил там… Женька Вальронд бежал сейчас через улицы, стараясь не опоздать, и собаки ловчились хватить его за штаны. Ворота все были заперты, словно в осаде, за изгородями зрели яблоки. Вологды он так и не увидел, – его занимал Архангельск, только Архангельск: никак нельзя ему опоздать на Мудьюг…
Посадка в единственный вагон, приданный дипломатическому эшелону, уже началась.
После первого натиска, в котором Вальронд потерпел постыдное поражение, он отбежал назад, чтобы взять разбег для второго таранного удара по мешочникам… Отбежал назад и тут заметил женщину, почти оцепеневшую в отчаянии. Она стояла поодаль от костоломной давки, не в силах пробиться к вагону. А к ней испуганно жалась маленькая девочка…
Вальронд был рыцарем.
– Мадам, – сказал он, – ваш чудесный облик воодушевил меня на свершение благородного гражданского подвига. Позвольте, я возьму девочку на руки. А вы цепляйтесь за мой хлястик. Если же хлястик, не дай бог, оторвется, то я не стану возражать, если вы меня тут же страстно обнимете… Прошу, мадам!
Все началось сначала. Но присутствие женщины необходимо флотским офицерам так же, как необходима канифоль для скрипки. Впереди Вальронда вшивый солдат-дезертир пер в вагон («про запас», наверное) пулемет системы «льюис», и опасное дуло рассматривало мичмана в упор черной жутковатой дырочкой.
– Пуссти! – орал солдат. – Не видишь? У меня же «люська»!
– А у меня – княгиня! – подхватывал Вальронд и уже ступил на подножку. С хрустом что-то лопнуло сзади, но руки женщины обняли его, а девочка уже проникла в тамбур.
– Пропусти с «люськой»!
– Пропусти с княгиней… – хохотал Вальронд.
Боковым зрением – вдоль состава – мичман видел, как из открытых окон вагонов, покуривая трубки и сигары, наблюдают за посадкой члены иностранных миссий. В руках дипломатов щелкали «кодаки», и Вальронд тоже был запечатлен, наверное, навеки – в самый героический момент своей биографии…
И вот они в вагоне. Даже пробились к окну. Сели. Красавица, смущенно улыбаясь, оправляла волосы.
– Вы меня поразили… – сказала она, обнимая дочь.
– Мадам, к чему слова благодарности?
– Нет, – ответила женщина. – Поразили не тем, что помогли проникнуть в поезд. Но вы назвали меня княгиней…
– Мадам, это моя очередная фантазия! Извините.
– Но я и есть княгиня… княгиня Вадбольская.
– Ах, – догадался Вальронд, – так это, значит, вы приходили в Вологодский губисполком к товарищу Самокину?
Женщина посмотрела на него с каким-то испугом и ответила:
– Нет. Не я…
Вальронд спросил потом у нее:
– Очевидно, вы спасаетесь от большевиков?
– Да. Пробираюсь в Архангельск и… дальше.
Поезд тронулся, а за вагоном еще долго бежали кричащие люди, подбрасывая поклажу на спинах; хватались за выступы, и напором скорости их сшибало под насыпь. Вальронд печально погладил девочку по льняным волосикам. «Вот и еще одна эмигрантка… Что-то ждет ее там? Наверняка забудет и русский язык…»
– Тебя как зовут? – спросил он.
– Клава…
– Какое славное имя… Сахару хочешь?
Маленькая княжна посмотрела на мать.
– Дайте, – согласилась Вадбольская, отвернувшись.
– Вот тебе кусочек сахару, маленькая княжна с красивым именем Клава. А мы с твоей мамой будем смотреть в окно.
– Я тоже буду смотреть в окно, – ответил ребенок.
– Хорошо. – И Вальронд пересадил девочку поближе. – Уступаю тебе место. Смотри в окно, а я, с твоего разрешения, буду смотреть на твою маму. Пожалуй, это интереснее любого пейзажа, ибо такой красивой мамы, как твоя, я еще не встречал в своей удивительной жизни…
Женщина действительно была очень красива. С тонкими, благородными чертами. И зубы испанки на смуглом лице. Улыбка – словно перлы океана.
Звали женщину – Глафира Петровна.
– А вас? – спросила она, ради знакомства.
Вальронд вздохнул:
– Евгений Максимович… Но, поймите меня правильно, княгиня, во мне что-то есть такое, что мешает людям называть меня так. Меня почему-то все зовут просто Женька…
Так они и приехали. Вальронд опоздал.
Какая ширь! Какой простор! Какая синь!
Ах, как высоко взмывают чайки над Северной Двиною! И какая она величавая, гордая, плавная, – эта река, несущая гулкие утробы океанских транспортов и косые паруса поморской шхуны. Вот он, красавец Архангельск, – до чего же хорош этот город, весь в зелени бульваров, весь ромашковый и древний, какая стать в таможенных башнях, как заливисто поют петухи от Соломбалы, как звонко подпевают им паровые веселые пилы от Маймаксы…
Город был на другом берегу, и с вокзала пришлось плыть на речном трамвайчике. Вальронд еще раз погладил девочку по головенке, и она доверчиво прижалась щекой к его черной флотской штанине. Вадбольская стояла на палубе, под белым тентом, – женщина смотрела на наплывающий город жестко, недоверчиво, мрачно…
– Глафира Петровна, – сказал ей Вальронд, – у меня к вам есть одна просьба, не совсем обычная.
Вадбольская ответила, не повернув головы:
– У вас просьба, мичман, как раз обычная. Но вам это не нужно, как не нужно и мне… В переписку же я не вступаю. Через несколько дней моей ноги не будет в совдепии.
– Вы ошиблись, – ответил Вальронд. – У меня просьба к вам иная… Я очень опоздал. И попрошу вас пройти со мною до штаба. Не сердитесь, Глафира Петровна, но присутствие такой очаровательной женщины, как вы, оправдает мое опоздание.
Вадбольская долго и заливисто смеялась.
– Ах, мичман! Вы бы знали, до чего же вы милы… Хорошо! Я согласна пройти вместе с вами до штаба. Но – не больше…
Так оно и случилось. Адмирал Виккорст при виде Вальронда сразу рассвирепел, словно бык, которому показали красную тряпку.
– Мичман, когда вы были обяза…
И – всё, выдохся.
– Однако вы немножечко опоздали мичман, – промямлил адмирал, не сводя глаз с молодой красавицы.
Вадбольская игриво выгнула руку, словно перед зеркалом.
– Я думаю, – сказала, – что не стоит мешать чисто военным разговорам. Мой дорогой! Итак, до вечера.
Вальронд принял «игру» и поцеловал ей руку.
– До вечера, моя прелесть! – ответил он весело, с вызовом. А сам думал: «Пусть почернеет старый адмирал Виккорст…»
В благодарность за вологодскую посадку княгиня Вадбольская отлично разыграла роль любимой и влюбленной женщины.
И, сделав свое дело, она величаво удалилась…
Адмирал Виккорст уцепился в Вальронда взглядом, гневным от неправедной мужской зависти.
– Где вы болтались, мичман? Вам когда надо было быть на Мудьюге? Впрочем, – снова помягчал он, – расскажите, откуда вы раздобыли такую красавицу?
Вальронд вдохновенно спросил адмирала:
– Могли бы вы, адмирал, в молодости пожертвовать ради такой женщины тремя днями службы?
– Вы меня плохо знаете, мичман! Ради такой женщины я бы вообще не являлся на службу… лет пять – не меньше!
– Вот! – захлопнул Вальронд ловушку. – А я просрочил, увы, только три дня.
– Это непорядок, – заметил Виккорст, но, сменив гнев на милость, подписал командировочную задним числом. – Через два часа, – сказал напутственно, – отходит на Мудьюг буксир со снарядами. От соломбальской пристани. Прошу никаких «До вечера, моя прелесть!». Все эти прелести, – заключил Виккорст, потирая руки, – остаются с нами… в Архангельске! Мичманам таких женщин по уставу иметь не положено. Ибо это попахивает распродажей казенного имущества на подарки… Всего доброго, мичман!
Вальронд вышел из штаба флотилии, и свежак упруго ударил его в лицо. «Как удачно все обошлось!» – думал он, радуясь, что остался вне всяких подозрений. Возле соломбальской пристани, вровень с буксиром, качался пузатый военный ледокол «Святогор». Ну как было не заскочить на минутку, чтобы повидать старого приятеля по корпусу?..
И долго стояли в тесной каюте, хлопая один другого по спинам: кто крепче? кто больнее?
– Николаша! – говорил Вальронд.
– Женька! – говорил Дрейер.
– Ну, как ты, поручик чертов? Лед колешь?
– Колю. А ты, мичман дымный? Наводишь?
– Навожу… Накрытие за накрытием…
Но уже ревел буксир, спешащий на Мудьюг. Пришлось прощаться.
– Мы увидимся. Нам надо о многом поговорить.
– Конечно, – отвечал Дрейер. – Нам есть о чем поговорить!..
Буксир, груженный боезапасом, тихо плыл заводями двинской дельты, мимо островов и пожней, на которых паслись коровы. Скрипели по бортам корабля колодезные журавли, и волна реки, разведенная буксиром, пригибала осоку и вскидывалась до буйных ромашковых разливов. Купала их, клонила и снова выпрямляла…
Белое море чуть-чуть качнуло привычно, но вскоре и Мудьюг показался. Очень удобный остров для обороны Архангельска. Две батареи (по четыре ствола в каждой) пронизывали морскую даль темными орудийными жерлами…
Долго шагал по песку. Очень глубокому – едва ноги вытягивал. Два скучных офицера в блиндаже хлобыстали дрянной норвежский ром, называемый норвежским только потому, что в Норвегии его половинили с водкой и продавали потом в Россию. Пахло в блиндаже нехорошо – как-то подло и грязно.
Встретили Вальронда офицеры совсем неприветливо:
– С Мурмана? Ого, морячок… А мы вот армейские. Тебя к столу не зовем, у вас паек лучше нашего.
– К кому мне обратиться? Кто командир батареи?
– Здесь все командиры. Теперь так: кто главный большевик, у кого глотка шире, тот и мудрит над нами… Анекдоты знаешь?
– Нет. Глупостей никогда не запоминаю.
– Ну, валяй тогда к комиссару. Он тебя живенько проагитирует, какая Советская власть мудрая, хорошая и благородная. И мы все здесь от нее счастливы… Просто упиваемся от этой власти, чтоб ее за ноги разорвало!
Вальронд вылез из блиндажа в препоганом настроении. Конечно, на Мурмане он о Советской власти и не такое слышал, этим его не испугаешь. Но эти затерханные армейцы наверняка только табанят. И могут ли они понимать в наводке по движущейся морской цели? Наверняка лупят в белый свет, как в копеечку…
– Где командир? – спросил Вальронд на батарее.
– Командир-то? Да у Лаваля гуляет.
– Это как понимать?
– Ресторан есть такой в Архангельске… Мы там не были, дело такое – не нашенское, мы больше по пивным шлындраем.
– Ладно, – сказал Вальронд. – А комиссар есть у вас?
– Есть, – ответили. – Вон как раз идет от погребов.
Вальронд бессильно опустился на кочку, сорвал травинку.
Он эту травинку грыз, грыз, грыз… «Как быть?..»
Может, и ничего? А может, повернуть да бежать? Стыдно…
Но Павлухин уже подошел и сорвал с головы бескозырку.
– Привет, Максимыч! – сказал он, радостно сияя. – Вот уж кого и рад видеть, скажу прямо по чести. Ну, отойдем в тенек, нам потолковать по дуплам надо. Ты тогда здорово утекнул от меня в Лондоне, даже не попрощались… Куда спешил тогда?
Читать бесплатно другие книги:
