Белая смерть Шекли Роберт
Он, конечно, был прав, и мы с Хансеном сердито спросили его, что же предлагает он сам.
С этой своей тягой к безумным импровизациям Дэйн уже приготовил ответ. Мы должны обвязаться веревками, сказал он, а другой конец веревки привязать к грузовику. Таким образом мы, словно козы на привязи, сможем патрулировать пространство вокруг грузовика, ползая по земле, как черви.
Мы с Хансеном стали возражать. Но Дэйн спросил – уж не предпочитаем ли мы сидеть в грузовике и ждать, пока нас кто-нибудь не пристрелит, и ответа на это у нас не нашлось. Я вообще сомневался, что найдется человек, способный переспорить Дэйна, если он что-то решил.
Через пару минут Хансен был привязан короткой веревкой – следить за мотором и передними колесами грузовика. Дэйн, на длинной веревке, стерег правую сторону, с которой располагался бак и большая часть канистр с горючим. Я, тоже на длинной веревке, охранял тыл.
Я выполз из-под грузовика, обвязанный за талию веревкой, с винтовкой на спине. В пяти футах я уже не мог различить ни грузовик, ни что-нибудь еще. Ветер выл, будто огромный зверь в агонии, и пустыня кипела, как штормовое море. Земля перестала повиноваться законам гравитации – в этой бешеной круговерти все горизонтальное сделалось вертикальным. Я уже привык к потокам песка, которые хлестали меня по лицу. Более всего меня смущало то, что я не мог понять, в какую же сторону я смотрю. Ветер пустыни, не повинующийся никаким законам, кроме своих собственных, дул со всех сторон, осыпая меня крошевом из песка, пыли, осколков камня и ошметками растений.
Я полз вперед, молясь о том, чтобы моя веревка была привязана прочно, и о том, чтобы арабы прислушались к голосу разума и остались в своем джипе. Я полз, обмотав свой тюрбан вокруг лица и почти закрыв глаза. Фут за футом я отполз на всю длину своей веревки, развернулся назад – и тут моя вытянутая вперед рука наткнулась на грубую ткань.
Я отдернул руку, как будто прикоснулся к скорпиону. Я лежал совершенно неподвижно, вглядываясь в поднятую ветром муть, – и ничего не видел, прислушиваясь к подозрительным шорохам, – и ничего не слышал. Не постыжусь сказать, что на секунду ослабел от страха.
Но я все же собрался с духом и обдумал ситуацию с ледяным спокойствием. Кончики моих пальцев еще хранили ощущение ткани. Это была грубая ткань, сотканная небрежно. Мысленно я увидел грубый небеленый хлопок арабской джеллабы. Моя рука явно коснулась одного из наших врагов. Вопрос был в том, почувствовал ли араб это прикосновение? Затаился ли он, готовый разнести меня в клочья из своего автомата, едва я двинусь с места?
Я задержал дыхание на целую вечность, в любой миг ожидая смерти. Но ничего не случилось. Не было слышно никаких звуков, кроме жестяного завывания ветра. И никакого движения, кроме крутящегося песка, камней и прочего. Я понял, что враг не смог отличить прикосновения моей руки от ударов ветра. Преимущество было за мной, и я приготовился действовать.
Но что я должен был сделать? Винтовка, впившаяся мне в спину, была бесполезна на малых расстояниях. Если я промахнусь или всего лишь раню араба, он точно изрешетит меня из автомата. Может, нужно выстрелить и попытаться ударить его прикладом, – но вслепую это опасно.
Оставался только длинный нож у меня на поясе. Лучше всего было вскочить, броситься на противника и несколько раз ткнуть ножом. Но я медлил, потому что нож довольно своеобразное оружие, и как ни посмотри, а колоть им с яростью берсерка дело неприятное. Я уже достал его и взял на изготовку, но тут прикосновение к холодной стали вызвало у меня отвратительное ощущение в животе.
Честно говоря, я уверен, что не трусость заставила меня отступить. Общеизвестно, что человек, который может убить из ружья на расстоянии тысячи ярдов, совсем не обязательно способен проделать это голыми руками лицом к лицу. Для первого нужен инстинкт охотника, для второго – менталитет мясника. Кроме того, моим прямым делом было охранять грузовик, а не убивать арабов. Поэтому я осторожно стал отползать к грузовику, чтобы посоветоваться с Дэйном и выбрать наилучший способ действий.
Я отполз футов на пять, и тут какое-то предчувствие заставило меня остановиться. Я всмотрелся в крутящийся песок и прислушался. Потом очень медленно протянул руку вперед. Осторожно, очень осторожно мои пальцы коснулись той же грубой материи, что и раньше. Я отпрянул назад, как будто обжегся.
Каким-то образом араб обошел меня. Путь к отступлению был отрезан, и теперь оставалось только пустить в ход нож.
Я приготовился, присев с ножом в одной руке, и вытянул другую руку перед собой, сосредоточив внимание на пальцах. Я коснулся материи. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, я бросился вперед, издав невольный возглас, и ударил ножом.
Я упал на тело, которое извивалось с силой и хваткой питона. Я промахнулся, и нож зарылся в песок. Я выдернул его, и тут мой противник ухватил меня одной рукой за кисть, державшую нож, а другой – за волосы. Он несколько раз стукнул меня головой об землю, и я попытался вспомнить слова молитвы.
Затем я услышал над ухом голос Дэйна:
– Ахмед, бога ради, прекратите попытки меня убить!
Скорее рефлекторно, чем повинуясь рассудку, я перестал бороться. Дэйн отпустил мои волосы, но руку еще держал. Он спросил:
– Ахмед, вы знаете, кто я?
– Да знаю, знаю, – зло ответил я. – Пожалуйста, мистер Дэйн, отпустите меня.
Он отпустил меня. Чувствуя себя полным дураком, я спросил:
– Что вы делаете на моей территории? Как я мог предположить, что...
– Я на своем месте, – возразил Дэйн. – Но вы, кажется, заблудились.
– Невозможно! Ну ладно, а как я должен был узнать вас?
– Я вам дважды сказал.
– Что?
– Когда вы в первый раз меня задели, я сказал вам, что это я. Еще я сказал вам, чтобы вы возвращались на свою сторону. Вы отошли в сторону, потом опять наткнулись на меня. Я опять повторил вам все это, вы еще раз меня задели, а потом прыгнули.
– О Аллах! – воскликнул я. – Да вы, должно быть, шептали, потому что я ни слова не услышал.
– Я кричал. Вы, наверное, слишком усердно вслушивались.
– Предположим, – сказал я, чувствуя себя еще большим дураком, чем обычно, и не в силах найти подходящий ответ. – Ветер, должно быть... А как вы поняли, что это я?
– Я слышал, как вы ругались про себя, – ответил Дэйн.
– Вот как? Странные вещи случаются во время пустынных бурь. Полагаю, мы вернемся по местам, а не станем сидеть здесь и спорить, как пара старух.
– Хорошая мысль, – согласился Дэйн и пополз прочь.
По веревке я вернулся к грузовику и снова развернулся, на этот раз изо всех сил следя за ориентацией. Никогда в жизни я не испытывал такого огорчения. Я давно знал, что в Дешт-и-Кавир у людей бывают странные галлюцинации и что чувства временами начинают обманывать. Я знал о панике, которая иногда нападает на людей во время бури, лишая остатков здравого смысла. Но я никогда не думал, что подобное случится со мной. Особенно досадно было, что свидетелем этого стал Дэйн, который выглядел в этой истории совершенно непогрешимым. И, однако, я находил некоторое утешение в том, что Дэйну, возможно, просто не хватает воображения для галлюцинаций.
Час проходил за часом, а ветер все не утихал. Я внимательно патрулировал свой участок, нервы были напряжены до предела в ожидании врага, который все не появлялся. Время от времени я глотал воду с песком из фляжки и подкреплялся рисом с песком. Дело шло к рассвету – любимое время нападений арабов. Я боролся со сном и старался не терять бдительности, но глаза от усталости закрылись, и чудесное ощущение покоя охватило меня.
Распознав приближение опасности, я собрался с духом и заставил себя ползти. Но сон обволакивал меня, даже когда я двигался, и я грезил о высоких фонтанах, в которых играет радуга, о воде, текущей по мрамору, о мокрой повязке на лбу...
Внезапно я очнулся. Я спал и видел сны, пока полз, и сны казались крайне реальными. Мокрая повязка была у меня в руке, но уже сухая и какая-то странная. Потом я понял, что держу в руке кусок веревки.
Меня охватила тревога. Я подождал, и тут она заскользила вперед, а потом остановилась.
Чтобы не ошибиться еще раз, я старательнейше убедился, что это не моя веревка. Это была не моя веревка. Она принадлежала кому-то другому. Вопрос: кому?
Я сидел и думал, а веревка ползла и ползла помаленьку, почти параллельно моей, к грузовику. Я решил, что это страховка Дэйна. Я, видимо, снова оказался на его участке или он забрел на мой.
Я уже готов был окликнуть его, когда меня остановила тревожная мысль. Я снова коснулся веревки, осторожно ее ощупав. Наши веревки были из прочной крученой манильской пеньки. А эта – из простого хлопка. Я совершенно потерял чутье – эта веревка принадлежала арабу.
Я вытащил нож. Но долгое ожидание, происшествие с Дэйном и неистовая буря совершенно лишили меня уверенности и сил. Руки у меня дрожали, и я знал, что не смогу заставить себя проследить эту веревку и заколоть ее владельца. Я чуть не заплакал от разочарования. Наконец я потянулся и обрезал веревку араба, ухватил ее за конец и как следует дернул. Затем отскочил в сторону.
Реакция последовала немедленно – автоматная очередь вспорола землю рядом с тем местом, где я обрезал веревку. Я перекатывался дальше, а араб стрелял. Он палил во все стороны, но я уже был далеко.
С другой стороны раздалось три винтовочных выстрела, и затем раздался крик боли. Дэйн явно стрелял на звук. Больше выстрелов не последовало. Я представил себе, как араб ползет по земле, пытаясь найти обрезанный конец своей страховки. Я подождал немного, затем вернулся по своей веревке к грузовику.
На востоке горизонт озарился слабым желтоватым светом. С первыми лучами рассвета буря пошла на убыль. Менее чем через час ветер утих, и мы смогли посмотреть друг на друга.
Для поздравлений было мало времени. Мы снова взялись за работу, вытаскивая грузовик из песчаного плена. Он выглядел точь-в-точь как высокий крутой бархан, и, если бы мы не были к нему привязаны, мы бы его никогда не нашли. Через четыре часа мы отгребли достаточно песка, чтобы Хансен смог завести мотор и помочь нам. Еще через час при помощи лопат, веревок и рычагов мы снова пустились в путь.
Но мы были не одни. Оглянувшись, мы увидели знакомое облако пыли на дороге. Эти проклятые арабы продолжали нас преследовать. Дэйн долго разглядывал их в бинокль. Наконец он сказал нам, что из пяти врагов у нас осталось только четверо.
Этого было более чем достаточно, чтобы компенсировать мою ошибку.
Глава 19
Человеку свойственно расслабляться после напряжения. Действие порождает реакцию, следствие энтузиазма – усталость, напряжение вызывает слабость, а героизм есть следствие плохой памяти... Из таких сентиментальных афоризмов и натянутых противопоставлений я пытался сплести философскую рамку для нового неприятного факта.
Это случилось в середине дня, когда мы спустились с гор и выехали на открытую каменистую равнину. Водитель джипа, увидев свой шанс, свернул с дороги. Держась вне пределов досягаемости наших винтовок, он вел джип параллельным курсом, потом обогнал нас и выехал на дорогу впереди. Несколько минут мы еще видели его, потом остались только пыль и выхлоп, а потом не стало видно вообще ничего.
Это было невыносимо. Мы обогнали этих арабов несколько сотен миль назад, выбрались из их засады и сражались с ними во время песчаной бури. А что в результате? В полусотне миль от Йезда они обгоняют нас с такой легкостью, как будто мы едем на осле. Несмотря на все наши усилия, мы их потеряли. В такие моменты на ум приходит только мрачная философия.
Дэйн воспринял это удручающее событие со своим обычным индифферентным видом. Когда я спросил его, он ответил, что предвидел подобное и был бы очень удивлен, если бы джип не ушел. Когда я сказал, что арабы могут вообще ускользнуть от нас, он заявил, что в мире есть множество других преступников. Может, это была шутка, но я уверен, что позиция Дэйна была к ней близка.
У Хансена не было ни перспектив Дэйна, ни моего чувства юмора. Он был очень зол и каждые пять минут проклинал арабов на четырех языках. Затем, вернувшись от прошлого к настоящему, он обвинил Дэйна в том, что тот втянул его в рискованную и безнадежную авантюру. Он говорил весьма страстно, и через пару минут я понял, что он думает скорее о повреждениях, которые получил его грузовик, чем о себе самом. Когда до меня это дошло, я испугался, что меня разберет откровенный и грубый хохот.
– А вы! – обрушился на меня Хансен. – Бесполезный вымогатель, трусливый ублюдок, дебил с куриными мозгами! И вы себя называете проводником? Ну да, вы знаете эту пустыню примерно так же, как собственную задницу, и вообще никогда ни одной пустыни в глаза не видели!
Моя рука потянулась к ножу, и Дэйну пришлось меня останавливать. Я утешился тем, что поведал Хансену неприятную правду о его услужливой мамочке, неизвестном отце, шелудивой сестрице и братце-своднике. Я выдал ему дюжину бородатых шуточек насчет его национальности, рода занятий, ума и мужественности. По слабой улыбке Дэйна я понял, что сравнял счет, но Хансен, охваченный упрямым бешенством, даже не прислушивался. Он все еще хихикал над своей жалкой шуточкой насчет меня в качестве проводника.
Дэйн нас помирил, указав, что я вообще-то переводчик и никогда не претендовал на роль проводника. Хансен извинился, но хихикать не перестал. Я тоже извинился, заявив, что был неправ, когда судил о целой семье по одному ее представителю. Эта тонкость, разумеется, прошла мимо Хансена совершенно незамеченной. Дальше мы ехали молча, стараясь сдерживаться.
К тому времени, как мы добрались до окрестностей Йезда, усталость и упадок сил вызвали у меня полную апатию. Меня больше не волновали арабы с их героином, и даже мысль о вознаграждении меня не радовала. Хансен, кажется, испытывал те же чувства, и мы ощутили что-то вроде товарищества. Дэйн, как можно было ожидать, держался с раздражающим стоицизмом. Но как только мы въехали в Йезд, он тут же поручил мне найти чистый туалет.
Мысль о мрачном, стойком, каменнолицем мистере Дэйне с докучающим ему полным мочевым пузырем заставила меня хихикнуть. Дэйн не видел в этом ничего смешного и сказал, что у меня примитивное чувство юмора, примерно такое же, как у бушменов или человекообразных обезьян. Некоторое время он злился, но после того, как я нашел ему туалет, чувство юмора к нему отчасти вернулось.
Глава 20
В Йезде дорога разветвляется. Одна ветка идет на север через Исфаган, а другая – на юг через Керман. Нельзя сказать, что есть дорога на Абадан – между Персидским заливом и внутренней пустыней возвышаются Загросские горы. Обе дороги ведут на побережье очень извилистыми путями. Северная поворачивает в Даулатабаде и пересекает горы там, где они пониже – в Буруджире. Южная огибает Шираз, потом идет через прибрежное плато. В сухой сезон предпочтительнее короткая южная дорога. Именно по ней, как мы выяснили, и поехали арабы.
И мы тоже поехали – за ними следом, изнывая от жары и монотонности. Состояние нашего грузовика с каждой милей ухудшалось, равно как и наше. У нас у всех болела голова от сияния летнего солнца, гула мотора и постоянной тряски. Кроме того, Дэйн и Хансен страдали от легкой дизентерии, а меня мучил кашель из-за паров дизельного топлива. Несчастья не заставили нас сплотиться, – наоборот, каждый укрылся в своем собственном одиночестве страдания, из которого выходил только для того, чтобы пробормотать оскорбление в адрес другого. Началась перебранка, в которой наши высказывания были настолько нелепы, что я не стану их повторять. Но все же мы одолели путь через Керман, Машиз, Саидабад и Нириз.
На каждой остановке мы узнавали, что арабы выигрывают все больше времени, отрываясь от нас. Но я сомневался в том, что нас это заботит. Эта бесконечная гонка по просторам Ирана стала для нас образом жизни. Мы так пали духом, что не задавались вопросом о своей судьбе – мы просто ехали дальше, как рабы, прикованные навечно к механическому хозяину.
Я начал получать извращенное удовольствие от каждой очередной поломки грузовика. Со злорадным весельем я заметил, что вышли из строя амортизаторы, рулевое управление сделалось медлительней, и вся подвеска расшаталась. Я прислушивался к стуку двигателя и говорил себе, что поршни скоро пробьют в нем дыру. Я составлял список всех возможных неисправностей, какие только мог вообразить, и высчитывал их вероятность. Не имея возможности действовать, я знал, что только гибель грузовика освободит меня. И все же я продолжал наравне с Дэйном и Хансеном чинить все, что можно было.
К тому времени, как мы достигли Шираза, разговоры между нами кончились. Мы ненавидели друг друга так сильно, что не могли найти для этого слов. Бог его знает, что думали обо мне остальные, я знаю только, что один-единственный взгляд на бледное лицо Хансена вызывал у меня острый дискомфорт и желание схватить его за нос и дернуть. Что до Дэйна, то его острый профиль и полуприкрытые глаза делали его мало похожим на человека. Дэйн и Хансен платили мне таким же отвращением.
Мы вошли в Шираз как три кровных врага. Грузовик остановился у мечети Омара и отказался ехать дальше. Хансен немного поругался для виду, но я знал, что он желал конца этому железному чудовищу так же страстно, как мы с Дэйном. Мы восприняли кончину грузовика совершенно спокойно и пешком добрались до полицейского участка. Там мы узнали, что арабы на джипе проехали через город два дня назад и с тех пор о них ничего не было слышно.
Таким образом, после всего пережитого мы их упустили. Возможно, они ехали к Абадану, но в этом не было уверенности. Они могли направиться в любой другой порт Персидского залива. Они могли переправиться в Ирак через Евфрат, а могли и свернуть в Хормуз. Я сказал об этом Дэйну.
– Насчет этого не тревожьтесь, Ахмед, – с поразительным спокойствием заявил Дэйн.
– «Насчет этого не тревожьтесь», – повторил я. – Нет, конечно же, не буду. Мы гоним через пустыню, переживаем засаду и обвал, терпим невообразимые мучения, и вот вам результат наших стараний – мы проигрываем игру и приз. Гонка на тысячу миль была бесполезна! И вы мне говорите...
– Ахмед, – сказал Хансен, – не будете ли вы так любезны, черт бы вас побрал, и не соизволите ли заткнуть свою вонючую пасть?
– Спокойней, Хансен, – призвал его Дэйн.
Я посмотрел на них и понял, что единственным достойным ответом будет застрелить их обоих, а потом застрелиться самому. Но самоубийство при помощи винтовки совершить трудно, – при этом придется нажать на курок большим пальцем ноги. Для этого потребуется обезьянья ловкость, и выглядеть это будет смешно. Но, с другой стороны, я мог бы взять револьвер Дэйна...
Необходимость позаимствовать револьвер у Дэйна, потом застрелить его из этого револьвера, потом застрелить Хансена, а потом и себя – все это, облеченное в слова, оказалось слишком глупым. Я посмеялся над нелепым ощущением собственной важности, которым иногда страдают люди. От смеха в голове у меня прояснилось. Я кивнул Дэйну и Хансену, развернулся на пятках и пошел прочь.
– Куда вы идете? – спросил Дэйн.
– В баню! – ответил я. – Насколько я понимаю, арабы могут продать свой героин в любом порту Персидского залива, от Хормуза до Шираза и обратно. Я не собираюсь ломать над этим голову, пока не смою с себя недельную грязь.
Мгновение у Дэйна был вид человека, которого предали, но потом он обрел чувство меры, провел рукой по лицу и сказал:
– Вы правы, Ахмед. Баня, хорошая еда и долгий сон. Подождите, я иду с вами.
Хансен недоуменно уставился на нас. Идти в баню в этот миг высокой трагедии было до оскорбительности неуместно. Но тут он, видимо, вспомнил, что детективом был Дэйн, а не он, Хансен, и присоединился к нам с таким видом, будто вовлечен в это вопреки собственному мнению. Несомненно, у Хансена имелись представления о том, что подобает сыщику, а что – водителю грузовика. Его уверенность в собственном моральном превосходстве выросла невыносимо, но прошла после первого же погружения в воду.
Как и многое другое, знаменитые на весь мир ширазские бани за последние годы пришли в упадок. Но они все еще оставались лучшими в Иране, а это означает, что они были лучшими в мире. Когда кто-то говорит о знаменитых турецких банях, вы слышите отголосок всеобщего невежества. Турки, которые в прошлом были крайне неумытым народом, стащили идею бани у нас. Их бани достаточно хороши – на свой грубый лад. Но ради настоящего удовольствия и отдыха нужно идти в бани Тебриза или Исфагана или – если это возможно – Шираза.
Мы пошли в главную баню Шираза, разулись у входа и прошли в прохладное, сумрачное просторное помещение. После необходимых формальностей мы смогли помыться, отскрестись, отмокнуть, попариться, ополоснуться розовой водой и снова помыться, пока ширазское масло и мыло не удалили с нашей кожи грязь пустыни. Но это была всего лишь прелюдия, потому что потом нами занялись умелые массажисты, которые принялись нас мять и растирать. Это продолжалось до тех пор, пока Дэйн не застонал и не заявил, что теперь месяц не сможет встать на ноги. Этим он только выдал свое невежество, потому что, когда массажисты ушли, мы все, включая Дэйна, чувствовали себя как новенькие.
Потом мы снова искупались, попарились, пока лица не стали багровыми, а затем окунулись в холодную воду. Все поры раскрылись, последние следы грязи были удалены. Дэйн сказал, что это самый верный способ заработать сердечный приступ, но он явно шутил.
И вот наконец, чистые и отмытые, мы в свое удовольствие плавали в огромном главном бассейне. Кругом били фонтаны воды – как в моем сне, и мы могли, наконец, нормально вспоминать о своем путешествии через пустыню и смотреть друг на друга с ощущением товарищества. Все наши неприятности были смыты целебными водами Шираза, которые очищают не только тела, но и души.
Мы плавали, смеялись, вспоминали и отдыхали от тяжелого пути перед еще более тяжким.
И вдруг от края бассейна раздался громкий голос:
– О господи! И я до такого дожил! Арабская магия превратила мистера Дэйна в рыбу – весьма бледную рыбу и очень костлявую. А его товарищи стали песчаными черепахами.
Я узнал этот голос, но все же повернулся посмотреть и увидел Хитая – на его смуглом лице играла отвратительная усмешка, а тонкие усики казались еще более наглыми, чем обычно. Он был одет в свой потрепанный халат и высокую овечью шапку, при нем были пояс, нож и ружье, на ногах – мягкие сапоги. Не хватало ему только лошади, которая, несомненно, находилась в соседней комнате. От него несло копченой бараниной и потом. Как всегда, он был весьма самодоволен.
– Что ты делаешь в Ширазе? – спросил его я.
– А вы не ожидали меня увидеть? – спросил Хитай. – Однако я здесь, за тысячу миль от приграничья. Мы, туркмены, идем туда, куда хотим, и да поможет Аллах тем, кто встанет у нас на пути.
– Я понял, что твоя храбрость и отвага лежат за пределами понимания обычных людей, – сказал я. – Но все же – что ты здесь делаешь?
– У меня есть дело, – сказал Хитай. – Если вы в своем бассейне найдете время подумать о контрабанде...
Рассуждения истинного немытого туркмена! К несчастью, я не мог помышлять о достойном ответе, – одетый человек всегда имеет преимущество перед голым. Мы торопливо выбрались из бассейна, вытерлись, оделись и пошли в кофейню обсудить с Хитаем его дело.
Глава 21
После сладких рисовых булочек и многих чашек чая Хитай рассказал нам, что заставило его пересечь Иран в поисках нас. Его рассказ был выдержан в обычае туркмен – путаный, противоречивый, сложный и невыносимо долгий. Короче говоря, дело сводилось вот к чему: душакам нужно было больше денег, чтобы купить оружие, и они подумали о своем богатом друге мистере Дэйне.
– И вот я здесь, – сказал Хитай. – У меня есть информация, которая вам крайне необходима, информация об арабах и Белом Порошке. У вас есть деньги, которые нужны моему народу. Итак, вы даете мне несколько тысяч долларов, а я...
– Минутку, – прервал его Дэйн. – А каким образом ты так быстро сюда добрался?
– На самолете из Мешхеда.
– И ты знаешь, куда арабы повезли героин и кому они его передадут?
– Я знаю много тайн этих арабов. А что не знаю, то могу узнать.
– Если ты знаешь так много, – сказал Дэйн, – почему же ты не продал мне эту информацию в Мешхеде или Имам-бабе?
– Потому что тогда я не знал, – с видом победителя ответил Хитай. – Я узнал обо всем только после того, как вы уехали.
– Этот человек явно врет, – сказал я.
Хитай глянул на меня:
– Разве я не провел вас к месту, о котором вы хотели узнать? Разве мой народ не сражался и не умирал ради вас? Разве мы не сожгли ту фабрику? Мы тогда проявили верность, так почему сейчас все должно быть иначе?
– Ну ладно, – согласился я. – Как ты узнал, куда арабы везут героин?
– Это случилось так, – начал рассказывать Хитай. – Прежде всего нам стало известно, что арабы, которые получили Белый Порошок, – это бедуины-санния из Ирака. Это можно было понять по их головным уборам. Чтобы узнать больше, мы утащили одного старика с их стоянки у Кашмера и расспросили его. Это был очень упрямый старик, но после ночи расспросов он сказал нам то, что мы хотели узнать. Он сказал нам это уже на рассвете, когда воля слабее всего, и после этого умер.
Хитай уловил выражение лица Дэйна и услышал неприязненное ворчание Хансена. Поэтому он торопливо прибавил:
– Этот араб был очень плохим человеком, убил много людей, его все равно убили бы, попадись он врагам. Мы сделали доброе дело. В любом случае его гибель касается только душаков, потому что теперь санния наши враги. Мы пошли на этот риск, чтобы вызнать необходимый вам секрет.
– Варвары! – проворчал Хансен.
– А что, если араб вам солгал? – спросил Дэйн.
– Он не солгал.
– Ты уверен?
– Конечно, уверен, – заявил Хитай. – Он сказал нам все, что знал. Но он был не слишком важной персоной в своем племени, поэтому знал не все мелкие детали.
– Он мог бы назвать человека, который получал героин и платил за него? Или это как раз те мелкие детали, которых он не знал?
– Мы спрашивали его об этом. Но он не мог нам ничего сказать. Я же говорил – он был незначительным человеком. Нельзя ожидать, что такой будет знать все.
Хансен с отвращением покачал головой.
– Пытать человека ради чего бы то ни было – грех, – торжественно заявил он. – Но пытать старика, который даже не может сообщить то, что тебя интересует, – занятие, достойное тупицы. Мистер Дэйн, этот парень глуп и недостоин доверия.
Я перевел это для Хитая. Он зло сказал:
– Вы называете то, что мы сделали, глупостью? Во имя Аллаха, да ничего умнее не придумаешь! Этот старик был почти отверженным в своем собственном племени, и санния просто возьмут за него выкуп. Если бы мы допросили любого другого, кровная вражда была бы бесконечной.
– Но у него не было необходимой информации, – заметил Дэйн.
– Все-таки была! Он знал большую часть того, что нас интересовало. Он сказал нам, откуда берется Белый Порошок, как часто, в каких количествах, сколько за него платят и множество всякого прочего. И что важнее всего – он сказал нам, как можно узнать все остальное, что нам нужно.
– И как же? – спросил Дэйн.
– А это часть того, что я продаю, – холодно ответил Хитай.
Он не пожелал сказать ни слова больше, пока не будет установлена цена и ему не вручат задаток. И вот в атмосфере взаимного недоверия мы принялись торговаться.
Я сделал для Дэйна все, что мог, но сердце мое к этому не лежало. Я считал любую сумму свыше полусотни долларов непомерной ценой и так и сказал Дэйну. К тому же в этом не было необходимости. Не стоит ожидать, что миллионные сделки останутся в тайне. Будь моя воля, я бы пошатался по базарам Хоррамшахра или Басры и там выведал бы все, что можно.
Но Дэйн сказал, что у нас нет времени. Помимо того, что он хочет остановить торговлю героином, он хотел еще и перехватить эту последнюю партию прежде, чем ее отошлют в Соединенные Штаты. Поскольку он спешил, я потерял возможность подзаработать на посредничестве.
Наконец соглашение было достигнуто и аванс уплачен. Хитай сообщил нам:
– Белый Порошок повезли в Абадан. Там его отдали толстому рыжему американцу, который платит за доставку в долларах. Этот рыжий американец, кроме того, распоряжался на той фабрике, которую мы сожгли.
– Его имя? – спросил Дэйн.
– Они называют его мистер Смит.
– Где его контора в Абадане?
– Тот араб не смог нам этого сказать. Он никогда сам не бывал в Абадане. Он пересказал лишь то, что говорили его соплеменники, когда возвращались.
– В Абадане не может быть очень много рыжих американцев, – предположил Хансен.
– Не думаю, что мы можем принимать в расчет рыжие волосы, – проронил Дэйн и спросил Хитая: – Араб еще что-нибудь сказал?
– Вспомните, он никогда сам не видел этого человека. Но он сказал, что этот американец – большой и сильный, что голос у него выше, чем можно ожидать, и что он похож на других американцев.
– А они уверены в том, что он именно американец?
– Так сказал тот араб, – ответствовал Хитай. – Но санния немного знают о любых других народах, кроме своего собственного.
– Итак, – подытожил я, – нам нужно найти некоего человека, предположительно в Абадане, и все, что мы о нем знаем – что это большой человек со слишком высоким голосом и что у него могут быть рыжие волосы, а могут быть и не рыжие. Хитай, ты знаешь, сколько в Абадане американцев и англичан?
– Я знаю, что их много, – ответил Хитай.
– Их слишком много, чтобы твоим описанием можно было воспользоваться, – сказал я. – Нам нужно больше подробностей, которые помогли бы его опознать.
– Я это понимаю, – ответил Хитай. – Или ты думаешь, что я проделал столь долгий путь, не зная, как найти нужного человека?
– И как же? – спросил Дэйн.
– Это достаточно просто. Мы узнали от араба кое-что ценное. Кажется, его племя, бедуины-санния, имеют кровную вражду с суаяд-мадан. Поначалу это был раздор из-за пастбищ, но бедуины и мадан ненавидят друг друга с начала времен, и им не нужен предлог для вражды. Поэтому мы можем пойти к мадан...
– Нет, – сказал я.
Хитай резко повернулся ко мне.
– Ты идиот! – заорал он. – Мадан всегда следят за санния, они знают о них все. Мы можем получить ценную информацию!
– Нам перережут глотки, – заявил я. – Идти к мадан? Неужели ты потерял последний разум, Хитай?
– Я ничего не потерял, а вот ты потерял храбрость.
– Чтобы пойти к мадан, не нужна храбрость, – сказал я. – Для этого нужна лишь тупость, которой ты одарен в избытке.
Наш спор грозил перейти в кое-что более серьезное, но нас прервал Дэйн, спросив, кто такие эти мадан.
Мадан, объяснил я ему, это обитатели болот южного Ирака, которые живут неподалеку от персидской границы. Их можно встретить повсюду в междуречье Тигра и Евфрата, по берегам Шатт-эль-Араб, от Аль Курны до Абадана. Мадан можно встретить везде, где затопленная земля непригодна для проживания нормальных людей. Иногда их называют болотными арабами, потому что они выглядят и ведут себя как бедуины, но и арабы, и мадан отрицают любое сходство друг с другом. Арабы южного Ирака и Ирана говорят, что мадан – это племя ублюдков, у которых нет предков. Мадан отрицают это, заявляя, что происходят от древних персов и вавилонян, и смотрят на арабов свысока.
Какова бы ни была правда, сказал я, мадан имеют неприглядную репутацию убийц и воров, особенно среди соседей-арабов. Эти два народа боятся друг друга. Но, пожалуй, арабы имеют больше причин для страха, потому что мадан могут совершить набег и потом отступить в свои непроходимые топи.
– Люди рассказывают о мадан много небылиц, – проворчал Хитай, когда я закончил. – На самом деле они не лучше и не хуже других. Они убивают своих врагов и помогают друзьям, и они хотят, чтобы их оставили в покое.
– Это все так, – возразил я. – Вот только у мадан нет друзей.
Мы заспорили. Тут Дэйн прервал нас и спросил, имели ли мы лично дело с мадан.
Хитай как-то видел одного. Я видел нескольких, они работали в Абадане, но никогда с ними не общался.
– Как типично, – пробормотал Хансен. – Масса слухов и намеков, но ни единого факта, за который можно ухватиться.
Я не удержался и сказал Хансену, за что именно он может ухватиться, и Дэйну снова пришлось вмешаться. Наконец мы все опять помирились, и Дэйн принял решение. Поскольку у нас не было иного источника информации, мы отправимся к мадан.
Хитай был, конечно, доволен, он уже чувствовал в руках тяжесть обещанных ему монет. Мысли о коварстве мадан его не заботили, потому что туркмена может заботить только бурчание в животе. Что до меня, то я пребывал в состоянии покорности судьбе. Судьба уготовила мне этот опасный путь и предопределила, чтобы я карабкался по горам, пересекал пустыни и хлюпал по болотам. Мое предназначение было начертано у меня на лбу, хотя видно это было только Аллаху, и оно было неотвратимо – разве что Он соизволит вмешаться. Не имеет значения, приведет ли это предназначение меня к большому богатству или к мучительной смерти, – способа избежать его не было. При таких обстоятельствах всякий истинно верующий целиком полагается на волю Аллаха.
Мы приготовились немедленно выехать из Шираза. Прежде чем мы покинули город, Дэйн отвел Хансена в сторону, пожал ему руку и горячо поблагодарил за сотрудничество. Хансен посмотрел на него и спросил, почему он говорит это сейчас. Дэйн ответил, что ему пришлось по необходимости оторвать Хансена от повседневной работы, но теперь необходимость миновала, и будет нечестно дольше удерживать его с нами. Поэтому, сказал Дэйн, он сейчас позвонит в компанию Хансена и все объяснит, а впоследствии пришлет письменные объяснения и плату за грузовик, рабочее время Хансена и причиненные компании неудобства.
– Понятно, – сказал Хансен. – Конечно, вы правы, необходимость в транспорте отпала. Но дело не кончено, и вам может понадобиться помощь...
Дэйн заверил его, что не может просить Хансена рисковать и далее, забыв, как я полагаю, о том, что сам просил нас с Хитаем подвергнуться опасности.
Хансен кивнул, и вид у него при этом был совершенно несчастный. Мне показалось, что он был потрясен внезапным превращением из детектива обратно в водителя. Может быть, потрясение было слишком сильным, поскольку Хансен сказал:
– Мистер Дэйн, я предпочел бы не бросать дело в самый критический момент. Совесть не позволяет.
Дэйн начал что-то говорить, но Хансен прервал его уже с более разумными доводами:
– Кроме того, мистер Дэйн, я полагаю, что вам еще нужна моя помощь. Я знаю, что в данный момент у вас нет грузовика, который я мог бы вести, но если он у вас появится? Кроме того, я знаю дороги и доки в районе Абадана и умею обращаться с инструментами и оружием.
Они спорили еще несколько минут, но Хансен отказался остаться. Зайдя так далеко, он хотел увидеть, чем все кончится. В конце концов Дэйн сдался и сказал Хансену, что с радостью возьмет его с собой.
Я был тоже рад, потому что, если вы идете в страну мадан, вам нужно как можно больше людей. Хватило бы и полка, но это было совершенно невозможно, и мне пришлось довольствоваться тем, что нас четверо.
Глава 22
Мы вылетели из Шираза в Басру рано утром. Вскоре горы Загрос остались позади, и слева мы увидели Персидский залив. Потом самолет свернул на север, и мы пересекли устье Шатт-эль-Араб и приземлились в аэропорту Басры. Иракская таможня пропустила нас без задержек, и мы взяли такси. Первым пунктом в нашем маршруте была деревня Джазирех-йе-Салбух.
Мы уже находились среди заболоченных земель южного Ирака. Дорога, на три фута возвышавшаяся над затопленными рисовыми полями, была единственной твердой поверхностью в обозримом пространстве. Эти болота тянутся по обоим берегам Тигра и Евфрата, на севере они кончаются на полдороге к Багдаду, на юге – до Аль Курны, где, как говорят, Адам и Ева нашли Древо Познания. Поблизости от Аль Курны обе реки сливаются и образуют Шатт-эль-Араб, который на юге впадает в Персидский залив у Абадана. В нижнем течении, от Кийюн-канала до залива, по Шатт-эль-Араб проходит граница между Ираном и Ираком.
Первая остановка на нашем пути, Джазирех, была с иракской стороны реки. На другом, иранском, берегу, чуть южнее, находился Абадан. Между ними было примерно двадцать миль по реке и болотам. Где-то в этой глуши мы надеялись найти род суайяд племени мадан, чтобы купить или выспросить у них секрет, – и остаться в живых. Потом нам оставалось доехать до острова Абадан и найти американца. Схватить этого человека, избавиться от его телохранителей, привести веские доказательства, обеспечить свидетелей, потом отвести его в ближайший полицейский участок и потребовать его ареста, выдачи и так далее.
Таковы были наши самые скромные намерения, и я не слишком обольщался насчет их исполнения. Но я по натуре пессимист. Слишком часто амбициозные планы искушали Провидение продемонстрировать тщету человеческих желаний. Такой урок, несомненно, полезен для души, но неизбежно вреден для тела.
Мы проехали через древний порт Синдбада Басру и направились дальше вдоль Шатт-эль-Араб. Кругом были рисовые поля, иногда попадались заросли тростника и бамбука. Погонщики тащились рядом со своими буйволами, а там, где находился клочок сухой и твердой земли, располагались селения.
Дальше к югу деревень стало меньше – здесь было меньше земли и больше воды, и даже дорога стала хлюпать под колесами. Наконец мы приехали в Джазирех, угнездившийся на едва заметной возвышенности и каждый год сползавший все ниже. Это была последняя арабская деревня на нашем пути. Здесь кончалась дорога и начиналось болото.
Мы расплатились с таксистом и пошли в Джазирех нанимать лодку и лодочника, потому что только так могли добраться до мадан. Но тут мы столкнулись с затруднениями. Хотя люди из Джазиреха торгуют с мадан и славятся как хорошие рыбаки, они никогда не забираются глубоко в плавни. Один за другим они отказывались везти нас. Мы не могли даже найти кого-нибудь, кто продал бы нам лодку, – в каждой семье лодка была только одна, и от нее зависела их жизнь.
После часа поисков я заметил, что Дэйн стал терять терпение. Я подумал, что он близок к тому, чтобы реквизировать лодку под дулом пистолета, примерно так же, как мы реквизировали грузовик Хансена. Но, к счастью, мы нашли на берегу компанию сабеев, и один из них согласился довезти нас до ближайшей деревни мадан за весьма умеренную плату.
Мы без промедления погрузились в его лодку. Вскоре Джазирех исчез позади, и мы поплыли по Шатт-эль-Араб. Некоторое время рядом тянулся берег, прямой, низкий, покрытый увядшей травой. Вдоль берега ютились хижины, и время от времени мы видели мальчишку, который ведет осла, или стайку женщин, стирающих белье. Мы видели даже ухоженные поля, с которых нищие феллахи надеялись собрать урожай прежде, чем разлив смоет эти поля вместе с жалкими хижинами в Персидский залив.
Река становилась все шире, двумя рукавами обтекая остров Мухаллех. Затем она делилась на три части, чтобы обогнуть Абу Дауд, а потом на дюжину рукавов, разделенных длинными песчаными отмелями. Спустя некоторое время мы уже не видели ни берегов Шатт-эль-Араб, ни каких-либо других приметных мест. Но наш лодочник знал, что где находится. Он прокладывал маршрут в глубину безбрежных плавней.
Я привык гордиться никогда не подводившим меня чувством направления, но здесь я совершенно растерялся, не в силах отличить одну протоку от другой. Каждая отмель выглядела точно так же, как предыдущая, а любой островок камыша в точности походил на любой другой. Даже солнце ничем не могло помочь, потому что его скрыла тонкая пелена облаков. Никогда я не чувствовал себя более беспомощным. Теперь я знал, почему жители Джазиреха держатся подальше от плавней.
– Мне не нравится это проклятое место, – прошептал Хитай. – Я могу понять землю и, возможно, даже пойму океан. Но эта проклятая смесь того и другого...
– Да, – сказал я. – Мне это тоже надоело.
Наши глаза встретились, и впервые мы обменялись взглядами понимания и товарищества. Мы посмотрели на Дэйна, который неподвижно сидел на носу лодки, а потом снова переглянулись.
Хитай облек мысль словами:
– Друг мой, этот каменнолицый американец хочет нас погубить!
– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я.
– О Аллах! Слышал ли кто-нибудь нечто подобное? Дэйн карабкается по горам, пересекает пустыни, лезет в болота и бог знает куда – и все ради того, чтобы остановить людей, которые продают немножко героина другим людям. Но этих гонок, восхождений и стрельбы уже слишком много. Ты знаешь, Ахмед, человеку при рождении дается определенная толика удачи, и, когда он ее израсходует, он умирает. Послушай, Ахмед, – сколько удачи могло остаться у нас?
В разговорах Хитая об удаче звучали, на мой взгляд, отголоски богохульства, но что-то в этом было, и я печально кивнул.
– Если Дэйн умрет... – начал Хитай, остановился и посмотрел мне в лицо.
Я должен был пресечь это туркменское коварство на месте. Но невыносимая жара угнетала мой дух. Меня тошнило от однообразного пейзажа, меня преследовало болотное зловоние. Так что я ничего не сказал, только отвернулся.
Хитай резко схватил меня за руку.
– Ну ладно, а почему он не может умереть? Кто он такой для нас? Он иностранец и неверный, а мы – правоверные, и мы оба – иранцы древней крови...
Он ударился в красноречие. Но я не мог удержаться – я стал смеяться, когда он заговорил о «единой религии, едином наследии, едином народе» – прямо как диктор каирского радио. Наша «единая» религия разделена между суннитами и шиитами, а там – между исмаилитами, ваххабитами и суфи, кроме того, есть ибадиты, друзы и бог знает кто еще. Наше «единое» наследие пришло к нам из Аравии, Африки, Европы и Азии. А что до нашего «единого» народа – ну что ж, Иран состоит из племен, родов и поселений персов, арабов, тюрок, туркмен, сартов, бахитяр, великих и малых луров и белуджей – и это только самые важные его составляющие.
Зная все это, я не удержался от смеха. Хитай посмотрел на меня с ненавистью и глубоким упреком. Но потом глаза его наполнились слезами, и он сказал:
– Ахмед, я не имел в виду ничего такого! Я держу свое слово, – но, господи боже, мне так неуютно в этом месте!
Он стал всхлипывать, а я ждал, пока он придет в себя. Я никогда не думал, что туркмен может быть так взволнован, но не стал думать о Хитае хуже из-за этого срыва. На самом деле он стал мне нравиться куда больше, потому что я разглядел под всей этой грубостью и хвастовством, каков он на самом деле.
Другие пассажиры лодки были достаточно благоразумны, чтобы не заметить этой небольшой сценки, и мы продолжали плыть в глубину плавней в молчании.
Этот сабей был превосходным лодочником. Маршрут, должно быть, врезался ему в память, потому что он плыл без промедлений, минуя широкие отмели и ныряя в извилистые протоки, которые выглядели совершенно одинаковыми. Несколько раз мы натыкались на неожиданное течение, и нас отбрасывало в сторону на десяток ярдов, и тогда я радовался мастерству нашего лодочника и широкому днищу его лодки. Когда плыть было легко, мы разговаривали, и он поведал мне несколько невероятных историй об опасностях плавней. Все эти сабеи носят бороды и обматывают головы пестро-красными куфиями. Их секта не относится ни к мусульманским, ни к христианским. Их всегда можно найти у реки, потому что их церемонии требуют обязательного наличия проточной воды. Они искусны в изготовлении и ремонте всяческих лодок и ведут обширную торговлю с мадан. По любому счету это достойные люди.
Уже к концу дня мы прибыли к первой деревне мадан. Она состояла из пары десятков домов, некоторые были на удивление большими. Дома возводились из тростника, который был сплетен в связки и уложен, подобно бревнам. Все это обмазывалось глиной и буйволиным навозом. Двери домов были обращены к Мекке. И что интереснее всего, дома стояли на толстом ковре тростника, который удерживал их над водой. Я и раньше слышал, что мадан живут на рукотворных островах, но не верил в это.
Шейх деревни приветствовал нас и занялся кофе. Он ничего не знал ни о бедуинах-хаббания, ни о Белом Порошке. Он ничего не мог нам сказать насчет того, где мы можем найти суаяд-мадан, потому что они кочевники, которые постоянно перемещаются по плавням в поисках пастбищ для своих буйволов. Но он согласился на следующее утро отвезти нас к таркуал-мадан, которые живут на востоке. Наш лодочник-сабей получил плату и распрощался с нами, а шейх пригласил нас остановиться в его доме.