Любимая мартышка дома Тан Чэнь Мастер

ГЛАВА 29

САД НАСЛАЖДЕНИЙ

Сын Меванчи и Сангака триумфально родился через полтора месяца после нашего вселения под горбатые крыши «Золотого вока». Это событие было обставлено весьма торжественно. Ян нашла умную женщину из числа беженцев с сотрясаемого войной севера, которая, собственно, одна и сделала все как надо. Я же держал руки у мокрых висков ругавшейся сквозь зубы Меванчи, вспоминая уроки мастера Фэя (представлять себе серебристо-голубое облако, окутывающее пациента, и мысленно говорить ему: боль есть, но она скоро уйдет, потому что ты сильнее ее), — и получил потом благодарность счастливой матери. Ну, а то, что я предсказал пол ребенка, окончательно укрепило мою репутацию даосского чудотворца.

А еще больше она утвердилась, когда на одну из кухонь Сангака заползла змея — на вид очевидная гадюка, в полшага длиной, с треугольной головой и бурой блестящей шкурой. Я прижал ее голову к земле и перехватил под челюстями левой рукой, вспоминая уроки моего бухарского поставщика ядов, затем правой рукой вставил ей в пасть кинжал и заставил раза два укусить его. Гадюку, быстро брошенную мной в плетеный сосуд, к моему полному изумлению, отнесли повару: в этих местах на кухню идет все, и как ни странно, получается очень вкусно. Кинжал я потом омыл в белом, способном гореть вине, а вино по капле долго и аккуратно размешивал в сосуде с маслом, куда добавил потом ментол и кое-какие травы.

Яд был нужен по одной простой причине: ко мне начала течь не река, но маленький ручеек пациентов. Большую часть я переправлял в знакомый и до сих пор дружественный мне даосский монастырь, но были и другие случаи.

Одним дождливым утром под окнами остановился паланкин, из которого буквально вынесли ужасающе важного чиновника, причем, судя по высокому росту и относительно прямому носу, — северянина. Он не мог даже сидеть. Вспомнив уроки мастера И, я заставил его наклониться, отчетливо увидел на хорошо откормленной спине две неровности на линии хребта, а затем уложил беднягу на плетеный коврик и всем весом упал на свои большие пальцы, упертые в эти неровности, — и постарался еще чуть повернуть пальцы вправо. «Ошибешься — и он не сможет ходить никогда, — прозвучал в моей голове голос мастера. — Но тебе надо просто верить в себя, в то, что говорят тебе твои руки, потому что ты уже можешь многое».

Чиновник испуганно всхлипнул, но затем, когда он с моей помощью на пару мгновений по-настояшему встал на ноги и расправил плечи, лицо его озарилось радостью.

А поскольку Ян все это время оживленно чирикала о чем-то внизу, за чаем, с его женой по имени Розовый Пион, изображая беженку с севера и получая от этого очевидное удовольствие, то получилось так, что несчастного пациента я принимал еще несколько раз, в основном приводя в порядок с помощью масла и змеиного яда его скрученные мышцы и связки.

Многие торговцы в Гуанчжоу были готовы убить меня за этот подвиг, потому что я поставил на ноги не кого-то, а императорского ревизора судов в Гуанчжоу, то есть по должности мздоимца и врага всех купцов. С этого момента я знал, что за дела Амихрамана (то есть моего торгового дома) можно не беспокоиться.

Но оказалось, что еще одним результатом этого знакомства стало нечто иное, пришедшее в голову моей прекрасной подруге.

Я, наверное, не уделял ей достаточного внимания, поскольку был увлечен закупкой бревен и множества прочих материалов в порту. К моменту, когда Сангак стал счастливым отцом, наш дом на острове был почти готов — просто удивительно, как быстро умеют строить в этой стране. Тем более на юге, где стены нужны разве что в качестве ширм. Больше всего времени занимает настилка пола. Опорные столбы и крыши — пустяк, ну а стены вырастают между крышами и столбами как бы сами собой, между делом.

Слоны, недовольные врытыми в берег острыми обломками не подошедших для стройки бревен, перестали пастись на моей земле, сосредоточившись на крестьянских наделах и полях в соседних поселках Уютная крыша на просмоленных столбах изящно вписывалась в буйствующую на моем острове зелень, а я размышлял о том, какую щедрую награду получил за свои глупости и мучения: жить среди воды! О таком любой богач Согда мог только мечтать.

На это чудо я мог смотреть бесконечно: вода неслась, закручиваясь в бурые и красноватые непрозрачные струи, всюду, куда хватало глаз. Капала с огромных зеленых листьев и свешивалась с неба сероватым, победно шуршащим занавесом. От моего, уже почти готового дома можно было довольно быстро добраться на лодке до причалов Гуанчжоу, где стояли громадные — чуть не в сто шагов длиной — крутобокие корабли, с бортов которых звучала персидская речь. Мой родной согдийский был, конечно, языком караванов, но на воде по всему миру царил язык персов.

Я уже знал от них, что часа через два пути по все расширяющейся реке можно было повернуть к востоку, к каменистому полуострову Девяти драконов (на местном наречии название его, состоящее из двух иероглифов, звучало несколько по-иному: не «Цзюлун», а «Коулун») и лежащей у его подножия безлюдной и очень удобной Ароматной бухте («Гонконг» на языке варваров мань вместо привычного мне «Сянган»). И дальше — вдоль берега влево, к восточным гаваням империи, по соленой воде, которая приобретала оттенки бирюзы, была чиста и прозрачна и позволяла видеть дно, заросшее в некоторых местах настоящими лесами с проплывающими там серебристыми спинами рыб.

А если направить корабль направо, на запад, то начинался куда более долгий путь. Скалы и дикие леса по берегу, незнакомые мне города и острова, и снова бесконечная вода, похожая на барханы — но живые, которые бегут один за другим и грозят поглотить твой корабль. Наконец — порты, Убуллах или Басра, далее вверх по реке к Круглому городу, и уже от него, привычными караванами — по горам и долинам Персии, в спокойный ныне Мерв, потом — в Бухару и, наконец, — в ставший для меня почти сказкой Самарканд.

Я смотрел на непрерывный бег воды и мысленно повторял свое письмо: «Дорогой мой брат, прости за неприятности, которые доставило тебе мое исчезновение. Чтобы ты убедился, что это именно я вернулся из иного мира в наш, вспомни следы зубов на правой ягодице прекрасной дочери Зарины. Немногие знали об этом следе, кроме нас с тобой. И подумай о том, что теперь еще меньше людей знает, что стало с этими следами».

Я смотрел на мачты и свернутые тяжелые паруса кораблей и вспоминал ее, нашу с Аспанаком общую подругу полной диких фантазий юности. Следы от зубов моего брата — результат идиотского спора, который прекрасная персиянка проиграла и мужественно выдержала испытание. О чем, по понятным причинам, знали действительно немногие. А вот вторая фраза, увы, несла более грустный смысл: где теперь не только забытые следы чьих-то там зубов, но ее кожа, состоявшая, кажется, из одних только веснушек, где ее волнистые темно-рыжие волосы до пояса и глаза цвета корицы? Среди каких барханов и камней белеют кости прекрасной женщины-воина, посланной нашим домом раздувать бунт в Хорасане, к мятежному Абу Муслиму, и исчезнувшей там без следа, сколько ни искал я ее потом среди гор и камней, в селах, городах и на рынках рабов?

«Я хотел бы еще раз извиниться перед тобой за то, о чем сейчас попрошу, — продолжал я вспоминать письмо, которое начал мысленно составлять еще во время своей долгой дороги на юг. — Пусть наш с тобой общий смуглый друг делает то, зачем он сюда был послан, — а мне, впервые за эти нелегкие годы, хотелось бы немногого: отдохнуть. Построить свой дом в этом городе, жить в нем с женщиной, равной которой нет во всей Поднебесной империи. И, конечно, временами приезжать в наш с тобой город. А потом, когда я отдохну, — кто знает… Простишь ли ты мне такую слабость?»

А еще я с усмешкой вспоминал мешок с глупыми камнями — подарками неудачливого охотника, который я, вместе с письмом, небрежно бросил Амихраману со словами: заодно попросите, дружочек мой, брата выяснить, на что это годится.

Камни — любые камни — это был наш с братом давний опознавательный знак, говоривший: возможны проблемы со стороны своих. Если же камень был послан один, то это означало, что кто-то из наших работает уже не на нас…

В принципе Амихраман вел себя со мной безупречно — он ведь был умным молодым человеком. Он часто возникал — по привычке, как бы из облака пыли, — у пристаней в порту, находя меня там самым мистическим образом, чтобы вежливо рассказать мне о новых идеях, товарах и сделках моего торгового дома. Он не подавал ни малейшего повода к сомнениям в том, что если я отдам распоряжение — или, например, опустошу его кассу для строительства моего дома, — то он подчинится мгновенно. Я же доверял своей интуиции, говорившей, что если какой-то человек кажется тебе безупречным, то надо быть поосторожнее и не лезть в его дела, не имея более весомого оружия, чем славное имя. Так и продолжался наш с Амихраманом танец вежливости, к полному одобрению Сангака.

А Ян, окончательно сменившая свое имя на Юй («яшма, а не рыба»,- огрызалась она на мои шутки), тем временем была занята кое-чем другим. Она разрывалась между Меванчей и ее крикливым наследником, нашим будущим домом и походами по книжным лавкам Гуанчжоу, совместно со своей новой подругой — супругой ревизора судов. Она и приносила мне новости с севера.

О недавнем страшном поражении у Чэньдао, где империя бросила против конных лучников Ань Лушаня новинку, хорошо забытую со времен У-ди: стрелков в колесницах, запряженных буйволами. На снегу остались тысячи солдат Ли Хэна, павшие в результате тотального хаоса и неразберихи. А также новости о не менее страшном поражении нового императора при Циньфане. Но я знал, что победа все равно будет — эту победу ему обеспечили еще прошлогодние маневры Ли Гуанби и Го Цзыи, благодаря которым земли к западу от Желтой реки, с пасущимися там лошадьми, были, наконец, заблокированы имперцами. Мятеж не захлебнулся — он просто застрял на мертвой точке.

Оставался он на ней и после того, как в конце холодного первого месяца в палатку окончательно ослепшего и обезумевшего, вслепую рубившего слуг и адъютантов Ань Лушаня вошли его советник Янь Чжуан и евнух Ли Чжуэр, зарезали полководца (прощай, несчастный Рокшан), а затем объявили слабоумного сына покойного его наследником. А реальный преемник великого мятежника, генерал Ши Сымин, после этого начал наступление к северу от Желтой реки, но с позором отступил в Фэньян.

Пришло время возвращать империи руины ее разграбленной и изнасилованной столицы. Первым в нее ввезли «Отца императора», который затворился в каком-то павильоне среди разрушенных и сожженных дворцов. («Говорят, он стал страшно жесток, казнит людей не хуже Ань Лушаня», — поежившись, сообщила мне Ян.)

Впрочем, войной в переполняемом беженцами городе интересовались тогда все, а у Ян появился еще свой, особый интерес. Она начала коллекционировать свитки. Причем те, героиней которых оказывалась она сама.

— Почитай, что они пишут,- помахала она очередным таким свитком в дешевом картонном футляре с завязками. — Вот здесь, в конце.

И я в изумлении прочел дышащее грустью описание очевидца: «Бледный, дряхлый император тянул ее за руку, обливаясь слезами и не желая расставаться с ней. Гуйфэй повернулась и вышла в сопровождении охраны, Гао Лиши последовал за ними. В маленьком зале ее оставили одну. Она сначала поклонилась алтарю, потом совершила еще один поклон, повернувшись в ту сторону, где в другой комнате находился император. „Ваше Величество! Я ухожу!… Как две веточки, сросшиеся вместе… Как одна веточка с двумя отростками…" Затем она вышла во двор и медленным движением перекинула шнур через ветку грушевого дерева… Потрясенный император потерянно повторял: „Матушка… супруга… супруга… моя!"»

— Когда это он был дряхлым? И куда это он тянул меня за руку? Да если бы он хоть уронил по мне слезинку, я бы… Но я о другом. Что это творится в Поднебесной — они сначала обожали меня, потом ненавидели, обвиняя меня во всем — от мятежа до плохого урожая, а теперь миллионы подданных рыдают и льют по мне слезы!

— Воскресни и явись к Светлому императору — избавишь своих бывших подданных от их бесконечной печали, — легкомысленно посоветовал я.

— А зачем? Я думаю вообще-то о другом, — сообщила она мне, наблюдая закат с еще не отстроенной внешней галереи нашего дома. — О… несправедливости. Вот я покупаю румяна — и эта торговка с севера, которая и в столице-то в жизни не была, сообщает мне с фальшивыми слезами на глазах, что такими румянами пользовалась Ян гуйфэй. О Небо, румяна — ужасная дрянь, даже дворцовая уборщица к ним не прикоснулась бы — а она просит за них тысячу монет. Почему? Потому что Поднебесная плачет по мне!

Тут я впервые заинтересовался ходом ее мыслей. А она сидела, смотрела на апельсиновые и зеленые полосы по закатному небу и повторяла:

— Румяна Ян гуйфэй. Чай Ян гуйфэй. Шелк Ян гуйфэй. Цены просто страшные. Это мое имя. А они получают за него дополнительные деньги, просто за имя. Имя — мое. А деньги получают они. В том числе с меня. Хм.

Я и представить себе не мог, что очень скоро увижу результат этих любопытных размышлений. Не мог представить даже тогда, когда моя возлюбленная, осматривая первые законченные комнаты, садики, каналы и галереи нашего нового дома среди разрытой еще красной земли, вдруг заговорила знакомым мне шелковым голосом («придворная актриса Юй Хуань дает спектакль»):

— Мне стыдно тратить твои деньги, мой прекрасный воин. Я бесполезная женщина, умеющая только транжирить.

Я попытался напомнить ей, что денег у меня более чем достаточно — даже если жить только на увезенное из столицы Сайгаком. Но спектакль только начинался:

— А еще я подумала, что мне надо занять достойное положение в обществе. Кто я? Жена иноземного торговца. Ну, очень богатого. Ну, заодно еще и великого даосского целителя. Но все же… Ну, я не говорю, конечно, о статусе супруги крупного чиновника…

— Или статусе повелительницы всей империи, который тебе, пожалуй, ни к чему, — вставил я.

— Но есть одна интересная мысль… Мой дорогой, а ты знаешь, что эта бесполезная женщина тоже может заработать небольшие деньги и заодно подарить тебе нескончаемые наслаждения?

Тут я всерьез заинтересовался и замолчал. А Ян начала еле заметный глазу танец — легкое движение бедра, поворот головы: так она поступала, когда на чары одного только своего голоса уже не полагалась.

— У тебя большой остров, здесь много места, и тебе понадобятся слуги. Не позволил бы ты мне нанять несколько девушек из очень хороших семей, которые могли бы приносить здесь радость очень немногим, избранным, очень высокопоставленным людям? Я получила бы от родителей этих девушек немалые деньги за одно лишь их обучение искусству любви. Ведь они потом смогут очень хорошо выйти замуж, — тут она уже всерьез начала танцевать. — А для меня статус хозяйки дома, где предлагают удовольствия, — это очень много. Ну, а ты… ты сможешь проверять мастерство каждой из них, стоит тебе только захотеть, — заключила она.

Я не поверил своим ушам. Идея была просто великолепна. Павильоны для музыки, писания стихов и иных удовольствий заняли бы не такую уж большую часть нашего острова, нам, вместе с кухнями и банями, хватило бы места и на другой его оконечности, — до нас и звука бы не донеслось. Ну, а получить целый выводок искусных девушек, готовых к услугам в любой момент по приказу строгой Ян, — да это был просто прекрасный сон.

— Собственно, все начиналось с другой мысли, — закончила свой монолог великая актриса. — Розовый Пион, супруга твоего пациента с больной спиной, как-то пожаловалась мне, что, пока ее муж развлекается, в соседнем павильоне женщинам нашего с ней возраста… увы, не самым юным… тоже было бы приятно поддаться нежным рукам опытных девушек… и, собственно, даже лучше — юношей. А вот такого нет нигде и ни у кого! — победно воскликнула она.

Первая из девушек сдала мне экзамен в целом неплохо и доставила массу удовольствия наблюдавшей за этой сценой Ян. Но я несколько смутился, когда мне был представлен милый молодой человек («из прекрасной гуанчжоуской семьи, третий сын, отец — чиновник городской стражи», как сообщила мне Ян).

Уроки начались сразу же.

— Шея, — прошептала она ему, сияя мечтательной улыбкой. — Никто не знает, что начинать надо с шеи (она взяла его руки и на мгновение поднесла к своей щеке, потом — к затылку). Медленно… долго… Ты скоро начнешь ублажать женщин, которые будут смущаться и нервничать — так не спеши, будь робок сначала… И вот сейчас опускаешься на колени — и перед тобой моя грудь, и гладить ее надо тоже долго… ласково… а самому сдерживаться, глубоко дышать и снова сдерживаться.

Юноша через некоторое время начал просто сходить с ума — он лихорадочно прижимался лицом к ее груди и бедрам, пытался заглянуть в ее лицо полными тихой паники глазами: с ним происходило что-то ужасное, настоящая пытка, которая неизвестно как и когда должна кончиться. А Ян, со сладко зажмуренными глазами, и не пыталась помочь страдальцу.

— А сейчас ты, мальчик, увидишь, — прошептала она, наконец, — как этот мужчина, этот воин мгновенно возьмет меня на твоих глазах. Ты увидишь его изуродованную шрамами от стрел и мечей спину и ягодицы между моих рук и ног, его тело будет все сильнее вжиматься в мое, двигаться все быстрее… Но сначала ты получишь награду за то, что так хорошо слушал урок.

Юноша неловко встал и замер в ожидании. Оттопыривающийся спереди халат тонкого хлопка ясно показывал, что мучиться дальше он просто не сможет. А Ян хлопнула в ладоши, и из-за дверных ширм выскользнула одна из нанятых ею девушек для услуг, видимо, с интересом прислушивавшаяся оттуда ко всему происходившему.

— Посмотри, он сейчас просто взорвется. Ему надо помочь, — сказала ей Ян. — Так, как я тебе рассказывала.

Девушка, смущенно улыбаясь, опустилась перед молодым человеком на колени, обняла его за бедра и начала медленно приближать к нему голову, украшенную белыми цветами. Юноша закрыл глаза и обнял ее затылок. Не сводя с них глаз, мы с Ян потянулись друг к другу.

Лодка с письмом прибыла неожиданно. В футляре, залитом пчелиным воском, оно после долгих месяцев путешествий по морям выглядело так, будто только что было написано под цветущим урюком в нашем внутреннем саду.

— Меня просили передать, что корабль с подарками следует сразу же за мной, — сказал посыльный от Амихрамана.

«Дорогой брат, — начиналось письмо; родные согдийские буквы были выведены искусной и хорошо мне знакомой рукой, — все эти долгие месяцы я отказывался лить по тебе слезы, потому что знал: так просто себя убить ты не дашь. Не может исчезнуть без следа человек, даровавший своему городу счастье, о котором город даже не узнает. Но не удивлюсь, если скоро о тебе появятся новые песни — Самарканду скучно без них. И спешу сообщить, что все наши родные и друзья знают, что ты жив, и шлют тебе благословения».

Долгий список знакомых и друзей, которые были живы и отлично себя чувствовали, звучал как музыка. Так же как и дальнейший абзац: «Ты всегда был вежливым старшим братишкой, мог бы и не спрашивать, отдыхать тебе или нет. Что касается денег, о которых ты пишешь с обычной твоей обходительностью, то ты и без меня знаешь, что это твои деньги. И — если всего того, что ты уже сделал для нашей с тобой семьи, города и страны, было бы мало, — я могу сообщить тебе о результатах продаж последних партий шелка, которые ты успел вывезти из империи».

Тут последовали цифры, от которых у меня полезли глаза на лоб. Они попросту означали, что дом Маниаха мог теперь купить уже не половину Самарканда, а большую его часть.

«Построй себе, наконец, хороший дом, какой понравится, — продолжал брат. — Я искренне надеюсь, что наш общий смуглый друг недолго размышлял над тем, давать ли тебе на это достаточно твоих же денег. Но если тебя все же мучают угрызения совести насчет неожиданных расходов в новом для торгового дома городе, то вот что я тебе расскажу. Ювелиры нашей семьи, увидев присланные тобой камни, огранили первый из них и чуть не подняли меня с постели ночью. Потому что легенды о чистых, прозрачных сапфирах племен Мянь и Дай до них доходили, но до сей поры ни одного такого камня в наших краях не видел никто. Говорят лишь, что несколько таких камней можно найти у властителей Кашмира, — но чего только о них не говорят».

Я сделал паузу, вспомнив тусклые обломки в руках возрожденного мной к жизни человечка, и улыбнулся.

«И догадайся сам, чью чалму теперь украшает самый большой из присланных тобой сапфиров в любимом всеми нами Круглом городе.

Итак, ты прислал мне камни (тут я понял, что брат хорошо усвоил мой сигнал и сейчас мне надо читать внимательнее). В ответ посылаю тебе подарок, который делаю для того, чтобы всем было ясно, кто хозяин в твоем новом доме» (тут я покрутил головой по сторонам — никакого подарка не было видно).

«Я внимательно изучил последний денежный баланс, присланный мне знакомым тебе смуглым юношей, вместе с его списком ваших расценок на многие вещи, типа найма людей и закупки бревен. Могу тебе сказать, что половины того мешочка хватит на самый роскошный дом во всем вашем речном городе. Так что попытайся поискать, не валяются ли еще на ваших дорогах подобные камни, а также какой-нибудь интересный хлопок с Южных островов. А когда построишь себе дом, не пожалей месяца или двух с кисточкой и бумагой, чтобы рассказать мне уже полностью о том, как ты добрался до него».

Я вздохнул и оглядел реку. По ней быстро приближалась персидская барка, на которых тут возят по воде грузы. Вот барка прикоснулась бортом к моей пристани, а дальше… дальше это было как сон: с нее начали прыгать на берег невысокие, подтянутые люди одного возраста со странно развинченными движениями, родными, смуглыми, лишенными выражения носатыми лицами и бритыми головами. У меня перехватило горло.

Я понял, о каком подарке говорило письмо: брат прислал мне «невидимок». Негласный спор о том, кто главный согдиец в Гуанчжоу, был закончен.

И только после долгих спокойных разговоров с жадно глотающими на здешней жаре пиво милыми соотечественниками я вернулся, наконец, к действительности — и увидел, что над главным входом в наш дом и сад группа полуголых жилистых варваров из племени мань, вооружившись веревками, поднимает новенькую, только что изготовленную доску из черного камня, украшенную позолоченными иероглифами.

То был не классический, официальный квадратный стиль писцов династии Тан — доска была явно скопирована с бумажного свитка, по которому прошлась летящая кисть одной из просвещеннейших женщин империи, Ян по имени Яшмовый браслетик.

Я долго щурился, закидывая голову и пытаясь разобрать, что же исполнено ее рукой в стиле «спутанная трава». А когда разобрал, то чуть не упал в зеленоватую непрозрачную воду у самой пристани.

Над воротами моего дома красовалась надпись: «САД НАСЛАЖДЕНИЙ ЯН ГУЙФЭЙ».