Любимая мартышка дома Тан Чэнь Мастер

КНИГА НЕКРОМАНТОВ

Герой в тумане, между страшной и прекрасной сказкой,

путь свой он прокладывает на ощупь. Загадки окружают его

на каждом шагу, и нет сил понять, откуда летят смертельные стрелы.

Но вот он слышит тяжелое и жестокое слово

«война» — и, как ледяной ветер,

оно начинает рассеивать

туман.

ГЛАВА 1

ВЕДЬМА НА КРЫШЕ

Карлик передвигался по ровному белому песку дорожки моего сада поразительно быстрыми прыжками, напоминая большую рыжую обезьяну из императорского зоопарка. Его подсвечиваемое ночными садовыми лампами искореженное тело, туго замотанное в темные тряпки, как бы стелилось по земле, из тряпок торчали неестественно широко расставленные, перевитые мускулами, как веревками, голые ноги, которыми он выбрасывал назад небольшие облачка песка. Левая рука карлика была выставлена вперед, а в правой было зажато очень странное орудие-то ли длинный нож, то ли короткое, около локтя длиной, копье.

Тысячи смертей и пылающие города, тяжелый грохот кавалерии по притихшим улицам, горькая и прекрасная любовь, невиданные реки и города, лица полководцев, царедворцев и властителей-все, все эти события, самые бурные в моей и без того не слишком спокойной жизни, начались с этой жуткой фигуры на песке.

Сзади карлика по дорожке постепенно выступали из мрака два темных силуэта — приближались два имперских солдата. Самые обыкновенные солдаты — не конные гвардейцы с павлиньими перьями на чешуйчатых шлемах, а пехотинцы в плотных темных халатах до щиколотки (ночью было не разобрать, есть под ними броня или нет), в черных, чуть изогнутых вперед матерчатых шапках, подбитых железом, и с короткими копьями в руках. Они уверенно топали ногами в толстых войлочных сапогах, и, если бы не карлик, я бы наверняка потерял несколько драгоценных мгновений, не догадался бы вовремя, что в сад среди ночи вошли убийцы.

Это было фактически невероятно. Мой дом в тихом зеленом квартале имперской столицы охранялся куда лучше, чем многие, многие другие дома. Два охранника всегда стояли на выходивших на улицу воротах, а за вторым садом располагалась караульная комната, где всегда кто-то был и внимательно прислушивался к звукам ночи. Охрана была выставлена также по заднему периметру дома, у конюшен, и просматривала все внешние стены.

Но вот сейчас, как ни странно, я, сидящий среди подушек на шелковом ковре в переднем саду, окруженный горящими масляными лампами и дымящимися курениями от насекомых, оказался полностью беззащитным. В левой руке у меня была зажата ароматная, шуршащая, плотная бумага — свиток с вертикальными рядами отчетливых черных знаков, которые складывались в нечто, весьма подходящее для весенней ночи, с песнями цикад и ароматами свежей листвы.

На размышления о том, что делать, у меня оставалось время, достаточное для того, чтобы в лучшем случае дважды щелкнуть пальцами.

Громкие вопли не дали бы ничего, поскольку если вторгнувшихся никто не остановил, то, значит, это уже некому было делать. Прочим же, обычным слугам, потребовалось бы очень-очень много щелчков пальцев, чтобы добраться до переднего сада, — и к тому времени тут все было бы уже кончено. Да даже и сам вопль также занял бы драгоценные мгновения, которых у меня не было.

Встать, повернуться и бежать от нападавших назад, к глухой стене сада, было глупо не только потому, что дальше было бы деваться некуда, но и по той причине, что карлик, как большой паук, уже разгонялся для удара.

Все, что мне оставалось, — это использовать смертоносную скорость движения моего противника против него самого. То есть подогнуть под себя ногу в мягком кожаном сапожке и прыгнуть с места, из круга дрожащего желтого света, в спасительный полумрак. Не назад, а почти навстречу убийцам, но чуть вправо, уходя от правой руки карлика с зажатой в ней железкой; я проскочил у его левого плеча и оказался под левой рукой одного из солдат. Второй солдат, даже и с копьем, и подавно остался на пару мгновений не у дел.

В три прыжка я оставил своих противников слева, почти за спиной. Неплохо для начала. Свиток к этому моменту уже валялся на ковре, а в правой руке у меня оказалась все еще горевшая масляная плошка. Ее я и швырнул в ближайшего ко мне солдата, особо не надеясь, что масло загорится. Но он, залитый маслом, все же инстинктивно отшатнулся, и тут я проделал старый, как сама базарная или уличная драка, прием — чуть погрузил на бегу ногу в песок и швырнул его ногой в лицо все тому же солдату.

Еще мгновение — и вот уже все трое моих врагов у меня за спиной, а я, успев ощутить запах их немытых тел, несусь примерно туда, откуда они пришли,- в направлении выхода из сада во двор, за которым — ворота на улицу.

А точнее — к каменной стене, отделяющей внешний двор от сада. К старой раскидистой груше, растущей у этой стены и подпирающей ветвями ее кладку.

Что ждет меня во дворе — еще солдаты и карлики? — я не знал, а что касается улицы, то сейчас, после второй стражи, при давно закрытых воротах всех кварталов, там просто никого не могло быть. Полагаться же на пустой улице на скорость своих ног мне, в моем довольно уважаемом возрасте, было бы опрометчиво. Поэтому все, что мне оставалось,- это попросту оказаться выше преследователей, а там уже действовать по ситуации.

Я схватился рукой за нижнюю ветку груши и позволил себе оглянуться и потерять таким образом еще мгновение-другое.

Плохо: солдаты уже успели обратить нехорошо улыбающиеся в лунном свете лица ко мне, а карлик, оставивший в песке садовой дорожки полукруглую борозду своего разворота, обогнал их и несся, пригнувшись, вперед.

Мастера боевых искусств взлетают по деревьям вверх, как белки. Я же карабкался по низко растущим ветвям, среди колючек, соскальзывая, шипя сквозь зубы и заставляя свои стонущие от неожиданной нагрузки ноги сгибаться под невероятными углами. Правая рука, испачканная в масле, чуть не подвела меня, соскользнув,- но вот уже я коснулся ногой благословенно шершавой черепицы на стене, подтянулся и развернулся назад.

Карлик, скрючившийся прямо подо мной, у подножия стены, раздвинул в широкой ухмылке рот среди свалявшихся веревочек бороды. Он не дал мне времени примериться, как бы ударить его по голове ногой: между оскаленных в улыбке зубов он вставил горизонтально свою длинную острую железку (тут я увидел, что у нее очень удобная рукоятка) и прыгнул на то же дерево.

Он взлетал по ветвям, как бесформенная черная тень, раскачиваясь на них и по инерции захватывая ветки одну за другой. За мгновение он лишил меня преимущества высокой позиции, заодно перелетев на дальнюю сторону дерева, так, что оно оказалось между нами.

Я не сомневался, что и на черепице он будет в выгодном положении. У меня оставался последний шанс — успеть встретить его, пока он не вскарабкался сюда и не ухватил свою железку рукой, и попытаться столкнуть его на землю, к солдатам, которые, даже с копьями, не представляли большой опасности для меня, пока я оставался наверху.

Соскальзывая, я начал огибать дерево сзади, по черепице, понимая, что уже не успеваю. Карлик оказался на ветвях даже слегка выше меня, мне пришлось чуть задрать голову, чтобы посмотреть в его тщательно затемненное сажей сморщенное лицо. И тут он странно дернулся вперед, ко мне, а потом, досадливо крутя головой, заскользил по ветвям вниз и упал бесформенной кучей прямо к ногам подбежавших к дереву солдат.

Из тряпок на его спине торчала короткая стрела с темным оперением. Солдаты тупо смотрели на нее, не шевелясь.

У меня появилось несколько мгновений, чтобы оценить ситуацию и принять решение,- может быть, целых три щелчка пальцев.

Я стоял на наклонной черепице, которой здесь крыли не только сами дома, но и стены, разделяющие город, как игральную доску, на прямоугольники: стены между дворами и домами, а также кварталами.

Пока я находился здесь, можно было целых несколько мгновений не опасаться солдат, в чьих руках были только копья, но не луки. Но я не имел понятия, сколько еще врагов разбежалось по всему дому, чем они вооружены и что стало с моей охраной. Я знал только, что у меня вдруг появился неизвестный враг, которого свалил стрелой неизвестный друг. Последний, однако, тоже находился в моем доме-или где-то поблизости — без моего приглашения.

Я попытался мгновенно окинуть взглядом темноту, с выступающими из нее круглыми очертаниями деревьев и изогнутыми, ребристыми поверхностями черепицы между ними. И увидел в свете луны невероятное зрелище.

На скате высокой крыши напротив замер странный силуэт — высокий, гибкий, в каких-то темных тряпках. Под луной отчетливо сверкали абсолютно седые, ничем не покрытые, растрепанные волосы. Фигура, замерев под моим взглядом, стояла, по-кошачьи изогнувшись, высоко подняв зад. Потом сделала странный, грациозный прыжок вбок по крыше, приземлившись без единого звука за ее углом, и исчезла из вида.

Сплю ли я, или наяву вижу героиню столичных страшилок — седоволосую ведьму Чжао, спрыгивающую по ночам с крыш и пьющую кровь людей и лошадей?

И тут до меня дошло, что в руке исчезнувшей с моих глаз ведьмы было оружие, по размеру не больше, чем заточенная железка карлика. Что-то вроде палки, более чем в локоть длиной, конец которой украшал прикрепленный поперечно небольшой лук. В общем, арбалет, по виду — охотничий: оружие, из которого можно стрелять одной рукой, хоть и на очень небольшое расстояние.

Этого зрелища, которое я наблюдал не более мгновения, мне хватило. Находиться в доме с исчезнувшей охраной, где по двору топчутся солдаты с копьями, а на крышах засели седые, но шустро скачущие арбалетчики, было попросту нельзя. В конце концов, не было никакой гарантии, что стрела, свалившая карлика, не была предназначена все-таки мне, но пролетела чуть правее.

Надо было бежать.

На перезарядку арбалета уходит мгновений пять. Я использовал часть их для того, чтобы подняться на локоть вверх по наклонной черепице и бросить быстрый взгляд в передний двор и на ворота. Что ж, как и следовало ожидать, на песке двора чернело неподвижное тело, а у самых ворот, где еще горела масляная лампа, можно было разглядеть второе. Моя охрана была уничтожена без единого звука, пока я сидел совсем неподалеку, в круге света — и буквально у ног засевшего на крыше седого арбалетчика, который при желании мог бы прочитать поверх моей головы крупные черные знаки рукописи.

Я повернулся и быстро пошел — а затем побежал — по черепице. Побежал, падая, сбивая коленки, делая неуклюжие прыжки, — утешало то, что, являя собой столь жалкое зрелище, я хотя бы собью прицел неизвестному арбалетчику, если он, конечно, имел такие намерения.

С топотом пронесся я по черепице стены, разделявшей внешний двор и передний сад, выскочил на боковую стену, отделявшую мой дом от стоявшего без хозяина соседнего владения. И двинулся по верхушке стены дальше, на восток, в сторону Восточного рынка имперской столицы. Бежать по черепице — особенно старой, выщербленной, заросшей травой и даже деревцами — было не так уж и трудно, если бы не одна проблема: при беге по скату одна нога все время оказывается как бы поджатой, а тело клонится в сторону и шмякается животом на черепицу.

Я не толст, как большинство имперских жителей, гордящихся своими горообразными животами. Но я прожил в нашем прекрасном мире на удивление долго — более четырех десятков лет. Множество моих сверстников уже простились с этим миром или смирились с потерей зубов, волос, гибкости конечностей или самих конечностей как таковых. Бог Голубого Неба был добр ко мне много лет, но он явно не готовил меня к бешеным прыжкам по косой черепице на подгибающихся ногах.

И все же я продвигался на восток. У моих ног меж ветвей дрожали оранжевые огоньки. Оттуда, снизу, слышался нежный звон струн, плыли пряные мясные ароматы из расположенных в глубине садов кухонь.

Вот девушка, на коленях склонившаяся перед сидящим у столика молодым человеком и наливающая ему вино из чайника среди мелькающих в свете ламп ночных насекомых.

А вот ее молодой человек поднимает глаза и с изумлением видит балансирующего в полутьме между ветвей несуразного человека со вздыбленной бородкой, в запачканном домашнем халате, штанах западного покроя и разодранных сапожках.

Густой запах сандалового дыма от молчаливого храма Учителя Куна. Шелковые флаги вокруг странно изгибающихся боков ступы храма Учителя Фо. Колонны храма Огня. Служители шаркают сандалиями и тревожно вглядываются туда, где я, как ночная птица, шуршу ветвями деревьев.

Ветви и огоньки, розоватые траектории летучих мышей, тихое фырканье лошадей во тьме.

Звенящая голосами цикад трогательная красота весенней ночи в городе, которого больше нет.

Прыжок со стены на белый песок пустынного проспекта, шириной в сто тридцать шагов. А не сдаться ли мне попросту в руки стражи с жалобой на вторжение в дом грабителей? Но, кроме карлика-убийцы, в мой дом вломились два имперских солдата. Это заставляло допустить вероятность приказа об аресте — и, соответственно, необходимости побега из столицы. А раз так, мне нужно сначала оказаться на нашем подворье, которое находится не так уж далеко — в четырех больших кварталах — от дома. Значит — вперед.

Крики городской стражи, взявшей, кажется, мой след, пока доносятся издалека. И можно даже подумать о том, что произошло.

А произошло почти то же, что с моим предшественником Мелеком, руководившим закупочными операциями нашего торгового дома в славной империи. Там, правда, охрана осталась жива. Но охрана эта не имела понятия, каким образом бедняга, отдыхавший, как и я, в охраняемом саду, был найден утром с головой, насквозь пронзенной через глаз каким-то странным тонким лезвием.

Теперь я хотя бы знал, что произошло. Но тогда никаких мыслей о том, что случилось и кому и зачем это понадобилось, у нас с братом не было. Мелек писал нам с братом письма — но никаких указаний на угрозу его жизни в них не имелось, если не считать загадочных строк о том, что «пришли странные и тревожные известия, которыми я займусь в ближайшее время, бросив на это все силы».

Письмо это, скрученное в трубочку, залитое воском и утопленное в сосуде с кунжутным маслом, еще качалось на боку верблюда, мерно шагавшего по Великому пути в штаб-квартиру торгового дома, а автор его уже лежал недвижимо, скрючившись на боку, среди пробуждавшегося сада, который теперь пришлось таким странным образом покинуть мне.

— Ну, и кого нам слать Мелеку на замену? — негромко спросил меня вскоре после этого брат, сидевший рядом со мной под зревшими на ветвях золотыми персиками.- Может быть… согласишься ты сам? Ты же любишь их столицу, ты говоришь на языке империи, и даже читаешь и пишешь. Здесь тебе, я знаю, стало скучно. А когда из империи такого размера приходят слова о «странных и тревожных известиях», после чего написавшего их убивают… В общем, тут как раз то, что тебя немножко подбодрит.

С того разговора прошло уже полтора года, но и сегодня я знал ненамного больше, чем тогда.

Последняя неприятность постигла меня, когда я уже сползал со стены, окружающей громадный квартал Восточного рынка, средоточения самых дорогих удовольствий имперской столицы. Стражи тут было немного. Квартал этот (да что там — город в городе) охранялся самими его обитателями так, что столичной страже и не снилось. А поскольку сам я был не последним из этих обитателей, то хорошо знал темный, не очень известный охране участок стены, где кладка была старой и расшатанной, черепица заросла травой и не скользила и вдобавок к стене прислонилось старое дерево гинкго с его веерообразными листиками с серебристой подкладкой и корой, похожей на застывшую грязь. По дереву-вниз, и…

Я рассчитывал сползти с внутренней стороны стены на безлюдную глухую улицу, где были мои же склады простого белого шелка для отправки в громадный и ненасытный Бизант. Но именно там, под стеной, почему-то разместился на ночлег известный всему Восточному рынку персонаж, носивший откровенно фальшивое имя Удай-Баба, с ударением на последнем слоге. Профессиональный святой, то есть проповедник лично изобретенной им религии, был перманентно грязен, бородат и космат. Правда, в отличие от прочих пророков Инда и Бактрии, он был вполне нормален и разумен — стоило только присмотреться к его ехидным глазам навыкате между вывороченных красных век. Кстати, после двух-трех бесед с Удай-Бабой на темы вечности, воздаяния и плотской любви как религиозного ритуала у меня возникло неопределенное подозрение, что, кроме проповедей, он занят такой же, скажем так, торговлей шелком, что и я. Уж очень удобно быть человеком, которого никто не спрашивает, куда он идет, почему появляется и исчезает и с кем разговаривает.

Вот эта личность и подпирала теперь стенку, которую я переползал уже буквально на животе, выглядя при этом куда более святым человеком, чем сам Удай-Баба, то есть до невозможности грязным, с лоснящимся и исцарапанным лицом, с непокрытой головой и застрявшим в волосах сором.

Удай-Баба широко открытыми глазами следил за моим падением на мягкую землю и последующими попытками встать на ноги, которые уже буквально подламывались.

Теперь все стало значительно проще. Можно было не оглядываться назад и вверх — не гонится ли за мной седой арбалетчик. У меня не было сомнений, что своими летящими прыжками он легко догнал бы меня. А раз он этого делать не стал, то действительно был не врагом мне, а спасителем.

Здесь, на рынке, пахло погасшими углями, закапанными застывшим мясным соком, и перемещались, как тени, уборщики мусора. Ковыляющий на одеревеневших ногах, изодранный и вывалянный в грязи согдиец тут никого удивить не мог — подумаешь, караванщик, выпивший еще днем лишний чайник вина и только что проснувшийся в канаве.

Так, без сил, добрался я до нашего подворья, где, как обычно, еще горели масляные плошки и полулежали на коврах редкие посетители, решившие провести здесь всю ночь. У ворот меня перехватили сильные парни с обычно лишенными выражения, а сейчас встревоженными лицами. Похоже, здесь знали о случившемся всё в подробностях еще до моего прихода. Парни буквально внесли меня под старое раскоряченное дерево, украшенное фонариками со свечами внутри. Мне навстречу спешил мой дорогой Сангак, сияя щербатой улыбкой, от которой людям, незнакомым с ним, часто становилось не по себе. Он проследил, как меня укладывают на приготовленные ковры и подушки, затем пощелкал пальцами единственной руки над головой.

Перед моим носом возникло пахнущее хлебом прохладное пиво в кувшинчике. Как только я прикончил его одним длинным глотком, кувшинчик буквально растаял в воздухе, и мягкие женские руки — не меньше двух пар — начали ласкать мою шею, лицо и даже макушку полотнищами нежнейшего муслина, пропитанными теплой имбирной водой. Капли стекали мне за ворот, это было щекотно и чертовски приятно.

— Скоро согреется достаточно воды для бочки, хозяин,- без выражения проговорил Сангак, чья недвижная туша заслоняла от меня луну. Он сейчас был похож на чудовище из императорского зоопарка, изловленное в низовьях Великой реки,- толстые лапы-колонны, лысая макушка между двух подвижных ушек, маленькие глазки. Для полного сходства не хватало только рога на носу, которого Сангак был, конечно, лишен. Тонкость ситуации была в том, что это Сангак нес перед торговым домом ответственность за то, чтобы ко мне не приходили по ночам карлики с заточенными железками в сопровождении двух солдат из неизвестной воинской части. Все происшедшее должно было стать страшным ударом по его профессиональной гордости. Не говоря о том, что от моего слова теперь зависели такие возможные неприятности, как назначение Сангака простым караванщиком,- и это в самом лучшем случае. Но мой массивный друг хорошо знал, что я не принимаю таких решений без долгого размышления, поэтому держался с достоинством, хотя и не без застенчивости.

— Извини, что разбудил тебя, дорогой друг,- смиренно сказал я.- У тебя был, наверное, тяжелый день.

— Я не спал, хозяин,- негромко и сдержанно отвечал Сангак.- Я размышлял.

— О несовершенстве этого мира? — поинтересовался я, поудобнее прислоняясь к еще теплому стволу.

— Я думал о баранине,- вздохнул Сангак, продолжавший стоять в ожидании моего жеста, который разрешил бы ему сесть. Дождавшись его, он поместился на краешке моего ковра так, чтобы я видел его лицо, нежно обнял обрубок своей левой руки правой кистью и продолжил: — Я думал о том, почему из всех скотов нашего мира именно баран так прекрасен, почему именно его мясо стоит выше всех прочих. Оно не расплывается на зубах в кашу, как у какой-нибудь мелкой птицы, и не делится на толстые жилы, как у быка. Оно как раз правильное для зубов и языка. А аромат! Вот как мне добиться аромата настоящего барана, к которому мы с вами привыкли дома, который мне и сегодня постоянно снится? Что не так с баранами здесь, в этом проклятом городе? Почему лучшее, что в этой империи можно сделать с бараном,- это поступить с ним так, как это делают люди Инда?

— Обвалять в имбире с чесноком, смешанными с кислым молоком, и оставить на ночь? А потом долго запекать в глине?

— Именно так, хозяин,- с той же осторожной сдержанностью проговорил Сангак. — И, кстати, хотя я знаю ваши привычки — не есть много по ночам, но если вы захотите чего угодно, вообще чего угодно, включая и плов, то вся кухня на ногах и давно ждет вашего приказа… Но я подозреваю, я даже уверен, что вы закажете…

— Фрукты,- подтвердил я. Сангак в этот же миг снова защелкал пальцами у себя над головой, как танцовщик из Дамаска, и через мгновение у меня под носом слабо повеяло ароматом настоящей согдийской дыни, благополучно пережившей зиму. Она бы буквально плавала в тягучем соке, если бы не была переложена кусочками льда. Сангак в очередной раз оправдал свою репутацию.

— Можешь ли ты представить, друг мой Сангак, что меня этой ночью посещают совсем другие мысли, не о баранине, — дал я ему сигнал к началу серьезного разговора.- Но я вижу, что ты был предупрежден о моем приходе, если успел распорядиться даже нарезать дыню… — Букар поднял тревогу, увидев убитых охранников — двух на воротах, одного в караульном помещении у кухни,- бесстрастно начал докладывать Сангак.- И не обнаружил вас нигде в доме. Послал всадника ко мне сюда. Я немедленно отправил к вам «умниц». Они уже, думаю, прибыли в ваш дом и работают. Тем временем я тут немножко подумал и решил, что если вам пришлось по каким-то причинам скрыться из дома, то вы либо затаитесь где-нибудь до утра, либо сразу появитесь здесь. Ну, а если случилось что-то похуже, то утром надо будет идти к городской страже. Но я отдал все распоряжения, исходя из лучшего варианта. И усилил здесь охрану по внешнему и внутреннему периметрам. Охранники мне вскоре и доложили, что вы идете сюда пешком через площадь для представлений… Букар тоже здесь.

— Что ж, поговорим пока с Букаром.

Сангак снова сделал танцевальные движения единственной рукой над головой, и к нашему дереву из тени под стеной двинулась фигура моего провалившегося охранника. Голова его металлически отблескивала сединой.

Как и Сангак, хорошо меня зная, он не тратил времени на извинения, а молча ждал вопросов.

— Извини, что доставил тебе столько хлопот этой ночью,- сказал я, и от такого издевательства сероватое в свете луны лицо Букара стало попросту белым.- Начнем вот с чего: что именно ты услышал? Что заставило тебя подняться и посмотреть?…

— Шуршание, господин. Откуда-то сверху, — отвечал воин после небольшой паузы. — Похоже, кто-то был на крыше вокруг переднего сада. А потом громче, шаги и топот — тоже сверху. Я выбежал сначала в караульную и увидел, что Аспанак лежит лицом вниз, и из-под него течет кровь. Потом я побежал в вашу спальню, где вас не было, по дороге поднял людей, побежал к воротам…

— Через передний сад? — перебил его я.

— Да, господин.

— И что было в том саду?

— Ничего,- отвечал Букар после короткой паузы.- Хотя видно было, что вы именно там только что были. Ваша рукопись лежит, лампы горят, курения еще дымятся… И были следы на дорожке. Много. Я их обошел стороной.

— Дальше.

— Дальше я подошел к воротам и увидел двух убитых. Вгашфарна и Девгона.

— Как они были убиты?

— Вгашфарн — длинным тонким острием в глаз, — еле заметно содрогнувшись, сказал Букар. — Как и Аспанак в караульной. А Девгон — у него была сломана шея. И все.

— Как это — все? Больше убитых не видел? И вообще кого-либо?

— Нет. Никого.

— Совсем никого? Как интересно… Значит, это все?

— Почти, господин… Мы начали искать вас по всему дому. И когда не нашли, я вскочил на коня и понесся сюда, через город, во весь дух. Стража и не пыталась меня догнать. У них нет таких коней.

Но в глазах Букара, как я видел, было какое-то сомнение.

— Что ты еще видел, дружочек? — поощрил я его.

— Вы не поверите мне, господин… Но это шуршание на крыше… Я, естественно, после этого стал особенно внимателен к крышам — и увидел… Оно мелькнуло над черепицей у края дома, того, который выходит на восток…

— Оно — это что?

— Это был не человек, — тихо сказал Букар.

— А что же это было? Из императорского зоопарка разбежались тигры?

Букар тяжело вздохнул и, помня, что я люблю факты и не люблю преждевременных выводов, ответил:

— Фигура. Не мужчина, не женщина. Прыгала по крыше. Седые длинные волосы. Черное лицо. Двигалась не так, как движутся люди. Я видел ее буквально мгновение. Шла на восток, по черепице.

Сангак шумно выдохнул и замер, ожидая моей реакции. Он хорошо знал, что я думаю, когда моим людям мерещатся демоны, духи и дэвы. Или известная всей столице ведьма Чжао.

— Как же она двигалась?

Букар, после раздумья, опустился на четвереньки и попытался сделать странный прыжок боком. Не было сомнений — он видел то же самое, что и я.

— Спасибо, дорогой мой Букар, — сказал я после паузы. — Ты все сделал правильно. Мы еще поговорим. И — мне очень жаль, что наши с тобой друзья погибли.

Букар подождал мгновение, как бы не веря своему счастью, потом издал что-то вроде глубокого вздоха и проворно убрался из-под дерева.

Сангак, очень даже заметивший, что ему пока никто не сказал «ты все сделал правильно», молчал.

— Что ж,- после долгой паузы подвел я итоги. — Букар услышал, как я бежал по черепице. Все, что было до того, происходило исключительно тихо. И это очень интересно. Без малейшего звука уничтожить трех воинов — это сильно… Сначала, конечно, убили Аспанака в караульной. Это сделал карлик, в одиночку. Пробрался по той же крыше, упал на шею сверху, ударил этой штукой в глаз.

— Карлик? — выпучил глаза Сангак.

— Тебе было бы не очень приятно с ним встретиться, уверяю тебя… Потом он прокрался к воротам, дал сигнал солдатам. Когда в дверь стучат солдаты при оружии, это не вызывает подозрений, но здорово отвлекает. Охранник вступает с ними в беседу, и тут сзади подкрадывается тот самый карлик… Вгашфарна и Девгона убили одновременно, так, что они не успели издать и звука. Одного — карлик — своим длинным орудием, второго — один из солдат; значит, он умеет быстро ломать шею — тоже интересно. Собственно, для этого солдаты и понадобились, карлик бы один не справился, и, кстати, это были все-таки не солдаты. И все это время я спокойно сидел в переднем саду; может, я и слышал какое-то движение у входа, но… На то и ворота, чтобы в них стучали, спрашивали дорогу или просили еды — знакомые, нормальные звуки… Далее, Сангак. Труп карлика исчез. И солдаты исчезли. Значит, они его унесли. Причем очень быстро. И скрылись без следа. После моего бегства им больше нечего было делать в доме, в котором уже поднялись шум и крик.

— Ах, вы убили этого карлика! — с явным облегчением сказал Сангак.

Я не стал его разочаровывать. Не стал я рассказывать и еще об одном странном факте — о том, что седовласое создание на крыше двинулось, судя по словам Букара, на восток. Но ведь и я шел туда же. Тогда возникал вопрос: почему это странное создание не догнало меня? Меня, передвигавшегося по черепице далеко не с юношеской ловкостью?

— Итак, Букар выбежал в сад, когда я уже ушел, а карлика унесли,- продолжал я.

— Но как же, если этот болван, судя по всему, все-таки видел вас и принял не иначе как за саму ведьму Чжао на крыше, — возразил Сангак.

— Искренне надеюсь, что обо мне он не сказал бы «не мужчина, не женщина, вообще не человек»,- покачал я головой.- Нет, там, наверху, был еще кое-кто, кого я видел и сам, иначе я бы не убежал из дома, Сангак. И у него был арбалет… Вот что: пусть «умницы» утром, когда рассветет, посмотрят на всех крышах, и, вообще, пусть охрана с этого дня учится смотреть, что происходит там, сверху. И — спасибо, Сангак. Дыня была великолепна.

Мой друг, хорошо понимая, что окончательная оценка его ошибок и достижений — впереди, все же слегка расслабился.

— Ваша комната ждет вас,- басил он, топая рядом со мной. — Бочка с горячей водой уже, должно быть, готова. Лежанка застлана тонким имперским льном, как вы любите. Вам понадобится массаж сейчас и массаж утром, и все равно после такого приключения будет болеть все тело, уж поверьте мне… Жаль, что вы не можете массировать сами себя — мы все, кому приходилось испытать ваши руки на себе, куда счастливее вас…

Дальше меня, чуть не заснувшего в бочке, буквально перенесли в комнату, где я провел немало счастливых ночей во время прежних приездов в столицу, когда еще не руководил здесь всеми нашими торговыми операциями. Я начал вспоминать сказки о страшной старухе Чжао, скачущей в лунные ночи по крышам. А буквально в следующее мгновение сияло уже не утреннее, а чуть ли не полудневное солнце, смирный Сангак лично вручал мне нечто мягкое, теплое и слегка провисающее в руках, закутанное в тонкое хлопковое полотенце, из-под которого пробивался лучший в мире аромат только что выпеченного в тандуре хлеба. У моей постели стояла также мисочка с крупными, одна к одной, полупрозрачными ягодами белого тутовника.

ГЛАВА 2

РУКА САНГАКА

Солнце раскаляло полосатые полотнища, переброшенные над нашими головами между вторыми этажами задней части подворья, возле многочисленных кухонь Сангака. Все были на ногах — повара стучали ножами, великая самаркандская танцовщица Меванча на галерее пыталась прижать ко лбу собственную ногу, уверенно стоя на другой. Рынок по ту сторону зданий отдаленно гудел голосами людей и верблюдов, жалобами флейт и тонким звоном колокольчиков.

Одетый в чистую, разглаженную горячими камнями, короткую, до бедер, тюркскую курточку из плотного льна и длинные штаны из простого шелка, заправленные в новые мягкие сапожки взамен уничтоженных накануне, я вместе с Сайгаком и несколько более значительной личностью — старым Юкуком — слушал новости из моего обесчещенного дома.

Юкук был высок, сух, неприятен на лицо, говорить он почти не мог, лишь шептал — отчего возникает такая болезнь, для меня было загадкой: маленькие демоны, живущие в горле, или склонность к слишком горячему супу? Вдобавок взгляд его водянисто-голубых глаз был невежливо упорен. Юкук также отличался спокойствием, немногословием и умением слушать. В чем, собственно, и состояла его главная работа в нашем торговом доме — слушать, просеивать информацию и спокойно, терпеливо отбирать из нее факты, которые несколько выходят за рамки шелкоторговли как таковой. А также делать выводы и обсуждать их со мной и ни с кем больше.

Сангак боялся его как песчаной бури, и так же относились к нему все остальные, даже те, кто не вполне понимал, чем Юкук, собственно, занимается.

Итак, докладывали «умницы», в доме у меня все уже в относительном порядке. Квартальный надзиратель принял к рассмотрению дело о тройном убийстве и вторжении неизвестных грабителей в дом уважаемого торговца с Запада, который в то время находился в доме известной певицы в квартале Пинкан (тут я слегка поморщился). Певица, друг нашего дома, предупреждена, ей заплачено (десять связок монет и штука лазоревого, тонкого до прозрачности шелка из Сучжоу), поспешно доложили мне.

Надзиратель сообщил также моим «умницам», что одного преступника видели — невысокого худого человека не вполне молодых лет с торчащей вперед бородкой, очевидно — иностранца; он убегал по крышам в восточном направлении и поднял на ноги людей из нескольких домовладений и даже храмов. Его ищут и без сомнения схватят (тут я смиренно покивал). Похороны моих погибших охранников были назначены на сегодня, и письма и деньги их родным уже укладывались в верблюжьи сумки каравана, идущего домой.

В остальном доклад «умниц» был удручающе пуст. Почти ничего, кроме того, о чем я уже и сам знал или догадывался, они не рассказали.

Итак, отпечатки бесформенных войлочных армейских полусапог-два комплекта, у ворот и в переднем садике. Еще был третий комплект отпечатков на песке двора, очень странных, маленьких, будто бы детских, но широко расставленных ног. Следы крови у дерева, по которому мы с карликом карабкались вверх. Сорванные мох, трава и потревоженная пыль на черепице именно там, где им и положено было быть. То есть у ворот, над караульной комнатой (следы карлика), на восточной стене (мои). А также — тут я прислушался — на галерее для приема гостей. Я мысленно кивнул: отличное место, туда не проникает свет луны, его не видно снизу из-за разросшихся кустов азалии. Зато оттуда хорошо видны оба сада и многое другое.

Итог: три мгновенно и без сопротивления убитых согдийских воина, каждый из которых в нормальном бою мог бы легко уничтожить трех-четырех противников.

Больше — ровным счетом ничего.

— Что-то немного мы узнали, Сангак,- сказал я, поглаживая бородку. — Если не считать того, что теперь мы понимаем, как был убит мой предшественник Мелек. Это был не нож, Сангак, а тонкое острие, возможно, спрятанное в бамбуковом стволе длиной в локоть. Так что это мы теперь знаем. Но не знаем, почему он все-таки был убит. Ну, из трех загадок, получается, раскрыта одна — что ж, тоже неплохо.

Третьей загадкой Мелека, которой я неустанно мучил всех своих людей, был войлок. Мой предшественник был весьма достойным человеком, и, кроме того, прекрасным торговцем. Тем сильнее поразил нас, разбиравших его дела, целый громадный склад, забитый товаром, никак не относившимся к основному профилю нашего дома: войлоком, толстым и тонким.

Когда мы подняли денежные записи, оказалось, что закупка войлока у тюрков Великой степи, пусть и по хорошей оптовой цене, чуть не разорила в какой-то момент весь наш дом, по крайней мере, ту его часть, что имела дело с Империей. Мы с братом войлока не заказывали. А больше записей не было. Кому собирался продавать этот товар мой покойный друг, оставалось загадкой. Не говоря о том, что речь шла об очень неприятном товаре, имевшем обыкновение впитывать влагу буквально из воздуха и вообще требовавшем внимания.

Но никакого решения загадки войлока ни у кого пока не было.

— Что ж,- продолжил я, — Юкук дает задание: «языки и уши» начинают собирать базарные сплетни насчет карликов, которые убивают. Они ведь должны быть известны кому-то в славном столичном городе, где всегда кто-то нанимает убийц. Так что у нас нормальная ситуация: клиент ищет исполнителя. Вот и пусть ищут. Авось повезет.

«Умницами», как нетрудно догадаться, мы звали тех, кому следовало работать скорее головой, чем руками и ногами. А «языками и ушами» в нашем торговом доме называли «умниц» особого рода — талантливых собутыльников и болтунов, которые умели долго и терпеливо говорить о чем угодно и с кем угодно в винных лавках столицы.

Были также «добрые дядюшки из Янчжоу» — почему именно оттуда, никто уже не помнил. «Дядюшки» работали с просвещенными дамами, заправлявшими кварталами наслаждений, слушали их рассказы о клиентах и таким образом выявляли респектабельных чиновников, сильно потратившихся на прекрасных столичных женщин. Счета наиболее перспективных чиновников оплачивались нами, благодаря чему мы потом узнавали многое из жизни ведомств, в которые счастливые чиновники приходили ежедневно к рассвету, ожидая ударов барабана и открытия ворот. Чиновники эти были полезны прежде всего потому, что закупку шелка наш дом вел именно через имперские ведомства, прямая торговля этим товаром была запрещена. Но они могли рассказать и многое другое.

Стоит ли говорить, что и «дядюшки», и «языки и уши» понятия не имели, на кого они на самом деле работают. Для этого в имперской столице мы открыли якобы совершенно независимые торговые дома.

— И «дядюшек» задействуем тоже,-добавил я.- Ты хочешь что-то сказать, Юкук?

— Спросить, господин,- прошелестел он.- Вы видели карлика, я нет. Вы говорите — он убийца. Хорошо. Но какого племени?

— Хань,- сказал я.- Местный.

— А солдаты?

— Тоже. Обычные на вид солдаты. И тоже ханьцы. Ты пытаешься выяснить, не подослали ли их наши, согдийцы? Да, конкуренты могли бы нанять карлика.

Юкук кивнул. Напряжение, витавшее над нами наряду с ароматом баранины, не проходило. Дело в том, что, пока не было известно практически ничего, мы не могли исключить и вариант предательства, в том числе одного из двух моих ближайших помощников, сидящих в данный момент рядом. Оба знали, что покушение заставляет меня сейчас обдумывать, среди прочего, и смену охраны — замену людей Сангака на «невидимок».

«Невидимки» были моим личным боевым резервом. Они никогда не появлялись на подворье, они жили среди караванщиков на западной окраине города, за внешней городской стеной. Никто не знал, кто из довольно многочисленных караванщиков относится к этой анонимной гвардии главного представителя торгового дома, то есть в данном случае моей. Неизвестно было также, сколько их. Но все знали, что то были не просто воины — а люди, легендарные в Самарканде и за его пределами, способные убивать подручными предметами или голыми руками, быстро и беспощадно. Находились они вдали от Восточного рынка по единственной причине — чтобы Сангак или любой другой на его месте знал, что у него нет монополии на организацию охраны, как моей личной, так и всех торговых операций дома.

Шепотом передавались среди наших людей слухи о том, как лет сорок назад один из предшественников Сангака был подкуплен конкурирующим домом. И тогда безоружные «невидимки» ворвались на подворье среди бела дня, и на глазах у публики начали укладывать на землю охранников несильными, но точными ударами кулаков по голове. Тем временем двое из них, обнаружив предателя на кухне, с пугающей быстротой, за какие-то мгновения отрезали ему голову двумя кухонными ножами на глазах у поваров и выбежали вон, бросив по дороге голову в котел с супом, дымившийся на улице среди остолбеневших посетителей. Ресторан пришлось закрыть на целый год…

— Итак, начнем с карлика, авось узнаем что-то еще, — продолжал я. — Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?

Мой друг фыркнул, сочтя сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочеты их работы, и Сангак это знал не хуже других.

— Ну, посуди сам: что нам остается, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займемся ведьмой Чжао,- приятно удивил я его.- Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам все, что можно и нужно знать про эту седую любимицу чанъаньцев. И пусть «языки и уши» тоже про нее поспрашивают, эта тема не хуже вина развязывает языки. Узнаем много забавного…

После окончания нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, украшенной строгими черными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищенно ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.

Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисающей до колен попоной из серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло, поставив ногу в стремя модного образца-с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.

И — взлет в седло. И — выпрямленная спина. И вот ферганец, торжественно ведомый Сайгаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.

У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд еще внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считают, что поездка в одиночку-принижение их ранга… И вот уже наша троица неспешно выплывает из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.

Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад-чуть подергивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти черная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.

Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось завершить кавалерии «черных халатов» и согдийской пехоте.

Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники — и Сангак упивался своей непобедимостью.

За месяц до того я извлек его, после долгих неприятных разговоров с «черными халатами», из городской тюрьмы. Сангак считался опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «черных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей — но потом сдал, все-таки сдал обреченный город. Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причем склонным к чрезмерному насилию — за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «черных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.

Сангак, надышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был острием клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься сквозь ряды имперцев туда и обратно, и снова туда, и снова обратно.

Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше — пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…

Какая удивительно красивая работа Бога Небесного — человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у нее пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони — для поглаживания прохладных женских бедер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дергается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся-не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуей воинов.

Я подскакал к Сайгаку, ухватил уздечку его коня, дернул.

— Сейчас догоню, хозяин, — успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевел взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.

Я рванул повод снова.

— Надо ее подобрать,- без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. — Простите, я сейчас.

— У тебя времени — половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперед, вперед, — сквозь зубы сказал я, продолжая дергать за повод.

Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперед сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла-река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся — шагах в трехстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.

Я заставил Сангака проехать еще немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.

Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскаленным в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч — и ни костров, ни смолы.

— Совсем не болит,- успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.

В человеке две крови, темная и светлая. Темная течет медленно, и остановить ее нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.

Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с теплым от жары красным мервским вином поднес к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок еще торчал.

— Сейчас будет очень больно; постарайся не драться,- сказал я ему, доставая нож. Сангак оскалился в глупой улыбке.

Через пару мгновений он уже не улыбался, глаза его расширились, губы стали попросту белыми. Я отрезал осколок, еще раз прошелся тряпкой с вином и скрутил ее в новый жгут.

Как поступает кровь, если ей некуда больше выливаться? Я знаю только, что пока она течет наружу, человеку не так больно, но если остановить ее поток, раненое место начинает распирать изнутри. Кровь ищет себе выход. Оставалось надеяться, что она теперь останется внутри тела, а тело, это волшебство Господне, само лечит себя.

Красные струйки окончательно перестали брызгать, я смог натянуть лоскут кожи на обрубок сверху, укрепить его повязкой и подумать, что тут нужна не смола, а иголка с ниткой — но не сейчас, а после смены жгута и нового промывания вином. Сангак сидел, превратившись в какой-то бесформенный мешок, и без перерыва кивал. Тело его уже перестало игнорировать боль, но, по моему опыту, настоящая боль еще была впереди, и не на один день. И мне нужны были кое-какие корешки, чтобы она стала тише. А до них надо было еще доскакать.

Сангак сам взгромоздился на коня и, продолжая качать головой, проехал несколько тысяч шагов до палаток, где уже стоял многоголосый стон и хрип.

Я сбросил раскалившийся шлем на руки двух оказавшихся здесь воинов из моего отряда — и остался в этом страшном месте на две недели.

Я был, наверное, единственным командиром во всей армии, который лечил своих воинов сам. Началось все с того, что я понял, как важно быстро очистить и перевязать рану самому, не дожидаясь лекаря. Среди грязи боевых полей любая рана, даже царапина, могла означать медленную смерть. И вот оказалось, что раненые из моего отряда умирают куда реже, чем из других.

Затем я подумал, что человек, сам перевязывающий своих солдат, может рассчитывать на их верность — а это для нашего торгового дома никогда не было лишним. Но главное — мои руки и голова как будто сами делали что-то, мне самому не совсем понятное. Я медленно вел пальцами по телу раненого, в какой-то момент они сами нажимали на него — и кровь останавливалась. Я разминал руками шею воина, представляя себе, как освобождаю ему внутренний поток крови,- и голова у него переставала болеть.

В результате ко мне понесли воинов отовсюду, и «черных халатов», и согдийцев. Я спал там, где падал, ел, не помню что среди жуткой вони мочи, кала и разлагающихся ран.

Но у Сангака ничего не разлагалось. Через неделю после битвы он, с обвисшей мешками кожей, заросший щетиной и жуткий, мог уже есть даже свое любимое мясо.

— Я больше не воин,- отрешенно сказал он мне, аккуратно, двумя пальцами правой руки перекладывая на коленях только что заново завязанный мной обрубок левой.

— Что ж, ты можешь стать торговцем, как я, путешественником. Увидишь дальние страны, интересных людей. И их даже не обязательно будет убивать или грабить,- развлекал я его разговорами. — А знаешь что, не придумать ли нам полукруглый, маленький, длинный щит на левую руку, заходящий за локоть и надевающийся сверху вот так,- показал я.

— Но он же будет соскакивать вперед, — задумался Сангак, и этим разговором я занял его надолго.

Уже через полгода мы отправили его в империю, простым охранником каравана, и скоро он осел в имперской столице. А потом получил пост главы охраны представительства в Чанъани и прилагавшуюся к нему должность хозяина ресторана.

Последнее изменило его жизнь полностью.

Если быть точнее, изменил эту жизнь всего-навсего один мальчик родом из города Чача. Мальчик, делавший в тандуре хлеб совсем в другом ресторане, на противоположном конце нашего рынка.

Сангак же, который поначалу относился к своему ресторану не то чтобы всерьез — ну, максимум как к месту, где по уши занятый работой согдиец может по-человечески поесть,- все же задумывался, почему еда здесь хоть и неплоха, но совсем не похожа на то, к чему он и все мы привыкли в прекрасном Самарканде. Да вот хоть хлеб, просто хлеб, ловко вытаскиваемый из жаркого тандурного жерла, был хоть и хорош, но не похож, совсем не похож на тот, который можно было за сущие гроши купить дома.

Сангак начал ходить по согдийским и тохаристанским ресторанам имперской столицы — по его словам, таким образом он давал голове отдых. И однажды, к собственному изумлению, он обнаружил нечто, отчего в его отдохнувшую голову хлынул целый поток воспоминаний о родине. И делал это хлебное чудо ничем не примечательный мальчик.

А дальше произошло — если я правильно понял рассказ Сангака, — следующее.

Над мальчиком, отдыхавшим на корточках у теплой стенки на зимнем солнышке, нависло что-то громадное, закрывающее свет

— И как же ты это делаешь, парень? — ласково поинтересовался незнакомец, прижимавший к животу лепешку левой рукой (с завернутым рукавом) и отщипывавший от нее кусочки мясистой правой пятерней (корочка тихо похрустывала).

Здесь надо сказать, что взгляд Сангака, как и все его лицо, с бритым черепом и характерными складками кожи, обычно производят своеобразный эффект. Особенно когда он улыбается: улыбка Сангака действует на незнакомых с ним людей, тем более нервных, не очень хорошо. Мальчик, я думаю, был не вполне уверен, что сейчас с ним произойдет — то ли ему подарят сахарного человечка, то ли одним ударом кулака вгонят в землю по плечи.

— Дело в хворосте, — извиняющимся голосом объяснил он.- Здесь ведь другое дерево, оно дает другой по вкусу дым.

— И что же ты сделал с хворостом? — скорбно продолжил допрос Сангак.

— Я нашел кусты, чей дым очень похож на наш,- поторопился ответить мальчик.- К югу от городской стены.

— А,- почти прошептал Сангак и некоторое время после этого с полуоткрытым ртом кивал своим мыслям. Мальчик под стеной, затаив дыхание, боялся сойти с места.

Через неделю после этого он стал богаче, перейдя хлебопеком к Сангаку. А Сангак, начиная с этого момента, открыл для себя новый завораживающий мир.

ГЛАВА 3

ЯШМОВЫЙ БРАСЛЕТ

«Дрожь означает, что женщина желает продлить соитие;

Когда дыхание женщины прерывается, это означает, что ее охватила страсть;

Страницы: 12345678 ... »»