Олимп Симмонс Дэн

Хокенберри не успел ни ответить, ни даже вскрикнуть – дверь отворилась, и воздух из маленькой каюты с ревом устремился в космический вакуум.

В прежней жизни Томас Хокенберри преподавал классическую литературу и не особо смыслил в точных науках, однако видел много научно-фантастических фильмов и знал о последствиях резкой разгерметизации: глазные яблоки раздуваются до размера грейпфрутов, барабанные перепонки взрываются фонтанами крови, тело закипает, распухает и лопается от внутреннего давления, которому в вакууме ничто не противостоит.

Ничего такого не происходило.

Манмут задержался на трапе:

– А ты что, не идешь?

Для человеческого слуха в его голосе прозвучал явный оттенок жести.

– Почему я не умер? – сказал Хокенберри. Чувство было такое, будто его упаковали в невидимую пузырчатую пленку.

– Тебя защищает кресло.

– Что?! – Хокенберри завертел головой, но не заметил даже слабого мерцания. – Хочешь сказать, теперь я должен сидеть тут безвылазно или погибнуть?

– Нет, – удивленно ответил Манмут. – Выходи. Силовое поле кресла будет сопровождать тебя. Оно и так уже согревает, охлаждает, осмотически очищает и перерабатывает воздух, запаса которого хватит на полчаса, а также поддерживает нужный уровень давления.

– Но ведь… кресло… это часть корабля. – Хокенберри осторожно встал; незримая пузырчатая пленка шевельнулась вместе с ним. – Как же я могу выйти наружу?

– На самом деле это шершень – часть кресла, – сказал Манмут. – Поверь мне. И все-таки ходи здесь поосторожней. Кресло-костюм будет немного прижимать тебя к поверхности планеты, однако притяжение у Фобоса такое слабое, что хороший прыжок придаст твоему телу вторую космическую скорость, и тогда – прощай, Фобос, для Томаса Хокенберри.

Хокенберри застыл на пороге и вцепился в металлический косяк.

– Идем, – сказал Манмут. – Мы с креслом не дадим тебе улететь. Пойдем же. С тобой тут хотят побеседовать другие моравеки.

Оставив Хокенберри на попечение Астига/Че и прочих первичных интеграторов Консорциума Пяти Лун, Манмут покинул купол с искусственной атмосферой и отправился прогуляться. Зрелище было впечатляющее. Длинная ось Фобоса постоянно указывала на Марс, а моравекские инженеры слегка подправили ее, так что багровая планета всегда висела точно над Стикни, заполняя собою большую часть черного небосвода (все остальное закрывали крутые стены кратера). Крохотный спутник совершал полный оборот за семь часов – ровно за то время, что сам облетает планету, – поэтому исполинский красный диск с голубыми морями и белыми вулканами медленно вращался над головой.

Своего друга Орфу с Ио Манмут разыскал на высоте нескольких сот метров, в гуще подъемников, перекладин и кабелей, которые удерживали в пусковой башне отправляющийся на Землю корабль. Вдоль огромного корпуса, словно блестящая тля, сновали вакуумные моравеки, инженерные боты, роквеки, похожие на черных жуков, и каллистянские операторы. На темной обшивке отражались, играя, лучи прожекторов. Батареи подвижных автосварщиков сыпали фонтанами искр. Поблизости, в надежной колыбели из металлических цепей, покоилась «Смуглая леди», глубоководная подлодка Манмута. Несколько месяцев назад моравеки спасли поврежденное, беспомощное судно из укрытия на марсианском побережье моря Тетис, подняли его на Фобос, починили, зарядили и модифицировали крепкую лодочку для миссии на Земле.

Сотней метров выше Манмут нашел своего товарища – тот лазил по стальным тросам под брюхом корабля – и окликнул его на старой личной частоте:

– Кого я вижу? Орфу, недавний марсианин недавний гость Илиона и вечный иониец? Тот самый Орфу?

– Тот самый, – подтвердил друг.

Даже по радиосвязи и фокусированному лучу его грохочущий голос граничил с инфразвуком. Включив реактивные сопла на панцире, высоковакуумный моравек совершил тридцатиметровый прыжок с троса на перекладину, где балансировал Манмут. Орфу уцепился за брус рычажными клещами-манипуляторами и повис.

Некоторые моравеки были гуманоидны: Астиг/Че, к примеру, или роквеки в черных хитиновых доспехах, или даже Манмут (хотя он гораздо меньше остальных). Но только не Орфу с Ио. Созданный и оснащенный для работы в серном торе Ио, среди магнитных, гравитационных и ослепляющих радиационных бурь юпитерианского космоса, он имел пять метров в длину, более двух в высоту и слегка напоминал земного мечехвоста, если снабдить мечехвоста дополнительными ногами, комплектом сенсоров, подвесными реактивными соплами, манипуляторами, которые служат почти как руки, и древним, побитым панцирем, таким латаным-перелатаным, что казалось, он держится на шпаклевке.

– Ну, как там Марс, все еще вертится, друг мой? – прогрохотал Орфу.

Манмут поднял голову к небу:

– Да. Вертится, будто огромный красный щит. Я вижу Олимп, который только что показался из-за терминатора. – Манмут замялся и наконец добавил: – Я знаю про исход последней операции. Сожалею, что тебя так и не смогли вылечить.

Иониец пожал четырьмя членистыми руконогами:

– Не важно, друг мой. Кому нужны органические глаза, когда есть тепловидение, чуткий газовый хроматограф, по масс-спектрографу в каждом колене, глубокий и фазированный радары, сонар и лазерный картопостроитель? С таким чудесным набором сенсоров я не смогу разглядеть разве что самые далекие и ненужные предметы вроде звезд и Марса.

– Ну да, – промолвил Манмут. – И все-таки жалко.

Орфу лишился оптического нерва, когда чуть не погиб на марсианской орбите при первой встрече с олимпийским богом – тем самым, который превратил их космический корабль и двух товарищей в облако газа и мелких обломков. Орфу еще повезло, что он выжил и остался пригоден к ремонту, но все же…

– Привез Хокенберри? – пророкотал Орфу.

– Да. Первичные интеграторы вводят его в курс дела.

– Бюрократы, – хмыкнул огромный иониец. – Хочешь прогуляться на корабль?

– Конечно.

Манмут запрыгнул к Орфу на панцирь и вцепился самыми надежными зажимными клещами. Вакуумный моравек включил сопла, долетел до корабля и двинулся вокруг темного корпуса. Здесь, примерно в километре над дном кратера, Манмут впервые осознал, насколько огромен космический корабль, закрепленный на башне, словно наполненный гелием аэростат. Он по меньшей мере в пять раз превосходил тот, на котором стандартный год назад полетели к Марсу четыре моравека из юпитерианского космоса.

– Впечатляет, а? – произнес Орфу, более двух месяцев работавший над судном вместе с инженерами Пояса астероидов и Пяти Лун.

– Большой, – согласился Манмут. И, уловив разочарование друга, прибавил: – Есть в нем своего рода неуклюжая, неповоротливая, неприглядная, недобрая красота.

Раскатистый хохот ионийца всякий раз напоминал его товарищу толчки после ледотрясения на Европе или волны после цунами.

– Многовато аллитерации для оторопелого астронавта.

Манмут пожал плечами и на миг испугался, что друг не увидит его жеста, потом сообразил: увидит. Новенький радар был очень чувствительным, только красок не различал. Орфу однажды упомянул о своей способности наблюдать малейшие движения мускулов на лице человека. «Это не помешает, если Хокенберри решит полететь с нами», – подумал Манмут.

Словно прочитав его мысли, Орфу заметил:

– Я тут в последнее время рассуждал о людской скорби и ее сравнении с тем, как переживают утрату моравеки.

– О нет! – простонал Манмут. – Ты опять начитался этого своего француза!

– Пруста, – поправил иониец. – «Этого моего француза» зовут Пруст.

– Хорошо. Но зачем? Ты же знаешь, что погружаешься в уныние всякий раз, как открываешь «Воспоминание прошлого».

– «Поиски утраченного времени». Я перечитывал одну главу – помнишь, ту, где Альбертина умирает и рассказчик Марсель пытается позабыть ее, но не может?

– Отлично, – сказал Манмут. – Это, безусловно, тебя подбодрит. Хочешь, одолжу тебе «Гамлета» на закуску?

Орфу никак не ответил на предложение. Между тем они забрались так высоко, что видели под собою весь корабль целиком и Фобос за пределами кратера Стикни. Манмут знал: ионийцу нипочем преодолеть многие тысячи километров глубокого космоса, и все же чувство, будто они неуправляемо летят от Фобоса и базы Стикни (в точности как он предупреждал Хокенберри), было непреодолимо.

– Дабы разрушить узы, которые связывали его с Альбертиной, – сказал Орфу, – несчастный рассказчик вынужден брести назад, сквозь память и сознание, и повстречать всех до единой Альбертин – не только тех, которые существовали на самом деле, но и придуманных, которых он сперва желал, а затем ревновал, – всех виртуальных Альбертин, порожденных его разумом в те отчаянные минуты, когда Марсель гадал, не уходит ли она тайком к другим женщинам. Не говоря уже об Альбертинах, разжигавших в нем желание: девушке, которую он едва знал, женщине, которой он добился, но не смог ею владеть, и той, которая под конец так утомила его.

– Утомишься тут, – сказал Манмут, пытаясь тоном передать на радиочастоте, как скучны ему разговоры о Прусте.

– И это еще даже не половина, – продолжал Орфу, то ли не уловив намек, то ли оставив его без внимания. – Продвигаясь в своем горе, Марсель – рассказчик, носящий то же имя, что и автор… Постой, ты ведь читал, Манмут? Правда? В прошлом году ты убеждал меня, что все прочел.

– Ну… так, ознакомился, – сказал европеанский моравек.

Даже вздох ионийца граничил с ультразвуком.

– Что ж, как я говорил, бедному Марселю, чтобы отпустить Альбертину, приходится не только взглянуть в лицо легиону Альбертин у себя в сознании, но и встретиться с легионом Марселей, воспринимавших этих множественных Альбертин: теми, что желали ее больше всего на свете; обезумевшими от ревности Марселями; Марселями, чьи суждения искажало желание…

– Ладно, а суть в чем? – спросил Манмут. Сам он последние полтора стандартных века занимался сонетами Шекспира.

– Да попросту в ошеломительной сложности человеческого сознания.

Орфу развернул свой панцирь на сто восемьдесят градусов, включил реактивные сопла, и моравеки полетели обратно к космическому кораблю, пусковой башне, кратеру Стикни и какой-никакой безопасности. Пока они вращались, Манмут, вывернув короткую шею, смотрел на Марс. Он знал, что это иллюзия, но ему казалось, будто Марс немного приблизился. Фобос продолжал движение по орбите, так что теперь Олимп и вулканы Фарсиды неслись к дальнему краю планеты.

– Ты когда-нибудь задумывался, чем отличается наше горе от горя… скажем… Хокенберри? Или Ахиллеса? – спросил Орфу.

– Вообще-то, нет, – ответил Манмут. – Хокенберри вроде бы так же горюет по утраченной памяти о прежней жизни, как по умершей жене, друзьям, студентам и так далее. Но разве с людьми поймешь? И Хокенберри всего лишь воссозданный человек, кто-то заново сконструировал его из ДНК, РНК, его старых книг и неизвестно каких вероятностных алгоритмов. Что до Ахиллеса – когда он горюет, то идет и убивает кого-нибудь. А лучше целую свору кого-нибудь.

– Жаль, я не видел его атаку на богов в первый месяц войны, – сказал Орфу. – Судя по твоим рассказам, бойня была еще та.

– Да, – ответил Манмут. – Я блокировал прямой доступ к этим файлам у себя в неорганической памяти. Они чересчур тягостны.

– Это еще одна особенность Пруста, о которой я думаю, – сказал Орфу; они опустились на внешний корпус корабля, и большой моравек вбил микрошлямбуры в изолирующую оболочку. – У нас есть неорганическая память, к которой мы обращаемся, если воспоминания в нейронах вызывают сомнения. Люди вынуждены полагаться на путаную массу химически управляемых нейрологических архивов. Они субъективны и эмоционально окрашены. Как они вообще могут доверять своим воспоминаниям?

– Не знаю, – ответил Манмут. – Если Хокенберри полетит с нами на Землю, быть может, мы в какой-то мере поймем, как работает его мозг.

– Вряд ли у нас будет возможность много беседовать с ним наедине, – сказал Орфу. – Будут перегрузки разгона и потом еще более высокие перегрузки торможения, и к тому же теперь на корабле соберется куча народа: по меньшей мере три дюжины моравеков с Пяти Лун и тысяча воинов-роквеков.

– Ого, так мы готовы к любым неожиданностям? – спросил Манмут.

– Вот уж сомневаюсь, – пророкотал Орфу. – Оружия на борту хватит испепелить Землю, это правда. Но до сих пор наши планы не поспевали за меняющейся действительностью.

Манмуту сделалось так же худо, как во время полета на Марс, когда он узнал, что их корабль вооружен.

– Ты когда-нибудь скорбишь о Коросе Третьем и Ри По так же, как твой рассказчик Пруст скорбит о своих мертвых? – спросил он.

Антенна чувствительного радара чуть наклонилась к маленькому моравеку, словно пытаясь прочесть выражение его лица. У Манмута, разумеется, никаких выражений не было.

– Вообще-то, нет, – ответил Орфу. – До миссии мы знакомы не были, да и летели в разных отсеках. Пока Зевс не… добрался до нас. По большей части я слышал лишь голоса по общей линии. Хотя иногда я залезаю в неорганическую память, чтобы взглянуть на их изображения. Просто из уважения к их памяти, наверное.

– Да, – согласился Манмут; он тоже так делал.

– Знаешь, что сказал Пруст о разговорах?

Манмут подавил вздох.

– Что?

– Он написал: «Когда мы с кем-нибудь беседуем… это уже не мы говорим… мы подгоняем себя под чужой образец, а не под свой собственный, разнящийся от всех прочих»[4].

– Значит, пока мы с тобой беседуем, – Манмут перешел на личную частоту, – в действительности я подгоняю себя под шеститонного, безглазого и многоногого мечехвоста с помятым панцирем?

– Мечтать не вредно, – пророкотал Орфу с Ио. – «И все ж должно стремленье превышать возможности»[5].

Пентесилея ворвалась в Илион через час после рассвета. За нею, шеренгой по двое, ехал отборный отряд ее сестер по оружию. Невзирая на раннюю пору и стылый ветер, тысячи горожан высыпали на стены и на обочины дороги, ведущей от Скейских ворот ко временному дворцу Приама, посмотреть на царицу амазонок. И все ликовали так, словно она привела на подмогу многотысячную армию, а не дюжину воительниц. Люди в толпе махали платками, бряцали копьями о кожаные щиты, плакали, кричали «ура» и бросали цветы под копыта коней.

Пентесилея принимала это как должное.

Деифоб, сын Приама, брат Гектора и покойного Париса, известный целому свету в качестве будущего мужа Елены, встретил амазонок у стен Парисова дворца, где жил сейчас Приам. Толстяк в сияющих доспехах и алом плаще, в золотом шлеме с пышным хвостом неподвижно стоял, скрестив руки на груди, пока не протянул правую вперед, приветствуя гостью. За его спиной замерли навытяжку пятнадцать человек из личной царской охраны.

– Добро пожаловать, Пентесилея, дочь Ареса и царица амазонок! – провозгласил Деифоб. – Приветствуем тебя и двенадцать твоих воительниц. От имени всего Илиона примите благодарность и глубокое почтение за то, что явились помочь нам в битве с богами Олимпа. Пройдите в чертоги, омойтесь, примите от нас дары и познайте всю глубину троянского гостеприимства. Доблестный Гектор непременно приветствовал бы вас лично, но сейчас он почивает, ибо всю ночь провел у погребального костра погибшего брата.

Пентесилея легко соскочила с огромного боевого коня (двигалась она, невзирая на тяжесть доспехов и блистающего шлема, очень грациозно) и крепко стиснула ему запястье, как принято между воинами.

– Благодарю тебя, Деифоб, сын Приама, стяжавший славу в тысячах поединков. Я и мои спутницы соболезнуем тебе, твоему отцу и всему народу Трои, утратившей Париса. Весть о его кончине долетела до нас два дня назад. Мы принимаем ваше великодушное приглашение. Но прежде чем вступить в дом Париса, нынешний дом Приама, скажу, что приехала не сражаться вместе с вами против бессмертных, а покончить с этой войной разом и навсегда.

Деифоб, у которого глаза и так были навыкате, выпучился на прекрасную амазонку:

– Как же ты намерена это исполнить, царица Пентесилея?

– Это я объясню, а затем совершу. Веди меня в дом, благородный друг, мне нужно поговорить с твоим отцом.

Деифоб рассказал царице амазонок и ее телохранительницам, что Приам переселился в крыло более скромного Парисова дворца потому, что восемь месяцев назад, в первый же день войны, боги сровняли с землей его собственный, похоронив под обломками царицу Гекубу.

– И в этом амазонки тоже вам соболезнуют, – отозвалась Пентесилея. – Скорбная весть о смерти царицы достигла даже наших далеких холмов и островов.

На входе в царские покои Деифоб прокашлялся.

– К слову о ваших далеких островах. Скажи, дочь Ареса, как случилось, что вы пережили ярость богов? Ночью по городу распространился слух, что Агамемнон не встретил на греческих островах ни единой души. Даже храбрые защитники Илиона содрогнулись нынче утром при мысли о том, что боги истребили всех, кроме нас и аргивян. Как же вышло, что ты и твой род уцелели?

– Мой род не уцелел, – бесстрастно ответила Пентесилея. – Мы страшимся, что край отважных амазонок так же обезлюдел, как и земли, которые мы проезжали в последние недели нашего путешествия сюда. Однако Афина сохранила нас ради великого дела. Мы должны от ее имени передать жителям Трои нечто очень важное.

– Умоляю, поведай ее слова, – сказал Деифоб.

Пентесилея мотнула головой:

– Послание предназначено только для ушей Приама.

Тут запели трубы, занавес раздался, и в залу, опираясь на руку телохранителя, медленно вошел Приам.

Последний раз Пентесилея видела Приама в его царских покоях, когда с полусотней отважных спутниц прорвалась сквозь ахейскую армию в город, дабы ободрить троянцев и предложить военную помощь. Приам отвечал, что в помощи амазонок не нуждается, но все же осыпал воительниц золотом и прочими дарами. С тех пор минуло меньше года. Но, увидев сегодня Приама, Пентесилея утратила дар речи.

Казалось, царь состарился лет на двадцать. Прежняя кипучая сила оставила его. Всегда прямая спина согнулась под невидимым бременем. Добрые четверть века эти щеки пылали огнем от возбуждения и вина, как в тот далекий день, когда девочки – Пентесилея и ее сестра Ипполита – подглядывали через щель в занавесях тронного зала за пиром, устроенным их матерью в честь троянских гостей. Теперь эти щеки запали, как будто старец разом лишился зубов. Всклокоченные волосы и борода являли взорам не благородную проседь, но печальную, мертвенную белизну. Слезящиеся глаза рассеянно смотрели в пустоту.

Старец почти рухнул на золотой, украшенный лазуритом трон.

– Приветствую тебя, Приам, сын Лаомедонта, досточтимый отпрыск Дарданова рода, отец доблестного Гектора, несчастного Париса и великодушного Деифоба, – начала амазонка, опускаясь на закованное в латы колено. Ее мелодичный девический голос звенел с такой силой, что по стенам просторного чертога прокатилось эхо. – Я, Пентесилея, возможно, последняя царица амазонок, и двенадцать моих меднолатных воительниц приносим тебе хвалу, соболезнования, дары и наши копья.

– Нет более драгоценного дара, чем ваша верность и слова утешения, милая Пентесилея.

– Кроме того, я привезла послание Афины Паллады, которое положит конец вашей войне с богами.

Царь подался вперед. В свите кто-то ахнул.

– Возлюбленная дочь, Афина Паллада всегда ненавидела Илион. Она и прежде плела коварные сети, замышляя руками аргивян разрушить неприступные стены Трои. Нынче богиня и вовсе стала нашим заклятым врагом. Они с Афродитой убили младенца моего сына Гектора – Астианакта, будущего владыку города, объявив, будто мы и наши дети всего лишь приношения на алтарях богов. Жертвы. О мире не может быть и речи, доколе наш или их род не исчезнет с лица земли.

Не вставая с колена, Пентесилея подняла голову. Синие глаза сверкнули вызовом.

– Обвинения против Афины и Афродиты лживы. Вся эта война лжива. Боги – защитники Илиона, в том числе сам отец Зевс, желают, как и прежде, опекать нас и поддерживать. Даже светлоокая Паллада Афина перешла на сторону Трои из-за подлого вероломства ахейцев, и в особенности Ахиллеса, ибо он оклеветал богиню, приписав ей убийство своего друга Патрокла.

– Предлагают ли боги условия мира? – почти с надеждой прошептал царь.

– Афина предлагает кое-что получше, – сказала Пентесилея, вставая. – Она и олимпийские покровители Илиона предлагают вам победу.

– Победу над кем? – воскликнул Деифоб, шагнув к отцу. – Ахейцы теперь наши союзники. Они – и еще искусственные существа моравеки, что защищают нас от Зевсовых молний.

Пентесилея рассмеялась. Все мужчины в зале дивились ее красоте. Царица амазонок была молода и белокура, с живым, как у девочки, лицом, ее щеки горели румянцем, тело под искусно сработанными доспехами было разом стройным и пышным. Однако в глазах и выражении Пентесилеи читался не только девичий пыл, но и звериная неукротимость, и острый ум, и воинская отвага.

– Победу над Ахиллесом, который сбил с пути твоего сына, благородного Гектора, а нынче ведет Илион к погибели! – вскричала Пентесилея. – Победу над аргивянами, ахейцами, которые сейчас замышляют разрушить твой город, убить остальных твоих сыновей и внуков, а жен и дочерей угнать в рабство!

Приам чуть ли не сокрушенно покачал головой:

– Никто не может одолеть быстроногого Ахиллеса в бою, амазонка. Даже Арес, трижды погибавший от его руки. Даже Афина, которую он обратил в бегство. Даже Аполлон, которого он разрубил на золотые, сочащиеся ихором куски. Даже сам Зевс, боящийся сойтись с полубогом в единоборстве.

Пентесилея тряхнула головой, разметав золотые кудри:

– Зевс никого не боится, благородный Приам, гордость Дарданова рода. Он мог бы уничтожить всю Трою – да что там, всю землю, на которой она стоит, – одною вспышкой эгиды.

Копейщики побледнели, и даже Приам вздрогнул при упоминании эгиды – самого мощного и таинственного Зевсова оружия. Все знали, что посредством эгиды Зевс может истребить всех прочих богов. Эгида внушала подлинный ужас, не то что обычные термоядерные бомбы, которые Громовержец сбрасывал на силовые щиты моравеков в начале войны.

– Клянусь тебе, благородный Приам, – начала амазонка, – Ахиллес погибнет еще до того, как нынче в обоих мирах закатится солнце. Клянусь кровью моих сестер и матери, что…

Приам остановил ее жестом:

– Не клянись, юная Пентесилея. С младенчества ты была мне как родная дочь. Вызвать Ахиллеса на бой – верная смерть. Что заставило тебя искать в Трое такой гибели?

– Я приехала не ради гибели, владыка, – проговорила амазонка с заметным напряжением в голосе. – А ради славы.

– Что часто одно и то же, – сказал Приам. – Подойди, мое милое дитя, сядь рядом. Пошепчемся.

Он махнул страже и Деифобу, чтобы те отошли подальше; амазонки также отступили от двух тронов на несколько шагов.

Пентесилея села на высокий трон Гекубы, спасенный из-под обломков сгоревшего дворца и поставленный здесь в память о царице. Амазонка поставила блистающий шлем на широкий подлокотник и наклонилась к старцу:

– Отец Приам, меня преследуют фурии. Сегодня вот уже долгих три месяца, как они не дают мне покоя.

– Почему? – Приам тоже наклонился к ней, будто священник из будущего к некоей еще не рожденной кающейся. – Духи мщения требуют кровь за кровь, лишь когда из людей отомстить некому, дочь моя, и чаще всего, когда кто-то пострадал от рук близкого родственника. Уж конечно, ты не сделала зла никому из вашего царского рода.

– Я убила свою сестру Ипполиту, – дрогнувшим голосом сказала Пентесилея.

Старец отпрянул:

– Ты – Ипполиту? Царицу амазонок и жену Тезея? Мы слышали, что она погибла на охоте, когда кто-то увидел движение и принял царицу Афин за лань.

– Я не хотела убивать ее, Приам. Но после того как Тезей похитил сестру – обманом завлек ее на корабль, поднял паруса и был таков, – амазонки поклялись ему отомстить. В эти годы, когда все взоры на Пелопоннесе и островах были прикованы к Илиону, когда Афины остались без обычной защиты, мы построили маленький флот, взяли город в осаду – разумеется, ничего серьезного или достойного бессмертных песен по сравнению с аргивской осадой Трои – и напали на Тезееву крепость.

– Да, конечно, мы слышали, – пробормотал старый Приам. – Однако сражение быстро завершилось мирными переговорами, после которых амазонки отошли от города. Мы слышали, что царица Ипполита погибла вскоре после того во время большой охоты в честь примирения.

– Она погибла от моего копья, – сказала Пентесилея, с усилием выдавливая каждое слово. – Вначале афиняне бежали от нас, Тезей был ранен, и мы полагали, что город наш. Единственной нашей целью было спасти Ипполиту от этого мужчины, хочет она того или нет. И мы почти осуществили задуманное, когда Тезей возглавил контратаку и отбросил нас обратно к кораблям. Многие из моих сестер погибли в той схватке. Мы сражались за собственную жизнь, и вновь доблесть амазонок победила – мы оттеснили Тезея и его бойцов к городским стенам. Однако мое последнее копье, брошенное в Тезея, пронзило сердце моей сестры, которая, похожая на мужчину в своих афинских доспехах, сражалась бок о бок со своим мужем и повелителем.

– Сражалась против амазонок, – прошептал царь. – Против сестер.

– Да. Как только мы поняли, кого я убила, война прекратилась и был заключен мир. Мы воздвигли подле акрополя белую колонну в память о моей благородной сестре и отступили с печалью и стыдом.

– И вот фурии преследуют тебя за пролитую кровь сестры.

– Каждый день, – сказала Пентесилея.

Ее ясные глаза блестели слезами; щеки, вспыхнувшие во время рассказа, теперь побледнели. Она была невероятно хороша.

– Все это очень печально, дочь моя, однако при чем здесь Ахиллес и наша война? – прошептал старец.

– Месяц назад, о сын Лаомедонта и достойная отрасль Дарданова рода, мне явилась Афина. Она сказала, что фурий не задобрить никакими приношениями, но я могу искупить смерть Ипполиты, если отправлюсь в Илион с двенадцатью избранными спутницами и сражу Ахиллеса в единоборстве, дабы восстановить мир между людьми и богами.

Приам задумчиво потер подбородок, поросший сизой щетиной. Он не брился со дня смерти Гекубы.

– Никто не может сразить Ахиллеса, амазонка. Мой сын Гектор – величайший из воинов, когда-либо вскормленный Троей, – восемь лет боролся с ним, но терпел неудачу за неудачей. Сейчас он ближайший союзник и друг быстроногого мужеубийцы. Сами боги последние восемь месяцев пытались его убить, и все пали либо бежали от Ахиллесова гнева. Арес, Аполлон, Посейдон, Гермес, Аид и сама Афина – все сразились с Ахиллесом и были побеждены.

– Это потому, что они не ведали о его слабости, – прошептала амазонка Пентесилея. – Его мать, богиня Фетида, нашла тайный способ наделить смертного сына, тогда еще младенца, неуязвимостью в битвах. Он не может пасть на поле сражения – если не поразить его в единственное слабое место.

– Какое? – выдохнул Приам.

– Афина закляла меня под страхом смерти не выдавать тайну ни единой душе, отец Приам. Однако я воспользуюсь моим знанием, дабы убить Ахиллеса вот этими руками и положить конец войне.

– Если Палладе известна Ахиллесова слабость, почему она сама не убила его в бою, женщина? Их поединок закончился тем, что Афина, объятая страхом и болью, квитировалась на Олимп.

– Еще когда Ахиллес был младенцем, Судьбы решили, что его тайную слабость раскроет другой смертный во время Троянской войны. Однако замысел Судеб был разрушен.

Приам неожиданно выпрямил спину.

– Значит, Гектору все-таки было суждено убить быстроногого Ахиллеса, – пробормотал он. – Если бы мы не ввязались в войну с Олимпом, эта судьба свершилась бы.

Пентесилея покачала головой:

– Нет, не Гектору. Другой троянец отомстил бы Ахиллесу за смерть Гектора. Одна из муз узнала это от раба-схолиаста, который ведал будущее.

– Провидец, – сказал Приам. – Вроде нашего чтимого Гелена или ахейского прорицателя Калхаса.

Амазонка вновь тряхнула золотыми кудрями:

– Схолиасты не видели грядущее. Каким-то неведомым образом они пришли к нам оттуда. Впрочем, по словам Паллады, они уже все мертвы. Однако над Ахиллесом висит приговор Судеб, и я его исполню.

– Когда? – спросил старый Приам, явно просчитывая в уме возможные ходы и их последствия.

Не зря, не напрасно он правил величайшим городом на земле более пятидесяти лет. Его сын Гектор теперь союзник Ахиллеса, однако Гектор не царь. Гектор – самый доблестный воин Илиона, но хотя судьба города частенько зависела от его меча, Гектор не выстраивал ее у себя в голове. Это было дело Приама.

– Когда? – повторил Приам. – Как скоро ты и твои двенадцать амазонок убьете Ахиллеса?

– Сегодня, – произнесла Пентесилея. – Как я обещала. Прежде чем солнце сядет в Илионе или на Олимпе, видимом отсюда через дыру в воздухе, мимо которой мы проезжали по дороге сюда.

– Что ты за это потребуешь, дочь моя? Оружия? Золота? Драгоценностей?

– Мне нужно одно лишь твое благословение, досточтимый Приам. И еда. И ложе для моих женщин и меня, чтобы мы немного поспали, прежде чем совершим омовение, облачимся в доспехи и положим конец войне с богами.

Царь хлопнул в ладоши. Деифоб, стражники, свита и амазонки приблизились к трону.

Он велел принести для женщин изысканные яства, затем накрыть им пышные ложа, потом нагреть воды для омовения, позвать рабынь, чтобы готовили благовонные масти с притираниями, а конюхам – накормить тринадцать коней, почистить их и ближе к вечеру вновь оседлать, как только Пентесилея будет готова выехать на битву.

Покидая вместе со спутницами тронный чертог, Пентесилея уверенно улыбалась.

Квантовая телепортация через планково пространство – термин, которого богиня Гера даже не знала, – должна происходить мгновенно, однако в планковом пространстве любые понятия сроков утрачивают смысл. Перемещение в зазорах ткани пространства-времени оставляют след. Благодаря наномемам и клеточной перестройке боги и богини умели находить этот след так же легко, как Артемида – оленя в лесной чаще.

Гера последовала по извилистому следу мужа в планковом ничто, зная только, что это не обычный струнный канал между Олимпом и Троей или склонами Иды. То было некое другое место на древней земле Илиона.

Она материализовалась в просторном чертоге, который Афина узнала бы с первого взгляда. На стене висели огромный лук и колчан со стрелами, длинный стол был уставлен золотыми блюдами, чашами для еды, кубками искусной работы.

Зевс удивленно поднял глаза. Он сидел за столом, ради чего нарочно уменьшился до жалких семи футов, и лениво чесал за ушами старого пса.

– Господин, – обратилась к нему Гера, – ты и ему собираешься отсечь голову?

– Надо бы, – проворчал Зевс без улыбки. – Хотя бы из милосердия. – Брови его были насуплены. – Узнаёшь ли ты место и эту собаку, жена?

– Да. Мы в доме Одиссея, на каменистой Итаке. Пса зовут Аргус. Его вырастил Одиссей незадолго до отплытия в Трою. Он обучал щенка.

– И пес до сих пор ждет хозяина, – сказал Зевс. – Но Пенелопа исчезла, и Телемах, и даже женихи, начавшие, словно стервятники, слетаться сюда в надежде получить руку Пенелопы, ее богатства и землю, бесследно растворились вместе с ней, Телемахом и прочими смертными, за исключением нескольких тысяч в Трое. Некому больше кормить псину.

Гера пожала плечами:

– Отошли его в Трою, пусть нажрется останками твоего недоделанного сынка Диониса.

Зевс покачал головой:

– И почему ты всегда мне дерзишь, жена? И зачем ты последовала за мной, когда я хотел в одиночестве поразмыслить над необъяснимым исчезновением человечества с лица Земли?

Гера шагнула к седобородому богу богов. Она страшилась его гнева: из смертных и бессмертных один лишь Зевс мог ее уничтожить. Она боялась того, что задумала, и все-таки решилась идти до конца.

– Грозное величество Кронид, я только заглянула попрощаться на несколько солов[6]. Не хотелось расставаться, не загладив нашей последней ссоры.

Она подступила еще ближе, незаметно коснулась пояса Афродиты под правой грудью – и тут же почувствовала, как чертог Одиссея заполняется потоком сексуальной энергии, почувствовала, что от нее исходят феромоны.

– Куда ты собралась, да еще на несколько солов, когда на Олимпе и в Трое творится незнамо что? – проворчал Зевс, однако ноздри его расширились, и он глянул на Геру с новым интересом, забыв про пса Аргуса.

– С помощью Никты я отойду от пределов этой пустой земли к Океану и матери Тефисе. Они, как тебе, о супруг мой, известно, предпочитают сей мир нашему хладному Марсу.

Говоря, она сделала еще три шага вперед. Теперь Зевс мог почти дотянуться до нее рукой.

– Зачем тебе идти к ним сейчас? Они прекрасно обходились без тебя столетиями, с тех пор как мы покорили Красную планету и обжили Олимп.

– Я надеюсь прекратить их бесконечную вражду, – сказала коварная богиня. – Слишком уж долго чуждались бессмертные ласк и брачного ложа из-за раздора, вселившегося в их души. Но прежде я хотела предупредить, где я буду, дабы не навлечь твой божественный гнев, если тайно в дом отойду Океана, глубокие льющего воды.

Зевс встал. Гера почти осязала кожей, как в нем растет возбуждение. Лишь складки божественного одеяния скрывали его похоть.

– Зачем спешить, Гера?

Зевс пожирал ее глазами, и Гера вспомнила, как брат, муж и любовник ласкал языком и пальцами самые нежные места ее тела.

– А зачем медлить?

– К Океану и Тефисе ты можешь пойти завтра, или послезавтра, или вообще никогда. – Зевс шагнул к Гере. – А сейчас, здесь, мы можем предаться любви! Давай, жена…

Незримой силой от воздетой ладони он смахнул с длинного стола кубки, чаши и протухшую еду, затем сорвал со стены огромный ковер и швырнул его на грубые, прочные доски.

Отпрянув, Гера снова коснулась груди, будто намеревалась квитироваться прочь.

– Что за речи, мой господин! Ты хочешь заняться любовью прямо здесь? В заброшенном жилище Одиссея и Пенелопы, на глазах у пса? Как знать, не следят ли за нами все прочие боги по видеопрудам, голографическим стенам и разным проекторам? Если твоей душе угодно, погоди, я вернусь из подводных чертогов Океана, и мы уединимся в моей опочивальне, за прочной дверью и запором – творением искусного Гефеста…

– Нет! – проревел Зевс. Теперь он рос, его седая голова упиралась в потолок. – Не бойся любопытных глаз. Я окутаю Итаку и дом Одиссея золотым облаком, столь густым, что сквозь него не проникнет и самое острое око: ни бог, ни смертный, ни Просперо, ни Сетебос не увидят, как мы упиваемся лаской. Раздевайся!

Зевс вновь повел рукой с короткими толстыми пальцами. Дом завибрировал от энергии мощного силового поля и золотого маскирующего облака. Пес Аргус выбежал из комнаты; от разлитой вокруг энергии шерсть на нем встала дыбом.

Правой рукой Зевс схватил Геру за руку, а левой сорвал расшитое платье с ее грудей. Пояс Афродиты соскользнул с платья, изготовленного для Геры Афиной, но это уже не имело значения. Воздух был так напоен похотью и феромонами, что в них можно было купаться.

Зевс поднял ее одной рукой, и швырнул на покрытый ковром стол (Гера порадовалась, что Одиссей сколотил свой длинный стол из толстых и прочных оструганных досок от обшивки черного корабля, разбившегося у вероломных скал Итаки), и стянул через ноги ее узорное платье. Затем он сам сбросил одежду.

Сколько бы раз ни видела Гера эрегированный божественный фаллос, у нее всегда перехватывало дыхание. Все остальные боги были, конечно, богами, но в те почти позабытые дни превращения в олимпийцев самые впечатляющие атрибуты Зевс приберег для себя. Одного лишь этого жезла с пурпурным наконечником, что прижимался сейчас к бледным коленям Геры, было достаточно, чтобы вызвать трепет в сердцах людей и зависть других богов. И хотя, по мнению Геры, Зевс чересчур часто его показывал – похоть Громовержца не уступала его мужской силе, – она по-прежнему считала скипетр ужасного Кронида своей личной собственностью.

Однако, не испугавшись побоев или чего похуже, Гера упрямо сжимала голые колени.

– Ты желаешь меня, муж мой?

Зевс тяжело дышал через рот и дико сверкал очами.

– Да, я хочу тебя, жена. Никогда еще столь пылкая страсть, ни к богине, ни к смертной, в грудь не вливалась мне и членом моим не владела! Раздвинь ноги!

– Никогда? – повторила Гера, не поддаваясь на уговоры. – Даже когда ты овладел женой Иксиона, родившей тебе Пирифоя, советами равного богу…

– Даже когда я трахал жену Иксиона с синими жилками на груди, – прохрипел Зевс и, силой раздвинув ей колени, встал меж молочными бедрами, касаясь фаллосом ее упругого живота и трепеща от вожделения.

– Даже когда ты прельстился Данаей, Акрисия дщерью? – спросила Гера.

– Даже и с ней, – сказал Зевс, наклоняясь вперед и припадая губами к ее затвердевшим соскам – левому, потом правому.

Его ладонь скользнула между ее ног. Там было влажно – и от пояса, и от ее собственного желания.