Олимп Симмонс Дэн

Афина поведала Пентесилее об источнике мнимой неуязвимости Ахиллеса, рассказала, как Фетида пыталась сделать ребенка бессмертным, а Пелей вытащил сына из Небесного пламени. «Пята у Ахиллеса – смертная, – шептала Афина, – ее квантовые вероятности не изменены…» Последних слов Пентесилея не поняла, но уяснила главное: она убьет мужеубийцу – а также убийцу женщин, насильника, сгубившего множество дев и жен в почти двух десятках городов, которые он со своими мирмидонцами захватил, покуда другие ахейцы почивали на лаврах. Даже в дальних землях амазонок на севере юная Пентесилея слышала, что Троянских войн было две: ахейцы осаждали Илион, часто прерываясь на пиры и безделье, а тем временем Ахиллес уже десять лет нес разрушения по всей Малой Азии. Семнадцать городов пали под его натиском.

Теперь пришел его черед пасть.

Пентесилея с двенадцатью подругами выехали из города, охваченного смятением и тревогой. Глашатаи кричали со стен, что Агамемнон и его полководцы собрали большое войско. По слухам, греки вознамерились вероломно напасть, покуда Гектор спит, а храбрый Эней стоит со своим войском по другую сторону Дыры. Пентесилея заметила, что по улицам бесцельно бродят женщины в мужских доспехах не по росту, словно притворяясь амазонками. Дозорные на стенах затрубили в трубы, и великие Скейские ворота захлопнулись за всадницами.

Не обращая внимания на троянских воинов, которые торопливо строились в боевые порядки на равнине между городом и ахейским станом, Пентесилея повела соратниц на восток, к Дыре, которую уже видела по пути к Илиону, и все равно при этом зрелище сердце ее забилось учащенно. Перед нею высился идеально ровный двухсотметровый круг, вырезанный в зимнем небе и на четверть уходящий в каменистую землю к востоку от города. С севера и с востока никакой Дыры не было – это Пентесилея знала, поскольку приехала с той стороны. Город и море просматривались полностью, без какого-либо намека на волшебный портал. И только с юго-запада Дыра становилась видна.

Ахейцы и троянцы – по отдельности, но не сражаясь между собой – торопливо выходили из Дыры длинными рядами, как пешим строем, так и на колесницах. Пентесилея заключила, что им поступили приказы из Илиона и из лагеря Агамемнона – покинуть передовую линию битвы с богами, дабы продолжить войну между собой.

Ее это не занимало. Она стремилась к единственной цели – убить Ахиллеса, и горе тому ахейцу или троянцу, что встанет у нее на пути! Она уже отправила в Аид легионы мужей и готова была, если потребуется, отправить туда еще легион.

Ведя двойную колонну верховых амазонок через Дыру, она задержала дыхание, однако почувствовала лишь странную легкость да еле заметную смену освещения, а когда наконец перевела дух, воздух показался ей более разреженным, словно на вершине горы. Конь тоже как будто почувствовал перемену и сильно натянул поводья, однако Пентесилея твердой рукой направила его вперед.

Она не могла отвести глаз от Олимпа. Вулкан заполнял собою весь западный горизонт… или нет, весь мир… нет, он и был миром. Прямо впереди, за маленькими отрядами людей и моравеков, на красной почве вроде бы лежали чьи-то тела, но амазонка внезапно утратила интерес ко всему, кроме Олимпа. За двухмильными отвесными обрывами у подножия обители богов начинался десятимильный склон, уходящий все выше, и выше, и выше…

– Царица…

Голос доносился как будто издалека и принадлежал Бремусе, ближайшей после Клонии помощнице Пентесилеи, однако амазонка не обращала на него внимания, как не обращала внимания на прозрачный океан справа от себя и ряд огромных каменных голов на берегу. Все бледнело на фоне колоссального Олимпа. Пентесилея чуть откинулась в седле, чтобы проследить взглядом горные склоны, уходящие выше, выше, выше и еще бесконечно выше в бледное голубое небо и за его пределы…

– Царица.

Пентесилея повернулась одернуть Бремусу, но увидела, что все ее спутницы остановили коней. Царица тряхнула головой, будто прогоняя остатки сна, и поскакала обратно к ним.

Только сейчас Пентесилея осознала, что все время, покуда она смотрела на Олимп, они проезжали мимо женщин. Те кричали, бежали, истекали кровью, спотыкались, рыдали, падали. Клония спешилась и положила себе на колено голову одной из несчастных, – казалось, та облачена в странное багровое одеяние.

– Кто? – спросила Пентесилея, глядя вниз как будто с огромной высоты.

Внезапно она поняла, что вот уже милю ехала мимо разбросанных окровавленных доспехов.

– Ахейцы, – прохрипела умирающая. – Ахиллес…

Если прежде на ней и были доспехи, они ее не спасли. Ей отсекли обе груди, сама она была почти голая, а то, что казалось багровым одеянием, было на самом деле ее кровью.

– Отвезите ее в… – начала Пентесилея и умолкла, потому что женщина испустила дух.

Клония забралась на лошадь и вернулась на свое всегдашнее место справа от Пентесилеи. Царица ощущала ярость, идущую от старой боевой подруги, словно жар от костра.

– Вперед! – сказала Пентесилея и пришпорила коня.

Топор был закреплен у нее на передней луке, в правой руке она держала копье Афины. Амазонки галопом проскакали последние четверть мили до ахейцев. Те грабили трупы других убитых женщин. В разреженном воздухе ясно слышался мужской смех.

Здесь пали примерно сорок женщин. Пентесилея пустила коня шагом, однако две колонны амазонок вынуждены были нарушить строй. Кони, даже боевые, не любят ступать по трупам, а тела – исключительно женские – лежали так часто, что лошадям приходилось осторожно выбирать, куда поставить копыто.

Мародеры подняли головы. Пентесилея насчитала над женскими телами около сотни ахейцев, но никого из прославленных героев среди них не было. Амазонка посмотрела дальше и разглядела ярдах в пятистах-шестистах отряд благородных воинов, шагающих обратно к ахейской армии.

– Гляди-ка, опять бабы, – заметил самый паршивый из греков, сдиравших доспехи с убитых женщин. – Да еще и лошадей нам привезли!

– Как твое имя? – спросила Пентесилея.

Грек осклабился, показав редкие гнилые зубы:

– Меня зовут Молион, и я как раз ломаю голову, когда тебя отыметь: до того, как убью, или после?

– Трудная задача для куцего умишки, – невозмутимо ответила амазонка. – Знавала я одного Молиона, друга Тимбрея. Правда, он был троянцем. И, кроме того, живым человеком. А ты всего-навсего дохлый пес.

Молион зарычал и схватился за меч.

Пентесилея, не спешиваясь, взмахнула боевым топором и снесла негодяю голову. Затем она пришпорила могучего жеребца, и еще трое ахейцев погибли под копытами, еле успев поднять щиты.

Амазонки с нечеловеческими воплями устремились в бой. Действуя точно и уверенно, будто жнецы с серпами на пшеничном поле, они топтали врагов конями, рубили сплеча и пронзали копьями. Те, кто не обратился в бегство, пали мертвыми. Тех, кто бежал, убили. Пентесилея собственноручно уложила по меньшей мере семерых.

Ее подруги Эвандра и Фермодоса догнали последнего из бегущих ахейцев – особенно безобразного мерзавца, сказавшего, что его зовут Терсит. Он жалобно скулил, моля о пощаде.

К изумлению соратниц, Пентесилея велела его отпустить.

– Скажи Ахиллесу, Диомеду, Аяксам, Одиссею, Идоменею и прочим аргивским героям, которые, как я вижу, смотрят на нас вон с того холма, – зычно провозгласила она, – что я, Пентесилея, царица амазонок, дочь Ареса, любимая Афиной и Афродитой, явилась, дабы оборвать жалкую жизнь Ахиллеса. Скажи, что я сражусь с Ахиллесом в поединке, если он согласен, но если они настаивают, мы с подругами убьем их всех. Иди, передай мое послание.

Безобразный Терсит убежал так быстро, как только могли нести его дрожащие ноги.

Ближайшая соратница Пентесилеи, некрасивая, зато беззаветно отважная Клония, подъехала ближе:

– Что ты такое молвишь, царица? Мы не можем дать бой всем ахейским героям. Каждый из них – легенда. Вместе они непобедимы, и никаким тринадцати амазонкам из рождавшихся на свет их не одолеть.

– Спокойствие и решимость, сестра моя, – ответила Пентесилея. – Залог нашей победы – воля богов. Когда падет Ахиллес, остальные ахейцы побегут, как бежали от Гектора и простых троянцев после гибели либо ранения куда меньших военачальников. И тогда мы развернем коней, проскачем через треклятую Дыру и сожжем их корабли, прежде чем так называемые герои устремятся за нами.

– Мы последуем за тобою на смерть, царица, – прошептала Клония, – так же как прежде шли к славе.

– И вновь стяжаете славу, любезная сестра, – ответила Пентесилея. – Гляди, этот крысомордый пес Терсит передал наше послание и ахейские вожди уже двинулись к нам. Видишь, латы Ахиллеса блестят ярче остальных. Сойдемся же с противником на поле битвы.

Она пришпорила коня, и тринадцать амазонок галопом поскакали в сторону Ахиллеса и ахейцев.

– Что еще за голубой луч? – спросил Хокенберри.

Они с Манмутом обсуждали исчезновение человечества, населявшего Землю троянской эпохи, за пределами двухсотмильного радиуса от Трои.

– Голубой луч бьет в небо из Дельф на Пелопоннесе, – сказал моравек, ведя шершня к Марсу, Олимпу и бран-дыре. – Он появился в тот день, когда исчезли все остальные люди. Мы полагали, что луч состоит из тахионов, но теперь в этом не уверены. Есть гипотеза… только лишь гипотеза… что всех остальных людей свели к их базовым струнным компонентам Калаби-Яу, закодировали и запустили в межзвездное пространство.

– Луч бьет из Дельф? – переспросил Хокенберри.

Он понятия не имел о тахионах и компонентах Калаби-чего-то, зато много знал о Дельфах и тамошнем оракуле.

– Да, и я могу его тебе показать, если у тебя будет перед возвращением минут десять, – ответил Манмут. – Самое странное, что с современной Земли, куда мы скоро полетим, бьет похожий луч, но из Иерусалима.

– Из Иерусалима, – повторил Хокенберри и вцепился в невидимые подлокотники невидимого силового кресла, поскольку шершень резко забрал вниз, направляясь к Дыре. – Лучи уходят в атмосферу? В космос? Куда?

– Мы не знаем. Похоже, определенной цели вообще нет. Лучи существуют длительное время и, разумеется, вращаются вместе с Землей, однако они ведут за пределы Солнечной системы – обеих Солнечных систем, причем ни один вроде бы не нацелен на конкретную звезду, звездное скопление или галактику. Однако голубые лучи двунаправленные. То есть поток тахионной энергии возвращается в Дельфы и, надо полагать, в Иерусалим, следовательно…

– Постой, – перебил Хокенберри. – Ты видел?

Они как раз проскочили сквозь бран-дыру под самым сводом верхней арки.

– Да, – ответил Манмут. – Только мельком и смазанно, но, похоже, на передовой войны с богами возле Олимпа люди сражались с людьми. И погляди вперед.

Моравек увеличил изображение в голографических иллюминаторах. Под стенами Илиона греки сражались против троянцев. Скейские ворота были закрыты – впервые за последние восемь месяцев.

– Господи Исусе, – прошептал Хокенберри.

– Да.

– Манмут, можно вернуться туда, где мы впервые увидели сражение? На марсианскую сторону бран-дыры? Там что-то странное.

Его смутили всадники – очень маленький отряд, – нападавшие, по всей видимости, на пехотинцев. Ни у троянцев, ни у ахейцев конницы не было.

– Конечно, – ответил Манмут и круто развернул шершня.

Они вновь понеслись к Дыре.

Манмут, меня слышно? – донесся по фокусированному лучу голос Орфу, переданный сквозь Дыру через установленные в ней ретрансляторы.

Громко и отчетливо.

Доктор Хокенберри еще с тобой?

Да.

Оставайся на связи по фокусированному лучу. Не дай ему догадаться о нашем разговоре. Вы заметили что-нибудь необычное?

Да. Теперь вот летим проверить. На марсианской стороне бран-дыры кавалерия атакует аргивских гоплитов. На земной – греки воюют с троянцами.

– А нельзя как-нибудь замаскировать этого шершня? – спросил Хокенберри, когда они зависли в двухстах футах над конниками (тех было около дюжины, а пеших – человек пятьдесят). – Сделать его не таким приметным? Чтобы поменьше бросался в глаза?

– Конечно. – Манмут активировал полную стелс-маскировку и замедлил шершня.

Нет, я не о том, чем занимаются люди, передал Орфу. С браной ничего странного не происходит?

Манмут не только посмотрел глазами в широком спектре, но и подключился ко всем инструментам и сенсорам шершня.

Вроде бы все нормально, передал он.

– Давай приземлимся за спинами Ахиллеса и прочих ахейцев, – попросил Хокенберри. – Можем мы это сделать? Тихонько?

– Конечно, – ответил Манмут.

Он беззвучно посадил шершня футах в тридцати от аргивян. Со стороны главного войска приближался еще греческий отряд. Манмут видел среди людей нескольких роквеков и различил центурион-лидера Мепа Аху.

Нет, не нормально, передал Орфу. Наши приборы уловили бурные флюктуации в бран-дыре и остальном мембранном пространстве. Плюс что-то происходит на вершине Олимпа: квантовые и гравитационные показатели зашкаливают. Мы получаем свидетельства ядерных, водородных, плазменных и других взрывов. Однако сейчас нас больше всего беспокоит бран-дыра.

Каковы параметры аномалии? – спросил Манмут.

Долгие годы плавая на подлодке подо льдами Европы, он так и не удосужился изучить ни W-теорию, ни предшествовавшие ей M-теорию и теорию струн. Большую часть того, что Манмут знал теперь, он скачал у Орфу и из главных банков информации на Фобосе, чтобы хоть отчасти разобраться в дырах, которые помог создать между Поясом астероидов и Марсом – а также этой альтернативной Землей, – и понять, отчего все браны, кроме одной, в последние месяцы исчезли.

Сенсоры Строминджера-Вафы-Сасскинда-Сена дают коэффициенты БПЗ, указывающие на рост дисбаланса между минимальной массой и зарядом браны.

БПЗ? – повторил Манмут.

Он догадывался, что дисбаланс заряда и массы – дурной знак, но не мог бы объяснить почему.

Богомольный, Прасад, Зоммерфельд, передал Орфу тоном, который прозрачно намекал: «Хоть ты и дурачок, а все равно мне нравишься». Пространство Калаби-Яу рядом с тобой претерпевает конифолдный переход[11].

– Отлично! – Хокенберри выскользнул из невидимого кресла и кинулся к опускающемуся трапу. – Чего бы я только не дал за прежнее снаряжение схолиаста: морфобраслет, остронаправленный микрофон, левитационную сбрую… Ты со мной?

– Да, сейчас, – проговорил Манмут. Ты хочешь сказать, брана утрачивает стабильность?

Я хочу сказать, что она схлопнется в любую секунду. Всем роквекам и моравекам в окрестностях Илиона и на побережье приказано срочно рвать когти. Мы думаем, что они успеют загрузить оборудование, однако шершни и челноки вылетят в ближайшие десять минут со скоростью примерно три Маха. Приготовься к звуковым ударам.

Но тогда Илион останется без защиты. Олимпийцы смогут атаковать с воздуха либо квитироваться в город! Манмута ужаснула мысль, что они бросают своих троянских и греческих союзников.

Это уже не наша забота, ответил Орфу. Астиг/Че и другие первичные интеграторы отдали приказ о немедленной эвакуации. Если эта дыра закроется – а так и будет, друг мой, поверь мне, – мы потеряем восемьсот техников, ракетчиков и всех прочих на земной стороне. Им уже велено отступать. Они и без того сильно рискуют, пакуя снаряды, энергетические излучатели и остальное тяжелое вооружение, однако интеграторы не хотят оставлять это все, пусть даже отключенное.

Я могу что-нибудь сделать?

Глядя в открытый люк на Хокенберри, бегущего к Ахиллесу и его людям, Манмут ощутил тоскливую беспомощность. Если бросить схолиаста, тот может погибнуть в бою. Если не улететь через Дыру прямо сейчас, другие моравеки, возможно, окажутся навсегда отрезанными от своего реального мира.

Погоди, я спрошу интеграторов и генерала Бех бен Ади, ответил Орфу. Через несколько мгновений по фокусированному лучу раздалось: Оставайся пока на месте. Через твои объективы нам удобнее всего наблюдать за Браной. Можешь направить все сигналы на Фобос, выйти из корабля и добавить к каналу свою визуальную информацию?

Да, это я могу.

Манмут снял с шершня покров невидимости, не желая, чтобы приближающаяся толпа греков и роквеков нечаянно в него врезалась, и поспешил вниз по трапу вслед за товарищем.

Хокенберри шагал к ахейцам, чувствуя, как сердце наполняет ощущение нереальности, смешанное со стыдом. «Это моя вина. Если бы восемь месяцев назад я не принял вид Афины и не похитил Патрокла, Ахиллес не объявил бы войну богам и ничего этого не случилось бы. Каждая капля крови, которая прольется сегодня, останется на моей совести».

Ахиллес первым отвернулся от приближающихся всадников и приветствовал его:

– Здравствуй, Хокенберри, сын Дуэйна.

Всадниц (теперь Хокенберри разглядел, что все они – женщины в сияющих латах) дожидались примерно пятьдесят ахейцев. Хокенберри узнал Диомеда, Большого и Малого Аяксов, Идоменея, Одиссея, Подарка с его юным приятелем Мениппом, Сфенела, Эвриала и Стихия. Хокенберри изумило присутствие косоглазого и хромоногого Терсита. В обычное время быстроногий мужеубийца и на милю не подпустил бы к себе этого обирателя трупов.

– Что происходит? – спросил Хокенберри.

Рослый златокудрый полубог пожал плечами:

– Чудной сегодня выдался день, сын Дуэйна. Сначала бессмертные отказались выйти на бой. Потом на нас напала орава троянок, и Филоктет погиб от брошенного ими копья. Теперь сюда скачут амазонки, убивая наших людей, – по крайней мере, так говорит эта грязная крыса.

Амазонки!

Торопливо подошел Манмут. Большинство ахейцев уже привыкли к виду маленького моравека и, едва удостоив создание из металла и пластика беглым взглядом, снова повернулись к отряду всадниц.

– В чем дело? – спросил Манмут по-английски.

Вместо того чтобы ответить на том же языке, Хокенберри процитировал:

– Не заставляй меня загружать латынь, – сказал Манмут.

Огромные кони остановились менее чем в пяти ярдах от них. Над ахейцами повисло облако пыли.

– «Вот амазонок ряды со щитами, как серп новолунья, – перевел Хокенберри, – Пентесилея ведет, охвачена яростным пылом, груди нагие она золотой повязкой стянула, дева-воин, вступить не боится в битву с мужами»[12].

– Просто прекрасно, – ехидно произнес маленький моравек. – Но латынь… Полагаю, это не Гомер?

– Вергилий, – шепнул Хокенберри во внезапной тишине, в которой звук, с которым одна из лошадей переступила копытами, казался оглушительным. – Нас непонятным образом занесло в «Энеиду».

– Просто прекрасно, – повторил Манмут.

Роквеки загрузили почти всю технику и будут готовы взлететь с земной стороны минут через пять или меньше, сообщил Орфу. Кстати, тебе нужно знать еще кое-что. «Королева Маб» стартует раньше намеченного срока.

Насколько раньше? – с упавшим полуорганическим сердцем спросил Манмут. Мы обещали Хокенберри двое суток на размышления и переговоры с Одиссеем.

Что ж, теперь у него меньше часа, сообщил Орфу с Ио. Минут за сорок мы успеем накачать всех роквеков препаратами, распихать их по полкам и убрать оружие в хранилища. К тому времени вы оба должны либо вернуться, либо остаться.

А как же «Смуглая леди»? Манмут подумал, что даже не испытал многие из рабочих систем своей подлодки.

Ее уже грузят в отсек, передал Орфу с «Маб». Я чувствую, как сотрясается корабль. Закончишь свои проверки по дороге. Не тяни там, друг мой.

Линия затрещала, потом зашипела и умолкла.

Из-за спин воинов всего в одном ряду за жидкой передовой линией Хокенберри видел, насколько огромны скакуны амазонок. Словно першероны или будвайзеровские лошади[13]. Их было тринадцать, и Вергилий, земля ему пухом, оказался прав: доспех амазонок оставлял левую грудь нагой. Что ж, это здорово… отвлекало.

Ахиллес выступил на три шага вперед. Теперь он стоял так близко от коня белокурой царицы, что мог бы погладить его по морде, однако не стал этого делать.

– Чего ты хочешь, женщина? – спросил он; для такого мускулистого великана у него был необычно мягкий голос.

– Я Пентесилея, дочь бога войны Ареса и царицы амазонок Отреры, – объявила красавица из высокого седла. – И я хочу твоей смерти, Ахиллес, сын Пелея.

Ахиллес запрокинул голову и рассмеялся – настолько легко и беззаботно, что Хокенберри внутренне содрогнулся.

– Ответь мне, женщина, – мягко спросил Ахиллес, – как ты осмелилась бросить вызов нам, самым славным героям эпохи, воинам, взявшим в осаду Олимп? Многие из нас ведут род от самого Зевса Кронида. Ты в самом деле решила сражаться с нами, женщина?

– Другие могут уйти, если хотят жить, – так же спокойно, но громче ответила Пентесилея. – Я не намерена биться ни с Аяксом Теламонидом, ни с сыном Тидея, ни с отпрыском Девкалиона, ни с Лаэртидом, ни с любым другим из собравшихся здесь. Только с тобой.

Перечисленные мужи – Большой Аяк, Диомед, Идоменей и Одиссей – недоуменно округлили глаза, посмотрели на Ахиллеса и разом расхохотались. Остальные ахейцы подхватили их смех. Между тем с тыла приближались пять или шесть десятков ахейцев и с ними роквек Меп Аху.

Хокенберри не заметил, как Манмут плавно повернул голову, и не знал, что центурион-лидер Меп Аху по фокусированному лучу сообщил тому о неизбежном коллапсе бран-дыры.

– Ты оскорбил богов своим жалким нападением на их обитель! – вскричала Пентесилея так, что ее слышали в сотне ярдов. – Ты причинил зло мирным троянцам, осадив их родной город. Однако сегодня ты умрешь, о женоубийца Ахиллес. Готовься к бою.

– Боже, – сказал по-английски Манмут.

– Господи Исусе, – прошептал Хокенберри.

Тринадцать амазонок, крича на своем наречии, пришпорили боевых коней. Исполинские скакуны устремились в атаку. Воздух наполнили копья, стрелы и звон бронзовых наконечников, ударяющих в латы и стремительно воздетые щиты.

На побережье северного марсианского моря, называемого Северным океаном или морем Тетис, маленькие зеленые человечки, они же зеки, воздвигли более одиннадцати тысяч исполинских каменных голов. Каждое изваяние имеет высоту двадцать метров. Все они одинаковые. Каждое изображает лицо старика с носом как хищный клюв, тонкими губами, высоким лбом, сдвинутыми бровями, лысой макушкой, волевым подбородком и каймой длинных волос за ушами. Камень для них добывают в огромных карьерах, вырубленных в естественном нагромождении скал, известном как Лабиринт Ночи, на западном краю внутреннего моря протяженностью четыре тысячи двести километров, заполняющего рифт, который зовется долинами Маринера. В Лабиринте Ночи маленькие зеленые человечки грузят необработанные глыбы на широкие баржи и доставляют их через все долины Маринера. Дальше фелюги под косыми парусами ведут баржи по морю Тетис к берегу, где сотни МЗЧ стаскивают каждую глыбу на песок и обтесывают уже на месте. Когда остается изваять лишь волосы на затылке, толпа зеков вкатывает голову на подготовленную заранее каменную площадку (иногда ее приходится втаскивать на обрыв или тащить по болотам) и ставит стоймя, используя систему блоков, канатов и зыбучего песка. Наконец они опускают шейный стержень в каменную выемку и устанавливают голову. Команда из двенадцати МЗЧ высекает волнистые волосы, а прочие существа отправляются работать над следующей статуей.

Одинаковые лица все до единого смотрят на море.

Первую голову воздвигли почти полтора земных столетия тому назад – у подножия Олимпа, там, где плещут волны Тетиса. С тех пор маленькие зеленые человечки ставили по статуе через каждый километр, двигаясь сперва на восток, вокруг огромного грибообразного полуострова под названием земля Темпе, затем к югу, в эстуарий долины Касей, потом на юго-восток, по болотам Лунного плато, далее – по обе стороны огромного эстуария и моря равнины Хриса, по каменным обрывам широкого устья долин Маринера и, наконец, в последние восемь месяцев – на северо-запад, вдоль утесов земли Аравии, к северным архипелагам столовых гор Дейтеронил и Протонил.

Однако сегодня все работы прекращены. МЗЧ – метровые фотосинтезирующие гоминиды с прозрачной кожей, угольно-черными глазами, безо рта и ушей – переправились на сотне с лишним фелюг к широким пляжам земли Темпе, километров за двести от Олимпа. Отсюда, если смотреть на запад, можно различить далеко в море островной вулкан Альба-Патера и громаду Олимпа над юго-восточным горизонтом.

В сотнях метров от воды по обрывам тянется ряд исполинских голов, но пляж широкий и ровный, и на нем сплошной зеленой массой сгрудились все семь тысяч триста три зека, оставив незанятым лишь полукруг диаметром пятьдесят один метр. Несколько марсианских часов кряду маленькие зеленые человечки стоят, не издавая ни звука, не шелохнувшись, и пристально смотрят черными глазами на пустой песок. Фелюги и баржи слегка покачиваются на волнах моря Тетис. Слышно только, как западный ветер иногда подхватывает песок и бросает в прозрачную зеленую кожу или очень тихо шелестит в низкорослых растениях под обрывом.

Внезапно воздух наполняется запахом озона – впрочем, у зеков нет носов, чтобы его уловить. Нет у них и ушей, чтобы услышать многократные громовые раскаты близко над берегом. Хотя у МЗЧ нет ушей, они ощущают эти хлопки своей невероятно чувствительной кожей.

Метрах в двух над берегом вдруг появляется красный трехмерный ромбоид метров пятнадцати шириной. Он раздувается, потом сужается посередине и становится похож на две трюфельные конфеты. Между их вершинами возникает крохотный шар; он превращается в трехмерный зеленый овал, который будто бы поглощает породивший его красный ромбоид. Овал и ромбоид начинают вращаться в противоположных направлениях, взметая песок на сотни метров вверх.

МЗЧ безучастно смотрят перед собой, не обращая внимания на разразившуюся бурю.

Раскрутившись, трехмерный овал и ромбоид принимают вид сферы. В воздухе зависает десятиметровый круг, который понемногу погружается в песок, и вот уже бран-дыра высекает кусок из пространства-времени. Вокруг новорожденной бран-дыры еще видны слои и лепестки одиннадцатимерной энергии, защищающие песок, атмосферу, Марс и Вселенную от намеренно созданного разрыва в пространственно-временной ткани.

Из дыры появляется нечто вроде одноколки на паровом ходу. Слышатся громкое пыхтение и выстрелы в глушителе. Невидимые гироскопы удерживают полуметаллическую-полудеревянную конструкцию на единственном резиновом колесе. Экипаж останавливается в точности посередине пространства, не занятого зеками. Распахивается затейливая резная дверца, деревянная лесенка опускается на песок и раскладывается подобно сложной головоломке.

Из экипажа выходят четыре войникса – это двухметровые металлические двуногие с бочкообразной грудью, без шеи (их головы торчат подобно наростам). Пользуясь больше манипуляторами, чем руками-лезвиями, они принимаются собирать загадочный аппарат, между частями которого видны серебристые щупальца с маленькими параболическими проекторами на концах. Завершив работу, войниксы отступают к умолкнувшему паровому экипажу и застывают как вкопанные.

На берегу, между щупальцами-проекторами, возникает мерцающий силуэт – то ли человек, то ли проекция, которая затем обретает видимую материальность. Это старик в голубом одеянии, замысловато расшитом астрономическими символами. При ходьбе он опирается на длинный деревянный посох. Его ноги в золотых туфлях оставляют на мокром песке вполне реальные следы. Черты лица в точности как у каменных изваяний на обрывах.

Волшебник подходит к самой кромке прозрачной воды, останавливается и ждет.

Вскоре волны начинают бурлить, и сразу за полосой прибоя из моря поднимается нечто громадное. Оно движется медленно, скорее как встающий из пучины остров, чем как органическое существо вроде кита, дельфина, морской змеи или морского бога. По бороздам и складкам чудовищного создания потоками сбегает вода. Оно направляется к берегу. Зеки отступают назад и в сторону, давая ему место.

Формой и цветом оно напоминает исполинский мозг – розовый, как живой человеческий мозг, со множеством складок наподобие извилин, однако на этом сходство и заканчивается. Между складками розоватой плоти помещаются десятки пар желтых глаз и множество рук. Маленькие хваткие руки с разным числом пальцев тянутся из складок и колышутся, словно щупальца анемона в холодном течении, руки побольше на длинных стеблях отходят от глаз, и – это становится заметнее по мере того, как существо величиною с дом вылезает из воды на берег, – с нижней стороны и по бокам у него растут огромные руки, с помощью которых оно передвигается. Каждая ладонь – белесая, как личинка, или трупно-серая – размером с безголовую лошадь.

Двигаясь по-крабьи боком вправо-влево по мокрому песку, существо заставляет маленьких зеленых человечков отпрянуть еще дальше и замирает меньше чем в пяти футах от старца в голубых одеждах, который сначала тоже шагнул назад, позволяя существу расположиться на берегу, но тут же твердо застыл, опершись на посох и невозмутимо глядя в желтые холодныеглазки чудовища.

Что ты сделал с моим любимым поклонником? – беззвучным голосом спрашивает многорукий.

– Мне больно говорить, но он вновь выпущен в мир, – вздыхает старик.

В какой из миров? Их чересчур много.

– На Землю.

На какую? Их тоже слишком много.

– На мою Землю, – отвечает старик. – Настоящую.

Гигантский мозг шумно втягивает слизь всеми отверстиями, запрятанными среди складок. Звук получается мерзкий, как если бы кит сморкался густой от водорослей морской водой.

Просперо, где моя жрица? Мое дитя?

– Которое дитя? Спрашиваешь ты про синеглазую свиноворону или, может, про рябого пащенка, не удостоенного человечьей формы, которого она извергла из себя на берегу моего мира?

Волшебник употребил греческое слово сус для свиньи и коракс для ворона, явно радуясь своему маленькому каламбуру.

Калибан и Сикоракса. Где они?

– Сука – неизвестно где. Пресмыкающееся – на свободе.

Мой Калибан сбежал со скалы, где ты держал его в заточении много столетий?

– А разве я не сказал этого только что? Продал бы ты лишние глазки за пару ушей.

Он пожрал уже всех людишек твоего мира?

– Не всех. Пока что. – Волшебник указывает посохом на каменные изображения собственной головы над обрывами. – Понравилось тебе жить под надзором, многорукий?

Мозг вновь фыркает морской водой и слизью.

Пусть зеленые человечки еще потрудятся, а потом я нашлю цунами и утоплю их всех, а заодно смою и твои жалкие шпионские идолища.

– Почему не сейчас?

Ты знаешь, я могу, огрызается беззвучный голос.

– Знаю, гнусное существо, – говорит Просперо. – Однако, утопив эту расу, ты превысишь меру своего злодейства. Зеки – почти что идеал сострадания, воплощенная верность, они не переделаны тобой из прежнего, как здешние боги по твоему чудовищному капризу, а воистину созданы мною заново. Я их сотворил.

Тем слаще мне будет их истребить. Что проку от бессловесных хлорофилловых ничтожеств? Они все равно что ходячие бегонии.

– У них нет голоса, – говорит старец, – однако неправда, будто они бессловесны. Эти существа общаются при помощи генетически измененных пакетов информации, передаваемой на клеточном уровне при касании. Когда им нужно поговорить с кем-нибудь чужим, один из них по доброй воле предлагает свое сердце, после чего умирает как индивид, но поглощается другими, а значит, продолжает жить. Это прекрасно.

«Manesque exire sepulcris»[14], мыслешипит многорукий Сетебос. Ты всего лишь поднял мертвецов из могил. Заигрался в Медею.

Внезапно Сетебос поворачивается на ходильных руках и на двадцать метров выбрасывает из своих извилин руку на стебле. Серовато-белесый кулак ударяет первого попавшегося маленького зеленого человечка, пробивает грудь, хватает зеленое сердце и выдергивает его наружу. Безжизненное тело валится на песок. Внутренние соки растекаются по песку. Другие МЗЧ тут же встают на колени, чтобы впитать в себя клеточную сущность мертвого зека.

Сетебос втягивает змееподобную руку, выжимает сердце досуха, как губку, и с презрением отбрасывает прочь.

Пусто, как и в его голове. Ни голоса, ни послания.

– Да, для тебя там ничего нет, – соглашается Просперо. – Зато я получил печальный урок: никогда не говори открыто с врагами. От этого страдают другие.

Другие и должны страдать. Для того мы их и насоздавали.

– Да. И для того у нас в руках колки от струн душевных, дабы сердца на свой настроить лад[15]. Но твои создания нарушили все законы, Сетебос. Особенно Калибан. Вкруг моего державного ствола обвился он, как цепкая лиана, и высосал все соки…

– На то он и рожден.

– Рожден? – Просперо смеется. – Поганое отродье твоей ведьмы явилось на свет среди арсенала истинной шлюхи-жрицы – среди жаб, жуков, нетопырей и свиней, некогда бывших людьми. Порождение ехидны готово было превратить всю мою Землю в гадкий хлев, а я ведь обращался с этим животным как с человеком. Он жил в моей пещере. Я научил его словам, дал знание вещей, показал ему все качества людского рода… и какую пользу это принесло мне, или миру, или лживому рабу?

Все качества людского рода, фыркает Сетебос, делает пять шагов на огромных ходильных руках, так что старика накрывает его тень. Я научил его силе. Ты научил его боли.

– Когда это невежественное, дикое существо разучилось выражать свои мысли и лишь мычало, как дикий зверь, я по заслугам заточил его в скалу, где составлял ему общество в собственном обличье.

Ты изгнал мое дитя на орбитальный камень и отправил туда одну из своих голограмм, чтобы столетиями мучить его и дразнить, лживый маг.

– Мучить? О нет. Но когда гнусное земноводное меня не слушалось, я насылал на него корчи и ломоту в костях, и оно так ревело от боли, что другие звери на орбитальном острове дрожали от его воя. Так я поступлю снова, как только его отловлю.

Поздно. Сетебос фыркает. Все его немигающие глаза устремляются на старика в голубых одеждах. Пальцы подергиваются и колышутся. Ты сам сказал, что мой любезный сын вырвался на волю. Разумеется, я об этом знал. И скоро к нему присоединюсь. Вместе с тысячами маленьких калибанов, которых ты так кстати создал, когда еще жил среди постлюдей и считал тот обреченный мир добрым, отец и внук превратят твой зеленый шарик в куда более приятное место.

– В болото, ты хотел сказать? – говорит Просперо. – В гнилые топи, наполненные вонью, и гнусными тварями, и всякой нечистотой, и всякой заразой, что паром поднимается с трясин глухих болот, и горечью падения Просперо.

Да. Огромный розовый мозг как будто приплясывает на длинных пальценогах, раскачиваясь, словно под звуки неслышной собеседнику музыки или радостных возгласов.

– Тогда Просперо не должен пасть, – шепчет волшебник. – Никак не должен.

Ты сдашься, волшебник. Что ты такое? Лишь тень отзвука ноосферы, персонификация бездушного, неорганизованного биения никчемной информации, бессвязный лепет расы, давно впавшей в слабоумие; кибернетически сшитый кишечный газ на ветру. Ты падешь, и с тобой твоя жалкая биошлюха Ариэль.

Старик поднимает посох, словно хочет ударить чудовище, но тут же опускает и опирается на него, словно вдруг лишился последних сил.

– Она по-прежнему добрая и верная служанка нашей Земли. Ариэль никогда не покорится ни тебе, ни твоему гнусному сыну, ни твоей голубоглазой ведьме.

Зато послужит нам своею смертью.

– Ариэль и есть Земля, чудище, – выдыхает Просперо. – Моя милая выросла в полное сознание из ноосферы, вплетенной в осознающую себя биосферу. Уничтожишь ли ты целый мир в угоду своему гневу и тщеславию?

О да.

Сетебос прыгает вперед на исполинских пальцах и, схватив волшебника пятью руками, подносит к двум парам глазок.

Отвечай, где Сикоракса?

– Гниет.

Цирцея мертва? Дочь и наложница Сетебоса не может погибнуть.

– Она гниет.

Где? Как?

– Старость и злоба согнули ее в дугу, а я превратил в рыбу, которая сейчас портится с головы.

Многорукий издает хлюпающий звук, отрывает Просперо ноги и швыряет их в море. Потом отрывает ему руки, которые отправляет в глубокую пасть, разверзшуюся меж извилин и складок. Наконец он вспарывает волшебнику живот и всасывает кишки, словно длинную макаронину.

– Развлекаешься? – спрашивает голова Просперо, но серые обрубки-пальцы разламывают ее, как орех, и пихают в ротовое отверстие.

Серебристые щупальца на берегу начинают мерцать, параболические отростки вспыхивают, и старец как ни в чем не бывало появляется чуть поодаль на пляже.

– Какой же ты зануда, Сетебос. Вечно голодный, вечно злой, но скучный и утомительный.

Я все равно найду твое истинное телесное воплощение, Просперо. Можешь поверить. На твоей Земле, в ее коре, под ее морями или на орбите я отыщу ту органическую массу, что когда-то была тобой, медленно разжую и съем. Не сомневайся.