Олимп Симмонс Дэн

– Не смей называть меня мужем, чтоб тебе!

Елена поднимает голову. Об этих ее темных глазах Менелай грезил больше десяти лет.

– Ты мой муж. Единственный. И был им всегда.

От боли, пронзившей сердце, Менелай чуть не убивает ее. По его лбу стекает пот и капает на простое платье Елены.

– Ты бросила меня… Меня и нашу дочь… Ради этого… Хлыща. Молокососа.

– Да. – Елена вновь опускает лицо.

Менелай видит знакомую родинку на ее шее, как раз там, куда придется удар.

– Почему? – произносит он наконец.

Это последнее, что он скажет, прежде чем убьет изменщицу… или простит… или – то и другое сразу.

– Я заслуживаю смерти, – шепчет она. – За вину перед тобой, перед дочерью, перед нашей Спартой. Но я не по собственной воле покинула наш спартанский дворец.

Менелай стискивает зубы так, что и сам слышит их скрежет.

– Ты был далеко, – шепчет Елена, его жена, мучительница, вероломная сука, мать его ребенка. – Ты вечно куда-то уезжал со своим любимым братцем. На охоту. На войну. По бабам. На грабежи. Вы с Агамемноном были настоящей неразлучной четой, а я – свиноматкой. Когда Парис, этот хитрец, коварный, как Одиссей, но без его мудрости, взял меня силой, поблизости не оказалось мужа, что защитил бы свое.

Менелай тяжело дышит через рот. Меч как будто шепчет ему, словно живое создание, требуя крови. В голове ревут бессчетные голоса, почти заглушая тихие слова Елены. Один лишь призрак ее голоса мучил его четыре тысячи ночей, а теперь приводит в неистовство, выходящее за пределы безумия.

– Я раскаиваюсь, – говорит Елена, – хоть это теперь и не важно. Молю о прощении, но и это пустое. Сказать ли тебе, как часто в последние десять лет я поднимала меч или вязала петлю, однако мои рабыни, шпионки Париса, не давали исполнить задуманное, требуя думать не о себе, а о дочери. Похищение и долгий троянский плен были делом Афродиты, а не моим, о муж. Так освободи же меня могучим взмахом привычного меча. Убей меня, дорогой Менелай. Передай нашей дочери, что я любила ее и люблю по сей день. И знай, что я любила тебя и люблю.

Менелай с криком роняет меч, падает на колени рядом с женой и рыдает как дитя.

Елена снимает с него шлем, кладет ладонь ему на затылок и привлекает лицо мужа к своей обнаженной груди. Нет, она не улыбается. Ей не до улыбок. Короткая рыжая борода колется, слезы и жаркое дыхание обжигают грудь, на которой лежали Парис, Хокенберри, Деифоб и другие с тех давних пор, как Менелай касался ее в последний раз.

«Вероломная сука, – думает Елена Прекрасная. – Все мы такие».

Ей не приходит мысль, что это победа. Елена готова была умереть. Она ужасно, ужасно устала.

Менелай встает, сердито вытирает с рыжих усов слезы и сопли, поднимает с пола меч и толкает его обратно в ножны.

– Отбрось свой страх, жена. Что сделано, того не воротишь. На тебе вины нет, она на совести Париса и Афродиты. Там, возле алтаря, я видел одеяния храмовой девы. Возьми их, и мы навеки оставим этот проклятый город.

Елена встает, опирается, чтобы не упасть, на плечо мужа под львиной шкурой (раз она видела, как Диомед в этой шкуре рубил троянцев), молча надевает белый плащ и белое кружевное покрывало.

Они вместе выходят в город.

Ей трудно поверить, что она покидает Илион. После более чем десяти лет просто выйти из Скейских ворот, оставив все позади? А как же Кассандра? Их общие с Андромахой и другими замыслы? Война с богами, которую она помогла развязать? И даже как насчет бедного печального Хокенберри?

Душа ее взвивается к небу, словно отпущенная на волю храмовая голубка, когда Елена понимает, что это больше не ее заботы. Она отплывет в Спарту с законным мужем. Она скучала по Менелаю, по его… простоте… И она увидит дочь, уже взрослую. Прошедшие десять лет превратятся в дурной сон. Она вступит в последнюю четверть жизни, такая же прекрасная, разумеется, по воле богов, не по своей. Ее приговор отсрочен во всех смыслах.

Муж и жена бредут по улице, точно во сне. Тут начинают звонить колокола, дозорные трубят в рога, кричат глашатаи. В городе разом поднимается тревога.

Менелай глядит на Елену из-под нелепого шлема с клыками вепря. Та смотрит на него сквозь покрывало храмовой девы. За несколько секунд они успевают прочесть в глазах друг друга и страх, и смятение, и даже мрачную усмешку над иронией происходящего.

Скейские ворота закрыты и заперты. Ахейцы снова напали на город. Троянская война продолжается.

Они в ловушке.

– А можно осмотреть корабль? – спросил Хокенберри, когда шершень вынырнул из голубого пузыря в кратере Стикни и начал подниматься навстречу красному диску Марса.

– Тот, что летит на Землю? – уточнил Манмут и, дождавшись кивка, произнес: – Конечно.

Моравек передал команду шершню, тот развернулся, обогнул пусковую башню и снова пошел вверх вдоль очень длинного, сочлененного космического судна, пока не поравнялся с люком ближе к верхушке.

Хокенберри хочет осмотреть корабль, по фокусированному лучу сообщил Манмут Орфу с Ио.

Мгновение на линии грохотали помехи, затем послышалось:

Ну и в чем загвоздка? Мы просим его рисковать жизнью в этом полете. Пусть поглядит, если ему интересно. Астиг/Че и прочие могли бы сами предложить небольшую экскурсию.

– Какова длина корабля? – вполголоса спросил Хокенберри.

Сквозь голографические окна ему казалось, что корпус уходит вниз на многие мили.

– В вашем двадцатом веке было такое здание – Эмпайр-стейт-билдинг. Корабль примерно такой же высоты, только круглее и толще местами.

Он точно не бывал в невесомости, передал Манмут. Притяжение Фобоса его дезориентирует.

Замещающие поля готовы, отрапортовал Орфу. Я установлю их на восемь десятых g и нормальное земное давление. Пока вы доберетесь до переднего шлюза, на борту будет удобно и легко дышать.

– А он не слишком велик для миссии, которую мы обсуждали? – спросил Хокенберри. – Даже если разместить тут сотни роквеков, все равно останется уйма лишнего места.

– Возможно, мы что-нибудь захотим прихватить с Земли, – ответил Манмут. Орфу, ты где?

Сейчас – в нижнем трюме, но я встречу вас в отсеке больших поршней.

– Что-нибудь вроде горных пород? Образцов почвы? – спросил Хокенберри.

Когда люди впервые высадились на Луну, он был подростком. Нахлынули воспоминания. Задний двор родительского дома. Крохотный телевизор на столе для пикника, провод удлинителя тянется к летнему домику. На экране – призрачные черно-белые снимки Моря Спокойствия. И где-то над головой, сквозь крону дуба, виден сам месяц.

– Что-нибудь вроде людей, – ответил Манмут. – Тысячи, а то и десятки тысяч человек. Держись, мы идем на стыковку.

Он беззвучно велел голографическим иллюминаторам отключиться. Стыковка с вертикальным корпусом под прямым углом на высоте более тысячи футов – зрелище не из приятных, тут у кого угодно голова закружится.

Во время осмотра Хокенберри почти не задавал вопросов, а говорил и того меньше. Он-то воображал технологии, превосходящие всякое воображение: виртуальные панели управления, исчезающие по мысленному приказу, кресла, сконструированные из энергетических полей, обстановку, рассчитанную на невесомость – без малейшего намека на верх или низ, – а вместо этого словно попал на гигантский пароход конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Внезапно он понял, на что это похоже. На экскурсию по «Титанику».

Все элементы управления были физические, из металла и пластика, как и кресла, рассчитанные, видимо, на команду из примерно тридцати моравеков (пропорции у них были не вполне человеческие), и отсеки с металло-нейлоновыми койками вдоль переборок. Целые уровни были заняты высокотехнологическими саркофагами для тысячи солдат-роквеков, которые, как объяснил Манмут, проведут все путешествие в состоянии не то чтобы смерти, но и не в сознании. В отличие от их полета на Марс, сказал моравек, теперь они отправляются вооруженными и готовыми к бою.

– Анабиоз, – кивнул Хокенберри.

Все-таки он иногда посматривал научно-фантастические фильмы. У них с женой под конец и кабельное телевидение было.

– Не совсем, – ответил Манмут. – Но типа того.

Вокруг были трапы, широкие лестницы, лифты и прочие механические анахронизмы. Шлюзовые камеры, лаборатории, оружейные отсеки… Мебель – да, здесь даже стояла мебель – была большой и громоздкой, как будто никого не заботил лишний вес. Из астрогационных пузырей управления открывался вид на борта кратера Стикни, вверх на Марс и вниз, на огни пусковой башни и суетящихся моравеков. Имелись кают-компании, камбузы, спальные каюты и душевые. Все это, как торопливо объяснил Манмут, предназначалось для пассажиров-людей, буде они появятся.

– И сколько пассажиров-людей сюда влезет? – спросил Хокенберри.

– До десяти тысяч, – ответил Манмут.

Хокенберри присвистнул.

– Так это своего рода Ноев ковчег?

– Нет, – сказал маленький европеанин. – Судно Ноя имело триста локтей в длину, пятьдесят в ширину и тридцать в высоту, что означает соответственно четыреста пятьдесят, семьдесят пять и сорок пять футов. У Ноева ковчега было три палубы общей вместимостью миллион четыреста тысяч кубических футов и грузоподъемностью тринадцать тысяч девятьсот шестьдесят тонн. Этот корабль в два с лишним раза длиннее, в полтора раза шире, хотя, как ты видишь, в некоторых секциях – жилой и грузовой – он раздувается еще больше, а его масса – сорок шесть тысяч тонн. Ноев ковчег был по сравнению с ним лодочкой.

Хокенберри не нашелся, что сказать в ответ.

Манмут пригласил его в маленькую стальную клетку лифта, и они начали спускаться палуба за палубой, мимо трюма, где, как объяснил Манмут, разместится его европеанская подлодка «Смуглая леди», и того, что моравек назвал зарядным погребом. В этом сочетании Хокенберри почудилось что-то военное, но он убедил себя, что такого не может быть, да и вообще решил оставить вопросы на потом.

Орфу с Ио встретил их в машинном отделении, которое называл отсеком больших поршней. Хокенберри выразил радость, что видит ионийца с полным набором ног и сенсоров (хотя и без глаз), и они немного поговорили о Прусте и скорби, прежде чем экскурсия возобновилась.

– Даже не знаю, – начал наконец Хокенберри. – Вы как-то рассказывали о корабле, на котором летели с Юпитера, и я понимал, что речь о технологиях, превосходящих мое разумение. А здесь все выглядит… как будто…

Орфу громко зарокотал. Когда он заговорил, Хокенберри не в первый раз подумалось, что в голосе большого моравека звучат фальстафовские интонации.

– На твой взгляд, это, вероятно, напоминает машинное отделение «Титаника», – сказал Орфу.

– Ну да. А что, так и задумано? – Хокенберри очень старался не выставить себя еще большим невеждой, чем это было на самом деле. – Я хочу сказать, ваши моравекские технологии создавались на три тысячи лет позже «Титаника»… или даже моей смерти в начале двадцать первого века. Почему же вот это все?..

– Потому что корабль выстроен в основном по чертежам середины двадцатого столетия, – пророкотал Орфу с Ио. – Нашим инженерам требовалось что-нибудь быстрое и грубое, способное доставить нас на Землю как можно скорее. В данном случае примерно за пять недель.

– Однако вы с Манмутом говорили, что проскочили расстояние от Юпитера до Марса за считаные дни, – сказал Хокенберри. – Вы упоминали боровые солнечные паруса, термоядерные двигатели… много непонятных мне терминов. Тут такое есть?

– Нет, – ответил Манмут. – Тогда мы воспользовались энергией потоковой трубы Юпитера и линейным ускорителем на юпитерианской орбите – устройством, которое наши инженеры разрабатывали два с лишним столетия. Здесь, на марсианской орбите, ничего такого нет. Корабль пришлось строить с нуля.

– Но почему двадцатый век? – спросил Хокенберри, озираясь по сторонам.

Блестящие ведущие валы с гигантскими поршнями уходили под самый потолок, на высоту шестидесяти или семидесяти футов. Все это и впрямь походило на машинное отделение «Титаника» из фильма, только в увеличенном масштабе: больше поршней, больше сияющей бронзы, железа и стали. Больше рычагов. Больше клапанов. Что-то похожее на исполинские амортизаторы. И манометры, которые по виду измеряли давление пара в котле, а не что-то в термоядерном реакторе или чем-то таком. Пахло железом и машинным маслом.

– У нас были чертежи, – сказал Орфу. – Было сырье: что-то завезли с Пояса астероидов, что-то добыли здесь, на Фобосе и Деймосе. Были импульсные единицы…

Он запнулся.

– Что такое импульсные единицы? – спросил Хокенберри.

Болтун – находка для шпиона, передал по лучу Манмут.

Что я слышу? Ты хотел, чтобы я утаил от него их присутствие? – спросил Орфу.

Э-э-э… да. По крайней мере, пока мы не окажемся на миллионы миль ближе к Земле. Желательно с этим человеком на борту.

Он мог бы уже на взлете заметить необычный эффект и проявить любопытство, передал Орфу с Ио.

– Импульсные единицы – это… маленькие ядерные устройства, – сказал Манмут вслух. – Атомные бомбы.

– Атомные бомбы? – переспросил Хокенберри. – Атомные бомбы? На этом корабле? Сколько?

– Двадцать девять тысяч семьсот – в зарядном погребе, мимо которого вы проезжали в лифте по дороге сюда, – ответил Орфу. – Еще три тысячи восемь запасных – в хранилище под машинным отделением.

– Итого тридцать две тысячи атомных бомб, – тихо сказал Хокенберри. – А вы основательно подготовились к драке, ребята.

Манмут замотал красно-черной головой:

– Импульсные единицы нужны в качестве пропеллента. Чтобы доставить нас на Землю.

Хокенберри поднял ладони, показывая, что ничего не понял.

– Вот эти большие штуковины, похожие на поршни… они и есть поршни, – сказал Орфу. – Во время полета мы будем выталкивать бомбочки через отверстие в середине тяговой плиты у нас под ногами: по одной в секунду в течение первых часов, потом – по одной в час до конца полета.

– Импульсный цикл происходит следующим образом, – прибавил Манмут, – мы выбрасываем заряд (ты увидишь лишь облачко пара в космосе), впрыскиваем смазку, которая служит абляционной защитой плиты и сопла эжекторной трубы, бомба взрывается, и плазма ударяет в тяговую плиту.

– А она не развалится? – спросил Хокенберри. – Или весь корабль?

– Ни в коем разе, – ответил Манмут. – Ваши ученые разработали этот проект в пятидесятых. Плазма ударяет в плиту и приводит в движение огромные возвратно-поступательные поршни. Уже после нескольких сот взрывов корабль начнет набирать приличную скорость.

– А это?.. – Хокенберри положил руку на датчик, который выглядел в точности как манометр для измерения давления пара.

– Манометр, измеряющий давление пара, – ответил Орфу с Ио. – Рядом с ним манометр давления масла. Выше – стабилизатор напряжения. Вы правы, доктор Хокенберри: инженер с «Титаника» в тысяча девятьсот двенадцатом году разобрался бы с устройством и управлением такого судна гораздо быстрее специалиста НАСА из вашего времени.

– Какова мощность бомб?

Сказать ему? – спросил Манмут.

Разумеется, ответил Орфу. Поздновато водить нашего гостя за нос.

– Каждый заряд имеет мощность чуть более сорока пяти килотонн, – сказал Манмут.

– Сорок пять каждый, всего двадцать четыре тысячи с чем-то бомб… – пробормотал Хокенберри. – Оставят ли они радиоактивный след от Марса до Земли?

– Это довольно чистые бомбы, – сказал Орфу. – Для ядерных бомб, я имею в виду.

– Какого они размера? – спросил Хокенберри.

Он понял, что в машинном отделении, видимо, жарче, чем на остальном корабле. Подбородок, верхняя губа и лоб у него покрылись каплями пота.

– Давайте поднимемся на уровень выше, – сказал Манмут и направился к винтовой лестнице, достаточно широкой даже для Орфу. – Это проще показать.

Новое помещение – примерно сто пятьдесят футов диаметром и семьдесят пять высотой – почти целиком заполняли стойки с металлическими лотками, конвейерные ленты, храповые цепи и желоба. Манмут нажал огромную красную кнопку. Ленты, цепи, сортирующие устройства зажужжали, задвигались, перемещая сотни, а то и тысячи крохотных серебристых контейнеров, которые, на взгляд Хокенберри, выглядели банками кока-колы без этикеток.

– Такое впечатление, что мы внутри аппарата для продажи кока-колы, – неловко пошутил он, стараясь заглушить чувство обреченности.

– Компания «Кока-Кола», приблизительно тысяча девятьсот пятьдесят девятый год, – пророкотал Орфу с Ио. – Чертежи взяты с ее завода по розливу в городе Атланта, штат Джорджия.

– Бросаешь двадцать пять центов – получаешь баночку, – выдавил Хокенберри. – Только вместо колы сразу за хвостом корабля взрывается атомная бомба мощностью сорок пять килотонн. И так тысячи раз.

– Правильно, – согласился Манмут.

– Не совсем, – возразил Орфу с Ио. – Не забывайте, что речь о конструкции пятьдесят девятого года. Так что бросать нужно десять центов.

Иониец рокотал, пока серебристые банки на конвейерных лентах не задребезжали в своих металлических кольцах.

Уже в шершне, летящем к растущему диску Марса, Хокенберри обратился к Манмуту:

– Забыл спросить… У него есть имя? У корабля, в смысле?

– Да, – ответил Манмут. – Некоторые из нас решили, что имя нужно. Сначала подумывали назвать его «Орионом»…

– Почему? – спросил Хокенберри, наблюдая в иллюминатор, как за кормой стремительно исчезает Фобос, кратер Стикни и огромный космолет.

– Так ваши ученые середины двадцатого века назвали проект корабля на бомбовом ходу. Однако в конце концов первичный интегратор, отвечающий за экспедицию к Земле, принял вариант, который предложили мы с Орфу.

– И какой же? – Хокенберри плотнее вжался в силовое кресло: шершень с ревом и шипением входил в марсианскую атмосферу.

– «Королева Маб», – сказал Манмут.

– «Ромео и Джульетта». Это было твое предложение, угадал? Ты ведь у нас любитель Шекспира.

– Как ни странно, название предложил Орфу, – ответил Манмут.

Они были уже в атмосфере и летели над вулканами Фарсиды по направлению к Олимпу и бран-дыре в Илион.

– А при чем тут корабль?

Манмут покачал головой:

– Орфу не стал ничего объяснять. Лишь процитировал Астигу/Че и прочим отрывок из пьесы.

– Какой?

– Вот этот:

…И так далее и тому подобное, – закончил Манмут.

– И так далее и тому подобное, – повторил Томас Хокенберри, доктор филологических наук.

Олимп заполнял собою все носовые иллюминаторы. По словам Манмута, высота вулкана над уровнем марсианского моря составляла всего шестьдесят девять тысяч восемьсот сорок один фут – на пятнадцать тысяч футов меньше, чем считали люди во дни Хокенберри, но вполне внушительная… «Более чем достаточно», – подумал Хокенберри.

И там, на вершине – заросшей травою вершине, – под мерцающей эгидой, которая сейчас переливалась в лучах утреннего солнца, обитали живые существа. И не просто живые существа, а боги. Они воевали, дышали, ссорились, плели интриги, спаривались, не так уж сильно отличаясь от людей, знакомых Хокенберри по прошлой жизни.

И вдруг тяжелые тучи уныния, месяцами клубившиеся над головой Хокенберри, развеялись – как белые облака, которые сейчас уносил от вершины Олимпа северный ветер с океана, называемого морем Тетис. В этот миг Томас К. Хокенберри, д. ф. н., сполна ощутил простую и чистую радость быть живым. Отправится он в экспедицию или нет, он не поменялся бы местами ни с кем на каком угодно месте и в какой угодно эпохе.

Манмут повернул шершня к востоку от Олимпа, в сторону бран-дыры и Трои.

Пройдя силовое поле, окружавшее дом Одиссея на Итаке, Гера перенеслась прямиком на вершину Олимпа. Зеленые склоны и беломраморные здания с колоннами на берегу Кальдерного озера сияли в более слабых лучах более слабого солнца.

Поблизости материализовался колебатель земли Посейдон:

– Дело сделано? Громовержец уснул?

– Громовержец издает громовые раскаты своим храпом, – ответила Гера. – А на Земле?

– Все как мы задумали, о дочь Крона. Недели нашептываний и тайных советов Агамемнону и его военачальникам принесли плоды. Ахиллес, как всегда, бродит по красным долинам под нами, так что Атрид в эту минуту поднимает разгневанное большинство против мирмидонцев и других верных Ахиллесу войск, оставшихся в стане. Затем они направятся к стенам и открытым воротам Илиона.

– А троянцы?

– Гектор все еще отсыпается после ночного бдения у горящих костей брата. Эней по-прежнему здесь, у подножия Олимпа, но без Гектора никаких действий против нас не предпринимает. Деифоб с Приамом обсуждают намерения амазонок.

– А Пентесилея?

– Менее часа назад проснулась и облачилась в доспехи для смертного боя с Ахиллесом, и двенадцать ее спутниц тоже. Недавно они под приветственные крики горожан покинули город и только что миновали бран-дыру.

– Паллада Афина с ними?

– Я здесь. – Блистая златыми латами, Афина материализовалась рядом с Посейдоном. – Пентесилея скачет навстречу своему року… и року Ахиллеса. Все смертные повсюду в смятении.

Гера пожала закованное в металл запястье богини:

– Знаю, как нелегко тебе пришлось, о сестра по оружию. Ахиллес от рождения был твоим любимчиком.

Паллада покачала головой в сияющем шлеме:

– Он мне уже не любимец. Этот смертный солгал, будто я убила Патрокла и похитила его тело. Он поднял меч на меня и на весь мой олимпийский род. Мне не терпится отправить его в сумрачный дом Аида.

– Меня страшит ярость Зевса, – вмешался Посейдон.

Его доспех оттенка зеленовато-синей глубоководной патины покрывали узоры из волн, рыб, каракатиц, левиафанов и акул. На шлеме отверстия для глаз были украшены боевыми клешнями крабов.

– Снадобье Гефеста заставит его ужасное величество храпеть без просыпа семь дней и семь ночей, – сказала Гера. – За это время нам необходимо достичь наших целей. Ахиллесу – изгнание или смерть, Агамемнону – власть над аргивянами, Илиону – разрушение. Либо, по крайней мере, десятилетняя война должна возобновиться без всякой надежды на примирение. Когда Зевс проснется, мы поставим его перед фактами, которых ему не изменить.

– Но ярость его будет ужасна, – сказала Афина.

Гера рассмеялась:

– Ты мне будешь рассказывать о ярости Кронида? Да по сравнению с ним Ахиллес не гневался, а надул губки, как безбородый юнец, и пинал ногою камешки. Однако предоставь отца мне. Я как-нибудь разберусь с ним, когда мы исполним задуманное. Сейчас нам нужно…

Она не успела договорить. Вокруг, на лужайке перед Чертогом богов на берегу Кальдерного озера, начали возникать богини и боги. Летучие колесницы, влекомые голографическими жеребцами, приближались со всех сторон и опускались на склон одна за другой, так что вскоре вся лужайка заполнилась машинами. Бессмертные разделились на три группы. Одни вставали ближе к Посейдону, Гере, Афине и прочим защитникам греков, другие выстраивались за спиной мрачного Аполлона, главного поборника Трои: его сестра Артемида, за ней Арес и его сестра Афродита, их мать Лето, Деметра и все остальные, кто долгие годы сражался за Илион. Третьи не решались примкнуть ни к одной стороне. Вскоре вокруг уже теснились многие сотни божеств.

– Почему вы все здесь? – с картинным изумлением воскликнула Гера. – Неужто сегодня никто не охраняет бастионы Олимпа?

– Молчи, злокозненная! – прокричал Аполлон. – Не отрекайся, это твой план – погубить сегодня Илион. И никто не может найти владыку Зевса, чтобы тебе помешать.

– Ой, – сказала белорукая Гера. – Неужели сребролукий так напуган неведомыми событиями, что должен бежать к папочке?

Арес, бог войны, трижды возвращавшийся из целебно-воскресительного бака после поединков с Ахиллесом, выступил вперед и встал плечом к плечу с Фебом-Аполлоном.

– Женщина, – процедил сквозь стиснутые зубы грозный бог войны, принимая свой обычный боевой рост – пятнадцать футов с лишним. – Мы терпим тебя лишь из-за твоего кровосмесительного брака с нашим владыкой Зевсом. Иных причин у нас нет.

Гера издевательски рассмеялась.

– Кровосмесительный брак! – поддразнила она. – Забавно слышать такие слова от бога, который спит со своей сестрицей чаще, чем с любой иной богиней или смертной.

Арес вскинул длинную смертоносную пику. Аполлон натянул тетиву и нацелил стрелу. Афродита достала из-за спины маленький, но не менее убийственный лук.

– Поднимете ли вы руку на нашу царицу? – воскликнула Афина, закрывая Геру от нацеленных стрел и копья.

Все боги на лужайке при виде изготовленного оружия включили собственное защитное поле на максимальную мощность.

– Тебе ли о таком говорить! – рявкнул багроволицый Арес. – Какая дерзость! Забыла, как несколько месяцев назад подстрекала Диомеда, сына Тидея, ранить меня копьем! Или ты сама метнула в меня свое бессмертное копье и нанесла мне глубокую рану, думая, будто надежно укрыта маскирующим облаком?

Афина пожала плечами:

– Это было на поле битвы. Кровь ударила мне в голову.

– Кровь ударила в голову?! – взревел Арес. – Так ты оправдываешь свою попытку меня убить, бессмертная гадина?

– Скажи, где Зевс? – потребовал у Геры Аполлон.

– Разве я сторож мужу своему? – ответила белорукая Гера. – Хотя временами сторож бы ему не помешал.

– Где Зевс? – повторил сребролукий Аполлон.

– Зевсу не будет дела до людей и богов еще много дней, – ответила Гера. – А может, он и вовсе не вернется. Что случится дальше внизу, решим мы на Олимпе.

Аполлон вновь приладил на тетиву тяжелую, наводящуюся на тепло стрелу, но лука пока не поднял.

Фетида, морская богиня, нереида, дочь Нерея, Морского старца, бессмертная мать Ахиллеса от смертного Пелея, шагнула между двумя группами разгневанных богов. Она была без доспехов, в платье, расшитом узорами в виде ракушек и водорослей.

– Сестры, братья, кузены! – начала она. – Прекратим выказывать друг перед другом гордыню и вздорный нрав, пока не навредили сами себе, своим смертным детям и окончательно не рассердили всемогущего отца, который непременно вернется, где бы сейчас ни был, вернется с гневом на благородном челе и гибельными молниями в руках!

– Лучше заткнись! – заорал бог войны, беря копье наперевес. – Если бы ты не окунула свое плаксивое человеческое отродье в священную реку, чтобы сделать почти бессмертным, Илион одержал бы победу десять лет назад.

– Я никого не купала в реке. – Фетида выпрямилась в полный рост и скрестила на груди покрытые редкими чешуйками руки. – Не я, а Судьбы избрали моего милого Ахиллеса для великой участи. Когда он был младенцем, я, повинуясь их настоятельному совету, вложенному в мои мысли, еженощно погружала его в Небесное пламя, дабы через боль и страдание – но даже тогда мой Ахиллес ни разу не закричал! – очистить ребенка от бренных частей отца. Ночами я жгла и обугливала его, днем смазывала почерневшее тельце амброзией, которой мы освежаем наши бессмертные тела, только благодаря тайной алхимии Судеб эта амброзия была еще действенней. И я сделала бы моего ребенка бессмертным, обеспечила бы ему беспримесную божественность, если бы за мной не подглядел мой смертный муж Пелей. Увидев, как его единственное дитя корчится в огне, он схватил младенца за пятку и вытащил из Небесного пламени за минуту до того, как процесс обожествления завершился бы окончательно. Потом, глухой к моим возражениям, как любой муж, Пелей из самых добрых побуждений отнес нашего сына к Хирону – мудрейшему и наименее враждебному к людям кентавру, наставнику многих героев. Тот растил Ахиллеса, пользуя его травами и мазями, о которых ведают лишь кентавры-ученые, и питая печенью львов и костным мозгом медведей, дабы он вырос могучим мужем.

– Жалко, что твой ублюдок с самого начала не изжарился в огне, – заметила Афродита.

От этих слов Фетида обезумела и бросилась на богиню любви, хотя ничем не могла угрожать ей, кроме длинных ногтей, похожих на рыбьи кости.

Хладнокровно, будто соревнуясь в меткости на дружеском пикнике за какой-нибудь глупый приз, Афродита натянула тетиву и пронзила стрелой левую грудь Фетиды. Та рухнула на траву, черная божественная субстанция заклубилась над ее телом, словно пчелиный рой. Никто не бросился нести ее к Целителю, в его баки с синими червями.

– Убийца! – грянуло из глубины, и сам древний Нерей, Морской старец, восстал из бездонной пучины кальдеры, куда удалился по собственной воле восемь месяцев назад, когда в его земные океаны вторглись люди и моравеки. – Убийца! – зычно повторило исполинское земноводное, вздымаясь над водой на добрых полсотни футов, потрясая мокрой бородой и заплетенными в косицы волосами, похожими на массу скользких извивающихся угрей. И Нерей запустил в Афродиту молнией чистой энергии.

Богиню любви отшвырнуло на сотню футов; сгенерированное божественной кровью защитное поле спасло ее от полного уничтожения, но не от ожогов и синяков, когда ее прекрасное тело снесло две огромные колонны перед Чертогом богов и пробило толстую гранитную стену.

Любящий брат Афродиты Арес метнул копье и попал Нерею в правый глаз. С оглушительным ревом, который могли услышать в Илионе, Морской старец вырвал наконечник вместе с глазным яблоком и скрылся в волнах, забурливших кровавой пеной.

Поняв, что началась Последняя Битва, Феб-Аполлон сориентировался прежде Афины и Геры и выпустил им в сердце наводящиеся по тепловому излучению стрелы. Даже бессмертному глазу было не уследить за тем, как Аполлон натягивал и спускал тетиву.

И все-таки неломающиеся стрелы из титана, облеченные собственными силовыми квантовыми полями, способными пробивать чужую защиту, застыли в воздухе. А потом расплавились.

Аполлон изумленно разинул рот.

Афина расхохоталась, запрокинув голову в сияющем шлеме:

– Выскочка! Забыл, что, покуда Зевса нет, эгида запрограммирована подчиняться моим и Геры приказам?

– Ты первый начал, Феб-Аполлон, – тихо проговорила белорукая Гера. – Испытай же сполна проклятие Геры и гнев Афины.

Она легонько шевельнула пальцем – полутонная глыба, лежавшая у края воды, вырвалась из марсианской почвы и понеслась к Аполлону с такой скоростью, что дважды преодолела звуковой барьер, прежде чем угодить лучнику в висок.

Феб отлетел назад, бряцая и звеня золотом, серебром и бронзой, прокатился кувырком больше ста футов и остался лежать, разметав туго завитые кудри в пыли и озерной грязи.

Афина развернулась, метнула боевое копье, и оно упало на другой стороне Кальдерного озера. Над белым домом с колоннами, принадлежавшим Аполлону, вырос огненный гриб. Фонтан из несметных осколков гранита, мрамора и стали взметнулся на две мили в сторону гудящего силового поля над вершиной.

Сестра Зевса Деметра бросила в Афину и Геру ударную волну, которая лишь сотрясла воздух, без вреда обогнув пульсирующие эгиды богинь, зато Гефеста подкинула на сто ярдов и швырнула далеко-далеко за вершину. Краснодоспешный Аид ответил лучом черного пламени, на пути которого плавились и бесследно сгорали храмы, камни, земля, вода и воздух.

Девять муз завизжали и примкнули к шайке Ареса. С квитировавшихся ниоткуда колесниц заблистали молнии. Над Афиной взметнулась мерцающая эгида. Виночерпий Ганимед, бессмертный только на девять десятых, упал на ничейной земле и завыл от боли, когда божественное мясо задымилось на смертных костях. Дочь Океана Эвринома встала на сторону Афины, но сразу попала под атаку фурий. Хлопая крыльями, они набросились на нее, подобно громадным летучим мышам-кровососам. Эвринома лишь раз вскрикнула, и фурии унесли ее с поля боя за пылающие здания.

Олимпийцы кинулись врассыпную: кто в укрытие, кто к летучим колесницам. Некоторые квитировались прочь, однако большинство собралось в отряды на разных берегах кальдеры. Энергетические поля полыхали алым, изумрудным, фиолетовым, голубым, золотым и мириадами других цветов, сплавляясь в единые боевые щиты.

Никогда в истории боги не воевали так – без милосердия, без жалости, без той профессиональной учтивости, какую обычно проявляли друг к другу, без твердой веры в воскресение от многочисленных рук Целителя, без упования на баки с червями, а что хуже всего – без вмешательства отца Зевса. Громовержец всегда был рядом; силой, уговорами, угрозами он хоть как-то сдерживал их вечную кровожадную вражду. Однако сегодня его здесь не было.

Посейдон квитировался на Землю руководить ахейским разрушением Трои. Арес поднялся, истекая золотым ихором, и собрал вокруг себя шестьдесят верных Зевсу сторонников Илиона. Унесенный взрывом Гефест квитировался обратно и распростер над полем битвы отравленный черный туман.

В следующие часы война богов охватила весь Олимп и докатилась до стен Трои. К заходу солнца вершина Олимпа полыхала, а часть Кальдерного озера выкипела, и теперь там бурлила лава.

Выезжая на бой с Ахиллесом, Пентесилея твердо знала: каждый год, месяц, день, час и минута ее жизни до этой секунды были только прелюдией к нынешнему триумфу. Все прежнее – обучение, успехи и поражения на поле битвы, каждый вздох и биение сердца – служило лишь подготовкой. В грядущие часы исполнится ее судьба. Либо она победит и Ахиллес погибнет, либо она погибнет и – что несравненно хуже – покроет себя позором и вскоре будет забыта.

Последний исход ее решительно не устраивал.

Проснувшись во дворце Приама, Пентесилея ощутила радость и прилив сил. Она неспешно приняла ванну, а когда одевалась, стоя перед полированным металлическим зеркалом в гостевом покое, долго и с редкостным для себя вниманием разглядывала свое лицо и тело.

Амазонка знала, что прекрасна по самым строгим меркам женщин, мужчин и богов, но душу воительницы это ничуть не трогало. Однако сегодня, неторопливо надевая выстиранное платье и сверкающие латы, она позволила себе полюбоваться собственной красотой. В конце концов, думала она, это будет последнее, что увидит быстроногий мужеубийца Ахиллес, прежде чем его глаза закроются навеки.

Амазонке было лет двадцать пять; большие зеленые глаза на ее девичьем личике казались еще больше в обрамлении коротко стриженных золотых кудрей. Губы, розовые и сочные, редко приоткрывались в улыбке. В металлическом зеркале отражалось тело, загорелое и мускулистое от долгих часов охоты, плавания и упражнений под солнцем, но ни в коем случае не худощавое. Застегивая пряжку серебряного пояса на стройной талии, Пентесилея чуть сердито надула губки при взгляде на свои полные женские бедра. Груди у нее были круглее и выше, чем у большинства женщин, даже амазонок, а соски – скорее розовые, чем коричневые. Она до сих пор оставалась девственницей и намеревалась хранить целомудрие до конца дней. Пусть старшая сестра – Пентесилея скривилась при мысли о гибели Ипполиты – поддалась на мужские уловки, разрешила увлечь себя в рабство, чтобы рожать детей какому-то волосатому самцу. Пентесилея никогда до такого не унизится.

Одеваясь, она достала серебряный флакон в форме граната и натерлась волшебным бальзамом – над сердцем, у основания горла и над вертикальной полоской золотистых волос на лобке. Так повелела богиня Афродита, явившаяся ей на следующий день после того, как Афина Паллада впервые заговорила с амазонкой и отрядила ее на подвиг. Афродита сказала, что сама подобрала состав этого бальзама, более мощного, чем амброзия, чтобы аромат действовал на Ахиллеса – и только на него, – внушая ему неодолимое вожделение. Теперь у Пентесилеи было два секретных оружия: копье Афины, бьющее без промаха, и бальзам Афродиты. Пентесилея рассчитывала нанести Ахиллесу смертельный удар, когда тот будет стоять, охваченный похотью.

Одна из амазонок – скорее всего, верная Клония, – прежде чем отойти ко сну, начистила царицыны доспехи, и теперь бронза и золото блестели в металлическом зеркале. Обычно Пентесилея брала на битву лук, колчан с безупречно прямыми, оперенными красным стрелами, меч – короче мужского, но идеально сбалансированный и столь же опасный в ближнем бою, – и обоюдоострый боевой топор, любимое оружие амазонок. Но только не сегодня.

Она подняла копье – подарок Афины. Оно казалось почти невесомым, готовым лететь в цель. Длинный наконечник – не бронзовый и даже не железный, а выкованный из некоего особого олимпийского металла – ничто не могло затупить или остановить. Его кончик, объяснила Афина, смазан самым опасным ядом, какой только знают боги. Одна царапина на смертной пятке Ахиллеса – и яд проникнет в сердце героя, так что в следующие же секунды он упадет, а еще через несколько мгновений будет в Аиде. Древко гудело в руке, словно, как и сама амазонка, рвалось пронзить Ахиллеса, наполнить его глаза, рот и легкие смертной мглой.