Оружейный остров Гош Амитав

– Так что тебе привиделось?

– Я увидела тебя перед большим шатром, похожим на цирковой. Внутри было много людей, они смотрели какое-то spettacolo[11] – не знаю, что именно… Ты можешь это объяснить?

Я поскреб голову.

– Кажется, я что-то вспоминаю: твой первый приезд в Калькутту. Когда это было?

– Лет двадцать назад. Или двадцать пять.

– В общем, очень давно. Мы пошли в Индийский музей, что в районе Чоуринги, а потом ты захотела прогуляться по Майдану, помнишь? Это огромный парк в центре города. Ты заметила большой шатер, где шла джатра, фольклорное музыкально-танцевальное представление. Ты заинтересовалась, и мы постояли у входа, глянув на действо.

– Да, я помню!

Мне показалось очень странным, что Чинта, сидя в аэропорту, вдруг вспомнила столь пустячный, проходной момент.

– Мы смотрели-то всего пару минут. Удивительно, что через столько лет ты вспомнила именно это.

–  vero[12]. – Чинта как будто и сама была слегка озадачена. – Не понимаю, отчего это вдруг показалось столь важным. Прости, я тебя не разбудила?

– Нет-нет, очень рад тебя слышать.

– И я тебя, – поспешно сказала она. Я понял, что она в замешательстве и хочет поскорее закончить разговор. – Чао, дорогой! Скоро поговорим. Tanti baci![13]

Взбаламученный этим внезапным звонком, я улегся в постель и постарался припомнить тот давний день, когда мы с Чинтой гуляли по Майдану. Несмотря на все потуги, ничего примечательного, из-за чего тот эпизод запечатлелся в ее подкорке, не вспомнилось.

И тут мне пришла мысль. Вполне возможно, что я, завзятый архивариус, описал тот день в своем дневнике. Если так, отыскать запись будет нетрудно, ибо все свои бумаги я хранил в проржавевшем железном ящике, служившем мне репозиторием.

Свесившись с кровати, я вытянул на свет божий этот ящик, исторгнувший клуб пыли, и откинул скрипнувшую петлями крышку, с которой просыпалось семейство жуков-долгоносиков. Весь мой архив, рассортированный, снабженный ярлыками и припудренный пылью, был на месте.

Вот и она, книжица в красновато-коричневом переплете. Запись, сделанная в день приезда Чинты, которую я встретил в аэропорту, содержала детали ее перелета. А вот что было на следующий день: “Экскурсия по старой Калькутте, посещение Индийского музея. Вопреки моим ожиданиям, иллюминированная Парк-стрит не заинтересовала гостью. Она предпочла прогулку по Майдану. Там шла джатра, о чем извещала большая афиша, привлекшая ее внимание: женщина, обвитая змеями, Манаса Дэви”.

И тогда накатили воспомиания.

Годом раньше мы познакомились в Соединенных Штатах. Мне уже перевалило за тридцать, Чинта была на десять лет старше. Недавно я получил работу в библиотеке Средне-Западного университета, по окончании которого защитил ученую степень (разумеется, я подавал заявления на всевозможные преподавательские должности, но безуспешно – похоже, Америка не особо нуждалась в специалистах по бенгальскому фольклору раннего нового времени).

Уже тогда Чинта по всем статьям была видной личностью. Эффектная умница, она считалась уважаемым историком, который опубликовал авторитетное исследование о Венецианской инквизиции. Однако известность ей принес не только научный труд, своей славой (возможно, скандальной) она была обязана личной трагедии, которую пережила в софитах публичного внимания.

В двадцать пять лет Чинта закрутила роман с редактором крупной итальянской газеты, мужчиной гораздо старше ее. Он бросил жену, Чинта родила ему дочь. Они были безоговорочно счастливы, Чинта работала над своей первой книгой и растила малышку Лючию.

Книга вышла в свет, когда девочке исполнилось двенадцать; вскоре Чинту пригласили на конференцию в Зальцбурге. Они с мужем решили превратить поездку в семейный отдых, первой улетела Чинта, через пару дней на машине за ней последовали муж, поклонник скоростных автомобилей, и дочка. При переезде через Доломитовые Альпы у машины отказали тормоза, и “мазерати” рухнул с крутого горного склона.

Уже того, что несчастье произошло со знаменитым журналистом, хватило бы, чтоб всколыхнуть итальянскую публику. Но неясные обстоятельства породили подозрение в злодействе, и история вышла на первые полосы всех мировых газет.

Незадолго до этого муж Чинты выпустил серию разоблачительных статей о мафии. После его гибели возникли слухи, что он стал жертвой заказного убийства. В результате дело обсуждалось в итальянском парламенте, было назначено расследование. Волей-неволей Чинта очутилась в водовороте нежеланной шумихи и в конце концов была вынуждена, взяв академический отпуск, бежать от папарацци в Америку.

Я и мои библиотечные коллеги следили за этой историей, разворачивающейся на страницах желтой прессы. О точном месте убежища Чинты мало кто знал, а потому нас ошеломило известие, что она обитает неподалеку и обратилась к директору библиотеки с просьбой о разрешении пользоваться отделом редких книг (в котором имелось солидное собрание исторических документов, переданное в дар итальянским ученым, еще довоенным иммигрантом).

Разрешение выдали тотчас, и в день первого появления Чинты в библиотеке вряд ли нашелся бы хоть один сотрудник, который под надуманным предлогом не заглянул в отдел редких книг, дабы узреть знаменитость, восседавшую за массивным пюпитром. И надо сказать, окутанная неуловимой грустью женщина в траурном, но элегантном наряде стоила того, чтоб на нее посмотреть.

В библиотеке отношение к отделу редких книг и особых собраний было почти таким же, как в больнице – к моргу (обстоятельство, что там и там надлежало работать в перчатках, давало пищу изрядному числу тяжеловесных острот). В читальном зале царила могильная тишина, которую от случая к случаю нарушал какой-нибудь лохматый аспирант. Выдача тяжеленных книг и папок с документами считалась самой незавидной работой, и потому, естественно, ее доверили мне, новичку.

Вот так вышло, что во время двухнедельного пребывания Чинты в библиотеке я был носильщиком, доставлявшим затребованные ею материалы, и исполнял сию роль охотно ради удовольствия слышать, как сочным прокуренным голосом она произносит Grazie mille[14]. Она была весьма проста в общении и через день-другой уже звала меня Дино (на итальянский манер), но в читальном зале мы почти не разговаривали. Сблизило нас то, что мы оба были курильщиками.

Весна выдалась очень зябкой, и мы курили, нахохлившись в искусственном гроте возле главного входа библиотеки. Однажды мы были там одни, и я, пытаясь поддержать светскую беседу, спросил Чинту, не трудно ли ей свыкнуться со здешним суровым климатом.

– Нет, ничуть, – решительно сказала она, выдохнув дым. – Знаете, ведь я наполовину местная – моя мать родом из Лексингтона.

– Штат Кентукки? – уточнил я.

– Да, – улыбнувшись, кивнула Чинта. – Моя мама по имени Алиса – уроженка Лексингтона.

Матушка ее, рассказала Чинта, происходила из семьи винокуров, тех самых, что изготовляли, как выяснилось, мой любимый бурбон. В юности она мечтала объездить Европу, особенно ее тянуло в Италию. Разразившаяся Вторая мировая война заставила повременить с мечтой, но позже Алиса ее осуществила и влюбилась в Венецию.

В Италии тех лет американцы были в большом почете, ибо все местные жители желали опробовать свой английский. Однажды Алиса плыла на вапоретто[15] по Большому каналу, и conducente[16], чрезвычайно симпатичный молодой человек, распознал в ней американку.

– Не могли бы вы помочь мне? – сказал он. – Я пытаюсь выучить английский…

– S, certo, – согласилась Алиса.

Из кожаной сумки парень достал книгу и попросил объяснить подчеркнутое предложение. Заядлый читатель, Алиса обрадовалась, увидев венецианский роман Генри Джеймса “Письма Асперна”. С тех пор она стала дожидаться именно этого вапоретто с тем самым conducente. Через несколько месяцев они поженились.

– Мама всегда была ужасно романтична, – сказала Чинта. – Кто, если не романтик, назовет дочь Гиацинтой?

– А что ваш отец?

– Венецианец до мозга костей! – Чинта рассмеялась. – Любит покупать и продавать, в чем весьма умел. Родители мои счастливы вместе.

– Они живут в Венеции?

– Да, всю жизнь, и я там родилась и выросла. Я из последних венецианок. – Чинта усмехнулась и пыхнула сигаретой. – Basta, хватит обо мне. Давайте о вас. Что привело вас на Средний Запад?

– Желание получить образование и ученую степень.

– Так вы, значит, ученый? И приехали сюда только ради учебы?

Не знаю, что на меня нашло, ибо я редко распространялся об обстоятельствах своего отъезда из Калькутты, но Чинта была так открыта со мной, и потому я, сам того не ожидая, выпалил:

– Нет, не только.

– Была и другая причина?

Я кивнул. Казалось, черные глаза ее смотрели мне прямо в душу.

– Женщина?

– Да.

– Пустились на ее поиски? Или бежали от нее?

– Ни то ни другое. Она внезапно умерла, и мне пришлось уехать. – Я глубоко вздохнул. – Это долгая история.

Чинта слегка сощурилась, но не стала ничего выпытывать.

– А где вы росли?

– В Калькутте, в Индии.

– Кальку-у-утта? – протянула она в своей неподражаемой манере. – Это ведь там Индийская национальная библиотека, верно?

Оказалось, что в конце своего академического отпуска Чинта собиралась возвращаться домой через Азию и неделю посидеть в Индийской национальной библиотеке. Зачем? А затем, что ее нынешнее исследование было посвящено роли Венеции в средневековой торговле пряностями.

Я знать не знал, что у Венеции была какая-то роль в той торговле. Но Чинта заверила, что дело обстояло именно так.

– Пряности занимали значительную долю в экономике города. Столетиями Венеция владела монополией на торговлю специями в Европе. – Чинта запрокинула голову и выпустила колечко дыма. – Огромные доходы ее вызывали всеобщую зависть, и португальцы вкупе с испанцами затеяли поиск иных источников, дабы разрушить венецианскую монополию.

Не знаю, что меня пленило больше – сам рассказ в столь непринужденной манере или невероятная оригинальность ситуации: человек собрался в Индию ради изучения истории Венеции! Учитывая социальный статус Чинты, я полагал, что путешествие ее будет обеспечено всем возможным комфортом, а все бытовые вопросы уже улажены. И никак не ожидал, что у меня, всего лишь младшего библиотекаря, знаменитость спросит совета, где ей лучше поселиться. Но она спросила, и я, поразмыслив, ответил:

– Я думаю, вы можете остановиться в “Гранд-отеле”.

– Он и впрямь “гранд”?

– Бесспоно, это самый шикарный отель в Калькутте, – сказал я, ибо в ту пору так оно и было.

– Тогда это не для меня. – Чинта покачала головой. – Хотелось бы этакое тихое местечко, скромное, но чистое, какое в самый раз для серьезного ученого. – Она вновь выдула дымное кольцо и рукой его отогнала. Потом, не глядя на меня, тихо сказала: – Знаете, мне желательно сохранить инкогнито, если вы в курсе, о чем речь. Я хочу спокойно поработать и осмотреть город, понимаете? Совсем ни к чему, чтобы публика и тем более газетчики знали о моем приезде.

За те две недели это был единственный раз, когда Чинта обмолвилась о своей утрате и последующем шквале праздного любопытства.

– Да, конечно, я понимаю, – сказал я. – Есть именно такое место – тихий и чистый гостевой дом неподалеку от моей квартиры. Зиму я проведу в Калькутте и, если угодно, с радостью стану вашим экскурсоводом.

Чинта одарила меня своей знаменитой улыбкой, от которой сбоило сердце.

– Да, я была бы вам признательна… Grazie!

На второй день ее пребывания в Калькутте мы прогулялись по Майдану. В то время на огромном пространстве парка частенько возводили свои шатры всякие бродячие труппы. Помнится, в тот день один шатер пользовался особой популярностью, со всех сторон к нему стекались зрители.

Перед входом красовалась большая (и, на мой взгляд, ужасная) афиша, где была изображена обвитая змеями женщина. Плакат, конечно, зацепил взгляд Чинты, попросившей объяснить его смысл. Я сказал, что здесь дают представление, основанное на известной легенде о повелительнице змей. Я намеренно говорил вяло, без воодушевления, надеясь, что этим объяснением гостья и удовольствуется, однако слова мои только разожгли ее любопытство.

– Posso? – Чинта показала на вход. – Можно взглянуть?

У меня упало сердце. Я не люблю джатру, это многочасовое представление, в котором нелепо костюмированные персонажи пищат фальцетом. Хуже всего, что в подобных “спектаклях” классический текст упрощался до незамысловатой байки.

Но объяснять это было долго, и я шагнул ко входу в шатер, не преминув отпустить саркастическую реплику:

– Сейчас перед тобой предстанет Индия, какую ты ожидала увидеть.

Чинта взглянула удивленно.

– Почему ты так говоришь?

– Ну как же, экзотика. Тем более что многие иностранцы считают Индию страной заклинателей змей.

– А что, все эти зрители тоже иностранцы? – Вскинув бровь, Чинта оглядела заполненные скамьи. – И для них это экзотика?

Я пожал плечами:

– Да нет, обычные люди, желающие убить время.

– Похоже, и у меня есть чуточка времени, которое надо убить, – улыбнулась Чинта. – Ты не против, если я немного посмотрю представление?

– Ничуть. А ты, я надеюсь, не против, если я тебя покину и немного прогуляюсь? Я вернусь, скажем, через пятнадцать минут.

– Да, прекрасно.

Когда я вернулся к шатру, Чинта уже ждала меня у входа.

– Ну как, понравилось? – спросил я.

– Очень! – Она энергично кивнула. – Разумеется, я ни слова не поняла, но мне было интересно наблюдать за публикой. Я никогда не видела столь завороженных зрителей. Они были точно stregato, околдованы.

– Не сомневаюсь. Такой народ поверит чему угодно, верно?

– Тебе вправду не нравится эта история? – удивилась Чинта. – Ты считаешь ее слишком вульгарной и заурядной?

Слова эти ожгли, точно крапива.

– Видимо, ты неверно поняла меня, – возразил я. – Я вырос на этой легенде. Вообще-то она была темой моей научной работы, я даже опубликовал статью об эпической поэме, основе сего представления.

Вдруг мне пришло в голову, что для моей карьеры было бы весьма полезно, если бы великая Джачинта Скьявон прочла мой опус (а еще лучше, дала о нем отзыв).

– Если хочешь, я покажу тебе статью, – сказал я. – Она небольшая, десяток страниц.

– Конечно, покажи. Я с большим удовольствием ее прочту.

Горячность, с какой я ухватился за сию возможность, сейчас, наверное, покажется странной, но в свое оправдание скажу следующее: я почувствовал, что несколько пал в глазах Чинты, представ самодовольным европеизированным снобом, и возжелал себя обелить. Уже наутро я отправился в гостевой дом Миссии Рамакришны, где квартировала Чинта, и оставил для нее экземпляр своей статьи “Заметки о датировке бенгальского народного эпоса”.

Мы условились вечером поужинать в ресторане, что был в двадцати минутах ходьбы от гостевого дома. Чинта уже ждала меня, когда я за ней зашел, и, шагая по тихому Южному проспекту, сказала:

– Я прочла статью, закончила прямо перед твоим приходом.

– И что скажешь?

– Браво! Очень интересно. Ты, безусловно, прав насчет картофеля.

Насмешливая нотка в ее тоне подсказала, что будет продолжение. Я ждал.

– Мне понравился твой слог. Возникает образ археолога, исследующего глиняный черепок. Язык твой хорош и точен.

– Спасибо, – сказал я. – Твоя похвала дорогого стоит.

Мы проходили под фонарем, и Чинта озадаченно покосилась на меня.

– Так что, для тебя эта поэма сродни безжизненному обломку, который интересен лишь тем, что может быть датирован по своему углеродному составу?

– Наверное, так. Я же, в конце концов, не литературный критик.

– Знаешь, те зрители на вчерашнем представлении, они ведь тоже не критики. Но как они слушали! Судя по их лицам, для них легенда не мертва.

– В смысле?

– Видел бы ты, как они были поглощены действом! Почти все до единого! В Европе сейчас такого не увидишь. Если б кто-нибудь надумал инсценировать “Неистового Роланда”, на спектакль пришли бы несколько ученых критиков и профессоров. Но вот такую публику – простых людей, юных и старых, мужчин и женщин – постановка не привлекла бы. Подобную толпу соберет лишь кальчо, футбол. Но и там ты не увидишь столько женщин. Нет, для вчерашних зрителей поэма жива! Она о том, что происходит здесь и сейчас. Для них она реальнее жизни.

– А чего ты хочешь? – парировал я. – Эти, как ты выражаешься, простые люди невежественны. Кажется, Маркс сказал, что крестьяне подобны мешку с картошкой. Ничего удивительного, что в их жизни полно всяких богов, богинь и демонов.

Чинта опять глянула искоса.

– Ты в самом деле не любишь простой народ?

Обвинение в снобизме заставило меня ощетиниться.

– Ты глубоко заблуждаешься! Я придерживаюсь левых взглядов. В студенческие годы я общался с маоистами и всегда был солидарен с рабочими и крестьянами.

– Ну да, certo! – Чинта подавила смешок. – В Италии у меня много знакомых маоистов и их попутчиков, которые усиленно пекутся о желудке простого люда, но не о том, что у него в голове.

– Которая набита черт знает чем. Я горжусь тем, что я разумный, светский человек научного склада ума. Извини, если это не соответствует стереотипам об индусах, но я не религиозен, не верю в сверхъестественное и ни в коем разе не примкну к целому сонму суеверных мумбо-юмбо.

Чинта помолчала, затем негромко спросила:

– Если все так, почему ты используешь религиозные слова?

– Это какие же?

– Например, “суеверный” и “сверхъестественный”. – Чинта изобразила пальцами кавычки. – Разве ты не знаешь, что они пущены в обиход Святой инквизицией? Задачей инквизитора было выкорчевать “суеверие”, заменив его истинной верой. Именно он решал, что “естественно”, а что “сверхъестественно”. Когда ты говоришь о своем неверии в “сверхъестественное”, возникает противоречие, поскольку это означает, что ты не веришь и в “естественное”. Одно без другого не существует.

– Да ладно тебе, это же просто понятия, – сказал я досадливо.

– Да, ты прав. Однако мир состоит из понятий, а эти два восходят к семнадцатому веку, хоть ты и мнишь себя таким современным.

Она попала в мою болевую точку, и ответил я грубовато:

– По-твоему, индусам не дано быть современными и разумными? Все они верят в богинь, ведьм и демонов, так, что ли?

– О мадонна! – Чинта внезапно остановилась и всплеснула руками. – Ты думаешь, в других местах люди в них не верят? Сильно ошибаешься! В Италии и Франции до сих пор полно тех, для кого колдовство и одержимость бесами самые обычные вещи.

– Не может быть! – не сдержавшись, выкрикнул я, ибо это противоречило моему представлению о Европе как кладезе здравого смысла. – Я не верю!

– Но это так. Ты, возможно, слышал о тарантизме?

– Нет, что это?

– Термин происходит от слова tarantola, названия ядовитого паука, обитающего на юге Италии. Тамошние жители верят, что с его укусом в человека вселяются бесы. Изгоняют их музыкой и особым танцем, известным как тарантелла.

– Но это же просто старинная музыкальная форма, появившаяся, кажется, в семнадцатом веке. Наверняка подобные предрассудки давно отмерли.

– А вот и нет. Тарантизм существует. Не так уж давно человек, которого я знала, опубликовал блестящее исследование по этому вопросу. Ты слышал об Эрнесто де Мартино?

– Нет, имя это ничего не говорит.

– Немудрено. За пределами Италии он известен мало, но я считаю его одним из главных мыслителей двадцатого века. Историк, фольклорист, этнограф, вдобавок он был коммунистом и адептом Грамши[17]. Но знаменит он своими исследованиями тарантизма, проведенными в шестидесятых годах, когда явление это считалось давно сгинувшим. Труды его особенно интересны доказательством того, что в некоторых частях Италии, колыбели рационального Ренессанса, тарантизм живехонек! В отличие от других исследователей, де Мартино подошел к вопросу непредвзято. Он не считал состояние этих несчастных крестьянок (а жертвами тарантизма преимущественно были женщины) бредовым. И не исключал вероятности, что с ними происходит нечто, не поддающееся обычным объяснениям.

– То есть он допускал реальность бесов, которые вселяются в людей, укушенных пауком? – опешил я.

– Да нет же! Он призывал не спешить с наклейкой ярлыка “сверхъестественное”, как неизменно поступали рационалисты, считавшие, что необъяснимой причинно-следственной связи не существует в принципе. Де Мартино приводит множество задокументированных случаев, которые невозможно объяснить так называемыми “естественными” причинами.

– Например?

– Хм… – Чинта задумалась. – Ну, скажем, предвидение, которое нынче называют прекогницией. Когда человек знает о том, что произойдет, еще до того, как событие свершилось.

– Вроде всяких гадалок и прорицателей? – Я фыркнул. – Неужели ты и впрямь веришь в подобную чепуху?

– Чепуху? Тогда как объяснить то, что случилось с ацтеками?

– С кем? Ты меня запутала.

– Разве ты не слышал об их предсказаниях? Задолго до испанского нашествия ацтеки знали о заморских захватчиках. Знали об их “огненных палках” и даже форме их шлемов. Потому-то и оказались беспомощны, когда вторжение состоялось. Люди думают, что знание о грядущих событиях подготавливает к ним, но зачастую оно лишь делает немощным.

Услышав это, я едва не рассмеялся. К счастью, мы уже дошли до нашей цели – китайского ресторана на Лэнсдаун-роуд. Открывая массивную дверь в виде красной луны, я сказал с наигранной беззаботностью:

– Уверенно могу предсказать лишь одно: еда, которую нам подадут, будет скорее индийской, нежели китайской.

Признаюсь, наша дискуссия меня слегка ошеломила. И даже не потому, что Чинта говорила нечто весьма странное (этим грешат многие), но она упорно отстаивала свою позицию, и уж это казалось неуместным, негожим, почти невежливым. Одно дело перед сном рассказать сказку ребенку, и совсем другое – на полном серьезе потчевать ею взрослого.

Однако Чинта мне нравилась, я не хотел потерять ее расположение, а потому решил сменить тему. Похоже, она приняла аналогичное решение, и ужин прошел в приятной обстановке. Но разногласия наши никуда не делись, и порожденная ими натянутость отношений чувствовалась в нашей беседе по дороге домой. Неловко распрощавшись, я дал Чинте свой номер телефона и попросил звонить, если что-нибудь понадобится.

Я не рассчитывал на нашу скорую встречу и потому не удивился, что в последующие два дня Чинта не подавала вестей о себе. Я знал, что до конца недели она в городе, и я, выждав еще чуток, смогу отыскать ее в Национальной библиотеке.

Но она сама меня отыскала. Вечером, когда я уже почти расправился с ужином, зазвонил мой старомодный дисковый телефон. К своему удивлению, в трубке я услышал “Чао, каро!”. Голос ее звучал напряженно, и я спросил:

– Как дела, все ли в порядке?

– Не совсем. Есть новость. Надо срочно возвращаться в Италию. Завтра я улетаю.

Я не желал показаться любопытным, однако не хотелось и выглядеть бездушным.

– Надеюсь, ничего серьезного?

Помешкав, Чинта нехотя сказала:

– Наверное, ты знаешь о том, что случилось с моим мужем и дочкой?

– Да, конечно.

Я чувствовал, что она пересиливает себя и хочет поговорить, но только не по телефону.

– Хочешь, я приду к тебе? – спросил я.

– Да, пожалуйста.

– Буду через десять минут.

Чинта ждала меня у входа в гостевой дом.

– Давай прогуляемся, – сказала она.

Нынче погода не баловала. Январскую Калькутту окутал густой зловонный туман, нередкий в эту пору.

– Погода совсем не для прогулок, – сказал я. – Можем зайти ко мне, это недалеко.

– Va bene[18], идем.

Обычно оживленные, улицы были тихи и почти безлюдны. Пока шли, мы не проронили ни слова.

Квартира моя небольшая, но в гостиной довольно уютно. Чинта уселась на диване, я налил нам по стаканчику бренди, купленному в магазине беспошлинной торговли.

Чинта сделала глоток, но молчала, уставясь в стакан. Затем без всяких понуканий с моей стороны начала говорить и рассказала о телефонном звонке от итальянского посла в Нью-Дели, передавшего просьбу (а вообще-то приказ) следователя явиться для дачи показаний о происшествии, в котором погибли ее муж и дочь.

Появились новые данные – полицейский рапорт, и следователь хотел допросить Чинту.

– Ты догадываешься, в чем там дело? – спросил я.

– Да, – кивнула Чинта и, помолчав, продолжила: – Речь о том, что произошло в Зальцбурге перед самой аварией, когда в отеле я ждала приезда мужа с дочкой. На машине они ехали из Милана. Понимаешь, Джакомо любил водить…

В тот день в зальцбургском отеле Чинта проснулась на рассвете от щемящего чувства тревоги. Состояние это было не внове, оно не покидало ее с тех пор, как муж стал получать анонимные угрозы. Однако нынче дурное предчувствие было настолько сильным, что ее дважды стошнило.

Дождавшись утра, Чинта позвонила в Милан и попросила мужа отменить поездку.

– Почему? – недоумевал Джакомо.

Чинта не знала, чем еще подкрепить свою просьбу, кроме presagio, нехорошего предчувствия из-за тех самых угроз.

Муж нетерпеливо отмел ее страхи. Уверенный в себе, волевой человек, он привык, что ему угрожают. Не волнуйся, сказал он, гнусным malavitosi[19] меня не запугать. И потом, Лючия страшно расстроится, ведь она так ждала эту поездку.

Оказалось, Джакомо приготовил сюрприз: редакция получила спутниковый телефон, и, пока он в дороге, звонить ему можно в любой момент. Муж продиктовал номер. Чинта его записала.

Техническое новшество заставило ее усомниться в своей интуиции, и она прекратила уговоры, потому что Джакомо все равно не послушался бы, а ей не хотелось выглядеть суеверной дурехой. Уверенность мужа ободрила Чинту, несколько развеяв ее тревогу. Она почти успокоилась и закончила разговор признанием, что ужасно соскучилась и ждет не дождется своих любимых.

Но днем, на конференции, дурное предчувствие вернулось, не давая сосредоточиться на выступлениях докладчиков. Чинта вышла из зала и, отыскав таксофон, набрала номер, сообщенный Джакомо. Через два гудка муж ответил.

– Ecco![20] – засмеялся он. – Вот что такое спутниковый телефон! Мы катим по автостраде, а я с тобой разговариваю!

– Где вы?

– Где-то между Брессаноне и Инсбруком. Через пару часов будем в Зальцбурге.

Джакомо передал телефон Лючии.

– Мамочка! Тут так красиво! Жалко, ты не видишь!

– И мне жаль, tesoro[21].

Они еще немного поговорили и распрощались. Казалось бы, все хорошо, но Чинте было как-то не по себе. В зал она не вернулась, поехала в гостиницу. В своем номере сидела в кресле и невидяще смотрела в окно, как вдруг услышала голос Лючии: “Mamma! Ti voglio bene! Мамочка, я тебя люблю!”

Слова эти прозвучали так ясно, что Чинта вскочила и огляделась. Она подумала, что Джакомо с Лючией доехали раньше и потихоньку вошли в номер. Никого не увидев, Чинта решила, что муж с дочкой затеяли игру в прятки. Она обошла комнаты, посмотрела в шкафах и под кроватями. Поняв, что в номере никого нет, Чинта кинулась к телефонному аппарату, через коммутатор вышла на межгород и набрала номер мужа.

Ответом были лишь треск и щелчки в трубке. Стараясь унять дрожь в пальцах, Чинта повторила вызов. Никакого ответа. Подумав, что могла перепутать междугородный код или еще что, она связалась с гостиничным оператором, заказала разговор и стала ждать, не сводя глаз с телефона. Текли минуты, Чинту уже трясло, как в лихорадке. Ожидание стало невыносимым, она позвонила портье и потребовала, чтобы тот поторопил оператора, ускорив заказ. Прошло еще две минуты, никто не перезвонил, и тогда Чинта выскочила из номера, бегом спустилась по лестнице и бросилась к стойке регистрации.

Портье и телефонный оператор маячили в служебном помещении. Распахнув дверь, Чинта потребовала объяснений. Служащие сказали, что несколько раз набрали указанный ею номер, но тот не отвечает.

– Где находился ваш муж, когда последний раз вы с ним разговаривали? – спросил портье.

– Где-то между Брессаноне и Инсбруком.

– Пожалуйста, успокойтесь, идите в свой номер. Я свяжусь с полицейским нарядом, патрулирующим этот участок, и выясню, в чем дело.

Чинта медленно вернулась к себе; вскоре раздался телефонный звонок, она схватила трубку. На другом конце провода был poliziotto, итальянский полицейский. Чинта сообщила ему номер машины и сказала, что очень обеспокоена тем, что телефон мужа не отвечает. На некоторых отрезках трассы связь не действует, успокоил патрульный, однако на всякий случай будет объявлен розыск.

Через час телефон вновь зазвонил. Тот же полицейский известил, что экипаж вертолета обнаружил машину на дне глубокого ущелья. Никто не выжил.

– Конечно, время моих звонков было где-то зафиксировано, – сказала Чинта. – Внимательное изучение распечатки покажет, что я обратилась в полицию за час с лишним до аварии. Возникает вопрос: как я узнала о происшествии прежде дорожного патруля? Видимо, поэтому меня вызывают.

– И что ты скажешь?

– Так и скажу: позвонила мужу на спутниковый телефон и встревожилась, не получив ответа.

– А про остальное скажешь? Мол, слышала голос дочери.

Чинта посмотрела на меня как на дурачка.

– Нет, конечно. Сам прекрасно понимаешь, что об этом говорить нельзя. Меня сочтут сумасшедшей.

До сих пор она держалась, но теперь закрыла руками лицо, сотрясаясь в беззвучном рыдании.

Смотреть на это было невыносимо. Я подсел к ней на диван и обнял ее. Вся в слезах, она уткнулась мне в плечо. Еще никогда я не видел человека в столь безысходном отчаянии. Открытая рана ужасна у всякого, но особенно у столь сдержанной женщины. Я догадывался, что прежде она никому не рассказывала о пережитом в зальцбургском отеле.

Не помню, как долго мы так сидели. Потом я сказал, что в ее состоянии лучше не возвращаться в гостевой дом, я уступлю ей свою спальню, а сам лягу на диване в гостиной.

Чинта кивнула. Я приготовил ей постель, она прошла в спальню.

Спал я плохо и проснулся чуть свет. Чинта курила возле окна, глядя на занимавшуюся уличную суету. Заметив, что я уже не сплю, она села рядом и чмокнула меня в щеку.