Фонтаны под дождем Мисима Юкио

1

Герб семьи Кокубу – двулистная горечавка – отливал золотом на лакированном нагрудном щитке.

Лучи плуденного солнца проходили сквозь окно и ложились широкой полосой на пол и стены фехтовального зала[10]; капли пота, разлетаясь со стеганой синей тренировочной куртки Кокубу Дзиро, вспыхивали на солнце.

В боковом разрезе складок его хакама[11] мелькнула янтарного цвета голень; упругая, напоенная жизненной энергией, она наводила на мысль о молодом теле, танцующем под многослойной одеждой и защитным панцирем.

Движение рождалось именно там, внутри этой темно-синей неподвижности.

Чтобы заметить юношу, достаточно было переступить порог зала. В кольце безмолвного покоя он двигался подобно молнии.

Сколько свободы и красоты заключалось в каждой его позе! И каким бы стремительным ни был переход из одной неподвижности в другую, в эпицентре этого движения юноша неизменно пребывал в абсолютном покое.

Как тетива лука, выпустившая стрелу, он всегда возвращался в исходное положение напряженного спокойствия.

Левая нога следовала за правой подобно тени и тем точнее вторила ей, чем громче обрушивалась на пол правая, и вот уже рождался ритм сродни звуку, с которым бьется о берег белопенный прибой.

Разумеется, никто не удивился, когда Кокубу Дзиро выбрали одним из пяти лучших фехтовальщиков, которые представляли Восточную Японию в одиночных соревнованиях между восточными и западными префектурами. Для университетской сборной большая честь иметь такого капитана.

Мибу, студент первого курса, сделал шаг вперед, приготовившись к тренировочному поединку с капитаном. Прямо перед собой он видел вспотевшее лицо Дзиро за железными прутьями маски. Капитан устремил на противника спокойный, бесстрастный взгляд, который на языке фехтовальщиков называют «глаза Каннон» – взгляд богини милосердия.

Для начала Мибу размялся, сделал несколько разогревающих выпадов. Бамбуковый меч с устрашающей скоростью крутился у него над головой.

– Шлем! Шлем! Шлем!

Собственный крик и свистящее пение меча вводили его в мрачное исступление.

– Шлем! Шлем! Шлем!

Казалось, крик рвался через ноздри. Кровь приливала к горлу.

Разминка закончилась. Они стояли друг напротив друга с мечами наперевес.

«В последнее время у него неплохо получается», – подумал Дзиро. Тем не менее даже самые стремительные выпады Мибу выглядели для него медленными и тягучими, будто замедленная съемка. Последовательность этих движений раскладывалась на отдельные неторопливые жесты. Как ныряльщик, отталкиваясь от песчаного дна, поднимает клубы песка, так и Мибу поднимал вокруг себя невидимый песок, который оседал бесшумно и медленно.

Каждая капля пота, стекавшая на глаза Дзиро, была отражением его свободы, полной непоколебимости его спокойствия. Каждое движение противника он видел во всех деталях, и все медленнее казалась ему их череда.

Глубокий вдох, резкий выдох, постоянное движение – все это не помогало Мибу. На стыках панциря – маска, рукавицы, нагрудник – то и дело открывались щели, столь явные, будто он нарочно повесил там таблички с обозначениями.

Это были отверстия, пустоты, где время замедлялось и тянулось, подобно долгому тягучему зевку. Одно такое отверстие возникло у Мибу на темени, другое появилось возле рукавицы на вытянутой правой руке. Меч Дзиро без труда нашел бы путь внутрь каждого из этих отверстий.

Шаги Мибу стали беспорядочными. Сквозь решетку маски были видны побелевшие уголки рта. Скрещиваясь с мечом Дзиро, меч Мибу дрожал – это указывало на то, что у него трясутся руки.

Мибу чувствовал, что силы его на пределе. «Но это еще не все, – думал он. – Должно быть еще что-то. Широкое пустое пространство, наполненное ярким белым светом».

– Эй, ты чего? Не зевай! – откуда-то издалека донесся до него предупреждающий крик Дзиро.

Мибу чувствовал, что Дзиро высится над ним, как темно-синий утес, бороться с которым ему не хватает ни мастерства, ни сил. Это удушающее, не отступающее ни на секунду чувство истощило его. Он задыхался, пот тек ручьями, в боку болело… Что же дальше?

– Ладно, следующий! – произнес наконец Дзиро. В его голосе не слышалось ни капли усталости.

Пока Мибу отдыхал, он пропустил поединок с вице-капитаном Муратой и следующий бой вел против Кагавы.

Приветственный взмах мечей. Шаг вперед и поклон. Мечи коснулись друг друга, противники приняли нужную стойку.

Тренировка была в самом разгаре, зал наполнился треском бамбуковых мечей, пронзительными вскриками и топотом. Видавший виды, но все еще упругий пол содрогался от ударов, наносимых ему четырьмя десятками фехтовальщиков. Лучи майского солнца протянулись через зал тремя широкими – шириной в окно – полосами с танцующими золотыми пылинками внутри.

Капли пота падали на пол. Внутри синей стеганой формы было жарко и душно. Воздух в зале словно закипал от скопившейся в его стенах силы, находиться там стало почти невыносимо.

Мибу все еще не пришел в себя после схватки с капитаном, сердце его колотилось. В начале тренировки запас сил представлялся ему бесконечным, как сельская дорога, убегающая под полуденным солнцем в бескрайнюю даль, куда-то за горизонт. Но в конце поединка с Дзиро солнце внезапно закатилось, поселив в Мибу неприятное чувство, что дорога может в любой момент окончиться обрывом и неминуемым падением с него.

К тому же его противник – Кагава.

Кагава был хорошим фехтовальщиком, хотя в его манере сквозила самонадеянность, и зачастую он полагался на одну только силу. Его не выбрали даже в вице-капитаны, и по веской причине: в том, как он фехтовал – не важно, на тренировке или на соревнованиях, – угадывалась излишняя чувственность, и к тому же он слишком много думал. Ему не хватало чистой целеустремленности, которой обладал Дзиро.

– Р-разминка! – нетерпеливо рявкнул Кагава.

Мибу начал разминаться. Разминка, казалось, длилась уже вечность, но Кагава и не думал останавливаться. Он внимательно изучал молодое, перекошенное от напряжения лицо, скрытое решеткой маски. Глаза Мибу были широко распахнуты, щеки пылали – ни дать ни взять беснующийся заключенный за решеткой тюремной камеры.

«Он уверен, что Кокубу лучший фехтовальщик в мире», – подумал Кагава. Когда ему казалось, что уважение, которое кто-то испытывает к нему, есть лишь отраженный свет уважения к кому-то другому, это всегда его задевало, и он неосознанно убеждал себя в фальшивости, неискренности этого чувства. Его уверенность возрастала тем сильнее, чем очевидней выражал свою враждебность противник. Наконец он скомандовал прекратить разминку и с удовлетворением отметил, что Мибу дышит прерывисто, тяжело.

Теперь они отрабатывали атаку:

– Рукавица! Шлем!

Мибу целился в соперника, наносил удары короткими сериями, направляя их то в одну, то в другую точку, отступал по мере необходимости, снова приближался и не останавливался ни на секунду.

Но Кагава ни за что не позволял ему прикоснуться к себе – он не собирался поддаваться лишь для того, чтобы приободрить противника.

Напоенный отчаянной силой меч Мибу взлетел, но его удар был вновь отражен. Кагава обходил соперника по кругу, металлическая решетка маски поблескивала в мягких послеполуденных лучах. Он перемещался – и маска то отливала на свету красным, то тускло блестела, если солнце оказывалось за его спиной. Мибу обрушивал свой меч туда, где должен был стоять Кагава, – только затем, чтобы убедиться, что Кагавы там уже нет.

Возгласы Мибу все слабели, он устал от тщетной погони за противником.

Очередной удар был отражен, меч завис в воздухе, а в следующее мгновение, лишенный цели, которой жаждал со столь яростным упорством, вновь рассек пустоту. Чтобы восстановить равновесие и вызволить увязающее в пустоте оружие, требовалось немало сил.

Завалившись вперед, Мибу едва удержался от падения и дернулся назад, похожий на темно-синего ворона.

– Матч до трех очков! – крикнул Кагава, видя, что Мибу устал.

И в этот миг его чувственная броня дала трещину, в ней открылась невидимая, но ощутимая щель. На полсекунды он забылся в сладкой фантазии, изнывая от наслаждения, вперил взор в слабеющую жертву. От упоения собственной силой вспыхнула в нем щемящая радость.

Это была животная радость, жадная, прожорливая, которую чувствуешь, лишь находясь лицом к лицу с противником, всегда – не распробовав толком на вкус, всегда – второпях. Не связанная ни с воспоминаниями, ни с надеждой, эта опасная, безрассудная радость, вызванная тем, что происходит «здесь и сейчас», сродни чувству, какое возникает, когда отпускаешь руль, но продолжаешь крутить педали велосипеда.

Краем глаза Кагава уловил мелькнувшую тень.

И сразу осознал, что дело плохо.

– Шлем! – Мибу звучно припечатал ступню к полу и с неистовой силой обрушил бамбуковый меч на маску Кагавы.

– Твоя взяла. Матч до двух, – лениво протянул Кагава.

Кокубу Дзиро покинул ту часть зала, где занимались старшие фехтовальщики, и теперь стоял перед тренером Киноути – с ним ему предстояло сразиться в поединке. За глаза фехтовальщики называли тренера «тэноути», что в их словаре означало «хватка», поскольку во время тренировки он то и дело покрикивал: «Хватка! Исправь хватку! Что у тебя с хваткой?» И так далее и тому подобное.

Киноути в свои пятьдесят лет был самым уважаемым из прежних членов университетского фехтовального клуба. Когда-то у него была собственная фирма, но потом он передал управление ею младшему брату, исполнительному директору, и вернулся в университет, чтобы всецело посвятить себя клубу.

Едва Дзиро сделал первый шаг вперед, Киноути почувствовал в ученике холодную решимость. Дзиро двигался к нему по прямой линии, подол его хакама то слегка поднимался, то опадал, вторя движению ног, которые скользили, почти не отрываясь от пола.

Киноути любил и уважал юность, бросающую ему вызов. Юность атаковала почтительно, но яростно. Зрелость с улыбкой на губах принимала вызов без колебаний, не сомневаясь в собственных силах. Почтение без ярости у молодых людей – удручающий симптом, это гораздо хуже, чем ярость без почтения.

Юность идет, чтобы нанести удар. И она нанесет удар, но лишь для того, чтобы покориться зрелости. На них одинаковая форма, маски и панцири, они одинаково потеют… Для Киноути время, проведенное в фехтовальном зале, было «моментом истинной красоты», остановившимся навсегда мгновением. Это мгновение наполнялось сиянием черных нагрудников, разлетающимися лиловыми шнурами шлемов, обильным потом. В нем, в этом мгновении, все оставалось таким же, как тридцать лет назад, когда Киноути сам учился в этом университете.

И вот, поделив на двоих одну цель, зрелость и юность – первая спрятав под маской седину, вторая – разрумянившиеся щеки, – сходились лицом к лицу, так аллегорически недвусмысленно, как если бы вся жизнь с ее сумбуром и неразберихой свелась к простоте шахматной доски. Но если отбросить всю шелуху, лишь это и останется: извечное противостояние – с мечами наперевес в свете закатного солнца – юности и зрелости.

Разминка завершилась. Дзиро стоял, направив меч прямо в глаза пожилому сопернику. Он ждал приглашения к схватке.

У Киноути была невыразительная манера фехтования. Кончик его меча не приближался к противнику, всегда держась как бы на расстоянии. Однако мягкий и легкий как перышко, этот меч был постоянно готов к движению – и это самое опасное. Вглядываясь в Киноути, Дзиро видел воплощенное совершенство. Монолит. Но это неприступное совершенство не походило на закрытую стальную дверь, а скорее напоминало пустую японскую комнату с раздвинутыми перегородками, где нет ничего, кроме татами на полу и белых стен.

Казалось, что Киноути не нуждается в точке опоры, – он плыл, парил в воздухе. Дзиро пронзительно вскрикнул и двинулся вправо.

Киноути был подобен прозрачному конусу, одинаковому со всех сторон, откуда ни подступись. Здесь его не пробьешь. Дзиро сдвинулся еще правее, затем резко развернулся влево. Но и здесь глухо. Собственная предсказуемость была для Дзиро унизительна, его охватил стыд.

По ту сторону его отчаяния Киноути нежился, как огромный, дремотный лилово-черный кот.

Дзиро больше не пытался отыскать слабую точку. Нельзя проявлять нетерпение: если что-то и мешает ему добраться до противника, то это нетерпеливость. Безупречность Киноути – иллюзия, искусное фокусничество. Ничто в мире не может быть столь совершенным.

Дзиро чувствовал, как постепенно покрывается тонкой ледяной коркой. Она грозила сковать плечи, добраться до локтей, ввергнуть его в неподвижность. Если он и дальше будет бездействовать, станет только хуже. Он должен разбить лед, взорвать его со всей силой своего молодого тела.

Описав изящную дугу, взлетели в воздух лиловые шнуры шлема. Он собрался с силами и двинулся – вперед, дальше, дальше. Внезапно прыгнул, вскрикнув, будто голубь, выпорхнувший на свободу из ненавистной клетки.

Блеснула молния, перечеркнув прекрасный порыв. Что-то отбросило меч Дзиро вверх и резко опустилось вниз – он ощутил, как раскаленным клеймом лег на него тяжелый меч Киноути.

2

Дзиро стал капитаном клуба этой весной. Его назначение предопределил естественный ход событий, и внутренне Дзиро знал об этом уже давно.

Собственное мастерство было для него само собой разумеющимся. Однажды оно превратилось в невидимую глазу нательную сорочку, которая обволакивала его, чуть ли не срастаясь с кожей, и временами он забывал, что носит ее на себе.

«Я сделаю все, что в моих силах, – сказал он в день назначения капитаном. – Отдам себя целиком, душой и телом. Вы выбрали меня, и вы не ошиблись. Те, кто последует за мной, я уверен, тоже не ошибутся. Если можете, идите за мной. Если не можете – поступайте, как вам заблагорассудится».

Когда Дзиро в присутствии предшественников-капитанов произносил речь перед членами клуба – их было сорок, – он принял решение.

Он много лет знал, какие именно слова скажет в подобных обстоятельствах. Именно их он и сказал. Давнее предчувствие воплотилось в жизнь. Годами он носил эти слова в себе, и теперь они вырвались наружу, расправили крылья и полетели.

Он чувствовал, что вместе со словами его наконец покинуло то рвущееся, мальчишеское, что жило в нем до тех пор: мятежность, стихийная ненависть к себе, презрение. Душевная мягкость, незрелая впечатлительность – все это бесследно исчезло. Остался стыд, но смятенная робость ушла без остатка.

Итак, все чувства, порожденные принципом «я хочу», нужно искоренить, освободив место для чувств, порожденных принципом «я должен».

Так он решил. Он посвятит фехтованию всю свою жизнь, каждый миг повседневного бодрствования. Меч – заостренный кристалл, квинтэссенция незапятнанной, чистейшей силы – вот совершенная форма, которую принимают дух и материя, сливаясь в один ослепительный луч.

Все остальное – жалкая бессмыслица, не более того.

Быть сильным и праведным – еще ребенком Дзиро поставил перед собой эти две задачи.

Как-то в детстве он попытался, не моргая, взглянуть на солнце. Но еще до того, как он понял, справился с этим или нет, там, наверху, что-то произошло: пылающий красный шар, который только что неподвижно висел на небе, вдруг закрутился на месте, затем поблек и превратился в холодный иссиня-черный железный диск. Дзиро почувствовал, что постиг истинную сущность солнца.

Какое-то время после этого, куда бы он ни смотрел, повсюду ему чудился тусклый солнечный круг, его остаточный образ: в траве, в тени деревьев, в любой точке неба.

Правда, как и солнце, ослепительна настолько, что на нее невозможно смотреть. Но, однажды постигнув истину, человек вдруг начинает замечать повсюду ускользающие блики – ее остаточный образ.

Итак, Дзиро был облечен силой и облачился в одежды праведности. Он решил, что в мире нет больше никого, кто думал бы так же, как он. Это была свежая, прекрасная мысль.

Списывание, нарушение школьных правил, легкомысленность – особенно в том, что касалось денег, взятых взаймы у приятелей, – все это отличительные признаки мальчишества и юности. Но у него был единственный выбор: либо оставаться сильным и правым, либо убить себя. Когда один из его одноклассников покончил с собой, Дзиро мысленно одобрил этот постуок, хотя и сожалел, что его совершил человек, слабый духом и разумом. Строго говоря, это и не было поступком в том смысле, который имел в виду Дзиро, представляя себе мужественную красивую смерть.

По слухам, юноша наглотался снотворного. Его нашли в постели, белого, как простыни, на которых он лежал. В постели также лежала кожура мушмулы, которую он ел перед смертью, и пять или шесть крупных глянцевых семечек. Наверное, когда таблетки начали действовать, он ел мушмулу одну за другой, пытаясь подручными средствами заглушить нарастающий страх окончательной утраты сознания.

Кожура и семечки мушмулы. Животный аппетит в умирающем теле! Дзиро должен был оградить себя от этого. К тому времени он уже занимался кэндо.

Меч двигался сам по себе, по своей воле. Это действительно так, когда все хорошо. Даже если он не целился, меч безошибочно попадал в едва приоткрывшуюся, шириной с волос, щель в обороне противника, нанося сокрушительный удар.

Но как это? Что же это такое? Некий мгновенный отток энергии – и туда, в эту пустую точку, притягивало, непреодолимо влекло, как падающие с горного склона воды, его собственную силу. Его сила должна быть свободной, прозрачной, иначе она не сможет беспрепятственно добраться до притягивающей ее точки.

Он испытывал это не раз, но, чтобы достичь такого результата, требовалось непрестанно заниматься, бесконечно изнурять себя тяжелыми тренировками.

В автобусе по дороге в университет, едва завидев пожилую женщину или мать с ребенком, Дзиро вставал и уступал им место. Некоторые садились, поблагодарив за внимание, и потом благодарили еще раз, на выходе из автобуса. Но это бойскаутское поведение не доставляло ему никакого удовольствия. И, откровенно говоря, то, что оно не доставляет ему удовольствия, было даже приятно.

Ему хватало того, что поступки, которые он считал правильными, определяли для него некие границы, внутри которых все чисто и упорядоченно. Он ничего не смыслил в политике и не интересовался общественным устройством, изымая из этих областей лишь те крупицы знаний, которые мог использовать в своих целях. К обыденной болтовне однокурсников он прислушивался с молчаливой улыбкой. Книг не читал вовсе.

Кокубу Дзиро родился в удивительное время, когда такие, казалось бы, простые человеческие качества, как посвящение себя единственной цели, умение устоять перед повседневными соблазнами, скромность и простота надежд и желаний, – все это стало редкостью и считалось странным.

В один из дней поздней весны, узнав, что лекцию по административному праву отменили, Дзиро, повинуясь какому-то внутреннему зову, отправился в фехтовальный зал. До тренировки оставалось еще немало времени, единственным напоминанием о людях был едва заметный, но стойкий запах пота, плывущий по пустому залу.

Он переоделся в форму и, ступая по сияющему, без единого пятнышка полу, вышел на середину зала. Ему казалось, что он идет по поверхности какого-то священного водоема. Он топнул ногой. Пол отозвался. Выхватив бамбуковый меч, Дзиро выполнил серию тренировочных ударов, считая вслух:

– Один, два, три, четыре…

Так он дошел трехсот.

Стоял роскошный день. Чтобы утереть пот, Дзиро промокнул лицо полотенцем – позабытое кем-то, оно сохло на поручне с прошлой тренировки.

Как был, в темно-синей форме и с мечом, он вышел на улицу и взобрался на холм, который возвышался прямо за залом, в северной части университетской территории. Внизу, между раскиданными тут и там островками деревьев, никого не было видно. Он опустил меч на траву и лег рядом, откинувшись на спину и вытянув ноги под широкими хакама. Дзиро не искал одиночества, не стремился к нему, но было в этом чувстве – особенно после тренировки, когда еще не высохший пот исчезал со скоростью морского отлива, – какое-то очарование, благодаря которому он осознавал полноту своей силы как никогда отчетливо.

С другой стороны холма, под крутым склоном, раскинулся заводской район. Из труб валил густой дым, частично заслоняя современные офисные здания в отдалении.

Он ничего не ждал. Но, глядя в прозрачное небо с единственным ленивым, всклокоченным облаком, прислушиваясь к гулу промышленной зоны, на фоне которого иногда резко вскрикивали автомобильные клаксоны, предчувствовал приближение какого-то события. Он не знал еще, что именно произойдет, но предполагал, что ему отведена в грядущей истории некая героическая роль, хочет он того или нет. Фехтовальщики древности сказали бы, что он чувствует кровь.

Ружейный выстрел разорвал тишину, царапнув слух.

В ветвях послышался всплеск, крона зашумела, листья качнулись, и на землю рядом с ним упало что-то похожее на пухлый белый ридикюль. Он присмотрелся внимательнее и понял, что это голубь.

Птица билась на траве, из раненого крыла текла кровь, пачкая оперение. Дзиро осторожно взял голубя в руки и, осмотрев, заметил на подрагивающей лапке металлическое кольцо – это был голубь из университетской голубятни. Грудь птицы поднималась и опускалась, маленькая круглая голова беззвучно дергалась. Дзиро чувствовал ладонью трепет хрупкого тельца.

Он встал, решив отнести птицу в голубятню. Солнечный свет падал на него сквозь ветви деревьев. В одной руке Дзиро держал меч, в другой – голубя, прикрывая темно-синим рукавом его нежную красоту.

Зашелестела трава, и он увидел приближающихся пятерых или шестерых подростков. Эти непрошеные гости часто пробирались на территорию университета через дыру в заборе, что у дальнего подножия холма.

Вся компания была в джинсах, один держал на изготовку духовое ружье. Продравшись сквозь низкорослые заросли, они стали полукругом перед Дзиро и, недобро прищурившись, уставились на него.

– Это моя птица, отдай, – сказал парень с ружьем.

– Это университетский голубь, – ответил Дзиро. – А ты, как я понимаю, его подстрелил.

– Да. Я подстрелил, и теперь он мой. Отдавай голубя.

Щека у парня дергалась, грубоватый голос звучал не то нетерпеливо, не то подобострастно.

– Что значит «отдавай»? Это ты его должен вернуть. Нет?

– Чего?! – Парень направил ружье на Дзиро. – Я кому сказал, отдай! Не думай, что если ты студент, так тебе все можно!

– Давай стреляй. Стреляй в него, ну! – как-то вяло зашумели остальные подростки, сбившись в кучу.

Хотя они вели себя как малолетние хулиганы, Дзиро не чувствовал ни враждебности, ни ненависти с их стороны. Единственное, что определенно сквозило в этих подростках, всего на пару-тройку лет моложе его, – резкий, примитивный дух мальчишества. От поднявшейся из глубины его существа животной ярости у Дзиро потемнело в глазах. Но меч в его руке не шелохнулся.

– Ну, раз вы так просите… – Парень поднял дуло, целясь прямо в грудь Дзиро, и положил палец на спусковой крючок.

Тут меч взметнулся вперед и вверх, неожиданно преодолев большое расстояние, и резко ударил парня по запястью. Ружье упало на траву, а когда парень наклонился, чтобы его поднять, Дзиро воспользовался случаем, бесшумно очутился рядом и наступил на ствол, крепко прижав его к земле.

Парень отшатнулся. Его приятели, натыкаясь друг на друга, обратились в паническое бегство. Дзиро двинулся вперед, без напряжения, плавно скользя, как если бы на его пути не было никаких препятствий.

Осыпая его ругательствами, подростки спустились по склону холма и разбежались в разные стороны. Дзиро поднял ружье и швырнул им вслед. Кто-то из подростков заорал:

– Придурок! Испугался, а оно и незаряженное даже! – и, подхватив ружье, поспешил к дыре в заборе.

Дзиро смотрел, как они один за другим пролезали в дыру и, убегая по безлюдной улице в сторону заводского района, пропадали из виду.

Он вдруг заметил, что голова голубя, крепко зажатого в левой руке, безжизненно повисла. Спохватившись, он разжал пальцы. С неожиданной силой птица рванулась, оттолкнувшись от плотной ткани рукава когтями, и отчаянно взмахнула крыльями. Из раненого крыла брызнула кровь, попав Дзиро на щеку.

Но голубю не удалось подняться выше его лба. Мгновение Дзиро ошеломленно глядел на застывшую у него перед глазами гигантскую птицу, полностью застившую обзор, а затем голубя словно скрутило какой-то неведомой силой, масляным отливом сверкнуло на солнце, пробивающемся сквозь листву, его окровавленное оперение…

Он упал обратно в левую руку Дзиро. Подавленная животная ярость вспыхнула с новой силой. В прошлый раз Дзиро заставил ее принять благородную форму и удостоился благородной победы, но сейчас она брала свое, засасывая его в темные пучины. Прижав меч левым локтем, пальцами правой руки он обхватил тонкое голубиное горло.

Тут со стороны дорожки, огибающей спортивный зал, послышался скрип колес.

Очнувшись и с ужасом осознав свое преступное намерение, Дзиро обернулся на звук. Кто-то мог догадаться о том, что он собирался сделать; эта мысль мучила его. Щеки у него горели.

Старик-привратник толкал тележку с мусором к свалке на холме. Чтобы не потерять остатки самоуважения, Дзиро двинулся навстречу старику.

– Я все видел. Ты молодец! – сказал тот. Он был невысок, одет в рабочий комбинезон. – Я вообще перестал понимать нынешнюю молодежь, они меня пугают. Я спрятался за деревьями и все видел. Сразу после того, как услышал выстрел. Ой, да у тебя кровь течет по щеке! Дай-ка я вытру.

Дзиро не взял с собой полотенце, а старик никак не мог найти в кармане носовой платок. К ужасу Дзиро, он начал копаться в тележке, набитой разноцветным несвежим месивом из прелой грязной бумаги и старых газет.

– Не стоит беспокоиться. – Дзиро уже хотел вытереть лицо рукавом, как вдруг старик повелительно сказал:

– Стой! – и извлек из тележки белую увядшую лилию. – Это очень дорогой цветок. Такие выращивают в оранжереях. Он стоял в вазе в комнате ректора. Ты не найдешь ничего чище этого лепестка. Давай-ка я вытру тебе щеку.

Он выложил несколько лепестков, уже начавших желтеть по краям, на широкую ладонь и, прижав посильнее к щеке Дзиро, вытер ими кровь. Дзиро уловил легкий сладковатый запах лилии.

– Вот, посмотри, даже следа не осталось!

Старик показал ему цветок. Белые, до сих пор сохранившие тусклый блеск лепестки впитали кровь. Нежные прожилки стали похожи на вены.

– Благодарю вас, – сказал Дзиро.

Голубь слабо трепыхнулся в его руке. Старик покатил тележку дальше, а Дзиро направился к университетской голубятне.

Сам того не заметив, он миновал хитро расставленные ловушки поэзии: окровавленный голубь, пробивающие сквозь листву лучи солнца, кровь, обагрившая ланиту победителя, темная синева боевого костюма и белая увядшая лилия – все это встретилось на его пути, но не причинило ему никакого вреда.

3

Тренер Киноути всегда радушно принимал у себя любого из своих подопечных. Его супруга тоже встречала их ласково, как родных. У супругов Киноути были дети, две дочери, но они уже вышли замуж и покинули родительский дом.

Когда Кагава без предупреждения постучался вечером в его дверь, Киноути, который одинаково ровно относился ко всем членам клуба, встретил его приветливо и пригласил зайти.

Тренер был довольно крупным мужчиной, немного склонным к полноте. Ничто в его спокойной и мягкой наружности не намекало на скрытую силу, которая на самом деле была в нем заключена.

– Я договорился о подработке, – сказал он, подливая Кагаве пива в стакан. На каникулах их клуб всем составом отправляли на работу в большой торговый центр – помогать запаковывать продукты для подарочных наборов. – Начальство относится к нам хорошо, так что обстановка на рабочем месте будет здоровая.

– Но сама-то работа скучная, – ответил Кагава.

– Скучная, – легко согласился Киноути. – Ну и что? Чем скучнее, тем лучше. Если работа заставляет мозг думать не в том направлении, в ней нет ничего хорошего. Это может помешать и учебе, и тренировкам.

– Кокубу с удовольствием возьмется за любую работу, я уверен.

– Конечно. Он всегда берется за все с удовольствием. В этом его основное достоинство.

– Да, идеальный лидер.

– Кагава, что тебе не нравится?

Ненадолго воцарилась тишина.

Кагаве было непросто объяснить тренеру ту психологическую проблему, из-за которой он пришел сегодня. Человеку постороннему она могла показаться слишком незначительной.

Это произошло прошлым вечером, когда они после тренировки мылись в бане[12]. Первокурсник, в обязанности которого входило прислуживать старшим фехтовальщикам, как раз собирался намыливать спину Дзиро. Привычная рутина. Однако именно в этот момент Дзиро посмотрел в сторону Кагавы и заметил, что тот сидит один, никто не помогает ему мыть спину. Скорее всего, правильно воспитанный студент решил сначала помочь капитану, а потом уже заняться Кагавой.